Мемуары дьявола — страница 8 из 14

I

Господин де Лозере, оставшись наедине с Матье Дюраном, явно чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, как приступить к делу. К смущению примешивалось раздражение от затянувшегося ожидания и от ощущения, что банкир нарочно, самым неприкрытым образом, как мог его затягивал. Однако эти чувства обозначились на лице графа лишь плотно поджатыми губами: он искусно скрывал свою злость под маской непринужденной вежливости. Но Матье Дюран слишком хорошо знал людей и понимал, что ему удалось задеть за живое явившегося к нему спесивца и что, должно быть, только крайняя нужда заставляет графа молча проглотить оскорбление. Вследствие этого умозаключения банкир решил во что бы то ни стало заставить гостя почувствовать, что он потешится всласть и отыграется сполна за тот вечер у господина де Фавьери, когда господин де Лозере так недальновидно презрительно обошелся с ним.

Для начала Матье Дюран отказался от обычного обмена ничего не значащими любезностями, чтобы не дать графу времени прийти в себя. Банкир молча указал гостю на кресло и устроился сам в другом, слегка склонившись к собеседнику и как бы говоря всем своим видом: «Я вас слушаю». Господин де Лозере решился наконец приступить к делу, однако, желая преодолеть охватившее его унизительное волнение и казаться спокойным, сделал слишком значительное усилие и мгновенно принял привычный наглый вид, не сумев удержаться на грани благоразумной учтивости и сдержанности.

«Я проявил настойчивость, сударь, в ожидании вашего всемилостивейшего благорасположения. — Несмотря на все старание графа быть любезным, голос его зазвучал насмешливо и слегка напряженно. — Я пришел, чтобы признать победу капитала, и, надеюсь, последний не окажется суровым тираном. Сильные властители, как правило, добры к тем, кто добровольно изъявляет покорность».

Однако Матье Дюран не захотел принять этот легкомысленный тон и холодно заявил:

«У меня очень мало времени и куча дел, господин граф; думаю, сие обстоятельство вполне извиняет меня за ожидание, которое показалось вам столь долгим».

«По счастью, у меня очень мало дел и куча времени, — чарующе улыбнулся граф. — Думаю, это вполне объясняет, почему я так охотно теряю его в вашей приемной».

«Что ж, господин граф, если вы не хотите, чтобы мы продолжали сорить временем, соблаговолите перейти прямо к делу, приведшему вас сюда».

Напоминание о действительной цели визита, казалось, резко оборвало кичливо-дурашливые излияния, в которые ударился де Лозере. Он вновь смутился, дав Матье Дюрану еще раз понять, как крепко тот держит в руках самые что ни на есть кровные интересы своего недруга. И после некоторой паузы граф продолжил:

«Припоминаете ли вы, сударь, сделку, предложенную нам маркизом де Беризи, согласно которой я согласился проплатить через вас приобретенные у него лесные угодья…»

«Разумеется, я прекрасно помню, — отозвался банкир, — как я согласился получить от вас деньги, причитающиеся господину де Беризи».

Де Лозере досадливо прикусил губу, услышав этот ледяной повтор слова «согласился». На самом деле оно выскользнуло у графа де Лозере без намерения задеть собеседника, но привычка пересилила стремление быть попроще и пообходительнее; граф вдруг ясно осознал, что имеет дело с человеком, который не собирается спускать кому бы то ни было даже малейшей попытки показать свое превосходство. Его довольно глубокая досада, однако, быстро улетучилась, и он продолжил:

«Из двух миллионов франков, что вы соблаговолили согласиться принять, вам передали миллион двести тысяч».

«Совершенно верно, сударь, и недостающую сумму вы обязались внести в течение текущего месяца».

«Как раз по поводу последнего платежа я и хотел бы попросить у вас отсрочки на несколько месяцев».

«У меня? Но, сударь, — банкир неподдельно удивился, — позвольте заметить, что в этом деле я всего лишь кассир, не более того, и только лично господин маркиз де Беризи может предоставить вам подобную отсрочку».

«Я ожидал подобного возражения с вашей стороны, господин Дюран, и, чтобы ответить на него, считаю себя обязанным объяснить вам, почему я не могу выполнить мои обязательства».

Банкир наклонился к нему поближе, и де Лозере признался:

«Сударь, оформляя эту сделку, я рассчитывал получить подряд на поставки для алжирской экспедиции».

«Понятненько, — презрительно фыркнул банкир. — Вы, сударь, рассчитывали нажиться на столь прибыльных спекуляциях и получить недостающую для оплаты лесных угодий сумму».

«Нет, господин Дюран, — возразил де Лозере, — все было не совсем так. В то время я располагал необходимой суммой; но один подлый проходимец втянул меня в авантюру, то есть, как вы это называете, в спекуляции, и, под предлогом подкупа должностных лиц, которые якобы должны были предоставить мне этот подряд, обчистил меня на огромную сумму».

Услышав это откровение, Матье Дюран не удержался от злорадной гримасы:

«Сударь, изложите ваши доводы господину де Беризи, заверяю вас, он охотно пойдет вам навстречу».

«Думаю, не так охотно, как вы, — тут же отозвался де Лозере. — Маркиз — старый провинциальный дворянин, далекий от понятий о том, как на самом деле крутятся дела; в то время как вы, господин Дюран, должно быть, собаку на этом съели…»

«Я понятия не имею, — с презрением оборвал графа банкир, — какого рода дела вы имеете в виду. Мы, ничтожные людишки, знаем только… законные пути».

Трудно объяснить, отчего Матье Дюран запнулся и сказал «законные», а не «честные», чуть было уже не сорвавшиеся у него с языка, — помешали то ли остатки учтивости, не позволившие подобным словцом чуть ли не плюнуть графу в лицо, то ли воспоминание о сцене, произошедшей между ним и господином Дано, когда он столь малоподобающим порядочному человеку образом ради собственной выгоды обернул в свою пользу эту самую законность; как бы то ни было, де Лозере заметил его заминку и разгадал слово, которое банкир имел в виду, но не произнес вслух. Тем не менее он никак не обнаружил своей догадливости, а, наоборот, напустив на себя важный вид, с редкой непоследовательностью продолжал:

«Несомненно, все это не соответствует закону до последней буквы, и потому было бы странным сделать подобное признание тому, кто творит эти законы, члену верхней палаты{473}, пэру Франции».

«Но вы считаете, что подобное признание можно доверить депутату от народа, — сурово ответил Матье Дюран и с обидой добавил: — Члену нижней палаты».

Граф, ясно ощутив всю свою неловкость, попробовал исправить ее напускным простодушием:

«Ну что вы в самом деле, господин Дюран! Не стоит нам между собой разыгрывать дурацкие комедии; вы лучше меня представляете, как все это делается; вы же светский человек, в конце концов!»

«Я человек простой, ваша светлость, из народа», — подчеркнуто приниженным тоном ответил банкир.

«Эх, — собственные слова, казалось, раздирали графу нёбо, — разве не все мы из народа, в той или иной степени, как бы высоко мы ни возносились? Будем современными — не станем придавать самым обыденным вещам ненужную помпезность. Короче говоря, господин Дюран, согласны ли вы оказать мне услугу, о которой я вас прошу: да или нет?»

«Так в чем она, собственно, состоит?»

«Выполнить мой контракт с господином де Беризи, переведя на его счет те восемьсот тысяч франков, что мне осталось доплатить. Как вы понимаете, я дам все необходимые гарантии, в том числе и залог на приобретенный у маркиза лес… По правде говоря, я прошу вас предоставить мне ипотечный заем всего на несколько месяцев — вот и все».

«Только на несколько месяцев? — По-прежнему намереваясь в итоге отказать, банкир не хотел упустить возможности побольше разузнать о делах господина де Лозере. — Вы уверены, что сможете погасить задолженность к этому сроку?»

«Абсолютно. Мой сын женится».

Эта новость подобно молнии разожгла воспоминания Матье Дюрана о нанесенном ему де Лозере оскорблении; тем не менее лицо его озарилось лучезарной улыбкой:

«Как? Ваш сын? И конечно же вы породнитесь с какой-нибудь знатной фамилией, не иначе!»

«Нет, что вы! Артур женится на дочери торговца».

«На дочери торговца?»

«Ну, это английский негоциант, уважаемый человек в Сити; вы же знаете, что в Англии подобные союзы — дело самое обыкновенное, и потом, английская буржуазия не без роду-племени, как наша, не без корней. В этой стране есть люди, которых я бы назвал буржуазной аристократией».

«Вы хотите сказать, аристократичной буржуазией».

«Да, да, вы правы, господин Дюран; я заложу приданое невестки, выполню все условия контракта и погашу свой долг перед вами».

Банкир не отвечал, и, выждав мгновение, де Лозере спросил:

«Ну, как? Что вы обо всем этом думаете?»

Матье Дюран вдруг резко поднялся и промолвил, стараясь придать голосу и осанке как можно больше возвышенности:

«Мне кажется, сударь, что вам следовало бы обсудить это предложение с маркизом де Беризи; ибо вам, аристократам равного, как я полагаю, ранга, гораздо легче прийти к взаимопониманию. Но, раз уж дворянин, близкий ко двору, опасается довериться в чем-то провинциальному дворянину, чувствуя огромную разницу в… умонастроениях, то, думаю, сударь, ваше предложение стоило бы адресовать скорее английскому негоцианту, нежели французскому банкиру, буржуа благородному, а не буржуа из простонародья».

Де Лозере побледнел; искорки ненависти вырвались из его глаз, но, сдержавшись, он поклонился и с презрением в голосе проронил:

«Вы, Матье Дюран, — мещанин, я — граф де Лозере; дистанция между нами слишком велика, чтобы я смог узреть оскорбление в ваших словах».

«Перед вами человек, который вполне способен слегка подправить вам зрение», — со злостью выпалил банкир.

«Лишь бы оно приобрело остроту шпаги, — выдохнул граф, — этого будет достаточно».

«И остроту, и длину, если вам угодно».

«Угодно!» — бросил де Лозере, удаляясь.

На следующее утро к банкиру от имени графа де Лозере пришли де Фавьери и де Беризи и попытались примирить соперников, которым ни возраст, ни положение не позволяли столь легкомысленно относиться к собственной репутации; но никакие уговоры, продолжавшиеся два или три дня, ни к чему не привели — драчуны рвались в бой. Тогда, немало удивленные подобным упрямством, маркиз и граф заявили, что не могут быть секундантами на дуэли, истинная причина которой им неизвестна. Банкир был первым, кому они высказали это замечание, но Матье Дюран отказался раскрыть причину ссоры, сославшись на то, что ее секрет принадлежит господину де Лозере.

Де Лозере, когда ему передали ответ банкира, счел за лучшее хотя бы в общих чертах рассказать маркизу де Беризи и господину де Фавьери, зачем он нанес визит Матье Дюрану и какой неприятностью все обернулось, не преминув тем не менее отметить, что Матье Дюран повел себя как человек чести, раз не поторопился выдать чужой секрет; банкир же, в свою очередь, не смог не одобрить поведение господина де Лозере, который жертвовал своей гордыней ради устранения препятствий, мешавших их встрече с оружием в руках.

— Дуэль состоялась, — вставил поэт, — и банк лопнул.

— Нет, — возразил Дьявол, — по крайней мере, не тогда.

Теперь уже не составило большого труда заставить обоих противников признаться, что серьезной причины для поединка у них не было. В самом деле, они оба руководствовались скорее инстинктивным чувством личной неприязни, нежели чрезмерной щепетильностью в вопросах чести, и раз уж обстоятельства их ссоры стали известны, то они, опасаясь конечно же открыть истинную причину своей вражды, вскоре заявили о своем полном удовлетворении.

К тому же вся эта история кончилась благополучно для господина де Лозере, так как маркиз де Беризи предложил ему расторгнуть их договор по той причине, что нашелся новый покупатель на его лесные угодья в лице старого господина Феликса из Марселя, который на редкость резво поспешил вмешаться, лишь бы ссора между Дюраном и де Лозере не получила серьезных последствий.

— И снова господин Феликс тут как тут в нужный момент! — воскликнул поэт. — Нет, решительно он вышел из-под пера господина Скриба{474} — один из тех славных малых, что при желании с легкостью найдут миллион-другой в карманах собственных штанов!

— Хм, — хмыкнул Дьявол, — это не лишено определенного высшего смысла. У древних в развязке их драм всегда появлялся бог: «Et Deus intersit»{475}, — как говорил Гораций. Господин Скриб для той же цели использует миллион, и если бы я был способен во что-то верить, то предпочел бы как в литературе, так и вообще бога Миллиона божкам типа Юпитера или Аполлона.

Ответив так поэту, Дьявол продолжил свой рассказ:

— Меж тем у де Лозере, согласившегося на предложение маркиза, на счету в банке Матье Дюрана остался миллион двести тысяч франков. Банкир, как только узнал о новых намерениях де Беризи, вверившего в его распоряжение свои средства, немедленно предложил де Лозере выплатить ему его деньги; но де Лозере посчитал делом чести просить Дюрана хранить их у себя, не желая давать недавнему недругу повод для подозрений в недоверии, которое не имело даже права возникнуть, когда удача так улыбнулась ему.

С другой стороны, Дано согласился на сделку, предложенную ему Дюраном, и последний занял место предпринимателя перед ипотечными кредиторами, а следовательно, должен был отдать этим заимодавцам миллион двести тысяч, а Дано — шестьсот тысяч франков; что, вместе с ранее выданными им Дано четырьмястами тысячами составляло в сумме два миллиона двести тысяч франков — цену, за которую он приобретал недвижимость Дано.

А вскоре разразилась Июльская революция.

— Великая революция! — пылко воскликнул поэт.

— Сомнительное утверждение, — скривился Дьявол.

— Которая направила Францию по пути социального прогресса…

— И отменила закон о разводах{476}.

— …сбросила с пьедестала аристократию…

— И возвела на него офицеров национальной гвардии.

— …возвысила народную нравственность…

— И открыла танцевальный зал Мюзара{477}.

— Вы затаили злобу на нашу революцию, господин де Серни, — сделал вывод поэт.

— За что? За то, что она не принесла ничего хорошего? Так я от нее ничего и не ждал. В отличие от Матье Дюрана, который надеялся на великие перемены и дождался… банкротства.

— Как? Он разорился?

— Слушайте дальше.

II

— Если я внятно разъяснил вам в начале моего рассказа на примере господина де Беризи, как Матье Дюран использовал вложенные в его банк средства, как он помещал их в государственные ценные бумаги в ожидании какой-либо выгодной операции; если я достаточно прозрачно обрисовал вам положение банкира перед лицом многочисленных клиентов, то вы должны понять, какие огромные убытки он понес, когда, вынужденный быстро возвращать все денежные вклады, находившиеся на счетах в его банке, он стал продавать пятипроцентные облигации, которые приобретал по сто десять франков, за восемьдесят семь франков и трехпроцентные, которые стоили восемьдесят два франка, по шестьдесят два.

Гигантской пертурбации, привнесенной этой революцией в коммерческие дела, хватило, чтобы обесценить государственные облигации и подорвать состояние тех, кто владел ими как залогом собственных долгов. С другой стороны, обесценилось все, особенно жилье в Париже, который моментально опустел. В результате операция с Дано, которая была бы весьма прибыльной в любое другое время, оказалась убыточной, когда Матье Дюран был вынужден все обратить в наличные, чтобы вернуть деньги вкладчикам, и он едва выручил миллион восемьсот тысяч франков за недвижимость, которая обошлась ему в два миллиона двести и за которую он надеялся получить три миллиона{478}.

Конечно, два таких незначительных дела, как дела де Беризи и Дано, не могли поколебать такой банкирский дом, как дом Матье Дюрана, но, показав вам, сколь неприятно они завершились, я хотел, чтобы вы поняли, чем закончились многие другие дела, основанные на тех же принципах и разрушенные тем же событием. Через два месяца после Июльской революции Матье Дюран, выполнив срочные требования своих вкладчиков, оказался почти разорен и располагал лишь долгосрочными вкладами, которые еще не были востребованы.

— Разорен! — вскричал поэт. — Но он никогда не давал таких блестящих балов!

— Вам известно, что наши далекие предки наряжали свои жертвы, прежде чем умертвить их, — сказал Дьявол. — Банк еще более поэтичен, он увенчивает себя розами, прежде чем закрыть свой баланс.

Однако Матье Дюран еще не дошел до этого, так как было только три вкладчика, чьи требования могли иметь для него значение. Самым серьезным был господин де Беризи, который, как я уже говорил, доверил ему деньги, вырученные от продажи лесных угодий господину де Феликсу, вторым — господин Дано, который оставил у банкира шестьсот тысяч франков, вырученные за свои дома, третьим был господин де Лозере, который выехал в Англию за несколько дней до Июльской революции, чтобы уладить все, связанное с женитьбой сына. Но сын господина де Лозере — дворянин, который мог достичь всего при Карле Десятом, не показался торговцу из Сити подходящей партией при Луи-Филиппе, и господину де Лозере через два месяца пришлось вернуться во Францию, так и не осуществив радужных надежд поправить свое состояние.

Вот в каком положении относительно друг друга находились наши персонажи к первому сентября тысяча восемьсот тридцатого года.

В этот день Матье Дюран, как и в начале нашего рассказа, находился в своем кабинете, но теперь он не испытывал ни счастья, как во время нашего первого знакомства с ним, ни радостного возбуждения, как во второй раз: он был печален, хотя по-прежнему надменен, побит, но еще самонадеян. То был человек, который не сгибается даже в горе, хотя сознает всю его глубину. В кабинете банкира находились еще два наших знакомых. Первым был Дано, вторым — маркиз де Беризи, настоящий человек из народа и настоящий аристократ. Как и в первый раз, банкир внимательно читал бумагу, которая, казалось, живо его интересует. Он был так поглощен чтением, явно причинявшим ему огромное страдание, что не мог оторвать глаз от документа, несмотря на присутствие господина Дано и маркиза.

«В чем дело? — поинтересовался наконец маркиз. — Неприятные новости?»

Матье Дюран быстро пришел в себя и ответил с волнением, которое не мог скрыть вопреки собственным стараниям:

«Нет, ничего, просто сатира, грязная сатира на меня».

«Вас это так задевает?» — спросил Дано.

«Меня задевает рука, которая ее написала, господа, это она ранит меня больнее, чем ее удары. Рука ребенка, молодого человека, которого я помог воспитать, юного Леопольда Барона. Он воспользовался образованием, которое я ему дал, и секретами, до которых я его допустил, чтобы облить меня клеветой и насмешками».

«Кто? — поразился Дано. — Этот маленький господин Леопольд, который раньше не называл вас иначе как отцом и благодетелем?»

«Именно он», — ответил Матье Дюран.

«Так, так. Сегодня я могу вам признаться, — продолжил Дано, — его экзальтированность всегда казалась мне дурной: он злой льстец».

«И как всякий льстец, превратился в хулителя, — добавил маркиз, — таково правило, ничего удивительного».

— Несколько устаревшая мораль, — заметил литератор.

— Очень юная мораль, — возразил Дьявол, — поскольку она бессмертна, а все бессмертное всегда юно.

И он продолжил:

«Оставим его, — вздохнул банкир, — я догадываюсь, господа, о цели вашего визита, вы, несомненно, пришли востребовать ваши деньги…»

Маркиз и предприниматель одновременно оборвали Матье Дюрана, затем замолчали, уступая друг другу слово.

«Говорите, сударь», — предложил маркиз.

«После вас, сударь, — возразил предприниматель, — и если вы хотите сказать что-то, чего я не должен слышать, то я оставлю вас одних».

«Останьтесь, — попросил Матье Дюран, — так как я думаю, что объяснения, которые я готов дать одному, подойдут и другому».

«Как вам угодно, — не стал спорить господин де Беризи, — я буду говорить в присутствии господина Дано, так как, если я правильно понял, нас привел сюда один и тот же мотив».

«Думаю, так», — горько согласился банкир.

«Господин Матье Дюран, вы — честный человек, — заговорил маркиз, — вы должны мне два миллиона, я пришел просить вас сохранить их».

«Что?» — вскричал банкир.

«Сударь, я разорил бы вас, если бы немедленно потребовал выдать мне все деньги, я не хочу быть участником паники, которая уже привела к стольким катастрофам, вы мой политический противник, но между нами стоит другой вопрос — вопрос порядочности. Я вам верю, я оставляю вам мои деньги и не стану требовать их до того дня, пока вы сами не сочтете, что они вам больше совершенно не нужны».

Не могу сказать, что было сильнее: счастье от того, что он, как честный человек, заслужил такое доверие, или унижение от того, что ему оказывает услугу один из тех знатных господ, которых он мечтал задавить весом своего богатства. Однако, после минутного колебания, добрые чувства взяли верх, банкир протянул руку маркизу и с порывом произнес:

«Благодарю вас, я согласен, господин маркиз».

— А вот и мораль вашей комедии, — обрадовался литератор. — Да здравствует дворянин! Так, господин де Серни?

— Нет, сударь, — возразил Сатана, — так как в этот момент Дано, смущенный и растроганный, сказал с восхитительной и сердечной неловкостью:

«Вы должны мне всего шестьсот тысяч, но если вам будет приятно не возвращать мне их, то я не забыл, как вы спасли меня, и все, чем я могу…»

Слезы навернулись банкиру на глаза, и он вскричал:

«Ах! Вот что совершенно меня утешило! Спасибо, господин Дано, но я не могу принять ваше предложение: это все, что у вас есть, вам нужен капитал, чтобы работать».

«Меня устроит пять процентов, я достаточно обеспечен, не отказывайте мне, это меня унизит».

«Вы хорошо поступаете, сударь!» — промолвил маркиз, обернувшись к Дано.

«А вы, ваша светлость, — поддавшись собственному энтузиазму, Дано употребил титул, ликвидация которого казалась ему одним из самых бесценных завоеваний Июльской революции, — вы, ваша светлость, вы поступаете гораздо благороднее, потому что я не привык быть богатым и потеря денег будет для меня не так важна, как для вас».

«Но вы не потеряете их, мой дорогой Дано, — возразил банкир, — я надеюсь, что в моих руках они принесут прибыль так же, как и деньги господина де Беризи».

Несколько минут спустя предприниматель и маркиз вместе откланялись, и у порога особняка на прощание пожали друг другу руки герой революции и знатный вельможа, бывший пэр Карла X, два честных человека. Вот моя мораль, сударь. Не считая той, что вытекает из самого конца этой истории.

Неожиданное бескорыстие двух вкладчиков вернуло Матье Дюрану уверенность, его взору уже открывалась новая финансовая карьера. Два миллиона шестьсот тысяч франков, оставленные ему маркизом и Дано, а также два миллиона двести тысяч господина де Лозере были, как я уже говорил, покрыты долгосрочными вкладами, срок которых истекал самое меньшее через год. Таким образом, Матье Дюран видел себя через год владельцем капитала в четыре миллиона, после того как аккуратно выплатит все причитающиеся проценты, следовательно, доверие к нему со стороны кредиторов, временно пошатнувшееся, должно будет окрепнуть, и так он выстоит в катастрофе, которая сокрушила банки еще более могущественные, чем его. Ему нужен был только год, за который он надеялся вернуть средства, вложенные им в огромное число мелких предприятий, он рассчитывал получить с них еще более миллиона франков, даже если шестьдесят процентов этих предприятий разорится. Узрев такое светлое будущее, только что бывшее таким мрачным, Матье Дюран предался самым радужным мечтаниям, но почти тут же новая туча появилась на широком горизонте, который открылся перед ним, ибо всего через два часа после ухода Дано и Беризи он получил письмо от господина де Лозере, который сообщал о своем возвращении из Англии и просил приготовить ему миллион двести тысяч франков, которые он оставил в кассе Матье Дюрана.

Требование графа вновь перевернуло дела банкира. Чтобы удовлетворить его, ему пришлось бы срочно влезть в долги или уступить часть вкладов, на которые он так рассчитывал, и, следовательно, снова понести потери, поскольку время было такое, что и занять было очень непросто, и продать на обычных условиях невозможно. Матье Дюран почувствовал себя на краю пропасти, хотя еще час назад его актив превосходил его пассив, но, вступив в переговоры с кредиторами, он раскроет, что его средства почти иссякли. Это означало потерять доверие, главное достояние банкира, доверие, которое до сего момента, по правде говоря, было полным и безоговорочным.

Матье Дюран долго размышлял над своим новым положением, он рассмотрел все его неприятные последствия и понял, что на карту поставлена его финансовая и политическая карьера. Он подумал о судьбе своей дочери, представил, как порадуются его давние недруги, и признал наконец, что его может спасти только решительный шаг: он быстро собрался к господину де Лозере.

Когда графу доложили о банкире, тот припомнил, как долго тот заставил его промучиться в своей приемной. Какое-то мгновение ему хотелось отплатить банкиру той же монетой, но поскольку до графа де Лозере уже дошли слухи о шатком положении Матье Дюрана, то граф был всерьез озабочен судьбой своего вклада, и интересы состояния перевесили интересы самолюбия. Он приказал немедленно впустить Матье Дюрана, и таким образом два самозванца во второй раз остались наедине друг с другом.

Характер Матье Дюрана отличался от характера господина де Лозере прежде всего умением быстро принимать решения и чувством собственного достоинства, которое находит удовлетворение даже в добровольном унижении, тогда как тщеславие господина де Лозере зиждилось на нерешительной натуре, использующей любые лазейки, лишь бы избежать подчинения, к которому вынуждают обстоятельства. Когда Матье Дюран очутился перед господином де Лозере, он не испытывал ни малейшего смущения и заговорил с ним прямо, как человек, твердо уверенный в своем решении. Он начал разговор так:

«Сударь, я пришел сдаться вам».

«Что вы имеете в виду, сударь?» — Граф скорее обеспокоился, чем возгордился, оказавшись хозяином судьбы человека, которого ненавидел больше всех на свете.

«Я вам все объясню, сударь», — предложил банкир.

Он без обиняков рассказал господину де Лозере о состоянии своих дел так же, как я попытался объяснить их вам, и закончил свое признание следующими словами:

«Как видите, сударь, ваши средства, которые вы мне доверили, совершенно гарантированы, и если вы сомневаетесь в моем слове, то, возможно, мои гроссбухи убедят вас…»

Господин Лозере внимательно выслушал Матье Дюрана и с радостью, которую ему удалось ловко скрыть, признал, что его вклад находится в полной безопасности. Убедившись в платежеспособности своего банкира, он хотел только взять жестокий реванш за оскорбление, нанесенное ему в недавнем прошлом, и, прервав Матье Дюрана на полуслове, сказал:

«Гроссбухи господ банкиров говорят то, что угодно их хозяевам, ваш иероглифический или скорее резиновый язык доказывает богатство или нищету в зависимости от ваших нужд. Признаюсь вам, сударь, я ни на грош не верю подобным свидетельствам».

Банкир кусал губы, но был полон решимости спасти одновременно свое состояние и свою репутацию и ради будущего пожертвовал настоящим. Дюран так ответил господину де Лозере:

«Меня не удивляет, сударь, что вы разделяете предрассудки светских людей относительно ведения учета и бухгалтерии в банкирских домах. Все эти бесчисленные записи, которые мы ввели, чтобы предупредить за счет их строжайшей взаимопроверки малейшие ошибки, представляются в глазах тех, кто их не понимает, лишь запутанным лабиринтом, в котором должны заблудиться любые заинтересованные лица. Я не могу сердиться на вас за ваши обвинения, но есть между нами нечто более прочное, более понятное: слово человека чести, и его должно хватить».

«А если, сударь, мне этого недостаточно?» — продолжал упорствовать граф.

«Вы сомневаетесь в моем слове?» — вскричал Матье Дюран.

«Предположим, я не сомневаюсь в вашей честности, сударь, но разве я не могу усомниться в ваших прогнозах? Состояние, подобное состоянию Матье Дюрана, разрушенное в несколько месяцев, — разве свидетельствует оно о большой дальновидности и ловкости?»

«Вы забываете, что понадобилась революция, чтобы пошатнуть его!»

«Вы забываете, что вы один из тех, кто помог ей свершиться!»

«Мне кажется, я не обязан отчитываться перед вами за мои убеждения».

«Но вы обязаны отчитаться передо мной за мои деньги, сударь».

