Арман промолчал.
– Так отведайте моего табачку, – предложил Дьявол.
Он вытянул из кармана халата небольшой портсигар изысканной работы, достал из него две сигары, прикурил одну из них от уголька, который продолжал держать в руке, и протянул Луицци. Арман жестом отказался, на что Дьявол произнес самым непринужденным тоном:
– А! Так вы у нас брезгливы… Ну-ну…
И, откинувшись на спинку кресла, он принялся дымить в свое удовольствие и насвистывать танцевальный мотивчик, безо всякого стеснения покачивая в такт головой…
Луицци неподвижно застыл, глядя на диковинного черта. Наконец, вооружившись проникновенным отрывистым тоном, словно взятым из речитатива одной из современных трагедий, он решился прервать молчание:
– Исчадие ада, я призвал тебя…
– Во-первых, мой дорогой, – перебил его Дьявол, – не знаю, отчего вы мне тыкаете, но явно не от хорошего воспитания. Сия дурная привычка в ходу у тех, кого вы зовете артистами; это знак лживого дружеского расположения, не мешающий, однако, завидовать друг другу, ненавидеть и презирать себе подобных. Такой язык применяют ваши романисты и драматурги для выражения якобы самых высоких страстей, но благородным людям он не подобает. Вы не литератор, не артист, а потому я буду вам чрезвычайно обязан, если вы будете говорить со мной как со случайным встречным, что куда более прилично. Хочу заметить также, что, назвав меня исчадием ада, вы повторяете одну из тех глупостей, что распространена во всех известных мне языках. Я точно так же не исчадие ада, как вы – не порождение комнаты, в которой сейчас находитесь.
– Ты тот, кого я звал, – упорствовал Арман, возвысив голос до великой трагической мощи.
Дьявол смерил барона взглядом и с ярко выраженным превосходством протянул:
– А вы наглец. Или вы думаете, что разговариваете со своим лакеем?
– Я обращаюсь к тому, кого считаю своим рабом! – воскликнул Луицци, дотронувшись до колокольчика, стоявшего прямо перед ним.
– Как вам будет угодно, господин барон, – усмехнулся Дьявол. – Право слово, вы типичный современный молодой человек, напыщенный и нелепый. Раз уж вы уверены, что я вам подчинюсь, то могли бы обращаться ко мне повежливее – это же сущий пустяк. Подобные манеры подошли бы новоявленному богачу, неотесанному выскочке, не представляющему, как глупо он выглядит, когда с важным видом восседает в своей шикарной коляске и воображает, что никто не понимает, кто он есть на самом деле. Но вы, вы же родом из древней фамилии, носите доброе имя, прекрасно выглядите, так не стоит выставлять себя на смех, чтоб вас заметили.
– Дьявол читает мне нравоучения! Странно и…
– Не пытайтесь вести дискуссию, как пастор, и приписывать мне глупости, чтобы затем с блеском их опровергнуть. Я никого не учу добродетели – это развлечение я оставляю мошенникам и неверным женам; я ненавижу и порицаю тех, кто смешон. Если бы Небо наградило меня детьми, я скорее согласился бы наделить их двумя пороками, чем придать хоть одну смехотворную черту.
– Уж ты-то знаешь в этом толк!
– Ну не больше, чем самый добродетельный парижский обыватель. Использовать пороки – не значит их иметь. Утверждать, что Дьявол сам страдает от пороков, было бы равносильно предположению, что врач, живущий за счет ваших недугов, и сам болен, адвокат, который жиреет на ваших тяжбах, сам вечно судится, а судья, получающий деньги за наказание преступников, – убийца.
Во время этого диалога ни сверхъестественное существо, ни Арман де Луицци не сдвинулись с места. Луицци изо всех сил пытался скрыть свою растерянность и никак не мог перейти к тому, чего, собственно, хотел. Но постепенно он справился с волнением и удивлением, вызванным видом и манерами собеседника, и решил перевести разговор на, несомненно, более важную для него тему. Передвинув второе кресло, он уселся по другую сторону от камина и внимательно всмотрелся в лицо Дьявола. Теперь Арман сполна оценил тонкие черты и изящество сложения своего гостя. Тем не менее если бы он не знал, что перед ним Сатана, то не сумел бы определить, принадлежит ли этот бледный прекрасный лик и хрупкое тело восемнадцатилетнему юноше, которого сжигают неведомые желания, или искушенной в наслаждениях женщине тридцати лет. Голос мог бы показаться слишком низким для женщины, если бы мы не изобрели когда-то контральто, так сказать, женский бас, обещающий куда больше, чем дающий. Взгляд, который обыкновенно выдает наши помыслы, если только не служит орудием проникновения в чужие мысли, был нем. Глаза Дьявола не говорили ничего – они примечали. Арман молча закончил осмотр и, убедившись, что состязание в остроумии с этим необъяснимым созданием не принесет ему успеха, взялся за серебряный колокольчик и звякнул им еще раз.
Услышав приказ (а то был именно он), Дьявол встал и застыл перед бароном в позе слуги, ожидающего повелений хозяина. Это движение произошло в долю секунды, но полностью переменило облик и костюм нечистого. Фантастическое существо исчезло; на его месте стоял посиневший от беспробудного пьянства дюжий верзила в ливрее и красном жилете, со здоровенными кривыми ручищами в простых белых перчатках и грубыми ножищами в больших башмаках на босу ногу.
