ом кругу; и располагал на выбор исеми утехами сельской жизни. Соседние провинции были полны изгнанников, и схожесть нашей участи и надежд делала наше общение особенно отрадным. Наконец, после взятия Эдена[71] мне было дозволено отправиться в армию. Эта часть кампании отмечена крупным и ожесточенным сражением при Сен-Никола и пленением двух тысяч кроатов[72] близ Сен-Венана, где двадцать пять или тридцать волонтеров-дворян, стоя на плотине, сдержали натиск всех неприятельских сил и, действуя шпагами, четыре или пять раз отбрасывали врага за рогатки его лагеря. В конце кампании кардиналу Ришелье похвалили меня, и его неприязнь ко мне стала смягчаться; больше того, он пожелал приблизить меня к себе. Маршал Ламейере предложил мне от его имени вступить в службу генерал-майором и посулил блестящее будущее. Но королева побудила меня отклонить это столь лестное предложение: она выразила настоятельное желание, чтобы я не принимал от Кардинала никаких милостей, которые могли бы связать мне руки и помешать выступить против него, когда она окажется в состоянии открыто сразиться с ним. Этот знак доверия со стороны королевы заставил меня с охотою отказаться от всего, что мне готова была предоставить судьба. И поблагодарил маршала Ламейере с чувством глубокой признательности, которой был обязан ему за его попечение обо мне, и вернулся в Вертей, так и не побывав при дворе. Довольно долго я прожил, ведя как бы бессмысленное существование, и оно казалось бы мне слишком тусклым и сонным, если бы мое поведение не было предуказано самой королевой, которой я принадлежал всей душой, и она не повелела мне продолжать вести себя так же в ожидании предвидимых ею неизбежных перемен.
Эти перемены, впрочем, можно было предвидеть только в связи с болезнью Кардинала; ведь его престиж в королевстве и власть над волею короля росли день ото дня; так, отправляясь в поход с намерением обложить осадою Перпиньян, король был на шаг от того, чтобы отнять у королевы детей и воспитать их в Венсенне,[73] и он приказал, чтобы в случае его кончины в дороге их отдали на руки Кардиналу.
Тогда же всеобщее внимание привлекла горестная судьба Главного.[74] Сила, в которую он вошел, начала заботить кардинала Рншелье, положившего ей начало. Вскоре Кардинал понял, что допустил большую ошибку, настояв на удалении м-ль де Отфор и м-ль де Шемро, которые не могли повредить ему у короля, и выдвинув юношу честолюбивого, гордого своим возвышением, еще более гордого из-за врожденного ощущения своего превосходства и склада ума, но совершенно неспособного сдерживать себя из признательности за высокое положение, доставленное Кардиналом сто отцу маршалу Эффии и ему самому. Главный был великолепно сложен. Он был и большой дружбе с принцессой Марией,[75] позднее польской королевой, одной из восхитительнейших женщин на свете. В ту пору, когда его тщеславию должно было глубоко льстить, что он нравится этой принцессе, и она со своей стороны горячо желала выйти за него замуж, повторяю, в ту пору, когда и тот и другая были увлечены, казалось бы, силою своей страсти, некая прихоть, почти всегда по-своему распоряжающаяся верностью любящих, долгое время держал" принцессу Марию в поглотившей ее привязанности к ***, тогда как Главный был охвачен пылкой любовью к м-ль де Шемро. Больше того, он убеждал ее в своем намерении жениться на ней, и его письма изобилуют такими обещаниями, вызвавшими после его смерти непримиримую вражду между нею и принцессой Марией, свидетелем чего мне довелось быть.