«Я это сделал».

«Мне не нужны слова, сударь. Когда я говорю, что мне нужны деньги, что они нужны мне завтра, я хочу слышать звон монет».

«Я дал вам понять, — банкир сжимал губы, чтобы не дать вырваться наружу ярости, которая раздирала его, — я дал вам понять, что это невозможно».

«Суд докажет вам, что нет ничего более возможного».

«Мне? Мне предстать перед судом?» — возмутился Матье Дюран.

«Да, именно туда отправляются бесчестные люди, которые не отдают своих долгов».

«Есть другое место, сударь, — высокопарно заявил банкир, — куда отправляются честные люди, которые отдают свои долги».

«Когда это случится, сударь, — сказал граф, — я подумаю, должен ли такой человек, как я, следовать туда за таким человеком, как вы».

«Вам придется принять это решение гораздо быстрее, чем вы думаете».

«Не быстрее, чем я того захочу, поскольку прежде ко мне должны вернуться мои капиталы».

«Вам не придется ждать долго».

«Я жду моих денег».

«До завтра, сударь».

«Я приготовлю вам расписку».

«Приготовьте и ваше оружие».

«Не заставляйте меня понапрасну тратить бумагу и чернила, прошу вас».

«Клянусь, вы ничего не потратите зря».

Банкир вышел.

Он немедленно отправился к себе и написал Дано и господину де Беризи. Затем он поехал к господину де Фавьери, честно объяснил ему положение и попросил взаймы, чтобы немедленно расплатиться с господином де Лозере.

Генуэзский банкир выслушал французского банкира так, что по его лицу невозможно было догадаться о его намерениях. Когда Матье Дюран закончил свою речь, де Фавьери холодно промолвил:

«Предоставьте мне список и сумму вкладов, на основе которых вы хотите произвести этот заем, и через два часа вы получите мой ответ. Я сообщу вам, на каких условиях я смогу осуществить эту операцию, если я вообще за нее возьмусь».

Через два часа Матье Дюран получил записку от господина де Фавьери, который просил оказать ему любезность и прислать к нему господ Дано и де Беризи и предупреждал, что, возможно, операция состоится. Ожидание Матье Дюрана было жестоким, но радости его не было предела, когда оба его секунданта явились к нему и сообщили, что ему нет необходимости доставать миллион двести тысяч франков для господина де Лозере, так как господин Феликс представил графу свои гарантии и тот выдал господину Феликсу расписку на сумму долга Матье Дюрана, передав ему свои права на банкира.

«Господин Феликс!» — воскликнул банкир, вновь поразившись вмешательству этого господина в столь важное для него дело.

— Ему давно пора было удивиться, — засмеялся поэт. — Что до меня, то, признаюсь, я терпеливо выслушивал про все эти ваши миллионы, облигации, проценты только ради того, чтобы узнать наконец, кто такой господин Феликс.

— Как видите, я был прав, — ответил Дьявол, — что не удовлетворил вашего любопытства с самого начала. Но мы уже близки к развязке: вашему вниманию предлагается прекрасная, поистине драматичная сцена.

В ответ на восклицание банкира господин де Беризи сказал:

«Да, тот самый господин Феликс, который занял место господина де Лозере, чтобы купить мои лесные угодья, сегодня столь великодушно встал на ваше место».

«Но кто этот человек?»

«Клянусь вам, я не знаю».

«Я выясню это, выясню, — задумчиво прошептал банкир, — выясню, когда все это закончится, ибо полагаю, господа, вы не забыли, что у меня помимо денежных есть и другие дела с господином де Лозере».

«Нет, конечно, — ответил господин де Беризи, — и общая встреча назначена на завтра на девять часов у господина де Фавьери, оттуда мы и отправимся».

«Девять часов — это очень поздно», — недовольно заметил банкир.

«Это время выбрал господин…»

«Это время оказалось удобным для всех, — прервал господин де Беризи вмешавшегося Дано. — До завтра, господин Дюран, до завтра».

Дюран, оставшись один, почувствовал нечто вроде злорадства при мысли о том, что он наконец расквитается с человеком, который был с ним так груб. В первом порыве гнева он забыл обо всем, кроме мести. Но когда он подумал, что дуэль может привести к фатальному исходу, что ему надо успеть навести порядок в самых неотложных делах, то вспомнил о дочери, которую оставит одну в лабиринте ликвидации и конфискации имущества, откуда он один смог бы выбраться и вырвать хоть какие-то остатки состояния. «Что станет, — думал он, — без меня с девушкой, привыкшей удовлетворять малейшие прихоти и не получившей от меня ни малейшего представления о порядке и экономии?» Он с печалью вспоминал о том неправильном воспитании, которое дал своей дочери, а ведь она могла бы стать простой и доброй, если бы он того захотел. Матье Дюран с горечью упрекал себя в собственной непредусмотрительности, но, как бы ни было ему больно при виде исковерканного будущего, которое он уготовил своей дочери, ни разу банкир не подумал уклониться от предстоявшей дуэли хотя бы путем самой незначительной уступки. Его гордыня была сильнее всех прочих чувств, и он, так сказать, выбросил из головы все горестные мысли, чтобы они не ослабили его решимости.

На следующий день Матье Дюран со своими секундантами и господин де Лозере со своими собрались в девять часов у господина де Фавьери, экипажи стояли наготове, условия поединка были обговорены, но, когда все приготовились покинуть гостиную, вошел господин Феликс. Оба противника замерли при виде старика, который суровым тоном обратился к ним:

«Господа, я хотел бы задержать вас и поговорить до дуэли, которую вы назначили друг другу».

«Сударь, — ответил Матье Дюран с поклоном, — мы оба, господин де Лозере и я, знаем все примиряющие доводы, которые диктует разум в подобном случае, но дела зашли так далеко, что ни он, ни я не можем больше ждать, не нанося урона нашей чести».

«Сударь прав, — согласился господин де Лозере, — на этот раз я полностью разделяю его точку зрения».

«Господин де Лозере, — мягко продолжил господин Феликс, — мне кажется, я в свое время оказал вам большую услугу, освободив вас от обязательств по отношению к господину де Беризи. Господин Дюран, вам я тоже был не менее полезен в деле с господином де Лозере: во имя того, что я сделал для вас, прошу вас выслушать меня».

Каждый из противников обернулся к своим секундантам, как бы спрашивая их совета, секунданты в нескольких словах объяснили им, что вполне уместно уступить просьбе господина Феликса, и вышли, оставив Матье Дюрана и господина де Лозере наедине со стариком.

Когда все вышли, господин Феликс сел и указал на кресло справа от себя банкиру, на кресло слева — графу. Достойный уважения и одновременно спокойный и уверенный вид старика резко отличался от нервного нетерпения его слушателей, которые время от времени бросали друг другу взгляды, как бы обещавшие не уступать никаким уговорам. Господин Феликс смотрел на них и, похоже, черпал в этом зрелище еще больше суровости. Он начал так:

«Полгода назад, господа, я представился каждому из вас. Сначала вам, господин Матье Дюран, я рассказал, как был осужден, и просил помочь мне полностью восстановить мою репутацию. Вы отказали мне».

Банкир промолчал, а господин Феликс продолжил:

«Затем я пришел к вам, господин де Лозере, я говорил вам о своих претензиях на состояние вашей жены, вы с угрозой отклонили их».

Граф также промолчал.

«Если я правильно понял ваши возражения на мои просьбы, то вы, Матье Дюран, человек из народа, который обязан всем своим состоянием лишь самому себе и своему труду, не захотели прийти на помощь неосторожному человеку, растратившему доставшееся ему от отца огромное наследство, а вы, господин де Лозере, представитель знатной фамилии, положились на могущество своего имени, которое должно было заставить замолчать того, кого вы назвали интриганом…»

«К чему вы клоните, сударь?» — хором сказали Матье Дюран и граф.

«К тому, господа, что я, несчастный восьмидесятилетний старик, не нашел ни поддержки, ни справедливости ни у человека из народа, ни у знатного аристократа».

Противники прикусили языки, поскольку возразить им было нечего.

«Вы человек из народа, господин Дюран?»

«И я горжусь этим!»

«А вы знатный вельможа из древнего рода, господин де Лозере?»

«Я не кичусь этим», — возразил граф крайне кичливо.

«Так вот! — Старик повысил голос. — Вы оба, вы, Матье Дюран, и вы, граф де Лозере, вы оба бесстыдно лжете».

«Сударь! — вскричали противники, вскочив с места. — Подобное оскорбление…»

«Сядьте, господа, сядьте, прошу вас, приказываю вам, наконец. Если надо и если моих восьмидесяти лет недостаточно, чтобы вы выслушали меня молча и с почтением, то я произнесу слово, которое, возможно, заставит вас слушать меня на коленях».

— На коленях! — Поэт начал с особым вниманием прислушиваться к рассказу.

— На коленях, — повторил Дьявол. — Слово было сказано, дело было сделано. Слушайте дальше.

Банкир и граф поразились торжественности, с которой зазвучал голос господина Феликса. Казалось, одна и та же догадка, одно и то же подозрение поселились в сердцах двух мужчин, и они вгляделись в старика с чувством уважения и страха, а затем сели на свои места, опустив головы. Старик молча смотрел на них, в его взгляде читались торжество и боль. С усилием взяв себя в руки, он довольно спокойно продолжил:

«Я знаю историю каждого из вас, господа, но не стану их пересказывать. Я поведаю вам историю моей жизни, она послужит предисловием к вашим, которые вы затем сможете повторить так, как вы привыкли их излагать».

Господин Феликс умолк, как бы собирая воедино свои воспоминания, затем заговорил голосом твердым и решительным:

«В тысяча семьсот восемьдесят девятом году я был коммерсантом в Марселе, до той поры дела мои шли блестяще. Я был женат на женщине, которая подарила мне двух сыновей, одному в ту пору было около четырнадцати лет, другой был на год младше».

Матье Дюран и граф де Лозере встрепенулись, но господин Феликс сказал тоном, не допускавшим возражений:

«Не прерывайте меня, господа, это было так давно, что я могу сбиться, если мне будут мешать. Старший из сыновей уже четыре года учился в Англии. Я предназначал его для коммерции и хотел, чтобы он с младых ногтей познакомился со страной, которая особенно в то время была для нас образцом в промышленности{479}. Младший приступил к учебе в одном из парижских коллежей. Как многие другие, я не тревожился, когда революция начиналась, но события нарастали и угрожали погубить мое состояние. Тогда я перевел восемьсот тысяч франков в Англию на имя моего старшего сына и вызвал из Парижа младшего, поскольку тучи сгущались над моей головой.

Вы знаете, господа, до каких крайностей доходили в то время революционные страсти. Я узнал, что меня причислили к аристократам, так как богатство тогда, как и нынче, равнялось дворянству. Возможно, мне удалось бы отстоять себя в суде, но я дрожал при мысли об ужасных бунтах, которые уже разыгрывались в Марселе и которые грозили докатиться до моего дома и погубить на моих глазах жену и сына{480}. Я принял меры: я поместил все средства, какие мог, в Генуе у господина де Фавьери, отца того господина де Фавьери, которого вы знаете и который в то время был еще совсем юным молодым человеком, и в феврале тысяча семьсот девяносто третьего года тайком сел на корабль и отвез жену и сына в Геную.

Я рассчитывал, что мое отсутствие не будет долгим, но мои враги прознали о нем и немедленно занесли меня в список эмигрантов{481}. На мое имущество наложили арест, меня приговорили к смерти. Этот приговор мало что значил для человека, оказавшегося вдали от эшафота. Но они пошли дальше: они потребовали ликвидации моего торгового дома, и поскольку на все мое имущество был наложен секвестр{482}, то ввиду моего отсутствия легко удалось доказать его крах и приговорить меня как злостного банкрота.

Я хотел вернуться во Францию, чтобы оспорить этот позорный приговор, несмотря на угрозу моей жизни. Слезы жены и уговоры господина де Фавьери остановили меня, я решил отправиться в Новый Орлеан, чтобы опередить новость о моем осуждении и не дать возможности тем, кто разорил и обесчестил меня, завладеть значительными суммами, которые мне должны были крупные коммерсанты этого города, знавшие меня лично, так как я уже трижды побывал в Америке. Во время моего краткого пребывания в Генуе я познакомился с господином де Лоре и одолжил ему различные суммы денег. Как и многие другие, он бежал от приговора и привез с собой свою пятнадцатилетнюю дочь и юношу-сироту, последнего отпрыска старинного рода, опекуном которого он являлся. Этого молодого человека звали Анри де Лозере… Не прерывайте меня, — сказал господин Феликс графу, попытавшемуся вставить слово. — Итак, я уехал, оставив в Генуе жену и сына, которому в ту пору было уже семнадцать{483}, на старого господина де Фавьери и господина де Лоре. Я велел сыну ждать от меня новых распоряжений».

— Надо отметить, — прервал рассказ Дьявол, — что с самого начала Матье Дюран и господин де Лозере несколько раз пытались остановить старика, бросая на него умоляющие взоры, но старый господин Феликс удерживал их, приказывая им молчать или останавливая одним лишь властным взглядом. Его слушатели сидели бледные, дрожащие, они не смели поднять глаз даже друг на друга.

Дьявол намеренно сделал это отступление, и Луицци разгадал его причину: Сатана ожидал замечаний от поэта, но тот, так часто вмешивавшийся в начало рассказа, теперь, похоже, стремился лишь поскорее узнать развязку. И Сатана, убедившись, что достиг своей цели, продолжил историю таким образом, как если бы господин Феликс сам решил ее сократить:

«Многочисленные события, о которых бесполезно сейчас вспоминать, и затрудненность сообщения в военное время помешали мне закончить дела так быстро, как я надеялся, я не имел возможности послать известия своим родным и ничего не знал об их судьбе, только через четыре года я смог свободно вернуться в Европу. Перед самым отъездом я получил письмо от известного вам господина де Фавьери-сына, который сообщал мне страшные новости. Эпидемия опустошила Геную. Господин де Лоре умер, юный де Лозере также, жена моя скончалась, а мой сын, переведя на свое имя все средства, которые я оставил у господина де Фавьери-отца, сбежал с дочерью де Лоре. Все эти события произошли до его приезда к отцу, которого, говорилось в письме, унесла та же роковая болезнь, что и мою жену. Убитый этими печальными известиями, я отправился в Англию, чтобы найти хотя бы моего старшего сына, но узнал, что он также снял со счета все средства, которые я ему оставил, и покинул Англию, сказав, что хочет соединиться со мной в Америке. Я вернулся в Новый Орлеан и оттуда стал по крохам собирать известия о Леонарде Матье, моем старшем сыне, и о Люсьене Матье, моем младшем сыне, так как меня зовут Феликс Матье, но никто никогда не слышал этих имен. А теперь вы, господин Матье Дюран, и вы, господин граф Люсьен де Лозере, не могли бы вы сообщить мне что-нибудь о моих детях?»

«Отец! Отец!» — вскричали два брата и упали на колени перед стариком.

— Как? На колени! — изумился поэт. — Они оба пали на колени?

— Да, да, — подтвердил Дьявол, — как в самом настоящем спектакле, ни больше ни меньше, настоящий театр «Порт-Сен-Мартен» или «Гэте»{484}.

— А какую мораль извлекает отсюда господин де Серни? — поинтересовался поэт.

— Ту же, что и сам старый господин Феликс, который, отшатнувшись от своих сыновей, вскричал в гневе и раздражении: «На колени! На колени! Спесь и тщеславие! Там ваше место! На колени! Вы, Матье, снедаемый жаждой богатства, вы завидовали тем, кто рос рядом благодаря труду и экономии, и захотели подняться выше всех. Чтобы придать как можно больше блеска росту вашего состояния, вы придумали, будто начали с самого низа. Чтобы быть обязанным своим именем только самому себе, вы отреклись от имени своего отца, нанеся ему оскорбление, которое легко могли бы смыть. На колени и вы, Люсьен: опьяненный знатным именем и не имея возможности получить его честным путем, вы украли чужое имя и присвоили его себе, вы тоже отреклись от имени своего отца, который скомпрометировал его единственно ради вашего же спасения! На колени оба! Там ваше место. А теперь вам остается только встать и пойти убить один другого, идите же немедленно, убирайтесь, я не держу вас больше!»

Поэт молчал, и Дьявол продолжил:

— Если вы занимаетесь современной комедией, то я опишу вам сцену, последовавшую за этим признанием. Бешенство наших героев, переживших такое унижение на глазах друг у друга, их смущение, а затем и ярость, когда им пришлось обняться по приказу отца.

— И отец простил их?

— Более чем, — ответил Дьявол. — Ибо он сохранил в тайне прегрешения своих сыновей. Он раскрыл истину только господину де Фавьери, от которого я и узнал эту историю, и если я поведал вам ее, то, признаюсь, только ради того, чтобы доказать вам мое утверждение о том, что для комедии, если бы можно было ее написать, хватило бы всего: и характеров, и событий, и нравов.

— И как полагается во всякой доброй комедии, все было скреплено, несомненно, браком между господином Артуром де Лозере и госпожой Дельфиной Дюран, — предположил Луицци.

— О! Вот уж нет! — ответил Дьявол. — Примирение не зашло так далеко. Благодаря тому, что отец обещал хранить в тайне их прошлое, наши герои ничуть не изменились. Матье Дюран всегда Матье Дюран. Он по-прежнему толкует о своем низком происхождении, о состоянии, которое ему пришлось сколачивать по крохам, а затем восстанавливать без чьей-либо помощи, о своей любви к народу, из которого он вышел, об образовании, которое он с таким трудом приобрел, и я не сомневаюсь, что в конце концов, чтобы до конца сыграть свою роль, он с богатым приданым отдаст свою дочь замуж за человека вроде него, за того, кто сумел сделать себе имя благодаря сильным кулакам.

Поэт не возразил, а Луицци воскликнул:

— Что вы подразумеваете под сильными кулаками?

— Боже, — расхохотался Дьявол, — да всякое положение, добытое собственными силами.

— Даже в литературе? — Барон указал на поэта.

— Э! А почему бы и нет? — пожал плечами Дьявол. — Как мне кажется, в литературе, которой нас заваливают с таким рвением, сильные кулаки — одно из первейших качеств.

Поскольку поэт полностью ушел в себя, Дьявол любезно продолжил:

— Что до господина де Лозере, то он по-прежнему господин де Лозере. Он еще более, чем всегда, чванится древностью своего рода, еще более нагло отстаивает ее, если ему кажется, что кто-то в ней сомневается, и, несмотря на ненависть к Июльской революции, полностью признал новую династию, которая, не будучи богата знатными именами, недавно призвала его в палату пэров{485}.

IIIПростые события и простая мораль

Не успел Дьявол закончить свой рассказ, как дилижанс остановился.

Луицци с удовольствием выслушал историю о банкире. В самом деле, она казалась ему такой далекой от его собственных забот, что он не почувствовал опасений, которые обычно вызывали у него откровения Сатаны.

После всех диких и смешных замечаний, которыми литератор сопровождал этот рассказ, Луицци ожидал от него таких же измышлений по поводу его весьма необычайной развязки и целой теории по поводу его использования в литературе и был весьма поражен, когда заметил, что поэт хранит полное молчание и никак не комментирует услышанное. Он только спросил у кондуктора, как называется деревня, которую они проезжали, и, услышав, что они находятся в Сар…, приказал остановиться и выгрузить его багаж. Кондуктор очень удивился этому распоряжению и, прежде чем исполнить его, посмотрел в свой список и заметил:

— Сударь, вы оплатили проезд до Тулузы.

— И до этой деревни тоже, как мне представляется, и теперь я желаю выйти здесь.

— Мы в трех милях от замка Матье Дюрана, — тихо сообщил Сатана барону, пока они шли по дороге в сторону Тулузы.

— Ба! И что он там будет делать?

— Воспользуется секретом, который стал ему известен, чтобы заставить банкира выдать за него свою дочь и получить заодно несколько миллионов из тех, что тому удалось сколотить.

— О! — возмутился барон. — Какая низость!

— Ты забываешь, хозяин, что как литератор этот человек имеет право воровать чужие идеи.

— Он сделал плохой выбор, как мне кажется.

— Ах! Ты слишком придирчив.

— Я?

— Ты. Он всего лишь собирается сделать то, что ты хотел когда-то сделать при помощи Гюстава и Гангерне. Именно с этой целью ты рассказал им о прошлом госпожи де Мариньон. За тобой слава первооткрывателя: Лукавому не остается ничего, как только подражать тебе.

Упрек был справедлив, Луицци не стал унижаться и спорить. Однако имя госпожи де Мариньон напомнило ему встречу со старым слепцом и все, что предшествовало бегству из Орлеана до того момента, когда он стал расспрашивать Дьявола о госпоже де Пейроль, а граф де Серни вынудил его покинуть Орлеан. Он шел бок о бок с Сатаной, глубоко задумавшись над тем, как ему остановить Гюстава де Бридели, чтобы тот не помешал признанию дочери госпожи де Кони, и должен ли он положиться на собственные силы или попросить разъяснений у своего раба, но вдруг поэт окликнул его издали:

— Эй! Господин барон! Господин де Луицци!

Барон остановился, поэт догнал его и сказал:

— Я обещал вам напомнить обстоятельства нашей первой встречи, я хотел сделать это в Буа-Манде, в моем рассказе есть тайна еще более удивительная, возможно, чем тайна господина де Лозере и Матье Дюрана. Если позволите, я напишу вам в Тулузу?

— Прочту с удовольствием, — довольно холодно ответил барон.

Поэт удалился, и барон продолжил свой путь пешком.

— Кто же этот господин? — спросил он у Дьявола.

— Как? Ты до сих пор не узнал старого знакомого?

— Этого поэта?

— Фернана, рокового Фернана, героя папской постели, соблазнителя Жаннетты, которому ты помог…

— А, понятно! Вспомнил! Вот о чем он хотел рассказать мне в Буа-Манде.

— Он, несомненно, добавит туда продолжение о своих приключениях с Жаннеттой, и, поскольку теперь у тебя больше времени, чем будет в Тулузе, я могу пересказать тебе их.

— Мне это совершенно неинтересно, и полагаю, теперь ты оставишь меня. Больше тебе некого учить в моем присутствии.

— Я сделал все, что хотел. Но мне кажется, ты мог бы быть повежливее со мной, господин барон, так как, учитывая то, что ты совершенно не расположен слушать о том, что должно тебя волновать, я приложил немало усилий, чтобы выбрать историю, которая тебя абсолютно не касается.

— Значит, это будет первый раз, когда твои слова не окажутся для меня роковыми.

— Кто знает? — ухмыльнулся Дьявол.

— Прочь! Прочь! — закричал Луицци. — Ни слова больше!

Дьявол исчез, Луицци в одиночестве продолжал свой путь, наконец-то получив возможность хорошенько обдумать свои дела.

Он вспомнил о своих обязательствах: прежде всего он должен был выручить трех женщин и вырвать их из того ужасного положения, в которое они попали из-за него. То были госпожа де Серни, Эжени Пейроль и Каролина.

Луицци страшно сожалел, что не может остановиться в Буа-Манде и добраться оттуда до замка госпожи де Парадез и поведать ей, как нашлась ее дочь, которую она так долго оплакивала, и в какую беду попала ее племянница. Но возвращение в Тулузу нельзя было откладывать. Его бедственное положение не позволяло ему действовать быстро, как того требовали обстоятельства. Однако он решил, что может написать госпоже де Парадез и рассказать ей, как благодаря счастливой случайности ему удалось узнать ее дочь в так называемой дочери Жерома Турникеля, но, так же как у него не было времени остановиться, у него не было времени и чтобы написать, и потому он решил отложить письмо до приезда в Тулузу.

Вдруг он заметил, что уже начало темнеть и что он очень далеко ушел от дилижанса, который почему-то никак не появлялся. Барон находился рядом с довольно густыми зарослями, несколько человек довольно неприятной наружности прошли мимо него в обоих направлениях.

Луицци не боялся воров, но очень опасался полицейских агентов. Что его особенно встревожило, так это то, что ему показалось знакомым лицо одного из прохожих, который прошел совсем рядом с ним. В общем, он повернул обратно к Сар… Вскоре барон услышал шум приближающегося на большой скорости экипажа и, решив, что его наконец догоняет дилижанс, вышел на середину проезжей части; но то оказалась почтовая карета, позади которой сидел мальчишка. Он спрыгнул на землю, как только увидел барона, и сказал:

— Кондуктор послал меня за вами и другим господином, чтобы предупредить, что на выезде из деревни у дилижанса сломалось дышло и что можно будет ехать дальше не раньше чем глубокой ночью.

Эта задержка, из-за которой приезд Луицци в Тулузу откладывался, давала ему несколько часов, чтобы написать госпоже де Парадез.

Луицци направился обратно в деревню, которую только что покинул, тогда как мальчик все время оглядывался по сторонам и спрашивал:

— А где же другой пассажир?

— О! Бог мой! — ответил Луицци. — Он отправился к самому черту, ты будешь очень ловок, если догонишь его.

— Все равно, я побегу дальше.

— Тебе придется бежать очень долго.

— А вот и нет, я догоню почтовую карету и попрошу почтальона предупредить его. Дальше будет подъем, там он поедет очень медленно.

И, не дожидаясь ответа, маленький человечек побежал со всех ног, тогда как Луицци мирно зашагал в сторону деревни, сочиняя в уме письмо к госпоже де Парадез.

Добравшись до постоялого двора, где остановились все пассажиры дилижанса, он попросил комнату и все, что нужно для письма.

Примерно через час послышался стук в дверь, затем появился хозяин постоялого двора с ночным колпаком в руках.

— Прошу прощения, сударь, — спросил он, — но где вы встретились с мальчишкой, которого послали, чтобы он предупредил вас?

— Да больше чем в полумиле отсюда, напротив зарослей очень темных и, как мне кажется, очень безлюдных.

— Дело в том, видите ли, что это мой сын и он до сих пор не вернулся, и другой пассажир тоже.

— Я предупреждал его, что тот ушел далеко вперед, но мальчик захотел во что бы то ни стало догнать почтовую карету и передать форейтору свое поручение.

— Ах, вот оно что, — вздохнул хозяин, — наверняка малец догнал форейтора, и тот позволил ему сесть на третью лошадь, а верхом мой постреленок может доехать до самого Буа-Манде. И может, они позаботились о господине и довезли его до первой станции, мне кажется, в берлине ехала только одна дама.

— Возможно. — Луицци не терпелось отделаться от незваного гостя.

— Простите, что побеспокоил, — поспешил тот откланяться.

И Луицци вернулся к своему письму.

Около полуночи тронулись в путь, и через четыре часа дилижанс добрался до Буа-Манде.

Луицци вышел, чтобы найти кого-нибудь, с кем он может переслать письмо госпоже де Парадез. Первый же форейтор, к которому он обратился, сказал:

— Я исполню ваше поручение, сударь, давайте мне ваше письмо, завтра утром я поведу к госпоже де Парадез почтовую карету, которая прибыла вчера вечером.

— Да? — удивился Луицци. — А кто едет в этой карете?

— Одна дама, без провожатых, странная дама, доложу я вам, я ее сразу узнал, несмотря на все ее шляпы и вуали, — эта дама раньше прислуживала на здешнем постоялом дворе.

— Кто, кто? — Изумлению Луицци не было предела. — Жаннетта?

— Гляди-ка! И вы ее знаете?

— Да, я видел ее несколько лет назад, когда проезжал через эти места. Но что ей делать у госпожи де Парадез?

— О! Не знаю, тут многое сказывают. Это старый хозяин замка пристроил ее сюда.

Пока Луицци удивлялся новой встрече, он услышал, как кондуктор говорил пассажиру:

— Черт возьми, тем хуже для господина, он, наверное, остановился в каком-нибудь деревенском доме, увидев, что нас все нет, а потом мы проехали так, что он и не заметил.

— Но нельзя же вот так бросить честного человека одного посреди дороги, — отвечал беспокойный пассажир.

— Ладно, ладно, он любит прогуливаться, так погуляет, пока не придет следующий дилижанс, — отвечал кондуктор, — а может, он сел в карету Лафита и Кайара{486}, которая обогнала нас, пока мы ремонтировали дышло. И кроме того, я опаздываю на четыре часа… Эй, поехали! Форейтор, в седло и в галоп!