– А вот и я-с, – представился новый персонаж.
– Кто ты такой? – возмутился Арман, уязвленный его дерзким и подлым видом, характерным для французской прислуги.
– Я не лакей Сатаны и не совершаю ничего сверх того, что приказано, но исполняю все, что велено.
– Какого черта ты делаешь здесь?
– Жду приказаний-с.
– Ты знаешь, для чего я тебя вызвал?
– Нет-с.
– Ты лжешь!
– Да-с.
– Как тебя зовут?
– Как вам будет угодно-с.
– Тебе что, не дали имени при крещении?
Дьявол не шелохнулся; но весь замок, от флюгера до подземелий, казалось, захохотал самым неприличным образом. Арману стало страшно, и, чтобы скрыть свой испуг, он пришел в ярость – способ столь же известный, как и пение.
– Так отвечай же наконец, есть у тебя имя или нет?
– У меня их столько, сколько пожелаете. Я могу служить под любым именем. Один аристократ в эмиграции, приняв меня на службу в тысяча восемьсот четырнадцатом году, назвал меня Брутом, лишь бы в моем лице вволю поливать бранью Республику. Затем я попал к одному академику, переделавшему мое прежнее имя Пьер в более литературное «Кремень». И пока господин в салоне занимался чтением вслух, меня изгоняли спать в прихожую. Биржевой маклер, нанявший меня после того, от всей души нарек меня Жюлем только потому, что так звали любовника его жены; этому рогоносцу доставляло неописуемое удовольствие кричать при своей ненаглядной женушке что-нибудь вроде: «А! Этот тупорылый хряк Жюль! Этот грязный ублюдок Жюль!» Я ушел от него по собственной воле, устав терпеть незаслуженные, так сказать, фидеикомисс, оскорбления. И я поступил в услужение к танцовщице, содержавшей пэра Франции.
– Ты хочешь сказать, к пэру Франции, содержавшему танцовщицу?
– Я хочу сказать только то, что сказал. Это довольно малоизвестная история; я вам расскажу ее как-нибудь на досуге, если вы решите написать трактат о человеческих добродетелях.
– Ты опять взялся за нравоучения?
– В качестве слуги я делаю минимум того, что могу.
– Так ты мой слуга?
– Пришлось. Я пробовал явиться перед вами в другом звании; так вы разговаривали со мной как с лакеем. Мне не удалось убедить вас быть более учтивым, и вот я перед вами в том скотском виде, какого вы, безусловно, желали. Вы что-то хотели мне приказать, милсдарь?
– Да-да, в самом деле… Но я хотел бы также спросить совета.
– Позвольте вам заметить, хозяин, что советоваться с прислугой – это что-то из комедии семнадцатого века.
– Ты-то откуда знаешь?
– Из журнальных статей…
– Ты читал их? Прекрасно! И что ты о них думаешь?
– Почему это я должен что-то думать о людях, которые не умеют думать?
Луицци вновь умолк, вдруг обнаружив, что и с этим типом, как с его предшественником, ему не удалось ни на йоту приблизиться к своей цели. Он дотронулся до колокольчика, но, прежде чем позвонить, предупредил:
– Хоть ты и сохраняешь силу ума в разных обличьях, мне не по вкусу обсуждать с тобой желанную мне тему, пока ты пребываешь в таком виде. Ты можешь сменить его?
– Я весь к вашим услугам, милсдарь.
– Вернись к первоначальному облику!
– При одном маленьком условии: если вы дадите мне монетку из той мошны, что перед вами…
Арман взглянул на стол и увидел не замеченный им до сих пор кошелек. Он открыл его и достал одну монету. На бесценном металле сияла надпись: ОДИН МЕСЯЦ ЖИЗНИ БАРОНА ФРАНСУА АРМАНА ДЕ ЛУИЦЦИ. Арман тут же понял тайну необычной денежной единицы и бросил монету обратно в кошелек, который показался ему довольно тяжелым, а потому вызвал невольную улыбку.
– Я не могу так дорого платить за какой-то каприз.
– Что это вдруг вы стали таким скрягой?
– Почему «вдруг»?
– А потому что вы бросались горстями этих монет, чтобы достичь меньшего, чем просите сейчас.
– Что-то я такого не припомню.
– Если бы вы позволили представить вам счет, то увидели бы, что ни одного месяца вашей жизни не потратили на что-либо разумное.
– Очень даже может быть, но я хоть жил…
– Это смотря какой смысл вкладывать в слово «жить».
– А разве есть несколько?
– Их два; и они диаметрально противоположны. Для большинства людей жить – значит приспосабливаться к требованиям окружающей среды. И того, кто живет таким образом, в детстве зовут «милым дитятей»; когда он достигает зрелости – «славным малым», а когда состарится – просто «добряком». Все эти три прозвища имеют один общий синоним: глупец.
– По-твоему, я жил как глупец?
– Да-с; и вы считаете, по-видимому, точно так же, ибо прибыли в этот замок, чтобы сменить образ жизни, чтобы вложить в нее новый смысл…
– И какой же? Ты можешь описать его поточнее?
– Это и есть предмет предстоящей нам сделки…
– Нам? Ну нет! – прервал Арман Дьявола. – Не хочу никаких сделок с такой образиной. Мне в высшей степени отвратительна твоя мерзкая рожа…