Возросшее влияние Главного пробудило между тем надежды всех недовольных. С ним объединились королева и Месье; то же самое сделал герцог Буйонский[76] и некоторые другие знатные лица. Такой успех мог легко ослепить молодого человека двадцати двух лет; но нельзя извинить ни королеву, ни Месье, ни герцога Буйонского, которые настолько сами себя ослепили, что позволили Главному вовлечь их в роковой договор с Испанией,[77] вызвавший такое множество толков. Каким образом вскрылось, что он был заключен, до сих пор точно не установлено, и я не стану здесь останавливаться на всевозможных подозрениях относительно несоблюдения верности или тайны теми, кто о нем знал, но предпочту присоединиться к мнению, никого не порочащему, и допустить, что текст этого договора был обнаружен в багаже гонца из Испании, почти всегда вскрываемом по пути в Париж. Г-н де Ту[78] еще не был об этом осведомлен, когда явился ко мне от имени королевы с сообщением о ее сближении с Главным и о том, что она обещала ему мое содействие. Г-н де Ту не поскупился на всевозможные посулы от имени Главного, и, почти не зная его, я оказался одним из его сторонников. Не стану распространяться о злосчастном конце их замыслов: он хорошо известен. Гибель Главного и г-на де Ту не смягчила преследований, обрушенных Кардиналом на всех, кто был причастен к заключению договора с Испанией. Граф Монтрезор, обвиненный в том, что был обо всем осведомлен, почел себя вынужденным покинуть королевство; он долго и тщетно пытался изыскать средства к этому, и некоторые его друзья отказали ему в содействии, за которым в этих обстоятельствах он к ним обратился. Мы с ним были очень близки, но, так как я уже побывал в заключении из-за того, что переправил в Испанию г-жу де Шеврез, было бы опасно восстановить против себя Кардинала повторением проступка такого же свойства, и особенно ради спасения человека, признанного преступником. Я снова оказался перед лицом затруднений, еще больших, нежели те, из которых только что выбрался. Однако эти соображения отступили пред дружбой к графу Монтрезору, и я предоставил ему барку с людьми, которые "благополучно доставили его в Англию. Такую же помощь я готов был оказать и графу Бетюну,[79] не только замешанному, подобно графу Монтрезору, в деле Главного, но имевшему к тому же несчастье быть обвиненным, хотя и несправедливо, в разглашении тайны договора с Испанией. Он собирался последовать в Англию за графом Монтрезором, и я ждал, что кардинал Ришелье снова обрушит на меня свою ненависть, и тем не менее навлекал ее на себя, упорно впадая в одну и ту же вину из-за неотвратимой необходимости исполнить свой долг.
Завоевание Руссильона,[80] падение Главного и всей его партии, непрерывная череда стольких успехов и стольких отмщений, такое могущество сделали имя кардинала Ришелье одинаково грозным и для Испании, и для Франции. Он возвращался в Париж, как бы справляя триумф. Королева боялась проявлений его раздражения; и даже сам король не сохранил достаточно власти, чтобы защитить своих собственных ставленников: у него не оставалось почти никого, кроме Тревиля[81] и Тиладе[82], кому он мог бы довериться, и все же ему пришлось с ними расстаться, чтобы удовлетворить Кардинала. Здоровье короля с каждым днем ухудшалось; болезнь Кардинала была безнадежной, и он умер 4 декабря 1642 года.
Как бы ни радовались враги Кардинала, увидев, что пришел конец их гонениям, дальнейшее с несомненностью показало, что эта потеря нанесла существеннейший ущерб государству; и так как Кардинал дерзнул столь во многом изменить его форму, только он и мог бы успешно ее поддерживать, если бы его правление и его жизнь оказались более продолжительными. Никто лучше его не постиг до того времени всей мощи королевства и никто не сумел объединить его полностью в руках самодержца. Суровость его правления повела к обильному пролитию крови, вельможи королевства были сломлены и унижены, народ обременен податями, но взятие Ла-Рошели, сокрушение партии гугенотов, ослабление Австрийского дома, такое величие в его замыслах, такая ловкость в осуществлении их должны взять верх над злопамятством частных лиц и превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила.
II(1643-1649)
Я прибыл в Париж сразу ж после кончины кардинала Ришелье. Слабое здоровье короли и его нежелание доверить королеве своих детей и управление королевством побуждали меня надеяться, что вскоре передо мной откроется широкая возможность ей послужить. Я застал двор в кипучем волнении, взбудораженным смертью кардинала Ришелье и все еще во власти его влияния. Его родственники и ставленники сохраняли все дарованные им преимущества, и король, который ненавидел Кардинала, не осмеливался отступить от его предначертаний. Он допустил, чтобы его министр распорядился в своем завещании главнейшими должностями и важнейшими назначениями и королевстве и чтобы поставил кардинала Мазарини[83] главою Совета и первым министром.
Между тем здоровье короля день ото дня ухудшалось. Предвиделись широкие гонения на родственников и ставленников кардинала Ришелье независимо от того, достанется ли регентство одной королеве или его разделит с нею Месье. Все дела вершились тогда кардиналом Мазарини, г-ном де Шавиньи и г-ном де Нуайе, и по этой причине любые перемены могли быть чреваты для них опасностями. Первым задумал обеспечить себя от них г-н де Нуайе и с этою целью внушил королеве надежды склонить короля с помощью его духовника[84] к утверждению ее единоличною регентшей. Кардинал Мазарини и г-н де Шавиньи, чтобы добиться расположения короля, ибо они не исключали возможности его выздоровления, приняли меры иного рода и предложили ему подписать декларацию, которой учреждался при королеве Непременный Совет в целях ограничения ее власти регентши и недопущения к государственным делам подозрительных лиц. Хотя это предложение с несомненною очевидностью шло вразрез с интересами королевы и было выдвинуто без ее ведома, король тем не менее не хотел дать на него согласие: он не мог решиться объявить ее регентшей и еще того менее — разделить власть между ней и Месье. Он всегда подозревал королеву в связях с испанцами и не сомневался, что, сверх того, ее подстрекает еще г-жа де Шеврез, которая тогда выехала из Англии и поселилась в Брюсселе.