Затем он обратился к другому форейтору:

— Эй, это ты вчера вел почтовую берлину, ты не видел господина?

— Да нет же, я вам уже говорил, Шарло сидел сзади и спрыгнул, когда увидел первого господина. Я потихонечку ехал дальше. Когда мы подъехали к подножию холма, я заглянул в кабачок матушки Филон, а лошадки мои шли себе шагом вперед, тут-то маленький Шарло и пробежал мимо, он догнал берлину и попросил даму, которая в ней ехала, предупредить форейтора. А потом он отправился к матушке Филон, где праздновали свадьбу, и там, наверное, провел всю ночь.

— И ты никого не видел по дороге?

— Ни души.

— К черту тогда этого пассажира! — заорал кондуктор. — В путь! Эй! Поехали! Форейтор, по коням!

Луицци, которого ничуть не беспокоило, что его могут начать расспрашивать о пропавшем господине, передал письмо и неплохое вознаграждение форейтору и поспешил сесть в дилижанс. Тронулись в путь и добрались до Тулузы без всяких приключений.

Сразу после приезда Луицци отправился в меблированные комнаты, которые пользовались довольно дурной славой, но зато их хозяйка умела хранить секреты. Получив комнату, барон написал записку и попросил позвать госпожу Перин, хозяйку дома, которая тут же явилась и, сделав реверанс, спросила:

— Что угодно господину?

— Мне нужен кто-нибудь понадежнее, чтобы передать письмо.

— У меня есть сын, он нем как камень.

— И помогите мне, пожалуйста, обзавестись другой одеждой.

Как вы помните, Луицци покинул Париж в вечернем костюме, в Фонтенбло у него хватило времени только на то, чтобы купить просторный редингот и пальто. В Орлеане он после приезда снял с себя и то и другое и, застигнутый господином де Серни врасплох, по-прежнему оставался в вечернем наряде.

В ответ на просьбу барона госпожа Перин сказала:

— За каким портным изволите послать? Если сударь никого в городе не знает, то я могу поискать кого-нибудь получше.

— Мне нужна готовая одежда{487}, я не хочу никого видеть.

— Кроме вашего нотариуса, господина Барне, как мне думается. — Госпожа Перин прочитала адрес на конверте, который вручил ей Луицци.

— Кто вам сказал, что Барне — мой нотариус?

— Никто, уверяю вас, никто! Просто обычно, когда зовут нотариуса, то зовут своего.

— А почему господин Барне не может быть просто моим другом?

— Если так, то, значит, я ошиблась. — Госпожа Перин попятилась к выходу.

— Постой, — остановил ее барон, — ты что, узнала меня?

— Я… нет, вовсе нет, — залепетала хозяйка, — я вижу, что господин барон не хочет, чтобы его узнали.

— Что? — вскричал Арман. — Старая ведьма, ты не забыла меня?

— Хм! Чего вы хотите? Господин Арман, нам никак нельзя без хорошей памяти, надо отличать постоянных гостей от залетных пташек. А кроме того, у меня ваша личность сидит в голове еще от вашего папочки. Старый барон провел здесь немало добрых ночей.

— Мой отец?

— Ну же да! Теперь вам можно об этом знать, когда он умер и вы не бросите ему в физиономию: пойду к Перин, раз вам можно, то и мне тоже! Славное было времечко! Это я привела ему Мариетту, она потом родила от него дочку, и та до сих пор не знает о своем происхождении. Вы знаете Мариетту, она ушла от меня, чтобы жить самостоятельно из-за любви к Гангерне, этому шуту, у которого произошла история с аббатом де Сейраком.

— А, да, кажется, я видел ее однажды у госпожи дю Валь.

— Точно, это аббат ее туда пристроил.

— И что с ней стало?

— Никто не знает. Говорят, что она в Париже, что она поселилась там, после того как какая-то болезнь обезобразила ее до неузнаваемости, это было три или четыре года назад.

— Ну, ладно, ладно, — прервал ее Арман, который был достаточно наслышан о похождениях своего отца и не испытывал ни малейшего интереса узнавать что-то новенькое. — Отошли это письмо к Барне и прикажи подать мне ужин.

— Вы будете ужинать одни? — полюбопытствовала хозяйка.

Барон бросил на нее косой взгляд, но, вспомнив, где он находится, понял, что не имеет права сердиться.

— Я передумал, — сказал он, — я не буду ужинать. Мне гораздо важнее выспаться.

— Хорошо, хорошо, — согласилась госпожа Перин, — вы, должно быть, устали, вид у вас неважный.

Она вышла, и барон, действительно изнуренный, лег и заснул сном праведника в этом неправедном доме.

Луицци проснулся только на следующий день в четыре часа и рассердился на самого себя, что потерял столько времени.

Он позвонил. Юная красотка, грациозная и свежая, как роза, вошла и фамильярно уселась на кровать барона, спросив с гасконским акцентом:

— Что вам угодно, сударь?

Барон внимательно вгляделся в нее. Она была обворожительна, ее зубы сверкали девственной белизной. Луицци опечалился и содрогнулся при мысли о том, что станет с этим ребенком, с ее ясным личиком, румяными щечками и наивным взглядом. Он резко сказал:

— От вас мне ничего не надо.

Девушка обиделась, встала и сказала:

— Здесь есть и другие девушки.

— Позовите госпожу Перин, — гневно потребовал Луицци.

— Пойду скажу, — ответила девушка и ушла.

Мгновение спустя явилась госпожа Перин и заявила:

— Черт возьми, господин Арман, Париж вас испортил, я и не знаю…

— Послушай, Перин, — сухо отвечал ей барон, — я остановился у тебя, потому что не хочу, чтобы кто-нибудь узнал о моем приезде в Тулузу, иначе я выбрал бы любую другую гостиницу, но, поскольку там каждый день докладывают в полицию о всех постояльцах, я пришел сюда.

— Ах, так вы не хотите, чтобы полиция знала?

— Да, и поскольку мне известно, что ты всеми возможными способами скрываешь имена твоих постояльцев, я выбрал твой дом.

— Очень хорошо, надо было сразу меня предупредить. С этого момента вы здесь, как в ста футах под землей, никто ничего не прознает.

— Десять луи, если не будешь болтать.

— Считайте, что они уже мои.

— Теперь скажи: Барне пришел?

— Он? — удивленно переспросила Перин. — Э! Боже Иисусе! Да он не знает сюда дороги, бедняга.

— Пусть узнает.

— В его-то возрасте? Грех это, и потом, его жена выколет ему глаза своими спицами, если проведает, что он сюда ходит.

— Так что же он сказал? Он говорил с твоим сыном?

— Ах да! Совсем забыла, ваша правда, он ему сказал: «Передай тому, кто тебя послал, что я сделаю все, что он хочет».

— Я просил его прийти сегодня.

— Вы назначили время?

— Нет, просто попросил зайти днем.

— Ну так день кончится только в полночь, у вас еще есть шанс его увидеть.

— Хорошо, я подожду его. Пришли мне обед, и пусть принесут бумагу и письменные принадлежности.

— Так. Раз вы не хотите, чтобы вас узнали, то я приставлю к вам девочку, которая только что здесь была. Не стоит, чтобы другие вас видели, — старая Марта, например, может вас запросто узнать. Малышка, наоборот, не знает, кто вы, и потом, она славная девочка, сама невинность. Когда она вам понадобится, позвоните два раза, ее зовут Лили. Я приготовлю вам обед, потерпите немного.

— Делай как знаешь, но поторопись, я умираю от голода. И пришли мне все для письма.

— В этом секретере есть то, что вам нужно.

Перин вышла, Луицци написал длинное письмо Эжени Пейроль, в котором сообщил ей, что ее мать жива, кто она и где живет. Так прошло два часа.

Наконец появилась Лили и принесла обед. Она делала все достаточно ловко, но с выражением недовольства на лице. Луицци следил за ней, и когда она наконец накрыла на стол, он принялся за еду, а Лили непринужденно уселась рядом с камином. Вид у нее был хмурый и скучающий.

— Тебе не нравится прислуживать мне?

— Еще бы! — зло отвечала девочка с сильным гасконским акцентом. — Еще бы мне нравилось! Я здесь не для того, чтобы быть в прислугах. Если бы я захотела работать в чьем-нибудь доме, я бы выбрала что-нибудь побогаче.

— А! Так вы были служанкой до того, как пришли сюда?

— Да, и в знаменитом доме, вот так-то.

— У кого же?

— Как у кого? У маркиза дю Валя.

— У маркиза? И что вы делали у него? Ведь, насколько мне известно, он вдовец.

— Вот именно поэтому.

— А-а! — только и сказал Луицци. — А почему же вы ушли от него?

— Он же донимал меня, донимал до смерти. Вы знаете, что он депутат? Так вот под тем предлогом, что мне надо учиться, он заставлял меня твердить наизусть его речи, а когда я плохо пересказывала их, грозился отправить меня в тюрьму, потому что он еще и судебный следователь{488}.

Луицци не выдержал и расхохотался, а малышка добавила:

— И потом, у него манеры были ужас какие чудные, он носил фальшивые икры и вставные зубы и заставлял меня их прилаживать.

— Но где же он вас нашел?

— Как где? Там, где я была.

— А где вы были?

— Ха! У одного хозяина, там мне приходилось работать по десять часов каждый божий день и при этом никуда не выходить, а я, видите ли, не люблю напрягаться, натура у меня таковская. Я люблю смеяться, развлекаться и бить баклуши, таковский у меня характер, а этот был не лучше второго, он говорил жене, что ему надо работать, а сам приходил по ночам в мою комнату и читал мне убойные морали.

— Только морали?

— Черт, остальное меня не так развлекало, хотя он и был первый. Не знаю, может, он вам тоже знакомый, но он ужас какой страшный, этот господин…

В тот момент, когда она собралась произнести имя, раздался стук в дверь.

— Пойди посмотри, кто там, — велел ей барон.

Лили открыла дверь и воскликнула весело и изумленно:

— Ха! Легок на помине, это он, господин Барне, это о нем я только что говорила.

Барне вошел с совершенно сконфуженным видом и сказал Лили:

— Как? Ты здесь, в этом доме! Маленькая бесстыдница!

— Вы тоже сюда притопали.

— Я тебя предупреждал, распутница, что ты этим кончишь.

— Черт вас возьми, господин Барне, клянусь вам, — бесстрашно отвечала Лили, — я предпочла бы с этого начать.

— В твои-то годы — и такая испорченность! Простите, господин барон, — Барне поклонился Арману, — но какова нравственность нашей молодежи! Ребенок, ребенок, которому нет еще и семнадцати, и так погряз в пороке!

— По-моему, мой дорогой Барне, именно вы указали ей дорогу. Приберегите же свои наставления и упреки, давайте поговорим серьезно. Лили, оставьте нас.

Девушка вышла, смеясь, но напоследок показала Барне рожки. Тот в ярости вскричал:

— О! Вот это уж неправда!

— Ах! — остановилась Лили. — С мелкими клерками нетрудно сговориться, и хоть ваша жена — уродина, она им таких супчиков поднесет, таких гусиных ножек подаст, таких добреньких бутылочек выставит, что они в ее комнату так и влетают.

— Ты замолчишь, маленькая негодница!

— Ха! Не знаю, а может, я с клерками тоже за одним столом едала…

Барне побагровел от ярости, барона, возможно, все это и позабавило бы, если бы у него не было слишком серьезных дел к нотариусу. Он сделал Лили знак, и та вышла, огласив лестницу своим звучным гасконским голоском:

— Я к фонтанчику пошла, я миленочка нашла…

Она пела весело, легко и беззаботно, как сама невинность. Луицци почувствовал невыносимое отвращение. Не так тяжело встретиться с уродливым пороком, как с пороком юным, розовым, свежим и беспечным. Последний неизлечим, ибо не знает угрызений совести, не осознает зло, которое творит. Нотариус воздел руки к небу и воскликнул:

— Какая юная! Яблочко наливное!

Когда голос Лили затих, он обернулся наконец к барону:

— По правде говоря, господин барон, вы сыграли со мной злую шутку. Как? Заставить меня прийти в подобное заведение! Я потеряю свою репутацию!

— У меня не было выбора.

— Вы могли остановиться у меня.

— Чтобы госпожа Барне, самая болтливая женщина в Тулузе, говорила на каждом перекрестке, что барон де Луицци объявился в Тулузе?

— Да, что правда — то правда, — согласился Барне, — я забыл, что вы не хотите, чтобы о вашем приезде узнали, эта девушка вывела меня из себя. Но, послушайте, если я правильно понял из вашего письма, вам немедленно нужны большие деньги?

— Да, большие. Я уезжаю из Франции на несколько лет.

— Вы? — удивился нотариус. — А я думал, что вы приехали на выборы.

— Я отказываюсь от участия в выборах. Я уезжаю, уезжаю в Италию.

— А! Что, дела ваши плохи?

— Нет, ничего, кроме прихоти, хочу увидеть Рим, а пока давайте посмотрим, что у нас со счетами.

— Одну минуточку, господин барон, не забудьте, пожалуйста, подписать мне бумаги, чтобы я мог закончить ваше дело против этого негодяя Риго.

— Я подпишу все, что вам нужно, но сначала давайте посмотрим, чем мы располагаем.

Они устроились за столом перед кипой папок и целый час занимались подсчетами.

Луицци не был деловым человеком, но он не был и простофилей, он хорошо разбирался в бумагах, которые представил ему Барне: он изучал их тем более внимательно, что встреча Барне и Лили пошатнула его доверие к нотариусу. Но ему пришлось признать безукоризненную честность Барне. Он понял, что человеку, которого страсть заставила толкнуть на путь порока девочку, в противном случае, возможно, не ставшую бы тем, кем она стала, этому человеку совесть не позволяла украсть ни су у своего клиента. Но Луицци не располагал ни временем, ни желанием, чтобы долго размышлять над чужими странностями, и, как только баланс был подведен, сказал Барне:

— Итак, у меня есть триста сорок две тысячи франков, которые вы положили на депозит?

— Так точно.

— Хорошо. Эти деньги мне и нужны.

— Когда?

— Немедленно.

— Триста сорок тысяч?

— Да.

— Но как же вы их унесете?

— Черт возьми! Дайте мне банкноты.

— Какого банка?

— Вы правы, я все время забываю, что мы не в Париже. В таком случае, найдите мне до завтра как можно больше золота.

— Сколько? Тысячу экю?

— По меньшей мере сто тысяч франков.

— Мне понадобится две недели, чтобы собрать в Тулузе сто тысяч франков золотом, если они здесь, конечно, есть.

— Но что же вы можете дать мне завтра?

— При большом старании и если обратиться к скупщикам старинных монет{489}, я смогу дня через три предоставить вам тысяч двадцать пять — тридцать.

— Тридцать тысяч франков, ладно, этого мне хватит на первое время. Сделайте мне векселя на остальную сумму для заграницы.

— Если бы вы поехали в Испанию, то это не составило бы труда, потому что в Испании у нас много партнерских домов, но в Италии, куда вы собираетесь…

— Бог мой! Поеду в Испанию, мне все равно.

— Да-а, — удивленно протянул Барне. — Так, значит, вы путешествуете не для развлечения.

— Мне кажется, я могу ехать туда, куда захочу, — высокомерно заявил барон, — а от вас мне нужны всего-навсего мои деньги.

— Хорошо, хорошо, — согласился нотариус, — я подготовлю вам бумаги для всех наших партнерских домов в Испании, прошу только три-четыре дня для их оформления. Вы хотите, чтобы это были векселя с оборотом{490} на ваше имя?

— Нет, нет, прошу вас, на ваше, и без указания суммы. Я не хочу, чтобы стало известно, что векселя предназначены для меня лично.

— Черт возьми, — заколебался нотариус, — я отвечаю за ваши средства, только когда они находятся в моих руках. Для этого я помещаю их в надежное место, но выдать вам векселя на все ваши деньги и с оборотом на меня, нет, не могу.

— Вы меня достаточно хорошо знаете, я не стану учинять вам никаких исков.

— Вы, возможно, господин барон, но третьи лица, которым вы их передадите…

— Насколько я понимаю, все обстоит иначе: я первый должен буду погашать их…

— Все так, но в момент наступления срока платежа вы будете за пределами Франции.

— Так вы сам не верите тем документам, которые я у вас прошу?

— Нет, нет, я предприму все возможные предосторожности, но можно быть уверенным до конца только в том, что держишь в руках.

— Однако должен же быть выход?

— Я не предлагаю вам делать передаточные надписи без гарантии, это, конечно, несколько обесценило бы бумаги, которые вам сейчас необходимы, но если вы составите мне гарантийное обязательство против платежных требований третьих лиц, дав мне право на залог одной из ваших недвижимостей, чтобы выдавать деньги от вашего имени, то я сделаю то, о чем вы просите.

В итоге Луицци согласился на все требования нотариуса, так как на каждом шагу одно за другим перед ним возникали препятствия, которые появляются всякий раз, когда человек находится в трудном положении, и, подобно человеку, который хочет вырваться любой ценой, он выбрасывал за борт все в надежде уцелеть в надвигающейся буре.

IVСлавные служаки

Как и предупреждал Барне, ему понадобилось почти четыре дня, чтобы собрать золото, которое просил барон. Луицци уже собрался вернуться в Орлеан, он несколько раз посылал на почту, чтобы узнать, нет ли для него писем, и Барне исполнял каждую его просьбу. Но вестей не было: Армана удивляло, что Леони не дает о себе знать, несмотря на обещание, которое она передала ему через маленькую нищенку. Не зная, что и думать, он решился покинуть Тулузу. Нотариус держал ему место в дилижансе, на который Арман должен был сесть в нескольких лье от города, чтобы избежать полицейского досмотра при отправлении. Все было готово, он уже покидал дом Перин, когда увидел, что к нему бежит Барне, с которым они уже попрощались.

— Мне только что сообщили, — сказал нотариус, — что на мой адрес вам пришло письмо, но что странно, мне отказались его выдать.

— Откуда письмо?

— Из Орлеана.

— Это то самое письмо, которого я так жду, — сказал барон, — надо получить его любой ценой.

— Невозможно, — возразил Барне, — они говорят, что это ценное письмо и что они могут выдать его только вам в собственные руки. Если господин Луицци в Тулузе, сказали они, то мы немедленно выдадим ему письмо, пусть только явится лично.

— Это все равно что сообщить всем, что я в городе, а я этого не хочу, но я могу дать вам доверенность на получение всей моей корреспонденции, думаю, этого будет достаточно.

— Ваша доверенность точно так же сообщит всем, что вы в Тулузе, но она скорее всего не поможет, поскольку я уже показывал им доверенность, которую вы выдали мне раньше. Оставьте это письмо или лучше сходите за ним, какая разница, что о вашем приезде узнают, если через час вас уже здесь не будет.

Письмо от госпожи де Серни было тем важнее для барона, что она, возможно, намечала ему линию поведения, которой он должен придерживаться, оно могло сделать тайну его пребывания в городе и отъезда ненужной, и он решился получить его. На всякий случай он поручил Барне отправить весь его багаж вперед на дорогу в Париж и отправился на почту. Как только он пришел и объяснил причину своего прихода, служащий вытаращил на него глаза и промямлил:

— А! Так вы барон де Луицци? Подождите минутку, я поищу ваше письмо.

Служащий вышел, Луицци уже начал терять терпение, когда дверь отворилась и вошли два жандарма и комиссар полиции.

После всего случившегося в Орлеане комиссар полиции стал для Луицци тем, кем он является для многих других людей, — чем-то отвратительным и ужасающим, чей вид нервирует, как вид огромного паука, прикосновение к которому так же неприятно, как прикосновение к жабе или змее. Луицци резко отвернулся, но в тот же миг почувствовал, как две широкие ладони легли на его плечи, и услышал зловещий голос комиссара:

— Сударь, вы арестованы по подозрению в убийстве графа де Серни.

Арест ошеломил барона, так как он сразу подумал о том, что теперь не сможет помочь ни Леони, ни Каролине, ни госпоже Пейроль. Но то, что должно было испугать его больше всего, внушило надежду: абсурдность обвинения вселила в него уверенность, и, поняв, что речь идет не о похищении госпожи де Серни, возроптал:

— Поостерегитесь, сударь, господин де Серни, несомненно, чувствует себя так же прекрасно, как мы с вами, я подозреваю, что стал жертвой ошибки или скорее преступной махинации и подлого оговора.

— Забирайте господина, — приказал комиссар полиции.

— Вы забываете, с кем имеете дело! — возмущенно вскричал барон.

— Наденьте господину цепи{491}, — сказал комиссар.

— Я протестую против незаконного ареста!

— Проводите господина, — продолжал трехцветный служака.

Жандармы живо уткнули приклады своих мушкетонов барону в бока, и тому пришлось согласиться направиться в сторону тюрьмы, куда его должны были отвести.

Однако барон еще раз остановился:

— Я требую, чтобы меня немедленно проводили к судебному следователю, — заявил он комиссару, — вы ответите, если откажетесь выполнить мое требование.

— Я буду ужинать в городе, — сказал комиссар одному из жандармов, — вот ордер на арест, передайте его тюремному смотрителю, и пусть он не забудет поместить господина в одиночную камеру.

Произнеся эти слова, комиссар развязал свой трехцветный шарф и тут же вернулся к гражданской жизни. Он отправился откушать утиной печенки к одной прелестной торговке чулками, муж которой был его приятелем.

Невозмутимость комиссара странным образом поколебала уверенность Луицци в самом себе, он вспомнил, как Дьявол частенько повторял ему, что обладает властью, которая почти никогда не теряет своего воздействия на людей, и тогда он обратился к одному из жандармов, в чьих руках его оставили:

— Хотите заработать десять луи? Отведите меня к судебному следователю.

— Хорош он со своими десятью луи! — сказал первый жандарм. — Он, наверно, думает найти их в какой-нибудь щелке в своей будущей опочивальне.

— Замолчи, — остановил его другой жандарм, который был из местных и который отвел своего товарища в сторонку, — это один из знатных господ города, у него, говорят, столько денег, что ими можно вымостить площадь Капитолия, и если ты захочешь отвести его к судебному следователю, то он даст тебе не десять луи, а все двадцать пять.

— Двадцать пять луи! — Глаза первого слуги отечества засверкали ярче бляхи на его портупее.

— А на нас двоих получится пятьдесят, — не унимался первый.

— Ладно! Скажи ему, раз ты его знаешь.

— Спасибочки, он не мне предлагал, это твое дело.

— Нет уж, нет, он скажет, что я сам с него вымогал, лучше отведу его прямехонько в тюрьму, пошли, человек с пятьюдесятью луи, — обратился жандарм к Луицци, — двигай быстрее.

— Подумать только, — сказал барону другой жандарм, — ему послышалось пятьдесят луи, как будто есть кто-то, кто хочет дать пятьдесят луи за такую ерунду! Всего-то отвести к следователю.

— Я дам вам их немедленно, — заверил Арман, — не выходя из этого помещения.

— Ах, так, — сказал первый жандарм, — а вы случайно, может, и невиновны? У вас такой уверенный вид, что я начинаю верить… Ты тоже начинаешь верить, так ведь?

— Черт подери! Да, мы начинаем верить… — подхватил второй.

— В самом деле, вы, может, невиновны?

— Разумеется.

— И, поскольку вы хорошо себя вели, мы отправляемся к следователю.

— Идет, — подхватил другой, — и раз уж мы так любезны, то надо быть любезными до конца: давай развяжем ему руки, чтобы он мог жестикулировать…

— Все правильно, вид у него совсем не преступный…

— Чтобы он смог снять шляпу, если встретит знакомых…

— И залезть в карман, если захочет достать платок.

Луицци все понял и полез в карман, чтобы достать пятьдесят луи, предназначенные для любезных господ из полиции департамента.

В общем, сделка была заключена, стороны отблагодарили друг друга соответствующим образом, и, не имея возможности взять фиакр, поскольку в Тулузе фиакр вещь неизвестная, они провели барона переулками и наконец доставили к судебному следователю.

Каково же было удивление барона, когда он вошел в особняк маркиза дю Валя через ту же маленькую калитку, которая десять лет назад привела его к несчастной Люси. Его изумление возросло еще больше, когда его отвели в тот же флигель, где он в последний раз встречался с маркизой, и ему показалось, что странное предначертание отметило его приход, когда его ввели в тот же будуар, в котором она так безумно отдалась ему.

Всего через несколько минут появился сам маркиз, облаченный в длинный халат.

Маркизу дю Валю было в ту пору около пятидесяти лет. Старый распутник, изнуренный оргиями, он сохранил все претензии молодости и уделял больше времени своему туалету, чем своим делам. Только после смерти жены он занял место судебного следователя, чтобы обрести то, что называется положением. Как явствует из предыдущей главы, Луицци был уже в курсе этого обстоятельства, но оно так мало взволновало его тогда, когда Лили вскользь упомянула о нем, что он никак не ожидал оказаться у маркиза.

Войдя в будуар, маркиз тут же сделал жандармам знак удалиться и обратился к Луицци:

— Только вас, барон, я согласился принять, поскольку я одевался к приему у нашего первого председателя, и мне остается всего полчаса, но мы старые друзья и к тому же родственники, поэтому можно без церемоний, и вы позволите мне продолжить мой туалет.

При этих словах он позвонил, появился камердинер и принес все, что необходимо следователю, чтобы выглядеть как денди.

— Да, так вы пришли по этому делу с господином де Серни. Как это, похитив жену, вы потом убиваете мужа! Это выходит за все дозволенные рамки.

— Послушайте, маркиз, — возразил Луицци, — неужели мне действительно предъявлено обвинение в убийстве?

— Не только предъявлено, — ответил судебный следователь, натягивая шелковые чулки, — но еще и хорошо доказано.

— Как доказано, — вскричал барон, — неужели граф де Серни мертв?

— Так мертв, — маркиз надел панталоны, — что был найден с двумя пулями в зарослях около большой дороги в полулье от Сар… около Буа-Манде.

Его слова ошеломили барона, он вспомнил, в каком обличий был Дьявол, когда провожал его как раз до этого места, и содрогнулся при мысли, что то была одна из его хитростей, чтобы окончательно погубить его. Он оставался нем и недвижим, как вдруг следователь, подтягивая бретельки панталон, необычайно весело и небрежно заявил ему:

— Послушайте! У вас очень хорошие панталоны, право, чудо, а не панталоны, у кого вы одеваетесь в Париже?

Луицци не слышал его, он поднял голову с видом обреченного человека и сказал маркизу дю Валю:

— Как? Графа нашли мертвым около большой дороги?

— Да, да, — ответил судебный следователь и, обернувшись к своему камердинеру, добавил: — Мне никогда не удавалось заполучить таких панталон, как у барона. Так кто же вас одевает, Луицци?

— Не помню. — Барон был совершенно не расположен говорить на эту тему.

— Очень жаль, — не унимался судебный следователь, — я бы многое отдал, чтобы узнать имя и адрес этого портного.

Не зря барон увидел свет глазами Дьявола, интерес маркиза внушил ему больше надежды, чем его собственная невиновность, и он сказал:

— Кажется, я припоминаю, думаю, Юманн{492}, так зовут моего портного.

— Запомни это имя, — приказал маркиз камердинеру, завязывая галстук.

— Но, даже если граф был действительно убит, — продолжил барон, — почему в этом обвиняют меня?

— Потому что любовник жены — самое заинтересованное лицо в том, чтобы избавиться от мужа.

— Вы тоже думаете, что я виновен в этом преступлении?

— О том и речь: я говорил о дуэли без секундантов, обстоятельства стоили того, но это еще надо доказать. Впрочем, есть одно отягчающее обстоятельство: рядом с маркизом нашли две шпаги, а он был убит выстрелом, и это вроде бы доказывает, что если вы на империале договорились о дуэли, то ее опередило убийство.

— Так господина де Серни видели на дороге в Буа-Манде? — Луицци встал от волнения.

— Как это «видели»? Вы же сами провели с ним полдня в дороге.

Тут барон понял, что попался в смертельную ловушку, уготовленную ему Сатаной, он почувствовал, как кровь отлила от его лица, и отвернулся, чтобы скрыть свой страх, который мог быть истолкован как доказательство его вины. Он так резко отвернулся, что маркиз взглянул на него и в свою очередь вскричал:

— Поистине восхитительное платье! Оно тоже от Юманна?

