Я глубоко убеждён, что это была одна из самых неприятных минут моей бурной юности. Ибо прямо предо мной на мокрой палубе сидел не кто иной, как Хемульша! Тьфу, пропасть! — как говаривали в те времена.
Да, я спас Хемульшу.
С испугу я поднял хвост под углом в сорок пять градусов, но тут же вспомнил, что я вольный, независимый муми-тролль, и беспечно сказал: «Привет! Гопля! Какой сюрприз! Никогда бы не поверил!»
— Не поверил чему? — спросила Хемульша, выбирая из своего зонтика тушёнку.
— Что я спасу вас, тётушка, — взволнованно сказал я. — То есть, что вы, тётушка, будете спасены мною. Интересно, получили ли вы, тётушка, моё прощальное письмо?
— Нашёл себе тётушку, — холодно ответствовала Хемульша. — И никакого письма я не получала. Ты, наверное, позабыл наклеить марку. Или написал не тот адрес. Или позабыл опустить письмо в ящик. Если только ты вообще умеешь писать… — Она поправила на себе шляпу и милостиво добавила: — Плавать-то ты горазд.
— Вы знакомы друг с другом? — осторожно осведомился Супротивка.
— Нет, — отвечала Хемульша. — Я просто тетка той Хемульши. Кто это заляпал студнем весь пол? Дайте мне тряпку, вы, тот, что с ушами, я подотру.
Фредриксон (именно к нему она обращалась) выскочил вперёд с пижамой Супротивки, и тётка той Хемульши принялась драить палубу.
— Я рассержена, — заявила она. — А в таких случаях единственное, что помогает, — это уборка.
Мы молча стояли у неё за спиной.
— Ведь говорил же я, что у меня Предчувствия, — пробормотал наконец Супротивка.
Тут тётка той Хемульши повернула к нам свой противный нос и сказала:
— Вон тот пусть помолчит. У него ещё молоко на губах не обсохло. Вот и пусть пьёт молоко, это полезно, тогда у него не будет ни трясущихся лап, ни желтизны под носом, ни лысого хвоста. Вам чудовищно повезло, что вы спасли меня. Уж теперь-то я наведу у вас порядок!
— Пойду взгляну на барометр, — поспешно сказал Фредриксон и, улизнув в штурманскую рубку, прихлопнул за собою дверь.
Однако барометр в тихом ужасе упал на сорок делений и не смел подняться до тех пор, пока не приключилась история со скалотяпами. Но об этом потом.
А пока что мы не имели никакой надежды избежать испытания, которого, я уверен, никто из нас не заслужил.
— Эхма, даленечко же я уже ушёл, — сказал Муми-папа своим обычным голосом и поднял глаза от мемуаров.
— Знаешь что, — сказал Муми-тролль, — я уже начал привыкать к завихрениям твоего повествования. Ведь та кастрюля-то — если подумать… ну и здоровенная же она должна была быть… А мы разбогатеем, когда ты закончишь книгу?
— Ужасно разбогатеем, — серьёзно ответил Муми-папа.
— А деньги поделим между собой, — сказал Снифф. — Ведь ты же использовал моего папу Зверка-Шнырка в качестве героя.
— Я-то всё время думал, что героем был Супротивка, — сказал Снусмумрик. — Подумать только! Лишь теперь узнать, какой замечательный папа у тебя был, и как приятно, что он похож на меня!
— Ваши тухлые папы — всего лишь почва, на которой вы выросли! — воскликнул Муми-тролль и пнул Сниффа ногой под столом. — Они радоваться должны, что вообще попали в мемуары!
— Ты пнул меня! — вскричал Снифф и встопорщил усы.
— Чем вы занимаетесь? — спросила Муми-мама, выглядывая из двери гостиной.
— Папа читает вслух о своей жизни, — отозвался Муми-тролль (с ударением на «своей»).
— Ну и как вам это нравится? — спросила мама.
— Жутко интересно! — ответил сын.