Арман не отвечал, а судебный следователь, продолжая восторгаться, указал на Луицци своему камердинеру и сказал:

— Каков покрой! Ни одной складочки, не то что одежда, которую мне шьют здесь, в Тулузе. Я непременно должен одеваться у этого портного.

До Армана дошли его слова, он обернулся к маркизу и с возмущением произнес:

— Вы для этого приняли меня? Я этого должен был ждать от вас?

Судебный следователь, призванный к своим обязанностям, не отрывая глаз от платья обвиняемого, сухо ответил:

— Послушайте, барон, мне поручили вести следствие по вашему делу, я очень сожалею, но все улики против вас, даже наш разговор, который, уверяю вас, имел свою цель. И разумеется, если бы вы не были виновны, вы смогли бы дать более здравые ответы на мои, возможно неявные, вопросы.

Луицци понял, под какой грубой вуалью маркиз хотел скрыть свое пустозвонство, и, окончательно убедившись в том, что ему нечего ждать от этого человека, если он не польстит его смехотворной мании, ответил:

— О! Мой дорогой дю Валь, если вы приняли ярость, вполне естественную для честного человека, за смущение преступника, я готов доказать вам, что угрызения совести не владеют мной настолько, чтобы я забыл такую важную вещь, как забота о собственном туалете; как я уже сказал, я одеваюсь у Юманна, несомненно, это лучшее, что есть во всем Париже. Если желаете, я дам вам письмо для него, поскольку я его постоянный клиент, мне он не откажет, он всегда с особым вниманием относится к тем, кого я ему рекомендую.

— Принеси перо и бумагу, — приказал маркиз камердинеру, — и не забудьте адрес, мой дорогой барон.

— Да, да. — Барон сложил письмо и передал его маркизу, который прочитал:

— Господину Юманну, улица Ришелье{493}.

Маркиз был полностью одет, он придал волосам нужное направление, расправил жилет, оглядел себя со всех сторон и стал натягивать перчатки, когда барон снова обратился к нему:

— Ах да, мой дорогой, услуга за услугу: надеюсь, вы подпишете приказ о моем немедленном освобождении.

— Я! — вскричал судебный следователь. — Как я могу? Вам, мой дорогой, грозит смертная казнь.

— Зачем тогда было принимать меня? — удивился барон.

— Это моя обязанность — выслушивать обвиняемых, — отвечал служитель правосудия. — Мне кажется, я выполнил ее более чем добросовестно, поскольку должен был допросить вас не ранее чем через двадцать четыре часа после ареста{494}. Впрочем, мой дорогой, вы не сообщили мне ни одного факта в свою пользу, все, что я могу сделать для вас, — это приказать, чтобы с вами обходились как можно почтительнее… Позовите жандармов, — приказал он камердинеру.

— Но это подло!

Маркиз натянул перчатки и взялся за шляпу, затем он выпрямился и сурово заметил:

— Не осложняйте ваше положение тяжкими оскорблениями, за которые я буду вынужден вас наказать.

— Вы! — Луицци вспомнил в этот момент, кем был маркиз дю Валь, заодно он вспомнил и госпожу де Кремансе, и бедную Люси, и малышку Лили. — Вы! Ничтожество! Вы, сделавший порок своей профессией!

Вошли жандармы.

— Жандармы! — гневно вскричал маркиз. — Уведите обвиняемого, и пусть с ним обращаются с крайней строгостью.

Маркиз удалился, жандармы увели Луицци. Он был так подавлен, что пересек почти полгорода, не замечая, как встречные с любопытством разглядывают его и узнают.

VРАЗВЯЗКИ

Если хорошенько припомнить видимые обстоятельства встречи Луицци с Дьяволом в обличий господина де Серни, то легко понять ужас, который охватил бедного Армана, когда он остался один в камере, где его заперли благодаря любезной рекомендации его кузена, маркиза дю Валя. Все видели, как он пошел вперед по дороге с пассажиром, который не вернулся. Для всех этот пассажир был графом де Серни, особенно для поэта, который спросил его имя и которому Дьявол представился графом.

Барон уже неделю находился в одиночке{495}. Уже неделю он был оторван от жизни, и всю эту неделю каждый час, каждая минута, каждая секунда длились ровно столько, сколько им положено. Никогда за все его тридцать пять лет у Луицци не было столько времени, чтобы подумать. Впервые за десять лет, с тех пор как барон принял адское наследство отца, он мог долго размышлять, почему его жизнь была такой необыкновенной, почему она всегда представляла собой, так сказать, вихрь событий, который властвовал над ним, почему сверхъестественная сила, которой он обладал, лишь вовлекла его в цепь несчастий, от которых, казалось, должна была оберегать. И Арман пришел к выводу, что известная история из Книги Бытия о том, что человек, прикоснувшийся к древу познания добра и зла, навсегда приговорен к бедам, является самой высокой истиной, а он — захотевший проникнуть дальше других в эту опасную науку — является ее живым доказательством.

Иногда ход размышлений Луицци нарушало сильнейшее желание узнать, что происходит за стенами темницы, в которой он заперт. В самом деле, он мог увидеть и услышать все, что творится там, где решается вопрос о его жизни и смерти, мог узнать о тех, кого он еще любил; но не решался, настолько осознал наконец, что откровения Дьявола были для него лишь пагубным светом, который постоянно сбивал его с пути, и, несмотря на ужас оттого, что он потерял честь и испортил себе жизнь, несмотря на страхи за сестру, за Эжени и госпожу де Серни, подвергавшихся опасностям, он устоял перед искушением, и адский талисман лежал без движения.

Он не притронулся к нему ни за эту неделю, ни потом, когда его несколько раз вызывали на допрос к следователям.

Возможно, барон остался бы при своих добрых намерениях, если бы не два письма, пришедшие с воли, которые поведали ему о новых несчастьях и новых преступлениях.

Первое письмо, которое ему передали, было тем самым, благодаря которому его арестовали и которое маркиз дю Валь, после того как следствие закончилось, согласился отдать ему, несмотря на то, что оно служило вещественным доказательством. Второе письмо оказалось историей, обещанной литератором из дилижанса, и оно тоже было задержано как улика, так как начиналось фразой, отягчавшей участь Луицци: «В тот момент, когда я оставил вас на дороге около Буа-Манде с господином де Серни, и т. д.». Вернувшись в тюрьму, Луицци отложил это письмо в сторону, рассудив, что оно ему малоинтересно, и взялся читать письмо госпожи де Серни.

VIТюрьма для умалишенных

«Только через пять дней моего заключения я смогла написать вам, Арман, но я настолько потрясена одной ужасающей сценой, что начну с нее рассказ о том, что приключилось со мной после нашей разлуки — несчастья, на которое я не смею больше сетовать, ибо оно кажется ничтожным рядом с тем, которому я стала свидетелем и которому, возможно, вы, в вашем положении, сумеете помочь».

Эта фраза явилась, так сказать, первым невидимым ударом, который поколебал решимость Армана; призыв о помощи заставил его почувствовать собственное бессилие, он мог его преодолеть, пока он в это еще верил, ибо имел в своем распоряжении достаточно необыкновенный талисман, способный вырвать его из ужасного положения. Однако эта мысль проплыла как легкое облачко в сознании Луицци, казалось, не оставив в нем следа, и барон продолжил чтение:

«Чтобы не смешивать рассказ о моих собственных невзгодах с теми, которым я стала свидетельницей, я поведаю вам день за днем о том, что случилось с того момента, как нас разлучили.

После вашего побега я осталась наедине с господином де Серни, и в нашей беседе он с цинизмом человека, решившегося на подлость, признался, что заставит меня заплатить честью за разглашение тайны, которая связала нас и которая неведомым мне образом стала известна вам.

Господин де Серни нашел в будуаре письма, которые мы писали, он подобрал их и, ввиду нашего отъезда из Парижа, счел возможным обвинить меня в супружеской измене и тем самым отомстить за себя.

Самым подлым в поведении господина де Серни было то, что, когда он излагал мне с холодной низостью свои уродливые планы, им двигала не месть за свою поруганную честь, а его недостойная тайна, его постыдное положение, до которого его довел разврат. Когда он говорил со мной так, он еще думал, что я невинна, предполагал, что я бежала лишь от его преследований, а вы лишь мой защитник, мой преданный друг.

Арман, мне захотелось воздать ему за зло, которое он мне причинял, я хотела ранить его извращенное самолюбие, делавшее его таким подлым и жестоким, и я сказала ему правду… я сказала, что ты стал моим любовником. Я достигла своей цели. То был ему нож в сердце, я наточила этот нож моей любовью к тебе, она вдохнула в удар разящую силу. Что я люблю тебя, люблю всей душой, для него ничего не значило, а ведь я люблю, Арман, люблю, потому что принесла тебе счастье и горе, потому что возложила на твои плечи тяжкое бремя, которое тебе еще долго придется нести, но я видела, как за те несколько часов и несколько дней, которые были нам даны, от моих слов прояснялась твоя душа, а от моих взглядов сердце твое забывало о горестях. Все это было выше его понимания, и недостойное поведение господина де Серни так возмутило меня, что я унизила его, нанесла удар туда, где это ничтожество прятало свое самолюбие.

Да, я призналась ему, что ты мой возлюбленный, что я люблю тебя, но еще я сказала ему, что отдалась тебе, и рассказала, как это случилось, как я целый день провела у тебя на коленях, а целую ночь — в твоих объятиях, я рассказала ему обо всем, даже о пылкости наших поцелуев, да, я опустилась до подробностей, ибо видела, как раздражает его каждое мое слово, как мучают его мои признания, как он бесится от бессилия, и никогда ни одна женщина в мире не гордилась так своей красотой и не была так счастлива в своем падении.

Возможно, если бы мы были одни в пустом доме, мне не удалось бы безнаказанно воздать господину Серни за зло, что он мне причинил, но, отдав меня во власть закона, он тем самым отдал меня и под его защиту, он не мог забыть, что за дверью стоит комиссар, который должен увести меня. Благодаря этому он потерпел поражение в нашей борьбе и сдался, передав меня в руки тех, кто пришел арестовать меня.

Тогда я встретила юную нищенку и отправила ее за вами.

Меня сразу же отвели в городскую тюрьму. Полицейский, которому поручили мой арест, оказался довольно любезным человеком, чтобы понять, что мое предварительное заключение не должно быть более невыносимым, чем то, к которому может приговорить меня суд. Он не мог изменить ради меня назначение зданий, в которых проходило предварительное заключение, и спросил, не желаю ли я занять одиночную камеру в той части, где размещаются тихие умалишенные женщины, встреча с которыми не представляет никакой опасности. Между безумием и преступлением, между женщинами, потерявшими рассудок, и женщинами, потерявшими всякий стыд, между бессмысленными речами первых и непристойной бранью вторых я, ни минуты не колеблясь, сделала выбор и последовала совету полицейского. Меня разместили в соответствии с моим пожеланием, и я смогла подумать над моим положением и написать отцу, чтобы поставить его в известность. На следующий день я не захотела выходить, я видела в окно умалишенных женщин, которые бродили пошатываясь, как привидения, с застывшим или блуждающим взором, напевая, разговаривая, жестикулируя, одна из них надела на голову венок из прошлогодней травы, как бы собираясь на бал, другая повесила на пояс букет новобрачной, чтобы пойти к алтарю, третья качала на руках небольшое полешко, напевая ему нежные песенки, прикладывала его к груди, называла дитяткой; глядя на нее, я расплакалась.

Вскоре я поняла, что не узнаю ничего об усилиях маленькой нищенки, которые она будет предпринимать, чтобы добраться до меня, если не стану общаться, по крайней мере, с надзирательницами, которые свободно передвигаются по всей огромной тюрьме.

Я спустилась во двор и подошла к одной из них, она согласилась пойти узнать, не искала ли меня девочка, которой я обещала защиту и помощь.

Эта женщина знала, за что меня арестовали, она знала мое имя и понимала, что я смогу щедро отблагодарить ее за любезность, поэтому она быстро удалилась, попросив меня подождать.

Я села в уголке обширного двора, отведенного для прогулок умалишенных, но старалась не смотреть на них, избегая их взглядов, как вдруг обнаружила, что две женщины, разместившись неподалеку, со странным любопытством разглядывают меня. Обе были очень красивы, но одна уже поблекла под тяжестью лет и невзгод, другая же, напротив, несмотря на подавленность, отличалась прекрасным здоровым видом.

Она особенно поразила меня, потому что ее лицо показалось мне знакомым, и в то же время она как будто тоже пыталась вспомнить меня. Это взаимное рассматривание длилось несколько минут, и, наверное, я подошла бы к этим женщинам, подталкиваемая инстинктивной жалостью, но вернулась надзирательница и сказала, что действительно маленькая нищая приходила меня искать, однако, поскольку мой муж приказал никого ко мне не пускать, девочку прогнали.

Эта беда, а в моем положении это было настоящей бедой, заставила меня забыть о двух женщинах, которые продолжали наблюдать за мной, и я вернулась в мою убогую камеру, потеряв всякую надежду узнать, что с вами сталось.

Едва я вошла к себе, как через прутья решетки на моем окне увидела, что одна из женщин, та, которая показалась мне знакомой, живо расспрашивает надзирательницу, с которой я только что рассталась. Несмотря на глубокое отчаяние, которое угнетало меня, ее любопытство возбудило мое, но не настолько, чтобы я захотела немедленно его удовлетворить. Кроме того, мои мысли были полны вами, Арман, я думала о нашей столь нежданной встрече, о нашей неслыханной любви, о нашем столь коротком счастье и о горе, которое свалилось на нас так скоро.

Увижу ли я вас, Арман? Рок, который как будто преследует вас, не распространяется ли на всех, кто к вам приближается? Я боюсь его, но он меня не остановит, какой-то тайный голос говорит мне, что я любила вас так, как должна была любить, и что со мной вы были бы счастливы. Слишком самонадеянно, да, Арман? Но я чувствую, что принадлежу вам полностью, хотя всего мгновение была вашей; преследуемая, заключенная как падшая женщина, я до сих пор чувствую, что готова отдать вам всю мою жизнь, свободу, репутацию, я не могу запретить себе думать, что судьбой, которая так стремительно и крепко соединилась с вашей, мне предназначено служить вам сестрой, подругой и опорой{496}.

Слепой старик, к своему счастью, встретил на дороге юную нищенку, и та стала его поводырем, так и я оказалась на вашем пути, чтобы протянуть вам руку. Как жаль, что мы встретились поздно! Простите меня, Арман, простите, что я все время говорю о себе, но вы должны знать, что я стала вашей иначе, чем отдалась бы любому другому, кто захотел бы оказаться на вашем месте. Теперь я могу об этом сказать. Первое слово, с которым вы обратились ко мне, врезалось в мою жизнь, такую спокойную и смиренную, как камень, брошенный в гладкую и прозрачную воду: ваше ничего не значащее слово смутило меня, что-то подсказало моему сердцу: „Берегись!“

Отчего? Я вас не знала. Я встречала многих мужчин, более знатных, более красивых, более известных, чем вы, но ни один не нарушил того неизменного покоя моего разума и сердца, который я принимала за счастье, только вы задели меня, по существу даже не говоря со мной, мой испуг возмутил меня{497}, и вы должны помнить, Арман, с каким чувством я превозносила человека, которого теперь считаю ничтожеством. Я хотела наказать вас за то, что вы заставили меня усомниться в моей власти над самой собой, и, когда вы произнесли те роковые слова о госпоже де Карен, не знаю, кто подтолкнул меня потребовать от вас объяснений.

Все было ново для меня, в том числе непреодолимая потребность сделать то, против чего восставал мой рассудок. Я вам написала — вы пришли. Небо или ад довершили дело? Какова бы ни была глубина моего падения, я хочу надеяться, что пала не для того, чтобы погубить вас.

Я рассказываю вам все это, Арман, потому что думала об этом весь тот бесконечный день, потому что, вовлеченная за несколько суток в события, которые могут заполнить целую жизнь, я впервые улучила спокойную минутку, чтобы заглянуть себе в душу и спросить, не была ли я, по сути, и всегда самой безумной и самой грешной из женщин.

Я перелистала минуту за минутой, слово за словом эти такие короткие, такие жгучие и такие скоротечные страницы моей жизни, пытаясь понять, какое умопомрачение, какая горячка увлекли меня, но ни на мгновение не пожалела о том, что стала вашей, и почувствовала, что никогда не пожалею.

Если бы ты знал, Арман, ты, который, несомненно, находится в том состоянии, когда человек сгорает от нетерпения, когда медленное течение дел, которое сковывает тебя, невыносимо, если бы ты знал, как быстро летит время, когда оно оседлает одну мысль! Оно летит с такой скоростью, что, когда настал вечер, я не могла думать ни о чем, а лишь повторяла: „О! Я люблю тебя, Арман! Я люблю! Люблю!“

Ночь пришла, и ночь, конечно, пролетела бы так же, как день, если бы надзирательница, которая внезапно вошла в мою комнату, не прервала моих размышлений. Она напомнила мне о женщине, которая заинтересовала меня, и, чтобы отблагодарить ее за оказанную мне услугу и дать ей повод заполучить вознаграждение, я спросила ее, кто те две сумасшедшие, которые гуляли вместе, тогда как все остальные держались поодиночке, ибо я узнала здесь странную и ужаснувшую меня вещь: оказывается, безумные никогда не общаются между собой, не любят и не поддерживают один другого. Неужели сердце оставляет их вместе с разумом? На мой вопрос надзирательница ответила мне вопросом:

„Так вы не узнали ту, что помоложе? А она вас узнала“.

„Так кто же она?“

„Я скажу вам, — прошептала надзирательница, — хотя нам запрещено открывать имена, чтобы у их семей не было неприятностей: это госпожа де Карен“.

Я вскрикнула от изумления.

Госпожа де Карен — ты слышишь, Арман? Та самая женщина, из-за которой ты произнес те роковые слова, которые соединили нас. Госпожа де Карен, я позволила оклеветать ее, зная, что она невинна, чтобы потешить тщеславие человека, имя которого носила, госпожа де Карен — безумная, заключенная вместе с госпожой де Серни — прелюбодейкой! Не могу передать, Арман, что со мной сталось: я узрела кару за мой грех и поняла, что пустые и злые слова, которые мы так легко бросаем на ветер, способны разрушить самую благополучную жизнь.

Увы! Если бы я не позволила клеветать на госпожу де Карен, вы бы мне не ответили, Арман, я не узнала бы вас и не оказалась бы в той же тюрьме, что она. Эти мысли одолевали меня, пока надзирательница пыталась объяснить мне, что госпожу де Карен преследовала навязчивая идея о том, что господин де Карен хочет убить господина де Воклуа. Ее рассказ ничуть не интересовал меня, я полностью была поглощена своими мыслями, я едва слышала, как она рассказывала мне, что другая женщина была из ваших мест, что ее зовут Генриетта Бюре и она воображает, будто ее долгие годы держали в подвале{498}, где она родила ребенка, и вывели оттуда только для того, чтобы упрятать в сумасшедший дом и отнять у нее дочь. Наступил час отбоя, меня заперли, и я уснула. Впервые за всю мою жизнь я узнала, что физическая усталость может служить лекарством от утомления души, и после всех этих жестоких и беспокойных ночей я проснулась уже днем. Моя первая мысль была о тебе, и я поспешила выйти. Оказалось, у надзирательницы есть для меня новости, — завидя меня, она поспешила ко мне через двор.

„Кто-нибудь спрашивал меня?“

„Маленькая нищенка здесь“, — ответила она.

„Так ее впустили?“

„Было бы трудно закрыть перед ней ворота, так как ее прислали сюда по обвинению в краже“.

„Ребенка! — вскричала я. — Ребенка! Нет, это невозможно!“

„Черт возьми! Да она хвастается каждому встречному и поперечному — если вы ее увидите, она вам тоже все расскажет“.

Тогда я подумала о кошельке, который дала ей для вас, и решила, что она присвоила его, и хотя это предположение лишало меня надежды узнать, что с вами стало, я возненавидела себя за то, что послала искушение этой несчастной, я не хотела, чтобы наша встреча стала роковой для нее, и попросила надзирательницу устроить нам свидание.

„Вечером, — сказала мне она, — сегодня вечером, до отбоя, я приведу ее к вам в комнату, отсутствие девочки заметят только в общей спальне, а там я скажу, что она рано легла спать, но вам придется продержать ее у себя всю ночь, так как я смогу отвести ее обратно только завтра утром“.

„Хорошо, — сказала я, — буду ждать“.

Мгновение спустя я снова увидела госпожу де Карен и Генриетту Бюре, другую безумную, которая никогда не отходит от нее ни на шаг. Мне показалось, они избегают меня, я подумала, что им стала известна причина моего заточения, я забыла, что они сумасшедшие, почувствовала себя униженной и обиделась на них. Когда они прошли мимо, я не могла оторвать от них глаз. Именно тогда я заметила, что только они, в отличие от всех остальных женщин, держались вместе, разговаривали, а надзирательница поведала мне, что они и содержатся в одной камере. Не могу передать, какое странное чувство притягивало меня к этим женщинам и одновременно отталкивало от них. Мне хотелось заговорить с ними, но я боялась. Я опасалась, что мой интерес к ним развеется, как только услышу бессмысленные слова, внушавшие мне такое отвращение, когда я слышала их от других. Я чувствовала, что должна сдержать мою жалость, я не могла их утешить, но не хотела и перестать сочувствовать им.

Я погрузилась в мои мысли, как вдруг одна из женщин, прогуливавшихся по двору, подскочила ко мне с хохотом и принялась говорить, что была возлюбленной Наполеона и коронованной императрицей всех французов. Я отвернулась и хотела уйти, но пример одной оказался как бы заразительным для других. Ко мне приблизились другие умалишенные, они кричали, умоляли, обвиняли: одна приняла меня за соперницу, которая увела у нее любовника, другая — за подлую интриганку, которая отдала ее палачам, третья — за ведьму, которая пила кровь ее ребенка. Я стояла одна посреди толпы безумных существ, в кольце жутких, искаженных лиц: меня охватил непередаваемый ужас, поток бессвязных слов оглушил меня, заледенил мою кровь, напугал. Я почувствовала, что теряю сознание, кровь отлила от моего лица, я пошатнулась и упала бы на том месте, с которого не могла сдвинуться, если бы госпожа де Карен и ее подруга не подбежали ко мне и не вырвали бы из безумного круга; они проводили меня до двери моей камеры, и та, которую зовут Генриеттой Бюре, сказала мне с мягкостью, тронувшей меня до глубины души:

„Возвращайтесь к себе, сударыня, и если вам придется долго пребывать в этой части тюрьмы, то постарайтесь избегать подобных зрелищ, иначе ваш разум может повредиться“.

„Да, — поддержала ее госпожа де Карен, — лучше оставайтесь в вашей камере, я, например, без Генриетты скорее всего тоже сошла бы с ума“.

Госпожа де Карен не считала себя сумасшедшей, а я, кем была я? Я сказала бы те же самые слова. Самообладание, с которым эти женщины бросились мне на помощь, испугало меня не меньше, чем бред остальных; в полном смятении, подавленная и растерянная, я вошла в камеру.

В ужасной тревоге я ожидала прихода маленькой нищенки, мне казалось, что, поговорив с этим ребенком обо всем, что со мной произошло, я приду в себя. Мне был нужен посторонний свидетель. То был ужасный день. Я затыкала уши, чтобы не слышать вопли несчастных, слонявшихся по двору. Я пряталась, чтобы не видеть их лица, прижимавшиеся к решетке моего окна. Наконец наступила ночь, не принеся избавления от страхов. Арман, не могу передать вам, что я делала. Дабы удостовериться, что я не безумна, я почти сошла с ума. Я вспоминала детство, лишь бы убедиться, что ничего не забыла. Я читала вслух стихотворения наших великих поэтов, чтобы проверить свою память. Я хотела во что бы то ни стало вспомнить имена и число тех, кого видела в такой-то день, я обезумела от страха стать безумной, как вдруг маленькая нищенка вошла в мою камеру: я бросилась к ней, Арман, я искала помощи у ребенка, которого подобрала на большой дороге. Ее первое же слово принесло мне больше облегчения, чем все мои усилия, — она заговорила о вас:

„Я его видела“, — сказала она.

И она передала мне ваши слова. Вы спасете меня, Арман, не правда ли, вы спасете меня? Ах! Вы меня уже спасли: я начала думать о вас, я вернулась к вам, вы дали мне надежду, я почувствовала, как рассудок возвращается ко мне, я была счастлива».

До сих пор мы пренебрегали рассказом о чувствах, которые вызывало письмо Леони в сердце барона. Иначе нам пришлось бы прерывать чтение после каждой фразы. Но в этот момент барон остановился сам. Призыв о помощи сдавил его грудь. Женщина, запертая среди умалишенных, вверяет свою судьбу ему, заключенному вместе с преступниками! Он оглянулся в отчаянии: он был один… совсем один… и он заплакал. Заплакал оттого, что был один, позволил себе заплакать, потому что был один. Слабый и самолюбивый.

Затем, когда первая боль утихла, он продолжил чтение:

«В то же время, Арман, маленькая нищенка сообщила мне нечто, что одновременно меня жестоко взволновало и поразило. Господин де Серни прибыл на почтовую станцию с дамой, а на следующий день на почтовых отправился с ней по направлению к Тулузе. Он преследует вас? Тогда он выбрал странного попутчика. Но этот факт несколько успокоил меня».

Однако Луицци не удивился этому сообщению: он подумал, что, наверное, письмо, которое он написал Каролине, перехватил ее муж или Жюльетта и что именно она предупредила господина де Серни и послала его в погоню за Леони, ведь госпожа де Серни не упомянула ни об ответном письме от госпожи де Пейроль, которое могло прийти в Орлеан, ни о письме от Каролины, которое должно было туда прийти. Странное подозрение родилось в его воображении, ему показалось, что именно Жюльетта сопровождала графа де Серни, но, поразмыслив, Арман решил, что его предположение совершенно беспочвенно, и, отбросив эти мысли, продолжил чтение письма.

«Увы! Арман, я так мало узнала о вас, что уже через час после прихода нищенки смогла заняться ее судьбой, она сказала, что передала вам золото, которое я вам послала. Я выслушала ее, но, подумав, что она лжет, сказала ей так:

„Послушайте, дитя мое, я вам очень признательна за то, что вы сделали для меня, чтобы не простить вам грех, который ваше бедственное положение почти извиняет. Вы попали в это заведение после того, как вас арестовали за кражу: если это из-за золота, которое я дала вам и которое вы оставили себе, я обещаю, что буду утверждать перед судом, что сама дала вам его, и таким образом верну вам вашу свободу“.

Вы не можете себе вообразить, Арман, боль, возмущение и изумление, которые одновременно отразились на лице бедного ребенка.

„Да, — воскликнула она сквозь слезы, — да, я украла, сударыня, но не ваше золото, я украла, потому что могла попасть к вам, только если меня арестуют, я сказала господину, что сделаю это, я сказала ему это там, на большой дороге, он подтвердит мои слова. Я не для себя украла, а для вас, сударыня, для вас“.

О друг мой, какой ничтожной я показалась сама себе рядом с этой девочкой! Я на коленях просила у нее прощения за мои подозрения. Я обняла ее и с невероятным трудом успокоила: она была так несчастна, а я была так неблагодарна по отношению к ней! Вы понимаете, не правда ли, что после этого я ненадолго забыла о нас, чтобы расспросить девочку о том, кто она, откуда, я хотела знать ее историю, которую она должна была бы поведать нам двоим, но которую мне пришлось выслушать одной.

Это и очень удивительная, и очень простая история: девочка рассказала мне, что первые годы своей жизни она провела с матерью взаперти, в комнате, в которую заходил всегда только один и тот же человек. Может быть, она родилась в тюрьме? А мужчина был тюремщиком, который приносил заключенным еду? Но несмотря на расплывчатость воспоминаний несчастной девочки, мне показалось, что место, в котором она обитала, не могло быть тюрьмой, что разговоры, оставшиеся в ее памяти, не могли быть разговорами между охранником и заключенной, однако она не могла вспомнить ни имен, которые мать с такой страстью и упорством твердила ей, чтобы она их запомнила, ни событий, которые привели к их заточению и о которых мать рассказывала ей.

Однажды ее забрали у матери, и она оказалась в сиротском приюте Орлеана{499}. Эта новая жизнь, а то была поистине новая жизнь для маленького ребенка, быстро стерла из ее памяти воспоминания о первых годах жизни. До той поры она ни разу не видела ни неба, ни света дня, ни цветка, ни дерева, ничего живого, кроме матери и того, кто стерег их. Это удивительно, Арман, поскольку ни в одной тюрьме во Франции нет таких строгих порядков, как в той, где содержалась мать этой девочки. Я не решалась, однако, даже представить себе столь чудовищное преступление и считала, что девочке изменяет память, хотя вскоре самым невероятным образом убедилась в своей неправоте. Мы провели часть ночи за разговорами, и она поведала мне, как сбежала из приюта, чтобы разыскать свою мать. Тогда я решила обратиться к начальнику тюрьмы, чтобы он разрешил мне оставить девочку при себе, объяснив ему, что она совершила свое преступление из-за меня, и поручить ему от моего имени возместить убытки тем, по чьей жалобе она должна предстать перед судом. По этой причине я не отдала девочку надзирательнице, когда утром она пришла за ней, и та с охотой согласилась передать письмо, которое я приготовила для начальника тюрьмы. После того ужаса, который я испытала накануне, мне не хотелось выходить наружу. Маленькая нищенка от нечего делать смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу: как вдруг со двора раздался исполненный неописуемого выражения крик, и девочка, обернувшись ко мне, воскликнула в крайнем волнении:

„Ах! Господи! Господи! Господи!“

Она упала на колени, беспрестанно повторяя свой призыв. Я подбежала к ней, и в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и я увидела Генриетту Бюре. Инстинктивным движением я загородила собой девочку, предчувствие подсказало мне, что именно вид девочки вызвал у нее приступ безумия, и я хотела защитить ребенка от внезапного приступа бешенства: Генриетта в самом деле выглядела всерьез разъяренной. На мгновение женщина застыла на пороге с раскинутыми руками, как будто хотела перегородить выход, затем быстро оглядела комнату сверкающим как молния взглядом и заметила за моей спиной девочку.

Не успела я сообразить, что Генриетта увидела ее, как она приблизилась ко мне и невероятно мощным толчком отбросила меня в сторону. Она взяла девочку на руки и пристально вгляделась в ее лицо. Затем, ни слова не говоря, без единого звука, она с ужасающей силой сжала ее в своих объятиях. Я бросилась к ним, чтобы вырвать девочку из рук сумасшедшей. Но она разгадала мои намерения и, не выпуская бедняжку, на руках вынесла ее из комнаты — горячка придала хрупкому телу необыкновенную силу. Я побежала за ней, зовя на помощь, но она мчалась с такой скоростью, что я боялась, как бы она не упала и не разбилась вместе с несчастным ребенком. Две надзирательницы примчались на мой крик и присоединились к погоне. Увидев, что ее сейчас схватят, Генриетта в свою очередь принялась кричать: „Луиза! Луиза!“

Несомненно, то было имя госпожи де Карен, поскольку она тотчас явилась и встала между нами и своей подругой, она остановила нас, а Генриетта, обессилев, прижимала девочку к груди, глядя на нас блестящими от слез глазами.

„Почему вы преследуете Генриетту? — спросила надзирательниц госпожа де Карен. — Вы же знаете, что она не сумасшедшая“.

И поскольку ее совершенно разумные слова, похоже, не произвели никакого впечатления, она с криком обратилась ко мне:

„О! Сударыня, не дайте им обидеть Генриетту“.

„Никто не хочет ее обидеть, — ответила я, — но пусть она отпустит девочку…“

В первый раз госпожа де Карен обернулась к Генриетте и увидела, что та сжимает в объятиях ребенка. Она приблизилась к подруге, но та, взяв камень, пригрозила им госпоже де Карен и вскричала:

„Феликс! Феликс! Если ты подойдешь, я убью тебя“.

Услышав эти слова, госпожа де Карен вскрикнула и попятилась.

„О нет, только не это! Генриетта, Генриетта, — добавила она и сделала шаг вперед. — Ты не узнаешь меня? Это я, Луиза, твоя подруга“.

Похоже, ее голос несколько успокоил несчастную, и она ответила с меньшей яростью:

„Пойди прочь, Ортанс, пойди прочь. Ты тоже бросила меня, ты отдала меня твоему брату, у тебя тоже есть дети, а ты помогла ему отнять у меня мою дочь“.

Госпожа де Карен смотрела на нее с несказанным страхом. Я тоже хотела подойти, но Генриетта обернулась ко мне и сказала с дикой злобой:

„Что вам надо, сударыня? Чего вы хотите, матушка? Вы заперли меня и прокляли, я приняла ваше проклятие, я хочу остаться в моей тюрьме, мне хорошо здесь с моим ребенком, я не хочу больше выйти отсюда“.

Пока она говорила, госпожа де Карен смотрела на нее со все возрастающим ужасом, ее охватила нервная дрожь, лицо тоже приобрело потерянное выражение, и она, прижав руку ко лбу, проговорила сквозь страшные рыдания:

„О-о! Они добились своего, Господи, она безумна, а я… а я…“

Еще несколько раз она пробормотала эти слова и, потеряв сознание, упала у моих ног.

Генриетта, которая еще накануне, казалось, была так привязана к ней, холодно смотрела, как та бьется на земле в жутких судорогах. Другие женщины, прибежавшие на крики, унесли госпожу де Карен, а затем захотели забрать маленькую нищенку у безумной, которая по-прежнему держала ее в объятиях. Тогда девочка крикнула мне:

„Сударыня! Сударыня! Защитите меня, это моя мама, мама, я узнала ее!“

Я почувствовала себя совершенно уничтоженной. Однако никто не хотел прислушиваться ни к мольбам ребенка, ни к брани матери. Но, к счастью, прибежал доктор, он приказал оставить их вдвоем и, убедив Генриетту, что никто не отнимет у нее ребенка, сам проводил ее в камеру. Я объяснила ему, почему я заинтересована в девочке, и просила его дать мне знать о том, что произойдет между ней и Генриеттой.

„Сударыня, — заверил он меня, — возможно, мне удастся наконец пролить свет на тайну, которую я пытаюсь разгадать уже много лет, и потому мне нужен такой, как вы, свидетель. Пойдемте“.

Мы последовали за сумасшедшей, которая уже вошла в свою камеру, она посадила девочку себе на колени, как будто та была еще маленькой, она качала ее и напевала ей колыбельную. Внезапно она оборвала песню и сказала девочке:

„Запомни хорошенько, моя крошка, запомни хорошенько: если ты когда-нибудь выйдешь из этой могилы, ты скажешь, что ты дочь Генриетты Бюре, а твоего отца зовут…“

„Леон Ланнуа“, — ответила девочка

Врач содрогнулся и сжал мне руку, как будто призывал слушать внимательно.

„Леон Ланнуа! Запомните это имя“, — попросил он меня.

Мать продолжала:

„А как зовут нашего мучителя, ты помнишь?“

Девочка задумалась, как будто ища в памяти его имя, затем ответила:

„Да, да, его зовут капитан Феликс Ридер“.

Врач испустил глухое изумленное восклицание, тогда как я слушала, ничего не понимая.

„Ты знаешь имя твоей тети, не правда ли, тети, на которую я так надеялась?“

„Да, мама, Ортанс Бюре, жена моего дяди, Луи Бюре. И еще я вспомнила, — добавила она медленно, как будто воспоминания одно за другим возвращались к ней, — я вспомнила Жан-Пьера, которого вы пошли навестить, когда он болел, и как в первый раз встретили моего отца. Я все вспомнила, мама, теперь я все вспомнила“.

„И все было правдой“, — прошептал врач.

Безумная продолжала:

„Хорошо, моя милая, очень хорошо: всмотрись как следует в Феликса, всмотрись в своего палача, когда он войдет, запомни его, чтобы узнать, если когда-нибудь ты его встретишь. Я положу тебя в колыбельку, чтобы он не видел, как ты рассматриваешь его“.

В этот момент девочка в первый раз удивилась словам матери, но врач подошел к ней и тихо попросил:

„Делайте все, что она захочет, дитя мое, я скоро вернусь вместе с вашей покровительницей“.

Незаметно от безумной Генриетты он достал тетрадь, спрятанную в углу камеры, и передал мне ее со словами:

„Прочтите это, сударыня, я знаю, вы женщина высокообразованная, вы скажете мне, что я должен думать об этой странной встрече“.

Я прочитала рукопись и высылаю вам ее, чтобы вы, поскольку вы на свободе, смогли посоветоваться с какими-нибудь юристами по этому делу».

Эта рукопись была почти точным повторением той, что мы привели в первом томе нашей книги. Письмо же продолжалось так:

«Я закончила чтение тетради и мысленно сравнила смутные воспоминания маленькой нищенки с рассказом несчастной Генриетты, слово за словом я восстанавливала в памяти ту сцену, когда девочка в присутствии матери назвала все имена, которые, по ее собственным словам, давно забыла и которые я узнала из рукописи Генриетты. Мне стало страшно, и в это время вошел доктор.

„Итак! — сказал он. — Вы прочитали, не так ли?“

„Да, — ответила я, — и женщина, которая написала это, — не сумасшедшая“.

„Отныне это не так, — вздохнул доктор, — она исчерпала в горе и надежде все мужество, которым наделил ее Господь, и не перенесла радости и исполнения мечты, которая поддерживала ее“.

„Как? Она сошла с ума! — воскликнула я. — Теперь, когда она должна быть счастлива! Теперь, когда она всем смогла бы доказать, что никогда не была сумасшедшей!“

„Слишком много горя, не так ли?“ — Казалось, доктор не меньше меня удручен ужасными событиями.

„А как же, — внезапно я вспомнила о другой несчастной, — госпожа де Карен?“

„О! У нее настоящая навязчивая идея, совершенно неизлечимая, — ответил доктор. — Она тоже написала свою историю, я передам вам ее, если она вас интересует. Она замечательна тем, что написана с дотошностью, ловкостью и лицемерием, на которые, как полагают, обычно способны только умалишенные. Она с большим старанием прячет собственное недостойное поведение, за которое муж был так суров с ней, и едва упоминает в своей рукописи имя человека, который, как всем известно, был ее любовником“.

„И это имя? — На меня вдруг снизошло озарение. — Это имя — граф де Серни, не так ли?“

Врач потупил глаза и ответил мне, как человек, который понял, что слишком далеко зашел в своих откровениях.

„Я счел необходимым предупредить вас о том, что вы встретите его имя в рукописи госпожи де Карен“.

„Но он не был ее любовником, сударь“, — не раздумывая, сказала я.

Врач смотрел на меня, не веря собственным ушам.

„Я в своем уме, — заверила я его. — И знаю, что говорю. Я здесь по обвинению в супружеской измене: обвинение выдвинул господин де Серни, и, поверьте мне, господин де Серни никогда не был любовником госпожи де Карен, так как это невозможно, и вот почему“.

Я все рассказала доктору, Арман. Если бы вы видели потрясение и ужас этого человека, вы бы подумали, что тот день имел своим назначением заставить всех усомниться в своем разуме; он ответил мне с грустью:

„О! Если не верить в это безумие, то придется поверить во многие преступления’’.

Не знаю, докуда мы дошли бы в наших открытиях, но мой разговор с доктором прервала надзирательница, которая пришла сообщить, что приехал мой отец. Врач вышел, и почти тотчас вошел господин д’Ассембре.

Вы знаете моего отца, Арман, вы знаете, что он всегда был человеком светским, всю жизнь он жил так же легкомысленно, как в юности. Я боялась его манер, я чувствовала невольно, что он не обладает в моих глазах величественным авторитетом отца, опасалась легковесности, с которой он мог заговорить со мной. Но я ошибалась, он был снисходителен и добр ко мне и, осуждая, простил, не так, возможно, как мне хотелось бы, а понимая все по-своему, считая, что, заведя любовника, я поступила так же, как все женщины, которых он знал. Он не мог мне простить только побега, но что вызывало его особую ярость, так это поведение господина де Серни.

„Дворянин против дворянина! — кричал он. — Де Серни против де Луицци! Войти в вашу комнату с комиссаром полиции, вместо того чтобы войти в нее с двумя шпагами! Уж лучше бы он убил вас обоих!“

Его благородный гнев, или, скорее, гнев благородного человека, пришелся мне по сердцу, мне нравилось, что отец предпочел бы мою смерть позору суда, я благодарно пожимала ему руки, тогда как он продолжал:

„Он повел себя как невежа, как торговец с Сите{500}, как безработный адвокат, который платит за процесс собственной честью“.

„Он повел себя так как мог“, — возразила я.

Поскольку отца удивили мои слова, я рассказала ему все, Арман. Надо вам признаться, я не должна ничего от вас скрывать, но ни его доброта ко мне, ни строгость, которую возлагало на него отцовство, ни ярость против господина де Серни, ничто не удержало его после моего рассказа, и, когда я открыла ему роковую тайну моего мужа, он так расхохотался, что никак не мог успокоиться. Сидя на стуле, он корчился от смеха, беспрестанно повторяя: „Импотент!“ В перерывах между приступами смеха он кричал:

„О! Мои добрые высшие суды, что с вами стало? Какой сладостный процесс могли бы мы заварить! Я заставил бы изучить это дело всех парижских правоведов, он не осмелился бы носа высунуть из дома, мальчишки забросали бы его камнями, и, признаюсь, никогда еще я так не презирал и не ненавидел философов и революцию, которые положили конец всему этому“{501}.

Наконец, после больших усилий, мне удалось призвать его к благоразумию. Он согласился принять некоторые меры, чтобы вернуть мне свободу, и сказал, что вернется назавтра с Б… — нашим знаменитым адвокатом, которого он привез с собой из Парижа. В ожидании их я и пишу вам это письмо, Арман, его передаст вам мой отец, так как без его помощи я не смогла бы переслать вам его, отвечайте мне на его имя, в придорожную гостиницу, и сообщите мне, когда вы возвращаетесь, мне так необходимо вас видеть. Верните мне рукопись Генриетты Бюре, когда наведете все необходимые справки, помните, что мы еще должны вернуть девочку матери и что я только что привела вам пример несчастья, к которому может привести неожиданная встреча.

В тот момент, когда я заканчивала мое письмо, Арман, вернулся доктор и сообщил мне, что состояние госпожи де Карен внушает ему все большие опасения. Генриетта совершенно лишилась рассудка, она укачивает свою дочь, поет ей колыбельные и все время повторяет одно и то же, — ей кажется, что она снова в той жуткой темнице, где родилась ее дочь. Я заканчиваю письмо, Арман, уже темнеет, и, несмотря на хорошее ко мне отношение в этой тюрьме, мне не положен свет, я буду думать о тебе, мне это необходимо после всех тех ужасающих потрясений, которые я пережила за такой малый срок. Помнишь ли ты тот экипаж, когда я, умирая от холода и страха, просила тебя любить меня, быть моим? Не забывай, что ты мне ответил. По мере того как я писала тебе обо всем, чему стала свидетелем, сомнение стало одолевать мое сердце. Где же правда на земле, Господи? Из всех этих женщин, что окружают меня, не самая ли я безумная, раз чувствую, что не смогу жить, если не буду верить в тебя как в Бога! До скорого, Арман, до скорого, возвращайся скорее, возвращайся, не знаю, что меня страшит, откуда такое отчаяние, но мне кажется, что в тот момент, когда я пишу тебе, со мной или с тобой происходит нечто ужасное, эта слабость сильнее меня, только ты можешь победить ее: приди, приди.

Леони».

VIIНачало разгадки

Чувства и мысли Армана менялись, пока он читал это письмо, но они отличались от тех, что могли быть у какого-нибудь другого читателя: его они погрузили в ужасающую печаль. Все люди, которых он повстречал по дороге после отъезда из Парижа: Малыш Пьер, старый слепец, нищенка, аббат Сейрак, Жаннетта и даже Фернан, который обещал ему рассказать что-то, что заранее внушало ему страх, а теперь еще Генриетта Бюре и госпожа де Карен, — все казались персонажами драмы, которая подходила к своему завершению, а он — ее главное действующее лицо. Не подходит ли он тоже к концу своей жизни, и теперь, после обвинения в убийстве, не ждет ли его развязка на эшафоте?

Луицци так глубоко задумался, что не заметил прихода тюремщика, который сообщил ему, что время его одиночного заключения подошло к концу и он может выйти во двор на прогулку с другими заключенными. Тюремщик, удивившись столь равнодушному отношению Армана к новости, которая обычно вызывала бурную радость у тех, кому он ее приносил, повторил ее так:

— Вы слышали? Я сказал, что вы свободны.

Это слово ошеломило Луицци, и он воскликнул:

— Свободен! Свободен!

С этим возгласом Арман бросился вон из камеры, вообразив, что его выпускают из тюрьмы. Но, едва спустившись с лестницы, которая вела во двор, он резко остановился и обернулся к тюремщику, который шел за ним смеясь, да-да, оказывается, тюремщики тоже умеют смеяться.

— В самом деле, — сказал Луицци, — я сошел с ума, я забыл, что не знаю, где здесь выход.

— Выход! — продолжал посмеиваться тюремщик. — Я сказал, что вы можете выходить из вашей камеры. Вы что, забыли, что скоро вас ждет суд присяжных? До тех пор вся ваша свобода — прогуливаться вместе с товарищами по несчастью.

Арман не ответил; прежде чем тюремщик успел договорить, он уже полностью осознал свое положение: свобода, которую ему предлагали, лежала перед ним, она ограничивалась четырьмя стенами, окружавшими площадку в двадцать квадратных туазов{502}. Он бросил быстрый взгляд на двор, где прогуливались уродливые мужчины, старики и юноши, почти все огрубевшие от порока, который ведет к преступлению, и от преступления, которое ведет к пороку, и уже хотел вернуться, как вдруг заметил, что один мужчина пристально рассматривает его. Арман испугался, что узнает в этом несчастном, оказавшемся в одной с ним тюрьме, еще кого-то, с кем сталкивала его жизнь. Он сделал шаг назад, но мужчина не дал ему уйти. Он быстро приблизился к барону и спросил зычным голосом:

— Это вы брат монахини, которую зовут сестра Анжелика?

— Да, это я, — ответил барон.

— Так это из-за вас погибли мой отец и сын?

— Из-за меня? — переспросил барон.

— Я Жак Брюно, — сказал заключенный.

Луицци наконец узнал его:

— Вы? Здесь? В этой тюрьме?

— Вы тоже здесь, — ухмыльнулся Жак Брюно.

— Я здесь за преступление, которого не совершал.

Ничто не передаст выражения ненависти и злобы, появившегося на лице крестьянина.

— Это как суд решит.

— Но вы, — перебил его Луицци, — что вас привело сюда?

— Доброе дело, которое я совершил: Коротыш убил моего отца и сына, я убил Коротыша.

— Но каким образом вы оказались в тулузской тюрьме, если совершили преступление в окрестностях Витре?

— Меня арестовали только вчера, я давно уже бежал из наших краев, задолго до ареста.

Луицци внимательно вгляделся в Жака Брюно — у него появилось впечатление, что он видел его после того, как покинул ферму, но где? Он никак не мог вспомнить.

Однако вопрос этот взволновал Луицци с такой необычайной силой, что на этот раз он не отбросил его со страхом, а с жаром принялся думать и вспоминать.

Какая бы роковая развязка его ни ждала, он почувствовал, как его охватило желание покончить с тайной, которая связала его по рукам и ногам, делала его слепым, заставляла содрогаться при малейших поворотах судьбы, плутать по дорогам, которые любому другому показались бы самыми простыми. Подталкиваемый этой мыслью, он вернулся в камеру и решился прочитать письмо, которое прислал ему поэт и которое он пренебрежительно отбросил.

Мы приводим его здесь дословно, но заявляем, что не несем за него никакой ответственности.

«Милостивый государь!

В тот момент, когда я оставил вас на дороге в Сар… около Буа-Манде с господином де Серни, я обещал вам рассказать если не всю мою историю, то по меньшей мере историю нашей первой встречи и того, что за ней последовало. Вы помните Буа-Манде? Помните кровать Папы Римского? Помните девушку, которая отдалась пассажиру с экипажа, в котором вы путешествовали? Помните, как этот пассажир убил человека, который хотел наказать его, и похитил девушку, которая отдалась ему? Этим пассажиром был я».

— Я был прав, — пробормотал Луицци, забыв, что Дьявол уже просветил его, — я был прав: час пробил, это еще один луч света, который посылает мне судьба. Зло, которое сопутствует мне, заставило меня совершить еще одну оплошность: я доверил письмо к госпоже де Кони форейтору, который вез Жаннетту, рок, который преследует меня, устроил нашу встречу в Буа-Манде!

«Помните, я сказал вам, что в этой женщине есть что-то необыкновенное?»

Луицци вспомнил эти слова Фернана и вспомнил, как кондуктор, говоря о Жаннетте, сказал, что ее история — не история служанки постоялого двора, что она не годилась для места, на котором находилась.

Воспоминания заставили Луицци с удвоенным любопытством и решимостью пойти вперед по пути открытий, на который его увлекали, и он продолжил чтение:

«Неудивительно, что в этой девушке было нечто необыкновенное, поскольку странным было и ее положение: она была внучкой простого человека, ставшего знатным сеньором, история этого человека невероятна. Задолго до революции он был учителем танцев, и звали его Брикуэн. Он женился еще до 1789 года, но в девяносто третьем или девяносто четвертом году им овладела идея добиться состояния и руки некой госпожи де Кони, мужа которой он обрек на смертную казнь. Он был так ловок, что добился своего, бросил свою первую жену и дочь по имени Мариетта. Чтобы обойти закон и избежать наказания за двоеженство, он сменил фамилию и стал господином де Парадезом, и благодаря удаче, которая улыбается обычно самым последним негодяям, его первая жена умерла, ничего не узнав, и оставила дочь в самой ужасной нищете, от которой та избавилась, только пойдя по пути разврата».

Имя Мариетты, слово «разврат», ребенок, брошенный в Тулузе, — все это внезапно соединилось в сознании Луицци и напомнило слова Перин о девушке по имени Мариетта, которую она предоставила отцу Луицци. Неужели Жаннетта тоже его сестра? И он помог спастись тому, кто ее погубил, так же как отдал свою другую сестру, Каролину, ничтожеству, которое теперь не выпускает ее из своих лап? Он не осмелился задержаться на этом диком предположении и продолжил чтение со все возрастающей острой тревогой.

«Дочь, несмотря ни на что, выяснила, кто ее отец и где он теперь живет, и около двадцати лет назад явилась в Буа-Манде к господину Парадезу с ребенком, которого она родила в публичном доме Перин».

Барон содрогнулся. Чем дальше он читал, тем больше убеждался, что предчувствие не обмануло его: письмо наталкивало на странные открытия. Для всякого другого человека, для всякой другой жизни потребовались бы более весомые доказательства, чтобы только породить подозрение о том, что Жаннетта была его сестрой, но после всех удивительных встреч он не колеблясь принял полупризнание Фернана за предупреждение свыше, хотя и предположить не мог, что тайна, которая ему только что приоткрылась, далека от того ужасающего секрета, который ему еще предстояло узнать.

«Когда Мариетта приехала в Буа-Манде, вооруженная свидетельством о бракосочетании своей матери и свидетельством о своем рождении, в котором черным по белому было записано, что она дочь Брикуэна, она так напугала старика, что тот взял на себя заботу о ней и ее дочери. Господин де Парадез оставил ребенка при себе, а Мариетту отправил в Тулузу с таким мизерным содержанием, что она вынуждена была наняться служанкой. С ловкостью, достойной этой особы, она тщательно скрывала от отца смерть госпожи де Брикуэн, чтобы заставить господина де Парадеза плясать под свою дудку из страха обвинения в двоеженстве, но уже через год после того, как она уехала от отца, тот узнал о смерти своей первой жены. Тогда, поняв, что больше ему ничто не угрожает, но не имея возможности отобрать содержание у законной дочери, которую он признал своей, он выставил внучку, дав ей немного денег, и пристроил ее на постоялый двор, где я ее и встретил и где она росла до того дня, как я ее оттуда вырвал.

Вы должны помнить, милостивый государь, вы ехали в Тулузу с женщиной по имени Мариетта: то была мать Жаннетты, добрая мать, достойная своего отца; вы должны помнить, как тщательно она скрывала свое лицо под вуалью, и вот почему. Вся любовь, которую она питала к дочери, поскольку надеялась, что та изменит отношение к ней Брикуэна в лучшую сторону, улетучилась, как только ее ребенка выставили из замка; и хотя она знала, что ее дочь красивая, чистая и невинная, живет в Буа-Манде, она проехала мимо, не желая быть узнанной, она боялась, что служанка с постоялого двора попросит о помощи свою мать, служанку из хорошего дома; в своей деревенской дочери она не обнаружила ни грации, ни обаяния, зато Жаннетта, ставшая благодаря мне элегантной, а благодаря собственной натуре — самой хитрой плутовкой на свете, внушила ей большие надежды.

Мариетта нашла нас в Париже, Мариетта отняла у меня свою дочь, поскольку у нее был на примете человек, которому она могла ее продать, а продать она умела. Они вместе уехали из Парижа, и понадобился весьма необыкновенный случай, чтобы около года назад я снова встретил ее в Тулузе.

После их отъезда с отчаяния я нанялся на военную службу. Я мечтал о славе, о революции, я верил, что рука Республики сильнее руки Империи{503}. Я стал старшим сержантом, моим лейтенантом оказался некий Анри Донзо, он был любовником Жаннетты, он перевез ее из Экса, где мать обучила ее низкому ремеслу, которым сама занималась в прошлом. Я писал письма этого подонка Донзо к одной монашке из Тулузы, но однажды, напившись, он признался, что эта переписка имела другую цель: она должна была прикрыть ту переписку, которую он сам вел с новенькой воспитанницей по имени Жюльетта, и за тем же ужином один шут по имени Гюстав открыл мне, что Жюльетта была дочерью Мариетты, что Мариетта скрылась в Отриве под именем госпожи Жели и что Жаннетта зовется теперь Жюльеттой».

При этом известии, которое далеко превосходило все прочие, при этой страшной тайне, которая проливала зловещий и отвратительный свет на то, что произошло между Луицци и Жюльеттой, письмо Фернана выпало из рук барона. Он огляделся с безумным взглядом, как человек, который чувствует, что попал в запутанные сети всесильного рока. Мимолетное мужество, которое толкнуло его пойти по пути открытий, мгновенно оставило его, и почти невозможно описать новые страхи, которые завладели всем его существом. Жюльетта — его сестра, в ее руках он оставил Каролину, Жюльетта — внучка господина де Парадеза, мужа несчастной госпожи де Кони, у которого тот похитил ее дочь, Жюльетта, которую он, без сомнения, встретил в Буа-Манде и которая наверняка завладела его письмом, предназначенным для госпожи де Парадез, где он сообщал ей, что ее дочь нашлась, Жюльетта, которая скорее всего вскрыла его письмо, написанное в Фонтенбло для госпожи Донзо, и которая, узнав таким образом о свидании, которое он назначал Каролине, указала господину де Серни, где искать беглецов, и направила его по их следу, Жюльетта — бывшая любовница Гюстава де Бридели, могла узнать от него о существовании Эжени Пейроль и, несомненно, направилась в Буа-Манде, чтобы добить несчастную женщину. Все эти возможные события, нагромождение неслыханных обстоятельств мгновенно прокрутились в голове барона и оглушили его, голова его закружилась подобно тому, как когда-то, наверное, закружилась голова его предка Лионеля, когда в погоню за ним бросились живые призраки и преследовали его во мраке, освещаемом блеском молний и заревом пожарища.

Это умопомрачение, несомненно, было той же природы, поскольку привело к тому же результату: Арман, целый месяц противостоявший испытанию одиночеством, искушению узнать о судьбе тех, кого он любил, Арман не устоял перед ужасающим смятением, которое почувствовал, и призвал Сатану: Сатана явился.

VIII

— Ты прав, хозяин, все это правда, первый раз в жизни ты понял, сколько зла можно натворить будучи простым смертным.

— И Жюльетта! — вскричал барон.

— Жюльетта погубила твою сестру Каролину, женив на ней своего любовника, Жюльетта совершенно погубила госпожу де Серни, перехватив письмо, которое ты написал твоей сестре, и передав его графу, Жюльетта, узнав от Гюстава де Бридели о существовании Эжени Пейроль, отправилась в Буа-Манде, чтобы помешать матери найти своего ребенка. За всю свою жизнь ты любил трех женщин, испытывая к ним именно те чувства, которые делают человека счастливым. Ты любил Эжени как друга, Каролину как сестру, госпожу де Серни как женщину. Жюльетта погубила всех трех. Я был, как всегда, прав, хозяин, когда однажды сказал тебе, что эта девица необходима мне, что она превосходно послужит мне, творя зло.

Луицци чувствовал себя уничтоженным, слушая горькие и оскорбительные слова Дьявола. То не был больше ни наглый фат, ни кокетливый аббат, ни малайский раб, ни смешной нотариус, ни уродливый мужлан, ни один из тех персонажей, под видом которых Сатана столько раз являлся Луицци, но то не был и падший ангел, которого он увидел в первый раз в замке Ронкероль, столь гордый в своем падении, столь прекрасный в своем упадке. То был Демон зла, страшный и уродливый, лицо его выражало всю низость, злобу, жестокость и цинизм порока. Луицци смотрел на него и дрожал. Вновь его охватили ужас и отчаяние, они почти склонили его к ногам Сатаны, но из последних сил Арман сопротивлялся, и Сатана продолжил:

— Да, Жюльетта погубила все, что ты любил на этом свете; достойная наследница рода, замешанного на кровосмешении и прелюбодеянии, она носит в себе все пороки, которые я обещал его прародителю. Она принадлежит мне так же, как все, в чьих венах течет кровь Цицули.

— Нет, Сатана, нет, еще не всех, — вскричал Луицци. — Есть тот, кто, несомненно, избежит твоих лап, тот, кто ускользнет от тебя, клянусь.

— Желаю ему этого, хозяин, — ответил Сатана, — впрочем, разве есть необходимость в том, чтобы он отдался мне добровольно? Разве обязателен договор, чтобы он принадлежал мне? Разве нет у меня моей Жюльетты, чтобы погубить его? И не она ли, имея возможность снять с него обвинение в убийстве, оставит его гнить в тюрьме и обречет на смерть на эшафоте?

— Как? Жюльетта? Она может спасти меня?

— Может, хозяин, может, в тот час, когда ты уже давно вернулся, она еще видела графа де Серни: он покинул ее лишь в Буа-Манде, поскольку именно с ним она путешествовала. Господин де Серни скрывался в том почтовом экипаже, который ты встретил недалеко от Буа-Манде после того, как я оставил тебя. Мальчик, который предупредил тебя, догнал этот экипаж, когда форейтор отошел выпить, если помнишь. Как видишь, все пороки превосходно помогают друг другу, чтобы довести зло до конца. Мальчик видел только Жюльетту, он попросил ее передать первому путнику, которого они встретят, что дилижанс сломался, и рассказал, как только что встретил тебя. И поскольку Жюльетта, подталкиваемая неким злым гением, который руководит всеми дурными поступками этой женщины, поинтересовалась, кем был тот пассажир, которого она заметила на дороге, маленький Шарло чистосердечно ответил:

«Я слышал, как его называли господином бароном де Луицци».

— Как понимаешь, хозяин, то была весьма приятная новость для господина де Серни, который преследовал тебя, но, не зная, в каком бедственном положении ты находишься, он вообразил, что ты торопишься попасть в Тулузу. По его просьбе Жюльетта снова окликнула мальчика и спросила, сколько времени вы пробудете на постоялом дворе до отъезда. Шарло ответил, что вы сможете тронуться в путь только на следующий день. Господин де Серни решил, что успеет догнать тебя, и глубокой ночью, почти доехав до места, куда ехала Жюльетта, он поспешно покинул карету и пошел назад пешком, вооружившись двумя шпагами. Они не помогли ему ни против тебя, ни против его убийцы, так как ровно там, где я оставил тебя, его сразил ружейный выстрел, раздавшийся из придорожных зарослей. Убийца оттащил его в кусты, но, видимо, его спугнули припозднившиеся дровосеки, он оставил труп, не успев его обворовать, и тем самым создал отягчающее для тебя обстоятельство: графа убили не разбойники, а личный враг, мотивом убийства которого не был грабеж. А кто, как не ты, был больше всех заинтересован в смерти господина де Серни?

— И Жюльетта знает об этом?

— Она знает, что ровно в девять часов вечера господин де Серни покинул ее и что ровно в девять часов вечера ты в шести лье от того места писал письмо госпоже де Кони. То самое письмо, которое она перехватила.

— И она конечно же знает, кто убийца? — Луицци задал свой вопрос с тем подчеркнутым выражением сарказма, которое свидетельствовало о его бессилии бороться с таким врагом, как Дьявол.

— Не имеет ни малейшего подозрения.

— Зато я знаю, кто он, — вскричал Луицци, — я знаю!

— И как его зовут?

— Жак Брюно, — ответил барон.

— Ах, вот как, — удивился Дьявол, — Жак Брюно. Ну что ж, вот ты и спасен: ты скажешь об этом судьям, и они тебе тут же поверят.

Холодная насмешливость Сатаны отрезвила барона, он понял, что подобное разоблачение в суде невозможно без доказательств, у него же нет ничего, кроме его убежденности в том, что тот, кого он узнал на дороге в Буа-Манде, был не кто иной, как Жак Брюно. Тогда, подобно человеку, тонущему в бурю, который хватается за все, что попадается ему под руку, будь то раскаленное железо или лезвие бритвы, барон сказал:

— Но Жюльетта может дать показания в мою пользу.

— Очень изобретательно, — хмыкнул Дьявол. — Она может как спасти тебя, так и погубить окончательно: все зависит от настроения твоей сестрички Жюльетты.

— А зачем ей губить меня?

— А зачем спасать? О! Конечно, если бы ты дал ей каких-нибудь пятьсот тысяч франков, как другой твоей сестре, Каролине, если бы ты не отнял у нее любовника или, наконец, стал ее любовником…

— Какой ужас!

— Не все зависело от тебя, хозяин, хоть ты и желал этого. Чего же ты хочешь теперь? В твоей истории именно этого не хватает, но позор эшафота послужит компенсацией недостающему кровосмешению.

— О! Нет, нет, — запротестовал Луицци, — не старайся понапрасну, Сатана, не будет этого, и именно Жюльетта, именно она, на которую ты так рассчитывал, чтобы погубить меня, меня спасет, я заплачу ей за правду дороже, чем кто-либо когда-нибудь платил за ложь.

— Вот и хорошо, — согласился Сатана, — ты сделаешь Жюльетту богаче Каролины, ты вознаградишь порок лучше, чем добродетель. Поистине, ты с каждым днем делаешь успехи.

— Хорошо, пусть будет так, — сказал Луицци, — поскольку все в этом мире подло, я стану подлецом, поскольку все продается, я все куплю.

— Но не станешь умнее, барон, ибо обыкновенно не платят за то, на что имеют право, только мошенники покупают себе хорошую репутацию, только преступники разоряются ради своего оправдания. Ты же хочешь купить оправдание за преступление, которого не совершал. Глупец, бедный глупец!

— Пусть так, — не сдавался Луицци, — я буду еще большим глупцом, если дам приговорить себя… Скажи мне, где Жюльетта, куда я могу ей написать, я сам позабочусь о своем спасении.

— Сейчас, когда ты говоришь со мной, она у господина де Парадеза, ее деда, и хотя я никогда не говорил тебе ни слова о твоем будущем, хочу помочь в твоих попытках спастись и скажу, что письмо застанет ее у деда.

— Довольно, — сказал Луицци и жестом приказал Сатане удалиться.

IXТриумф любви к брату

Решение, которое принял Луицци в минуту отчаяния, было не так просто осуществить, как он воображал: написать письмо Жюльетте оказалось делом не только постыдным, но и трудным.

Как сказать этой женщине: «я знаю, кто вы такая», — и при этом не ожесточить самыми заслуженными упреками? Как признаться: «я знаю, что вы были с господином де Серни» — и не обвинить в том, что именно она рассказала графу, куда он, Луицци, направился с госпожой де Серни? Однако барон не отступил. Он обладал одним из тех характеров, которые с прискорбной легкостью находят благовидные оправдания для всякого своего поступка, он был одним из тех, кто способен с лихвой подтвердить высказывание одного из наших самых крупных авторов патриотических водевилей{504}, который сказал однажды, что только дураки или мошенники никогда не меняют свою точку зрения.

Причина, которая заставляла Луицци изменить свое мнение относительно Жюльетты, была гораздо серьезнее, чем какой-нибудь орден или пенсия в тысячу двести франков, которые вдохновили нашего великого сочинителя водевилей на аксиому, которую мы только что процитировали. Для барона речь шла о жизни или смерти, чести или бесчестии, точнее, о жизни смертной или чести видимой, так как он недорого ценил будущее своей души или собственную совесть, как, впрочем, три с половиной четверти человечества.

Итак, он принялся за работу: одно письмо, другое, десятое, двадцатое… В каждой строчке первого письма сквозила обида за зло, которое причинила ему Жюльетта. Он стыдил ее за дурное поведение и взывал к добрым чувствам. Луицци отложил письмо на несколько часов и перечитал, перед тем как отдать господину Барне, который должен был переправить его по назначению, и чтение убедило его в том, что такую женщину, как Жюльетта, не тронут ни упреки, ни призывы.

Второе письмо было менее горьким, тема возврата к добру разрабатывалась лучше, затрагивалась глава о кровном интересе, но и это письмо было еще далеко от того, что Луицци считал способным заставить Жюльетту искренне рассказать правду. Таким образом от письма к письму прошла неделя: барон все так же был недоволен в том смысле, что не находил в своих сочинениях ни достаточно низости, ни достаточно прощения, но за эту неделю ничто не отвратило его от рокового решения. Он написал госпоже де Серни — и госпожа де Серни не ответила, он написал Каролине — и Каролина не ответила, он написал госпоже Пейроль — и Эжени не ответила тоже. К концу второй недели душевные силы изменили ему: он усомнился в каждой из них. И именно тогда он написал Жюльетте последнее письмо.

Что бы там ни было, а Луицци — наш герой, он был нашим другом, и мы честно доложили о том, сколько времени прошло, прежде чем он сочинил письмо, которое мы здесь приводим, чтобы все знали, как постепенно, шаг за шагом и почти неощутимо он прошел путь, который ведет вниз, и пал, лишь когда все покинули его.

Вот письмо Луицци:

«Сударыня!

Случай открыл мне, какие родственные узы связывают нас. Я был поистине счастлив, похоже, нежность, которую вы питали к Каролине, была предчувствием вашего сердца, а моя привязанность к вам — предвидением моего. Счастье мое было тем более велико, что теперь я имею возможность сделать для моей второй сестры то, что уже сделал для другой любимой сестры. И я надеюсь, сегодня, когда я узнал, кто вы, вскоре осуществить самое дорогое для меня желание. Абсурдное обвинение, нависшее надо мной, будет легко разбито доказательствами, которые я представлю, и особенно вашим свидетельством, которое я уже затребовал в судебном порядке. Я бы не хотел быть им обязанным внезапной дружбе, которую вы выкажете теперь по отношению ко мне, но я на нее надеюсь. Жду вас в Тулузе, вы приедете, не правда ли, ведь мне так много надо вам сказать.

Ваш брат и друг,

Арман, барон де Луицци».

Едва написав это письмо, Луицци запечатал его, даже не перечитав. Он не отправил другие письма, потому что они, подобно ядру, не долетали до желаемой цели, возможно, он не отправил бы и это письмо, поскольку оно могло перелететь через нее.

Тем временем день суда приближался, прошла уже неделя с тех пор, как он отправил письмо Жюльетте, но ответа он так и не дождался. Не получив желаемого недостойным способом, он решил добиться своего через суд. Он записал Жюльетту как свидетеля, но роковой день настал, а он так и не знал, явится она или нет.

Все было обставлено с величавой торжественностью. Знатные дамы Тулузы явились в суд в своих наикрасивейших нарядах. Все самые именитые дворяне, все самые выдающиеся мещане, все самые знаменитые адвокаты собрались в зале суда.

Заседание началось, судьи принесли присягу, и обвиняемый узнал среди них достопочтенного господина Феликса Ридера, одного из самых богатых людей департамента Верхняя Гаронна, и бравого Гангерне, с лица которого не сходила улыбка. Дело было ясным, факты точны и неопровержимы. Господин де Серни, отправившись в Орлеан на почтовых, покинул свой экипаж и пересел в дилижанс, в котором находился барон. Это было установлено на основании подорожного списка и показаний других пассажиров, в особенности господина Фернана, который беседовал в пути с обвиняемым и господином де Серни до деревни Сар…, где оба покинули дилижанс и пошли вперед.

Господин Фернан оставил их вдвоем, а маленький Шарло, посланный за ними вдогонку, настиг только барона, тогда как господин де Серни исчез. Мальчик прекрасно помнил, как барон пытался отговорить его от поисков господина де Серни, сказав, что тот должен быть у черта на куличках.

Это свидетельство подкреплялось показаниями отца мальчика, которому Луицци сказал, что пытался помешать его сыну продолжать поиски; кроме того, две шпаги, найденные рядом с господином де Серни, свидетельствовали о том, что между мужем и любовником был уговор о дуэли, но тело, с двумя пулями в спине, без сомнения доказывало, что барон превратил дело чести в убийство. Труп не был обворован: это ясно доказывало, что господин де Серни не мог пасть жертвой разбоя.

Затем тайное прибытие Луицци в Тулузу, место, в котором он скрывался, деньги, которые он собирал, все, вплоть до того, что ему было все равно, в какую страну уехать из Франции. В общем, то был шедевр обвинения, способный повесить двух обвиняемых вместо одного.

В оправдание Луицци говорил, что никто не видел, как он и граф де Серни несли шпаги, и что, следовательно, настоящие убийцы бросили их рядом с телом господина де Серни после того, как убили его. Все с тревогой и волнением слушали, как зачитывался список свидетелей. Когда Жюльетта не отозвалась, адвокат Луицци потребовал отложить слушание дела ввиду важности этого свидетеля, но тут судебный исполнитель объявил, что госпожа Жюльетта только что приехала и готова предстать перед судом. Начались дебаты, зачитали обвинительный акт, и все ощутили презрение и возмущение по отношению к Луицци.

В намерения автора не входит превращать этот рассказ в драматизированную статью из «Судебной газеты», вкладывать в уста одних свидетелей удачные словечки и передавать невнятный жаргон речей других свидетелей, заставлять судей произносить глупости, изображать, с каким тщанием председатель суда стремится раскрыть вину обвиняемого, показывать, как королевский адвокат запутывает свидетелей коварными вопросами, чтобы сообщить им то, чего они не знают, и таким образом создать видимость, что они вспомнили какие-то факты, но мы обязаны привести здесь отчет о самом примечательном инциденте этого заседания и его последствиях.

Внимание всех притупилось, показания свидетелей, которые без конца рассказывали об исчезновении господина де Серни, оставшегося один на один с бароном, или о том, как тщательно Арман скрывал свое пребывание в Тулузе, не вызывало больше никакого интереса, каждый уже составил себе представление о преступлении, когда наконец вызвали Жюльетту, и взоры всех присутствующих обратились к двери, в которую она вошла. Луицци вопросительно взглянул на нее, ответным взглядом она как будто обещала ему помощь. Председатель попросил ее поклясться говорить правду, всю правду и ничего кроме правды. Жюльетта поклялась голосом твердым и уверенным. Зрители перешептывались, находили ее красивой, очаровательной, грациозной. Она вызвала такой интерес, что многие почувствовали симпатию к обвиняемому, так как знали, что она его сестра. Наконец ей дали слово, и, скромно потупив глаза, Жюльетта сказала:

— Я покинула Орлеан вместе с господином де Серни, он был в моем экипаже, мы догнали дилижанс в деревне Сар…, где дилижанс сломался. Около семи часов вечера на дороге мы встретили барона, он шел один, господин де Серни в этот момент был в моем экипаже, и, когда в Буа-Манде прозвонили девять часов, он оставил меня, чтобы вернуться пешком и догнать барона де Луицци, с которым хотел поквитаться за оскорбление, мне неизвестное.

Сердце Луицци готово было разорваться на части, ему показалось, что спасение близко, но он быстро вернулся к действительности, когда услышал негодующий шепот, последовавший за признаниями Жюльетты.

Первым взял слово Феликс Ридер.

— Я прошу господина председателя, — сказал он, — спросить свидетельницу, по какой причине господин де Серни находился с ней в одном экипаже.

— У него были дела в Тулузе, мы путешествовали вместе, после Буа-Манде он должен был продолжить путь один.

Тут поднялся королевский прокурор и, надев свой чепец, обшитый галунами, сказал:

— Прежде чем перейти к дальнейшим вопросам, я прошу суд дать мне высказать претензии к данному свидетелю. В соответствии с показаниями кондуктора, форейтора, господина Фернана, в соответствии с признанием самого подсудимого, господин де Серни находился в дилижансе за несколько часов до прибытия в Сар…, а свидетельница только что заявила нам, что она и господин де Серни догнали дилижанс только в деревне Сар… Здесь, очевидно, имеет место лжесвидетельство, и, когда я открою вам узы, которые связуют свидетельницу и обвиняемого, вы признаете, что ею двигало похвальное чувство, которое, однако, не должно было доводить ее до клятвопреступления в столь почтенном собрании.

— Клянусь! — вскричала Жюльетта, которая на самом деле ничего не поняла в обвинении королевского прокурора. — Клянусь, я говорю правду!

— Сударыня, — отеческим тоном прервал ее председатель суда, — суд проявляет к вам снисходительность. По строгой справедливости, он должен был бы проигнорировать ваши родственные отношения с обвиняемым, рассматривать вас только как свидетеля и сурово наказать за показания, в такой степени отличающиеся от показаний всех прочих свидетелей, которых мы заслушали до настоящего момента, однако суд понимает, что именно ваша преданность любимому брату вдохновила вас на ложь, несомненно достойную порицания, но на которую он закрывает глаза.

— Однако… — попыталась вставить слово Жюльетта.

— Не упорствуйте, — посоветовал ей председатель, — я и так, возможно, нарушил свой долг. В ваших собственных интересах, в интересах обвиняемого, которому столь ложное показание может только повредить, доказывая ничтожность его способов защиты, не говорите больше ни слова. Выведите свидетельницу из зала.

Жюльетта покинула зал среди всеобщего сочувствия, и каждый говорил, когда она проходила мимо:

— Вот образец любви к брату! Она ничего не добилась, но от этого ее поступок не становится менее благородным и достойным уважения и восхищения всех честных сердец.

Она вышла, ее триумф помешал выслушать восхитительное выступление королевского прокурора. Он произнес грозную обвинительную речь в адрес человека, который, отняв у господина де Серни обожаемую супругу, составлявшую счастье его жизни, подло лишил его и самой жизни, потерявшей с утратой чести всякий смысл; человека, который, находясь в самых высоких слоях общества, встал на путь преступлений и втоптал в грязь славное имя добродетельной семьи де Луицци; человека, который… которого… и т. д. и т. п.

Ораторское шипение помощника прокурора длилось сорок пять минут, защита не отстала и продолжалась сорок шесть минут, резюме, ужасающе пристрастное, продолжалось двадцать одну минуту, совещание присяжных заняло тринадцать минут, итого, через два часа двадцать пять минут барон де Луицци был единодушно приговорен к смертной казни.

После выступления Жюльетты барон ничего не слышал и не слушал. Все, что могли сказать против него или за него, стало ему безразлично. Невыразимая ярость овладела им, в последнем ударе, который ему нанесли, он узнал руку Дьявола, то, что Жюльетта покинула зал суда благородной и прославившейся, а он выйдет из него обесчещенным и приговоренным, показалось ему убедительным доказательством того, что в этом мире торжествует только зло; в результате он вернулся в тюрьму с непоколебимой решимостью обратиться за помощью к силам ада, какую бы цену у него ни потребовали, если его спасение еще возможно: он позвал Сатану.

— Хорошо, хозяин, — смеялся Дьявол, — общество оказалось мудрее тебя, оно вспомнило древнюю историю о человеке, который попросил счастья для своих детей и увидел, как они уснули вечным сном. Оно приговорило тебя к счастью, тот выбор, который ты должен был вскоре сделать в соответствии с нашим договором и который казался тебе таким трудным, оно сделало за тебя.

— Ты думаешь, я соглашусь с его приговором?

— А как ты собираешься выкрутиться?

— Хватит, Сатана, — к Луицци вновь вернулись все его силы, — не трать зря времени, не надо склонять меня к дурному решению, которое я уже принял. Ты уже дважды спас меня за определенную часть моей жизни, сколько времени ты хочешь, чтобы вырвать меня отсюда так же, как ты вырвал меня из канской тюрьмы, невинным, богатым и полным здравия?

— Мне нужно больше, чем у тебя есть, хозяин. Сегодня первое декабря тысяча восемьсот тридцать… года, через месяц ты должен выбрать то, что сделает тебя счастливым и избавит от моей власти, если же ты не сделаешь свой выбор, то, как тебе известно, станешь моим.

— Но, как тебе известно, — ответил Луицци, — если я умру, не сделав выбор, я ускользну от тебя, или по меньшей мере у моей души будут те же права, что у всех прочих, судьба которых находится в руках Господа. Значит, в твоих интересах спасти меня, если ты еще надеешься завладеть мной.

Дьявол расхохотался, затем спокойно заметил:

— Э-э! Хозяин, ты думаешь, что еще не принадлежишь мне?

— Я не хочу обсуждать это, я предложил тебе сделку: согласен ты или нет?

— Послушай, — сказал Сатана, — возможно, нам предстоит жить по соседству целую вечность, я не хочу, чтобы у меня под боком крутился проклятый, который будет всем и каждому повторять, что по отношению к нему я нарушил правила. Ты ведь и мой родственник тоже, барон де Луицци, поскольку принадлежишь к потомкам того славного сына Евы, который совершил первое убийство, я хочу быть добрым Дьяволом для своих кузенов, сколь бы далеким ни было наше родство. У тебя остался тридцать один день, отдай мне тридцать — и ты выйдешь отсюда не только невинным, богатым и здоровым, но еще и известным, как жертва одиозного преследования и неслыханной ошибки. Тебе не хватает только славы, я подарю ее тебе.

— Но если я отдам тебе тридцать дней, что мне останется?

— Сутки, чтобы сделать выбор, на который нужна всего одна секунда. Если ты, увидев все, что ты видел, не узнал, где счастье, то ты не узнаешь этого никогда. Если ты сделаешь правильный выбор, я проиграл, если — нет, я выиграл, мы оба должны будем бросить жребий, и, по сути, это не больше, чем жребий. Паскаль играл в орел или решку{505}, чтобы узнать, бессмертна ли душа, Жан-Жак Руссо бросил камень в дерево{506}, поклявшись не верить больше в Бога, если промажет. У тебя огромное преимущество перед этими великими гениями, ты можешь не сомневаться ни в Боге, ни в бессмертии души, ты, кто видел Дьявола лично и с которым ты заключил сделку, поставив на кон собственную душу. Я ничем не пренебрег в твоем образовании, я показал тебе дома мещан, хижины, мансарды, ты сталкивался в своей жизни с законниками, жандармами, торговцами, финансистами, врачами, комедиантами, публичными женщинами, ты имел дело почти со всем, что составляет общество, ты должен знать, где искать опору.

— Нет, — ответил барон, — мне еще остается узнать, что сталось с теми тремя единственными добрыми и преданными женщинами, которых я повстречал за всю мою жизнь.

— Ты хочешь их истории? — уточнил Дьявол, — Хорошо, я расскажу тебе, я буду любезен до конца. Скажи, с кого ты хочешь начать, только послушай, который час звонят. Мне нужно ровно тридцать дней из тридцати одного оставшихся у тебя, и время, которое займет мой рассказ, я вычту из тех двадцати четырех часов, которые я тебе оставил. Ты можешь выслушать меня когда угодно, сейчас или потом, но только при этом условии я начну рассказ, который ты, впрочем, волен прервать в любой момент.

Луицци не колебался. Он сделал выбор, покинув зал суда, какая разница, сколько времени ему останется на то, чтобы огласить его, месяц или час, раз он будет на свободе. И он сказал Сатане:

— Можешь начинать, я слушаю.

И Сатана взял слово.

XНепорочная

— Вот что стало с твоей сестрой Каролиной, если ты предпочитаешь, чтобы я начал с нее.

Луицци кивнул в знак согласия.

— Ты не знаешь своей сестры, барон, ты всегда видел в ней юную и экзальтированную девушку, которая по неопытности влюбилась в неотесанного чурбана и которая пала жертвой собственной неискушенности. Ты ошибался, хозяин, Каролина обладает особенной душой, она слаба перед мольбой и чужими страданиями, но сильна против порока и зла.

Суди сам, справедлив ли я.

Как я сказал, она не получила письма, которое ты отправил ей из Фонтенбло, письмо вручили ее мужу, он отдал его Жюльетте, а Жюльетта передала господину де Серни. Ты знаешь также, что Гюстав Бридели получил твое послание и дал его Жюльетте, большой мастерице извлекать выгоду из любой ситуации. Бридели, господин де Серни, Жюльетта и Анри Донзо покинули Париж тем же вечером. Таков был результат тайного совещания, на которое твою сестру не пригласили и о содержании которого я сообщу тебе, когда дойду до тех, кто в нем участвовал.

Дьявол умолк, как бы давая Луицци возможность прервать его рассказ, но Арман слишком хорошо понимал, что не может терять ни секунды, чтобы воспользоваться этой любезностью Дьявола, и тот вынужден был продолжить:

— Ты должен помнить, хозяин, что из тех, кто обычно навещал тебя, самым постоянным гостем был юный Эдгар дю Берг. Он вращался в слишком хорошем обществе, чтобы приходить в дом, где ему приходилось терпеть господина Анри Донзо, он видал и самое дно общества, чтобы приходить к тебе ради девушки вроде Жюльетты: в Париже на продажу найдется сотня ей подобных с лучшими манерами, лучшим вкусом и здоровьем, но, помимо мужлана по имени Донзо и шельмы по имени Жюльетта, была еще твоя сестра — именно она влекла его в твой дом. Пока ты находился в Париже, он весьма тщательно скрывал намерения, осуществлению которых ты обязательно помешал бы. Мужа он не считал за препятствие, более проницательный, чем ты, он понимал, что грубая и похотливая натура Анри Донзо предпочитала сладострастную и горячую натуру Жюльетты, он подозревал, что твой зять мало думает о своей жене, но он и не предполагал, что, уезжая, тот оставляет ее такой же девственной и чистой, какую получил в день свадьбы.

На следующий день после отъезда мужа и Жюльетты он начал по-настоящему надеяться. В тот день он нанес обычный визит, но он нашел Каролину одну, погруженную в самое глубокое отчаяние. В самом деле всего, за сутки она узнала о твоем побеге с госпожой де Серни и об отъезде Жюльетты, за которым последовал отъезд мужа.

— Как? — не удержался Луицци от вопроса. — Они уехали порознь?

— Слушай, хозяин, — ответил Дьявол, — если ты заставишь меня перепутать все эти истории, то мы не только ничего не поймем, но и никогда не закончим. Итак, — продолжил он, — Эдгар застал Каролину в слезах.

«Что вас так опечалило?» — поинтересовался он.

Каролина полагала, что дю Берг был твоим другом, поскольку именно так ты обращался с ним: это первое звание, которое получают любовники в хороших домах, и обычно под их дипломами ставят свои подписи брат или муж, иногда оба сразу. Итак, она поведала ему о своем горе. Горе притупляет прозорливость души, как слезы туманят зрение. Каролина не заметила лукавой радости на лице дю Берга. Он обещал не покидать ее и разузнать обо всем, что случится с тобой, ее мужем и Жюльеттой. Как ты понимаешь, в планы Эдгара не входило ничего подобного, он подождал несколько дней, чтобы дать остыть первому отчаянию, затем, как ловкий соблазнитель, предпринял попытку заронить в душу Каролины подозрение, которое почему-то, к великому его удивлению, никак у нее не возникало.

Однажды вечером, сев поближе к Каролине, он сказал:

«Сударыня, мне стыдно говорить об этом, но ваш муж, тот, которому принадлежала ваша любовь, тот, кого ваш союз сделал обладателем такой очаровательной и такой чистой красоты, ваш муж предпочел вам женщину, которая не стоит вашего мизинца».

«Жюльетту? — ответила Каролина. — Вы неправы, сударь, она гораздо милее и красивее меня, я уже давно заметила то предпочтение, о котором вы говорите, и, хотя оно огорчало меня, я слишком справедлива, чтобы обижаться на мужа».

Эдгар поразился столь странному самоуничижению и принял за глупость то, что было всего лишь неведением.

«По правде говоря, сударыня, вы слишком скромны, вы себя недооцениваете, впрочем, как бы ни был господин Донзо поглощен этой малопонятной страстью, его честь не могла позволить ему ввести любовницу в дом жены».

Надо тебе заметить, хозяин, твоя сестра конечно же слышала, как в свете произносят слова «жена» и «любовница», но ты должен понять, что ей так и не удалось уяснить, что значит быть любовницей мужчины, ибо для нее быть женой означало только носить имя мужа, поэтому она спросила у Эдгара:

«Но как она была его любовницей?»

Вопрос настолько ошеломил Эдгара, что он его попросту не понял, вообразив, что Каролина лишь сомневается в самом факте.

«Не стану скрывать от вас, сударыня, но я получил последние доказательства».

Поскольку Каролина смотрела на него все так же удивленно, он добавил:

«Простите мне признание, которое я должен вам сделать, но я застал их вдвоем».

«Боже мой! Да я сама сотни раз оставляла их вдвоем».

«Простите, — Эдгар начал терять терпение, — я краснею от слова, которое вынужден употребить, но я видел, как они целуются».

«Но он целует ее так же, как мой брат целует меня».

«Он говорил с ней на „ты“».

«Конечно, мой брат тоже обращается ко мне на „ты“».

Это превосходило все представления Эдгара о глупости женщин, и тогда, решив, что нечего церемониться с идиоткой, умственные способности которой его слегка огорчали, он сказал твоей сестре довольно грубо:

«Ладно, поскольку надо уж все вам сказать, я застал вашего мужа в постели Жюльетты».

«В ее постели? — вскричала Каролина. — Он лежал рядом с ней?»

«Да».

Она покраснела до корней волос и спросила шепотом:

«Без одежды?»

Эдгар, доведенный до крайности, рассмеялся:

«Оба, оба без одежды».

Каролина закрыла лицо руками, странное смешение мыслей, подозрений, сомнений взволновало ее, тогда как Эдгар, думая произнести лишь эффектную фразу, добавил:

«Итак, сударыня, покидая вашу постель, он отправлялся в постель вашей соперницы».

«Мою постель! — поразилась Каролина. — Да он никогда в ней не был, клянусь вам».

Теперь Эдгару все стало ясно. Его не удивило требование такой женщины, как Жюльетта, к своему любовнику, поскольку подобное требование — вещь гораздо более обыкновенная, чем ты думаешь, зато поразило то, что муж выполнил это требование. Он ни за что бы не поверил в такое послушание, если бы разговор с Каролиной не убедил его в том, что послушание было абсолютным.

Ты понимаешь теперь, хозяин, какой прекрасной добычей являлась Каролина для такого человека, как дю Берг. Красивые и непорочные девушки столь редки в наше время, что возбуждают желания любого распутника, кем бы он ни был, но женщина замужняя и девственная — это столь соблазнительно, что вскружит голову даже самому воздержанному мужчине, не говоря уж о дю Берге.

— Но это подло! — не выдержал Луицци.

— Э-э, хозяин, — снисходительно протянул Дьявол, склонив голову к плечу, — это же лакомый кусочек, тебе ли не знать, госпожа де Серни — прекрасное тому доказательство, неужели ты стал бы так страстно заниматься ее воспитанием, если бы она была женой своему мужу, добропорядочной матерью семейства, окруженной горластыми детьми, поблекшей от законного принадлежания мужу и материнства? Дудки, мой дорогой, ты и не взглянул бы в ее сторону. Тебя соблазнила пикантность приключения, а не только достоинства твоей любовницы, так нечего осуждать то, что сам проделал, да еще как мило.

— О! Я — это совсем другое дело! — воскликнул Луицци.

— Да, все вы так говорите: я — это другое дело. У всех находятся оправдания для того, что они осуждают в других, и каждый поступает совершенно чистосердечно. Что до тебя, хозяин, то ты не совершил ни одного плохого поступка (хотя ты совершил их предостаточно), чтобы не плюнуть, когда он совершался рядом, но кем-то другим, а не тобой. Эх! Кто тебе сказал, что у Эдгара дю Берга не было основательных причин, чтобы желать твою сестру? Кто тебе сказал, что если бы я захотел сделать из этой истории сентиментальный рассказ для литературного журнала, то не нашел бы способов заинтересовать тебя в подоплеке поведения этого человека, изобразив, как его пожирает любовь, которая сильнее его, и это будет правда, как он полон решимости защитить молодую женщину от бесчувственного брата, который покинул ее, и от возмутительного пренебрежения мужа, и это тоже будет правда, но оттого, что я одену мой рассказ в трогательные и приличные выражения, суть поступка не станет менее осудительной и вызывающей, намерения этого господина останутся намерениями бесстыдного соблазнителя.

Убедившись, что Каролина на самом деле полна неведения, он вынужден был проявить величайшую ловкость, чтобы объяснить ей, чего он хочет. Очень просто попросить у женщины той же благосклонности, которую она оказывает собственному мужу, в данном случае женщина знает, о чем идет речь, очень просто попросить юную девушку о благосклонности, которую она не оказывала еще никому, поскольку она подозревает, что эта благосклонность представляет собой не что иное, чем то, что делает ее девушкой, но просить женщину, которая уверена, что отдала все мужу, о счастье, смысл которого ей непонятен, — это очень трудное предприятие, хозяин, здесь нужен самый искусный мастер обольщения.

Поэтому борьба была долгой: сначала дю Берг поостерегся и не стал переходить в наступление; после того, как он случайно открыл Каролине глаза, он быстро отступил назад и снова принял облик друга и защитника. Таким образом он обеспечил себе свободный доступ в дом Каролины. Твоя сестра, оставшись одна, без больших средств, без малейшего представления об управлении состоянием, доверила ему ведение своих дел: это давало ему право часто навещать ее, и поэтому Эдгар согласился. Он окружил ее заботой, ни одна слезинка не упала из глаз Каролины, чтобы он ее не вытер, каждое желание, сорвавшееся с ее уст, он с готовностью исполнял. Он был печален с ней, вместе с ней предавался надеждам, и когда он ясно показал ей, как одна жизнь может соединиться с другой во всех мелочах, смешиваться беспрестанно в каждом чувстве, в каждой потребности, в каждом желании, он сказал, что это и есть любовь, и Каролина, поняв, что ее никогда так не любили, ответила ему:

«Так вот что вы, Эдгар, называете любовью: великодушие и доброту, преданную защиту, заботу, которую вы ставите между мной и любым надвигающимся огорчением, трогательное участие в моих бедах, которые заставляют вас отдавать предпочтение грустным беседам со мной, а не блестящим удовольствиям, к которым вы привыкли? О! Как счастливы мужчины, что могут любить так, и чем могут ответить женщины на подобное чувство?»

«Они могут ответить тем, Каролина, что я хотел бы получить от вас: доверием без границ к проявляемым заботам, искренней верой в преданность, нежную радость от того, что вы являетесь предметом и моей заботы, и моей преданности».

«Я не называла это любовью, Эдгар, я думала, что это признательность».

«Дело в том, — ответил дю Берг, — что это не вся любовь».

И поскольку Каролина смотрела на него с легким удивлением, он добавил:

«Вы только что сказали, что я предпочитаю беседу с вами фривольным удовольствиям света, и вы почти поблагодарили меня за это, но я не заслуживаю вашей благодарности, Каролина, я прихожу к вам, потому что нет такой силы, которая отвлекла бы меня от вас. Видеть вас — вот моя радость, слушать вас — вот мое счастье, видеть, как вы слушаете меня, — вот мой триумф, вся моя жизнь в вас, вы повелительница не только моей жизни, но и моей души, и я буду жить вами и чувствовать так, как вы пожелаете».

Каролина жадно внимала его словам, обращаясь к собственному сердцу. Счастливая и гордая той властью, которой обладала, она тихо прошептала:

«Но как можно заплатить за такую любовь? Боже!»

«Как заплатить? — вскричал Эдгар. — Будьте счастливы оттого, что вы так любимы, гордитесь рабством того, кто вас любит только потому, что он ваш раб, встаньте под его защиту потому, что это его защита, чувствуйте, что только от него вы получите все — счастье, радость, боль, помните, что только он носит в себе вашу душу, как вы носите его душу в себе. Вот, Каролина, вот как платят за такую любовь».

«О! — воскликнула Каролина. — Если это так, Эдгар, то я не останусь в долгу».

«Так ты меня любишь!» — бросился к ней дю Берг.

«Что с вами, Эдгар? — Каролина в испуге отшатнулась от него, затем после секундного замешательства добавила: — Вы обвиняли моего мужа и Жюльетту в том, что они говорили друг другу „ты“: если для них это был грех, то и для нас это тоже должен быть грех. Это уже грех, я согрешила, я чувствую это, поскольку вы решили, что можете говорить со мной таким образом».

Эдгара несколько сбила с толку подобная логика, но, решив воспользоваться отвоеванной территорией, он сказал с восхитительно сыгранной печалью:

«Вы ошибаетесь, сударыня, для меня это было всего лишь мгновенным заблуждением, для них — обычным языком общения, я сказал вам „ты“, не имея на то права, тогда как те двое имели право обращаться так друг к другу».

«Я вас не понимаю», — растерялась Каролина.

«Дело в том, что та любовь, которую я обрисовал вам только что, это еще не вся любовь. Помимо единения душ, такого безмятежного и святого, есть еще другое — волнующее и горячее. Дело в том, Каролина, что, когда я рядом с вами, — дю Берг приблизился к ней, — мой взор туманится, мое сердце бьется, а тело содрогается, — дю Берг взял Каролину за руку, — вот, вы чувствуете, как я горю? Посмотрите на меня, вы видите, как блуждает мой взгляд?»

Каролина слушала его со все возрастающим испугом, поскольку чувствовала, как ей передается смятение, которое ей с таким пылом обрисовывал Эдгар.

«Оставьте меня, — в ужасе закричала она, — оставьте меня!»

«О! Все потому, — отвечал он, — что вы не знаете, как опьяняет взгляд той, кого любишь!»

Его глаза излучали жгучую любовь и неотрывно смотрели в глаза Каролины.

«Все потому, что ты не знаешь, какое несказанное блаженство чувствовать, как дрожит в твоей руке рука той, кого любишь, чувствовать, как ее сердце бьется рядом с твоим, как ее губы касаются твоих губ, как все ее тело принадлежит тебе».

При этих словах Эдгар нежно взял ее руки в свои, обнял за талию и, прижав к себе, прижался губами к ее губам.

— И она, конечно, сдалась? — в гневе и отчаянии вскричал Луицци.

— Ты считаешь, что она способна на это? — насмешливо спросил Дьявол.

— Любая другая женщина, столь же невинная, как Каролина, столь же несчастная и одинокая, сдалась бы на ее месте, — печально промолвил Луицци.

— Любая другая, несомненно, барон, — сказал Дьявол, — любая другая, возможно, не устояла бы, но только не Каролина.

— Каролина! — радостно воскликнул Луицци.

— Да, Каролина, в которой ты усомнился, только это тебе оставалось — усомниться в добродетели единственной непорочной женщины, — Каролина, с силой вырвавшись из рук Эдгара, вскричала, как бы внезапно озаренная светом свыше (ибо должен тебе признаться, барон, тут вмешался сам Господь):

«О! Так вот он — грех! Никогда! Нет, никогда!»

И тут Эдгар одним словом уничтожил весь проделанный путь, у него в руках была женщина, которую он, возможно, и смог бы убедить, что не в этом грех, но он имел неосторожность тут же воскликнуть:

«Если это грех для других женщин, то это не грех для вас, для вас, бедная, несчастная, всеми брошенная женщина, для вас, которую неосторожный брат отдал в руки бесчестного мужа, для вас, лишенную имени вашего отца, для вас, которая ничего не должна обществу, ибо оно ничего для вас не сделало!»

Дьявол умолк, а Луицци, внимательно посмотрев на него, спросил:

— И что она ответила на столь справедливые обвинения против нас всех?

— Она ответила очень просто, указав на небо: «Общество не судья мне, сударь».

Сатана наблюдал за впечатлением, которое произвели слова Каролины на Луицци, а тот сказал:

— Ты осмелился повторить мне ее слова, ты не боишься, что я воспользуюсь ими?

— Когда ты узнаешь, чем закончилась история твоей сестры, — ухмыльнулся Дьявол, — ты воспользуешься ими, если захочешь.

После столь достойного ответа было бы справедливым, не правда ли, хозяин, чтобы небо послало на помощь несчастной Каролине какого-нибудь защитника, который спас бы ее, какое-нибудь событие, которое избавило бы ее от новых домогательств дю Берга, поскольку подобные сцены повторялись вновь и вновь, и, однако, Каролина устояла, черпая в себе самой больше сил, чем другим дают семейные узы, она устояла не только перед своим одиночеством и покинутостью, но и перед своей любовью, ибо она полюбила Эдуарда, и после того горя, которое ты ей принес, ей пришлось противостоять тому, которое принес ей дю Берг, поскольку, решив во что бы то ни стало завладеть этой женщиной, он не остановился ни перед чем, чтобы сломить ее сопротивление. Понемногу он дал ей почувствовать приближение нищеты, он оставил ее один на один с безжалостными кредиторами, дал почувствовать хамство слуг, все, что приносит сердцу отчаяние, которое заставляет пасть, и беспрестанно повторял ей, когда видел, как она плачет и расстроена:

«Будь моей! И я верну тебе богатство, счастье и уважение».

На что Каролина отвечала ему раз за разом:

«Мое богатство не на этом свете, мое счастье нисходит на меня свыше, а уважение я ношу в себе самой».

— Достойная сестра!

— В самом деле достойная сестра, — согласился Дьявол, — так как новость о нависшем над тобой обвинении наконец дошла до нее, она застигла ее в тот момент, когда нищета была уже полной, в час, когда у нее уже почти не оставалось сил, чтобы бороться за себя, но, когда она узнала о твоем несчастье, она нашла в себе мужество, чтобы прийти к тебе на помощь. Госпожа де Серни тайком бежала с тобой, со своим возлюбленным, который спасал ее. Каролина бежала тайком, чтобы ускользнуть от того, кого она любила, и помочь брату, который бросил ее на произвол судьбы. Леони бежала с богатым человеком, и стоило ей испытать несколько часов лишений рядом с тобой, как ты уже жалел ее, а она спала на твоих коленях. Каролина ушла одна, пешком, она просила милостыню, чтобы принести слово утешения тому, кто погубил ее, ибо ты погубил ее. Ничто не миновало ее: ни грубость трактирщиков, ни гнусные предложения прохожих, ни голод, ни жажда, ни усталость, от которой засыпают на краю дороги, и таким образом день за днем, час за часом, минута за минутой. Смертельно уставшая и изнуренная, она добралась до того самого постоялого двора в Буа-Манде, который Жюльетта покинула, чтобы пойти путем порока, и где ты встретил ее в роскошном экипаже.

Луицци повесил голову под градом жестоких обвинений Дьявола, а тот продолжал:

— На этом проклятом постоялом дворе, хозяин которого уступил ей нищенское ложе, находились еще две страдающие женщины: Эжени и госпожа де Серни.

— Как? Обе?

— Обе, обе, хозяин, — ответил Дьявол.

— А как они там оказались?

— Я расскажу тебе, если ты сочтешь, что у тебя еще есть время слушать, уже четыре часа прозвонили.

Луицци подсчитал, что у него остается еще двадцать часов, чтобы сделать свой выбор, и приказал Дьяволу продолжать.

— Однако, — добавил он, — сократи свой рассказ, особенно собственные комментарии, которым ты с таким удовольствием предаешься, я избавляю тебя от необходимости тратить на них время.

— Что такое, хозяин? — с деланной обидой проворчал Дьявол. — Ты обращаешься со мной, как с литератором, который получает построчную оплату, в моих размышлениях есть смысл, любой порядочный писатель превратил бы то, что я рассказал тебе за несколько часов, по меньшей мере в целый том.

XIДед и внучка

— Предупреждаю, ты много теряешь, — продолжил Дьявол, — ибо у меня в запасе есть превосходная сцена, сцена тайного совещания между Жюльеттой, Серни и Гюставом Бридели. Ты бы увидел яростное бессилие знатного вельможи, опускающегося до уровня мелких подлостей публичной девки и интригана; ты бы увидел порок, озлобленность и жажду злата, которые продвигаются шаг за шагом, прощупывают друг друга, затем приходят к взаимному признанию, без стыда снимают маски, приветствуют друг друга и пожимают друг другу руки. Там Жюльетта продала господину де Серни тайну твоего бегства с Леони за обещание добиться от господина де Парадеза, дяди жены господина де Серни, признания ее как своей внучки и помешать госпоже де Кони, ныне госпоже де Парадез, признать Эжени как дочь, которая была у нее похищена.

— А какую цену заплатил за эту услугу маркиз де Бридели? — прервал Луицци Дьявола.

— Он заплатил именем и состоянием, которые украл: на этот час уже объявлена помолвка между маркизом Гюставом де Бридели и Жюльеттой, твоей сестрой.

— А разве она не любит Анри Донзо?

— То есть ей было выгоднее быть любовницей Анри Донзо, которому некий дуралей дал двадцать пять тысяч ливров ренты, чем публичной женщиной или послушницей, но еще лучше быть законной супругой господина маркиза де Бридели. Твоя сестра не колебалась ни секунды.

— И разумеется, она преуспела во всех своих планах? — вздохнул барон. — А я, узнав слишком поздно о том, что представляет из себя эта женщина, не смог ей помешать.

— Что верно, то верно, — согласился Дьявол. — Но клянусь, нужна была самая малость, чтобы все случившееся не случилось.

— Как это?

— Предположи, что моя история о Матье Дюране не произвела бы того впечатления, на которое я рассчитывал: Фернан не оставил бы нас и тем более не оставил бы нас наедине друг с другом.

— Да, да, — подхватил Луицци, — ты опять обманул меня, когда сказал, что эта история вовсе меня не касается. Ладно, вернемся к Жюльетте.

— Хорошо, но, прежде чем вернуться к ней, хочу тебе сказать, что, если бы Фернан не оставил нас, он рассказал бы тебе историю Жаннетты, а ты, узнав, что она твоя сестра, смог бы воспользоваться этим и помешать ей совершить зло.

— Так она его совершила?

— Суди сам. Я тебе рассказывал как-то о Брикуэне, ты его не знаешь, хозяин, и, следовательно, не знаешь, что происходит с одной из самых дурных натур, когда она достигает дряхлости.

Человек, убивший господина де Кони, чтобы жениться на его вдове и завладеть ее состоянием, человек, выкравший ее дочь, которая мешала исполнению его планов, должен обладать особой страстью к деньгам. Ты, вероятно, никогда не видел эту страсть, когда она доходит до крайней степени, до безумия, когда старость, отнимая у того, кто одержим этой страстью, все, что связывало его с миром, и в том числе силы, чтобы бороться с нею, отдается ей полностью.

Это уже не алчность скупого, который копит сокровища в тайниках, гордясь собственным могуществом, и уверяет себя и других, что сможет воспользоваться ими, как только пожелает: горькое удовольствие, ничтожная гордыня, которыми скупость скрашивает вызываемые ею лишения. Это упадок, это загнивание самого порока, это окруженный богатствами, полными сундуками, полными закромами, полными чердаками старик, который боится умереть с голоду и жажды, это само слабоумие, которое таскается по двору замка, по кухням, по кладовкам и спорит из-за каждого зернышка для кур на птичьем дворе, подбирает крошки хлеба, чтобы спрятать их в укромном уголке своей комнаты, крадет грошовую монетку, забытую слугой, и добавляет ее в мешок с экю, принесенный накануне арендатором, это нечто низменное, идиотское, жестокое и слабое одновременно, нечто, что не может вызывать ненависти, — столько слабоумия в этой жадности{507}, нечто, что не может вызывать жалости, — столько хитрости и злобы в способах, изобретаемых ею для своего удовлетворения. Таков был Брикуэн, ставший господином де Парадезом.

И в течение долгих лет женщина благородная, с возвышенными и нежными чувствами, терпела жизнь, которой не могла избежать и которую создавал ей подобный супруг. Она тоже была слабой, поскольку все в ней было разбито, юная и прекрасная Валентина д’Ассембре стала старой, трясущейся женщиной, истощенной в лишениях, прячущейся, чтобы никто не видел ее лохмотья, и опустившейся до такой степени, что в свою очередь воровала угли, чтобы согреться, хлеб, чтобы поесть, и вино, чтобы опьянеть и забыть хоть ненадолго, что ей холодно и голодно.

В этой женщине госпожа де Серни надеялась найти покровительницу, в этой женщине Эжени Пейроль надеялась найти мать, но, как я уже сказал, Жюльетта опередила их. В день, когда она приехала, госпожа де Парадез была больна: вытянувшись на убогой постели, она имела в качестве сиделки старуху, которая пребывала в еще более жалком состоянии, чем ее хозяйка. Жюльетта позвонила у дверей замка, в прошлом такого великолепного, поскольку тогда, когда ее выгнали оттуда ребенком, скупость хозяина еще сохранила достаточно рассудка, чтобы понимать, что, тратя лишь маленькую часть огромных доходов своей жены, он сможет обеспечить себе безбедное будущее. В то время госпожа де Кони была в полном расцвете лет, и ее хотя и слабая воля боролась против постыдной мании мужа, последний, в свою очередь, еще не освободившись от страха, что его первый брак раскроется, знал, что виконт д’Ассембре только и ждет случая, чтобы покарать его за то, что он посмел жениться на его сестре, и не решался давать жене повод для жалоб, которые могут достичь ушей виконта.

Но как только он убедился в смерти своей первой жены и изгнал Жаннетту из замка, он освободился от всех страхов и повел себя как полноправный хозяин. Тем не менее понадобилось почти двадцать лет, чтобы довести господина и госпожу де Парадез и их замок до того нищенского состояния, в котором нашла их Жюльетта. Как я уже сказал, она позвонила, и долгое время ей никто не открывал. Наконец, после длительного ожидания, старая и единственная служанка, о которой я тебе говорил, отперла гостье дверь и спросила, что той угодно. Жюльетта ответила, что хочет видеть господина де Парадеза по очень срочному делу, которое касается его имущества. Старуха проводила ее до малого крыла этого обширного замка и, указав на длинную анфиладу комнат, сказала: «Вы найдете господина де Парадеза в самом конце». Жюльетта пересекла несколько заброшенных гостиных, где обои свисали клочьями, а деревянные обшивки стен разъела сырость, проникавшая сквозь разбитые окна, и добралась наконец до закрытой двери, которую она распахнула не постучав.

В тесной каморке твоя сестрица увидела старика, сидевшего на ветхой табуретке с отпиленными ножками и зажавшего между ног печурку, на которой грелась кастрюлька; старая конская попона прикрывала его плечи, ноги для тепла были обмотаны пучками соломы. Услышав звук открываемой двери, он поднялся и обернулся. Его волосы свисали на плечи, брови свисали на веки, щеки свисали на шею, нижняя губа — на подбородок: то была сама дряхлость в самом уродливом и грязном виде. При виде Жюльетты он схватил убогую табуретку, на которой сидел, и закричал:

«Что вам надо? У меня ничего нет, я бедный, разорившийся старик».

Жюльетта покинула Буа-Манде довольно поздно и потому знала о пороке своего деда, хотя никогда не возвращалась в замок с тех пор, как ей указали на дверь, поэтому она не удивилась оказанному приему, а ответила невозмутимо:

«Я ничего у вас не требую, я приехала, чтобы помешать вашему разорению».

Старик поставил табуретку на место, сел между Жюльеттой и своим очагом, как будто боялся, что у него отнимут хоть частичку тепла.

«Хорошо! Кто вы и что вам надо?»

«Я уже сказала, — повторила Жюльетта, — я хочу помешать вашему разорению».

«А кто посмеет отнять у меня мой жалкий кусок хлеба? — спросил старик. — Все знают, что у меня нет ни су, и если я еще не прошу милостыню, то только из уважения к имени, которое ношу».

«В таком случае, — Жюльетта сделала вид, что уходит, — мне нечего вам больше сказать».

«Стойте, стойте, — старик бросился к ней и схватил за руку, — останьтесь, теперь я узнал вас. Вы дочь Мариетты, Жаннетта, — служанка с постоялого двора».

«Я ваша внучка и поэтому хочу спасти вас».

«У меня нет внуков, — возразил старик, — у меня нет детей».

«У вас есть внучка, и эта внучка — я, дочь Мариетты, и если за то, что я вам скажу, вы не оставите мне наследство, то найдется кто-то другой, кто отнимет у вас все. Есть кто-то, кто может отправить вас в тюрьму».

Угроза испугала Брикуэна: спрятав голову между колен, он забормотал, как плачущий ребенок:

«Моя жена умерла, доказательств больше нет, я невиновен».

«Несомненно, — ответила Жюльетта, — будет трудно их добыть, но дочь госпожи де Кони жива, и я знаю, где она».

«Дочь моей жены! — Старик вскочил на ноги, охваченный ужасной дрожью. — Она придет, чтобы украсть у меня все мое добро? Она потребует все, что принадлежало ее матери? Она хочет обобрать меня, она хочет, чтобы я умер с голода?»

«Она на это вполне способна», — подтвердила восхитительная внучка почтенного старца.

«О! Я помешаю ей, я ничего ей не отдам». — Брикуэн задыхался от ярости.

«Это будет трудно. Она очень могущественная знатная дама, у нее большие связи в свете, возможно, только я могу ей помешать навредить вам».

«Каким образом?» — Старик приблизился к Жюльетте.

«А как вы заплатите мне за услугу, если я окажу вам ее?»

Старик опустил голову, затем торопливо и таинственно прошептал:

«Послушай, у меня припрятано одно украшение, его носила моя жена в молодости, хочешь, я тебе его отдам?»

Жюльетте захотелось испытать коварство и скупость Брикуэна, и она попросила показать ей украшение.

Старик направился в угол комнаты, приподнял кусок ковра и вынул цепочку, которую передал Жюльетте. Она сразу увидела, что цепочка была позолоченной медяшкой, швырнула ее в сторону и направилась к двери со словами:

«Пойду предупрежу госпожу де Парадез, что ее дочь жива-здорова».

Старик нашел в себе достаточно сил, чтобы встать между Жюльеттой и выходом.

«Ты не уйдешь, не уйдешь!» — прошипел он.

Но Жюльетта с силой оттолкнула его, и тогда он тихо стал умолять ее, стараясь улыбнуться:

«Я обманул тебя, слышишь, Жаннетта, я ошибся, я положил туда эту цепочку, чтобы подловить воров, если они случайно забредут сюда, но у меня есть и настоящее золото, и бриллианты тоже, ну хорошо же, я тебе их… я тебе их… я тебе их покажу».

«Ах так! — фыркнула Жюльетта. — Значит, вы меня не поняли, так слушайте же меня хорошенько: если дочь вашей жены добьется своего признания, она не только унаследует состояние своей матери, но и оставит вас в нищете…»

Старик прервал ее, сказав смиренным тоном:

«Вот как меня отблагодарят за тридцать лет счастья, которые я подарил моей супруге».

Жаннетта не ответила на восклицание господина де Парадеза:

«Эта дочь не только оставит вас в нищете, если вы переживете вашу жену, но и донесет на вас за то, что вы некогда способствовали ее исчезновению, и самое малое, что вас ожидает, — это лишение права управления имуществом вашей жены даже при ее жизни».

«Невозможно, это невозможно!» — Мысль о том, что он останется ни с чем, вернула старику всю его ярость.

Жюльетта снова не сочла нужным отвечать. Желая дойти до конца, она сказала:

«Есть средство, чтобы избежать всего этого: надо заставить вашу жену заявить, что она видела свою дочь мертвой и что всякий, кто будет выдавать себя за ребенка, которого она потеряла, является интриганом, виновным в самой низкой лжи».

«Хорошая идея, — согласился старик, — но как ее осуществить?»

«Это ваше дело, — сказала Жюльетта, — я сделала все, что могла, предупредив вас».

— Но почему, — Луицци в первый раз прервал это жуткое повествование, — Жюльетта так торопилась погубить Эжени Пейроль?

— Черт возьми! — воскликнул Дьявол. — Хозяин, у тебя плохая память или ты плохо знаешь наши законы! Ведь я показывал тебе генеалогическое древо — в соответствии с ним Гюстав де Бридели является наследником состояния, которое перешло бы к госпоже де Кони и, следовательно, к Эжени.

— Понятно, почему Гюстав не хотел, чтобы это дело разрешилось, — сказал Луицци.

— Но ты также не понимаешь, что если в соответствии с брачным договором госпожа де Кони ввиду отсутствия детей передала бы все свое состояние пережившему ее супругу, то Брикуэн становился сказочно богат, Мариетта становилась его наследницей, а Жюльетта — наследницей Мариетты. Она выходит замуж за Гюстава де Бридели. И проходимец, по которому плачут галеры, да шельма, которой стоило бы пометить плечо известным клеймом, оказались бы единственными претендентами на наследство одного из самых больших и самых богатых семейств Франции.

— Ты прав, — согласился барон, — ты прав, но для этого госпожа де Парадез должна умереть раньше своего мужа.

— Да, — ответил Дьявол, — это был главный вопрос, и этот вопрос не затрагивался, так как каждый был уверен, что другой превосходно его понимает. Более срочным делом было помешать признанию Эжени Пейроль.

— И, судя по твоим словам, — вздохнул барон, — два негодяя добились своего?

— И это им недорого стоило, — подтвердил Дьявол. — Немного хлеба, немного мяса, немного вина, вот и все!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ах! Хозяин, то была душераздирающая сцена: старик и девица у постели старой больной женщины, почти слабоумной, рассказывают ей об интриганке, которая имеет наглость выдавать себя за ее дочь. И поскольку какие-то искорки материнской любви все-таки вырвались из едва тлеющей золы, то золу оросили вином и превратили в грязь. И за каждый стакан, наливаемый несчастной, ее заставляли добавлять все новые и новые фразы к заявлению, которое от нее требовалось. И таким образом она написала под их диктовку, что, узнав о том, как некая женщина по имени Эжени Турникель, в замужестве Пейроль, собирается выдать себя за ее дочь, она сочла себя обязанной заявить на смертном одре, будучи в здравом уме и совершенно добровольно, что ребенок, рожденный ею, умер и что она делала вид, будто разыскивает его, намереваясь на самом деле удочерить ребенка своего мужа, но что, к счастью, разница в возрасте между двумя детьми не позволила ей осуществить сие противозаконное деяние.

— И они заполучили подобное заявление! — воскликнул барон.

— Да, хозяин, и поскольку, придя в себя, старуха могла забрать его, то они приложили все усилия, чтобы не дать ее рассудку вернуться. После всяческих лишений наступило изобилие во всем, и смерть, которую не вызвали голод и нищета, пришла вслед за злоупотреблениями и излишествами.

— Госпожа де Кони умерла!

— Умерла, — подтвердил Дьявол, — за несколько дней до отъезда Жюльетты в суд, где она должна была дать показания против тебя, ибо, как ты теперь понимаешь, ее показания немало способствовали твоей гибели, ведь ее свидетельство, на которое ты так рассчитывал, естественно, сочли ложным.

— Но почему Эжени опоздала к госпоже де Кони, почему она не успела предупредить это ужасающее несчастье?

— Дело в том, что благодаря твоим стараниям у нее был прекрасный руководитель в лице господина маркиза Гюстава де Бридели, который, дожидаясь успешного завершения хитрого плана Жюльетты, с большим упорством таскал ее из провинции в провинцию так, чтобы она никогда не нашла свою мать, госпожу де Парадез. Только когда, устав от этой бесконечной гонки, Эжени вернулась к своему дядюшке Риго, после того как иссякли те мизерные средства, что у нее еще оставались, она получила наконец письмо, которое ты написал ей после своего приезда сюда. Это подвигло ее на последнюю попытку. Она тоже пошла пешком, как твоя сестра Каролина, и поскольку Эжени уже не раз убеждалась в том, что ей нечего ждать помощи от дочери, графини де Леме, то она не захотела ставить ее в известность о том, что отправляется на поиски очередного наследства, из боязни пережить новые невыносимые страдания, подобные тем, что ее неблагодарная дочь уже доставляла ей.

Она отправилась в путь, она мужественно переносила дорогу и прибыла к дверям замка, чтобы узнать, что ее мать умерла, и чтобы услышать, как ей угрожают тюрьмой, когда она обратилась к мировому судье, чтобы сообщить о том, кто она. Ибо ее враги уже позаботились о том, чтобы передать в его руки заявление госпожи де Кони, и при первом слове, которое она хотела произнести, чтобы оправдать свои притязания, ей его предъявили. И тогда, подточенная несчастьями, усталостью и нищетой, она пришла на постоялый двор, где нашла умирающую госпожу де Серни.

Не успел Сатана закончить эту фразу, как прозвонили восемь часов, и Луицци, получив предупреждение о том, что время стремительно уходит, уже собрался остановить Дьявола, но, подсчитав, что у него остается еще шестнадцать часов, сказал:

— Ладно, поторопись, я хочу знать, как я погубил и Леони, как я довел ее, такую счастливую, прекрасную, благородную, до страданий на убогом ложе нищенского постоялого двора, дай мне убедиться, что у меня еще есть надежда, укрепи меня в моем выборе. Я слушаю тебя, Сатана, слушаю.

И Сатана продолжил.

XIIУбийца

— Итак, я как бы продолжаю письмо госпожи де Серни. Генриетта, чей разум противостоял горю, сошла с ума от радости, госпожа де Карен, которую от безумия — болезни, которая распространяется как чума, — спасала дружба с Генриеттой, тоже потеряла рассудок, когда увидела, что случилось с ее единственной подругой. Госпожа де Серни осталась одна, ожидая советов своего адвоката, но через несколько дней после того, как она отправила тебе письмо, к ней явился следователь, которому поручили выяснить степень ее участия в убийстве господина де Серни.

Никто не в состоянии доказать, давал ли человек советы или подстрекал к убийству, правосудие не любит также, чтобы подозреваемые могли договориться между собой о способах защиты, но случилось так, что госпожа де Серни оказалась заранее посвящена в строжайшую тайну. Здесь я бы мог поведать тебе весьма длинную историю, хозяин, но не о событиях, которые произошли в жизни Леони, а о ходе ее мыслей, о внутренней борьбе, в исходе которой ты победил. Да, хозяин, она не поверила в то, что ты совершил преступление.

— О! Спасибо, спасибо, Леони!

Дьявол не отреагировал на возглас Луицци.

— Она не поверила ни в очевидные доказательства, которые уличали тебя, не поверила собственному разуму, который признавал их правдивость, не поверила тому, что сказал ей отец, и не уступила его авторитету. И когда, с одной стороны, обвинение в супружеской измене, вынесенное господином де Серни, отпало в связи с его смертью, а с другой стороны, следствие по твоему делу было закончено, Леони освободили из-под стражи, и она покинула Орлеан, чтобы найти тебя в Тулузе.

— О! Спасибо, Леони! — опять вскричал барон. — Благодарю тебя, достойное и благородное сердце, сердце, которое должно было стать убежищем для моего сердца!

— Достойное сердце, в самом деле, — согласился Дьявол, — поскольку она никого не забыла в своей решимости, и, проезжая Буа-Манде, заехала к госпоже де Кони, чтобы убедиться, что та узнала о существовании своей дочери.

В тот день, когда она приехала, госпожа де Кони уже умерла. В тот час, когда она стучала в ворота замка, гроб с телом покидал его, в ту минуту, когда госпоже де Серни не позволили войти, Жюльетта решительно выставляла вон своего бывшего любовника Анри Донзо, твоего зятя.

— Анри! — изумился барон. — В самом деле, я и забыл о нем, что с ним стало за это время?

— Это еще одна очень длинная повесть, которую я перескажу тебе в двух словах: он следовал за Жюльеттой, думая, что граф ее похитил. Хочешь знать подробности?

— Продолжай, продолжай, — в нетерпении поторопил Сатану барон.

— Хорошо, — согласился Дьявол, — но время идет, и поскольку мой рассказ подходит к концу, не хочу лишать тебя того малого, что у тебя осталось.

— Послушай, — сказал барон, — я решил отдать тебе двенадцать часов из моего дня, сделай так, чтобы, когда они истекут, я уже знал, что заставило госпожу де Серни задержаться на постоялом дворе, почему она заболела и не смогла приехать ко мне. Тогда ты заберешь тридцать дней моей жизни, которые принадлежат тебе, и освободишь меня, как обещал.

— Договорились, — ответил Дьявол и продолжил: — Итак, Анри Донзо и госпожа де Серни встретились у ворот замка, первого выставили за дверь, второй запретили входить. Они не были знакомы, но оба находились в крайнем раздражении от наглости новой хозяйки замка, так что Анри Донзо позволил себе поделиться своим недовольством с госпожой де Серни, а госпожа де Серни поинтересовалась у него, кто та женщина, которая разговаривала с ней так грубо и оскорбительно.

«Это последняя из тварей! — вскричал Анри. — Она бежала из Парижа с неким графом де Серни, и тот дорого заплатил мне за похищение этой чертовки».

Ты знаешь, хозяин, что госпожа де Серни не из тех женщин, которые продолжают начатый в подобном тоне и в подобных выражениях разговор. Но случай давал ей возможность узнать, с кем путешествовал ее муж, и она решилась стерпеть общество незнакомца. Она добралась до замка в экипаже и предложила Анри подвезти его обратно до Буа-Манде. Он согласился, вот как прошла их беседа:

«Ах! Сударь, вы знаете женщину, которая заняла замок господина де Парадеза, и вы, несомненно, знакомы с господином де Серни, который сопровождал ее?»

«То есть я знал его, потому что видел два-три раза в Париже, у него были проблемы с моим шурином».

«Ах! Так господин де Серни знал вашего шурина».

«Я думаю, — ответил Донзо, — что скорее его знала госпожа де Серни».

«Удивительно!» — Леони и представить не могла, что кто-то из ее знакомых может иметь такого зятя.

«Уверяю вас, — продолжал Донзо, — она знала его так хорошо, что сбежала с ним».

Госпоже де Серни удалось скрыть свое изумление, но только потому, что она заранее решила не выдавать этому человеку причину своих расспросов.

«А! Так госпожа де Серни бежала с вашим шурином?»

«Ну да, с бароном де Луицци, об этом вся Франция знает».

«Да, да, правда, с тем, который убил господина де Серни».

При этих словах Анри побледнел, а затем пробормотал:

«Убил он его или нет, не в том дело, это суд решит».

Смятение твоего зятя поразило Леони, и она пристально посмотрела на него:

«Только любовник, похитивший жену, мог убить мужа».

«Возможно, — ответил Анри, — хотя я не понимаю, как можно убивать любовника своей жены. Убить любовника своей подружки, это — да», — добавил он с бешенством.

То, как Анри произнес последние слова, заставило побледнеть теперь уже госпожу де Серни, но она побоялась выдать свое подозрение, которое вдруг родилось у нее, и спокойно ответила Донзо:

«И вы, несомненно, отправились в Тулузу на поиски вашего шурина, не так ли?»

«Черт, это меня не касается, это его дела, пусть выпутывается как знает. Нет, я приехал совсем за другим».

«И вы, конечно, достигли цели вашего путешествия?»

«По меньшей мере наполовину: видите ли, я умею отомстить за себя, когда меня оскорбляют, я уже проучил одного и скоро проучу другую, ту чертовку, которая только что выгнала меня из замка своего деда…»

— Как? Он сказал такое Леони, — вскричал Луицци, — и Леони не приехала, чтобы назвать имя настоящего преступника, ведь это он, правда?

— Время идет, хозяин, если ты будешь прерывать меня, мы не дойдем до конца нашего рассказа.

И Сатана продолжил:

— Да, Анри сказал то, что сказал, Анри выдал себя. Чего ты хочешь, мой дорогой, преступление было бы слишком хорошей игрой, если бы умело держать язык за зубами: Бог так велел. Труп, зарытый в землю, издает запахи, которые сообщают о его присутствии, вода выносит на поверхность доверенные ей жертвы, огонь пожирает тела, но не стирает следов от ран, желудки хранят остатки яда: душа человеческая слаба, угрызения совести проступают наружу через все поры, вина поднимается и трепещет на кончике языка. Да, Анри Донзо сказал это, и поскольку на этот раз госпожа де Серни не справилась с ужасом, который овладел ею, Анри понял, какую совершил ошибку. Несомненно, он тут же исправил бы ее, убив Леони вместе с зародившимся в ее душе подозрением, но среди бела дня, на глазах у форейтора, нет, он подумал, что эта посторонняя женщина не должна быть заинтересована в том, чтобы погубить его и спасти барона де Луицци. Однако, на всякий случай решив узнать, кто она, Анри сделал вид, что не заметил ни ее смятения, ни собственной оговорки, и спросил вежливо, как никогда в жизни:

«Сударыня, не могу ли я узнать, кого я должен поблагодарить за оказанную мне услугу?»

«Господи, сударь, да мое имя вам, конечно, совершенно не известно, меня зовут госпожа д’Ассембре».

Это мало что дало Анри, но смущение, с которым женщина произнесла свое имя, убедило его, что она пытается скрыть то, которое носит на самом деле. Так они добрались до Буа-Манде. Первым делом Анри спросил у форейтора имя дамы, с которой он приехал из замка господина де Парадеза. Ты понимаешь, каково ему было услышать имя госпожи де Серни. Ты понимаешь, что его ужас удвоился, когда он услышал, как госпожа де Серни отдает необходимые распоряжения для своего отъезда в Тулузу, и когда он узнал, что она попросила передать мэру Буа-Манде свою просьбу прийти к ней.

Для Анри Донзо речь шла всего-навсего о еще одном убийстве, если ты хорошо помнишь его разговор с Жюльеттой, и даже если предположить, что не он убил господина де Серни, которого считал соблазнителем своей любовницы, все равно для него то был не первый опыт. Он сам попрекал Жюльетту: она толкала его от разврата к мошенничеству, от мошенничества к ложному доносу, от доноса к убийству. Он не обманул ее на том пути, который она ему уготовила, так что ему не потребовалось долго размышлять, чтобы решить избавиться от графини: дело было нелегким, зато угроза — слишком велика: если она его выдаст, то его арестуют, а если его арестуют, то он погиб, так как в свидетелях убийства господина де Серни недостатка не было.

— Ты мне этого не говорил, как мне кажется! — вскричал барон.

— А ты меня об этом не спрашивал, хозяин, — возразил Сатана.

— Ладно! Так что он сделал? — Арман слишком торопился узнать конец истории.

Донзо понадеялся на удачу, которая сопутствует преступлениям, он понадеялся на дерзость, с которой совершит злодейство и которая помешает его заподозрить: он ворвался в комнату госпожи де Серни, но поздно, он успел нанести ей только один удар кинжалом, он не убил ее, а только ранил, как вошел мэр, которого она пригласила.

— И негодяя арестовали, не так ли?

— Он оказался в тюрьме, но не как убийца госпожи де Серни, поскольку тогда его не схватили и не узнали и он смог поехать за Жюльеттой в Тулузу. Он оказался в тюрьме как убийца графа, в Тулузе его и арестовали.

— Леони обвинила его?

Вместо ответа Дьявол продолжил:

— Когда Эжени добралась до Буа-Манде, госпожа де Серни была при смерти, она не могла произнести ни слова, и еще через два дня туда приехала Каролина и нашла их обеих почти при смерти.

— Но после того, как они оказались все вместе, — опять не удержался барон, — что с ними сталось?

Прозвонило полночь, Дьявол дотронулся пальцем до лба Луицци и произнес:

— А теперь я забираю у тебя тридцать дней, которые ты отдал мне.

Взор Луицци покрылся пеленой, но он успел увидеть открытые ворота тюрьмы и лицо Каролины, ведущей под руки Леони и Эжени.

XIIIЗамок Ронкероль

Когда барон пришел в себя, то понял, что находится в замке Ронкероль, в той самой комнате, где десять лет назад он заключил договор с Дьяволом. Он был один. На этот раз ему не понадобились усилия, чтобы вспомнить прошлое, оно стояло перед его глазами живое, жгучее, как будто тридцать прошедших дней длились всего минуту. Хотя впереди у него было еще двенадцать часов, он поспешно вызвал Дьявола и сказал ему:

— Теперь, между нами говоря, мой выбор сделан.

— Я жду, — ответил Дьявол, — и как только ты скажешь мне, чего хочешь, ты это получишь, а дальше от тебя зависит, будешь ли ты счастлив.

— Ты все узнаешь, но сначала скажи мне, как была доказана моя невиновность, чтобы я не остался опять один на один с неведением, которое уже чуть не оказалось для меня роковым.

— Ты оставался в тюрьме еще десять дней, и вот уже двадцать дней, как ты здесь, все это время ты находился в состоянии умопомрачения, следовательно, никто не удивится, что ты утратил всякие воспоминания о том, что произошло с тобой, так как тот, кто не способен мыслить, не может и вспоминать.

— Но почему я вышел из тюрьмы?

— Потому что Донзо был признан убийцей графа де Серни. Он был задержан по показанию Жака Брюно, которого обвиняли в убийстве Коротыша, но он до поры до времени ускользал от правосудия. Он предстал перед судом за кражу, которую совершил на большой дороге, но скрыл свое имя, чтобы в нем не узнали убийцу шуана. Донзо имел неосторожность опознать его, а тот отомстил за себя, указав на него как на убийцу графа де Серни, поскольку видел, как тот стрелял в графа из кустов, в которых он прятался.

— Наконец-то, — вздохнул барон, — преступление понесет справедливое наказание и добродетель восторжествует.

— Ты думаешь? — с невнятной интонацией произнес Дьявол. — Если этим убеждением продиктован твой выбор, то смотри.

XIVВолшебный фонарь Дьявола

В тот же миг одна из стен комнаты превратилась в обширную сцену, на которой разыгрывалась драма, а Луицци стал ее зрителем. Сначала он увидел многочисленное собрание людей, некоторые сидели за столом, другие бросали в урну маленькие бумажки: то были выборы депутатов.

Жадная толпа любопытных собралась у дверей ассамблеи, все переговаривались, волновались, задавали вопросы, можно было подумать, что исход выборов представлял огромный интерес для всего города, хотя речь шла всего лишь о соперничестве между двумя самыми значительными представителями края. Наконец голосование завершилось, началась разборка бюллетеней, никто не покинул своих мест, настолько каждый жаждал узнать, кто победил. Через несколько часов объявили, что депутатом округа стал барон де Карен, который обошел на несколько голосов господина Феликса Ридера, своего уважаемого противника.

— Позор! — прошептал барон.

Это слово послужило как бы сигналом, который подает машинист в Опере, и сцена переменилась.

Он увидел тюрьму и женщину, державшую на руках умирающего ребенка, и узнал Генриетту Бюре. Другая женщина, прижавшись лицом к решетке страшной одиночной камеры, осыпала оскорблениями несчастную Генриетту, и Луицци узнал в ней госпожу де Карен.

— Ужас! — вскричал он.

Как и в первый раз, сцена переменилась.

Теперь она представляла роскошно убранный храм. Два придела были затянуты белым, один из них сверкал от свечей, картин и богатых украшений, тогда как стены другого были увешаны гербами маркиза. Почти одновременно два кортежа проследовали внутрь храма: тот, что направился в богатый придел, сопровождал Фернана и дочь Матье Дюрана, другой, остановившийся в приделе с гербами, — маркиза де Бридели и госпожу Жюльетту Брикуэн: она носила поверх свадебного платья траур по своему деду, от которого ее мать унаследовала огромное состояние. Граф де Лозере был свидетелем у Дельфины Дюран, Эдгар дю Берг поддерживал под руку Жюльетту.

— Довольно, довольно, — взмолился Луицци, и, как и прежде, его слова заставили сцену перемениться.

И тогда он увидел мещанскую комнату и накрытый для позднего ужина стол. За столом сидели Гангерне, старый Риго и Барне, они весело проводили время, и прислуживала им малышка Лили, вернувшаяся к нотариусу.

— Стыд и отвращение! — крикнул Луицци.

Театр тут же снова переменился — на сцене появилась обширная галерея, по которой быстро передвигалась толпа людей: сначала господин Фурнишон, ставший менялой,

господин Маркуен, ставший нотариусом,

господин Бадор, мэр города Кана,

господин де Леме, пэр Франции, назначенный докладчиком по бюджету,

маркиз дю Валь, примеряющий костюм от Юманна у оперной танцовщицы,

малыш Пьер, назначенный кондуктором дилижанса,

госпожа дю Берг, угощающая травяным настоем своего духовника,

госпожа де Мариньон, председательствующая на благотворительном совете по воспитанию юных девушек,

госпожа де Кремансе, разъясняющая обязанности матери по отношению к детям, у постели своей дочери, которая только что родила ребенка,

господин Кростенкуп, единогласно избранный в Академию наук,

Пьер, бывший слуга барона, женатый на госпоже Умбер, его бывшей сиделке, содержащий большой меблированный дом на улице Ришелье, в обстановке которого Луицци узнал свою парижскую мебель,

Луи, ставший личным кучером российского императора,

Акабила, вернувшийся на родину и занявший трон своего отца,

Ортанс Бюре, выгоняющая из дому беременную служанку.

Они удалялись и возвращались, не торопясь, с улыбкой на устах, радостью в глазах, покоем на лицах.

Вдруг барону послышалась музыка, такая необыкновенная, что он и вообразить себе не мог, хотя бывал на оргиях в танцевальном зале Мюзара: то был неслыханный галоп. Все фигуры пустились в пляс, закружились, полетели, то исчезая, то появляясь вновь. Глаза лучились от удовольствия, голоса звучали весело, все были такие легкие, фривольные, беззаботные, что барон смотрел на них с восхищенным упоением. Они мелькали перед его глазами, улыбались ему, звали к себе. К звукам музыки, к ее жару добавились упоительные ароматы, восторг и наслаждение, все купались в нем со сладострастием, и Луицци почувствовал, как общее движение взбудоражило его тело, как пылкая музыка раздразнила душу, как он тонет в опьяняющих запахах, и крикнул Сатане, чтобы адское зрелище исчезло, по внезапно он заметил Жюльетту, Жюльетту вальсирующую, склонившую голову на плечо мужчине, чье лицо Луицци никак не удавалось разглядеть.

О! Как права была Каролина, когда говорила, что ничто не в силах передать грацию этой гибкой талии, сластолюбивую раскованность этого стройного тела, Жюльетта кружилась, кружилась, ее платье раздувалось, подчеркивая мягкие и плавные линии тела, волосы развевались вокруг головы. Глаза, полузакрытые, трепетали и блестели, время от времени она бросала из-под ресниц взгляды, пропитанные негой. Ее приоткрытый рот демонстрировал белизну зубов, губы подрагивали, все тело казалось напряженным от необузданной жажды любви, и Луицци почувствовал, как в нем снова забродили жгучие желания, которые эта женщина всегда возбуждала в нем. Вдруг Жюльетта поникла и, казалось, вот-вот потеряет сознание в руках своего кавалера, она выскользнула из его объятий, но перед тем, как упасть, протянула руку к Луицци. В невольном порыве барон бросился к ней. Но в тот момент, когда он почти коснулся руки Жюльетты, другая рука остановила его: все исчезло, он увидел Каролину, стоявшую перед ним на коленях, она была бледна, измождена, почти при смерти.

— Арман, — прошептала она, — ты спасен, спасен!

Барон поднял свою сестру и долго смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, затем обнял ее и сказал:

— Ах! Каролина, ведь это ты… ты… спасла меня?

— Да, она, — ответил ему хорошо знакомый голос.

Луицци обернулся и увидел Леони.

— Да, — повторил другой голос, — это она спасла вас.

Луицци узнал голос Эжени.

При виде трех дорогих ему женщин Луицци почувствовал, как все тайные страхи, все ужасные мучения, все неистовые желания, терзавшие его мгновение назад, растаяли как дым. На смену им пришел тихий, светлый и благотворный покой, он не ощущал ничего, кроме неясной тоски и печали, которая казалась лишь тенью прошедшей боли, и он взмолился:

— О! Придите ко мне, мои ангелы, придите, вы помогли мне, вы не покинули меня.

— Нет, Арман, — сказала Леони, — не называйте нас так, среди нас есть только один ангел, Каролина.

Это она, найдя нас больными на том несчастном постоялом дворе в Буа-Манде, вернула нам мужество, она выходила нас и спасла от смерти, она, слышите ли вы, едва завершив этот тяжкий труд и зная, какая опасность угрожает вам и как вам можно помочь, не колебалась между всеобщим презрением и справедливостью, тогда как я, Арман, устав от бед, уже начала сомневаться и не знала, должна ли я бросить вызов общественному мнению и обвинить моего убийцу в убийстве мужа ради оправдания любовника. Она же решительно обвинила преступника, чтобы спасти невиновного, она нашла в себе столько мужества и добродетели, что выдержала насмешки даже самих судей, которые утверждали, что она мстит мужу за то, что он бросил ее, и весь свет подхватил эту клевету, но она не обращала на нее внимания; она же добилась от Жака Брюно, чтобы он сказал правду; она потратила все свои силы, чтобы спасти человека, который, казалось, никогда не сможет отблагодарить ее, так как тогда ваш рассудок изменил вам, Арман, но она добивалась справедливости для человека, впавшего в беспамятство, и после того, как она смыла с вас пятно позора, она вырвала вас и из лап смерти, это она проводила с вами все ночи, все дни, следя за каждым вашим движением, ловя каждое ваше слово, каждый вздох.

— Вы были рядом со мной, — тихо возразила Каролина, — поддерживая в этом тяжком испытании, и Господь протянул мне руку, чтобы идти до конца и спасти…

— Меня! — вскричал Луицци, вспомнив о выборе, который он должен сделать. — Меня! Поздно! Я погиб!

— Нет, брат мой, — возразила Каролина, — даже если правда, как я слышала не один раз, что нашей семье предначертаны горе и преступления, даже если правда, как говорила мне Леони, что тебя преследует ужасный рок…

— Да! Это правда, — горячо подтвердил Луицци, — он всегда тяготел надо мной, я хотел найти опору в самых разных вещах, но все они разбивались в моих руках, в моих грязных и порочных руках, я хотел знать правду, но правда представала предо мной лишь в виде уродливой и отталкивающей картины, я протягивал руку всем, кого встречал на своем пути, но руки счастливцев лишь ранили руку, которую я им протягивал, и рука моя лишь добивала тех несчастных, которым я хотел прийти на помощь. Сестра моя, сестра моя, я проклят!

— Арман, — изумилась Каролина, — так ты никогда не протягивал руки свои к Господу?

— К Господу? — повторил барон.

Но пока колени его сгибались, а руки складывались для молитвы, зазвонили часы, и громовой голос изрек:

— Час твоего выбора миновал, барон, следуй за мной!

И тут, как будто пламя вулкана пожрало его за один миг, замок Ронкероль исчез, а на его месте осталась лишь глубокая пропасть, которую крестьяне прозвали адовой воронкой.

Говорят, в то же мгновение видели, как с края этой бездны поднялись ввысь три белые фигуры: они долетели до неба, и одна из них, приблизившись к престолу Господню, просила за тех, что остались позади, и когда Всевышний показал, что они могут войти, дева пречистая, дева грешная и жена неверная{508} преклонили колени и вознесли молитвы свои за душу барона Франсуа-Армана де Луицци.

Конец

ПРИЛОЖЕНИЯ