— Иначе и быть не может, — подтвердила мама. — Только не читай того, что может создать у малышей невыгодное впечатление о нас с тобой. Вместо этого говори: многоточие, многоточие, многоточие. Дать тебе трубку?
— Пусть он не курит! — крикнул Снифф. — Как я понял тётку той Хемульши, курение грозит мне трясучкой, желтизной под носом и лысым хвостом!
— Ничего, — сказала мама Муми-тролля. — Папа курил всю свою жизнь, и от этого у него ни лапы не трясутся, ни хвост не полысел, ни нос не пожелтел. Всё приятное полезно для желудка.
И она зажгла трубку Муми-папе и открыла окно вечернему бризу. А потом, насвистывая, пошла на кухню варить кофе.
— Как же вы могли забыть про Зверка-Шнырка при спуске судна? — укоризненно заметил Снифф. — Сумел он мало-мальски привести в порядок свою коллекцию пуговиц?
— Ещё как, — ответил Муми-папа. — Он всё время находил новые системы сортировки пуговиц. Располагал пуговицы по цвету, по величине, по форме, по материалу или просто в зависимости от того, какие ему больше нравятся.
— Фантастика какая-то, — мечтательно произнёс Снифф.
— Ну а меня огорчает то, что пижама моего папы набита студнем, сказал Снусмумрик. — В чём он теперь будет спать?
— В моей, — ответил Муми-папа, пуская в потолок большущие клубы дыма.
Снифф зевнул.
— Может, на летучих мышей поохотимся? — предложил он.
— Давайте, — подхватил Снусмумрик.
— До свидания, папа, — сказал Муми-тролль. Муми-папа остался один на веранде. Поразмыслив немного, он взял авторучку и продолжил повествование о своей молодости.
Наутро тётка той Хемульши встала в ужасающе прекрасном настроении. Она разбудила нас в шесть часов и бодро возвестила:
— Доброе утро! Доброе утро!! Доброе утро!!! А ну-ка пошевеливайтесь! Сперва небольшое состязаньице в штопке чулок: я, видите ли, перерыла все ваши ящики. Затем в вознаграждение — несколько воспитательных игр. Это так полезно. А что там у нас сегодня для укрепления здоровья?
— Кофе, — сказал Зверок-Шнырок.
— Каша, — сказала тётка. — Кофе пьют только старики, да ещё если страдают трясучкой.
— Один мой знакомый умер от каши, — пробормотал Супротивка. — Она застряла у него в горле, и он подавился.
— Интересно, что сказали бы ваши мамы и папы, если бы увидели, что вы пьёте кофе, — сказала тётка той Хемульши. — Они бы слезами залились. Что за воспитание вы получили? Воспитывали ли вас вообще? А может, вы так и родились трудновоспитуемыми?
— Я родился под совершенно особенными звёздами, — вставил я. — Меня нашли в раковине, выстланной бархатом!
— А я не хочу, чтобы меня воспитывали, — со всей категоричностью заявил Фредриксон. — Я изобретатель. Я творю, что хочу.
— Прошу прощенья! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Мои папа и мама вообще не заплачут! Они пропали при генеральной уборке.
Супротивка с вызывающим видом набил трубку.
— Ха! — сказал он. — Терпеть не могу наставлений. Они напоминают мне о парковом стороже.
Тётка той Хемульши поглядела на нас долгим взглядом, затем медленно произнесла:
— Ну уж теперь-то я за вас возьмусь.
— Чур-чура! — в голос воскликнули мы.
Но она лишь покачала головой, произнесла ужасающие слова: «Это мой нехемульский Долг» — и скрылась на носу, вне сомнения, для того, чтобы измыслить для нас что-нибудь адски воспитательное.
Мы заползли под брезентовый тент на корме, жалея друг друга.
— Клянусь хвостом, я больше никого не буду спасать в темноте! — воскликнул я.
— Раньше надо было думать, — сказал Супротивка. — Эта тётка способна на всё. Придёт день, она выбросит мою трубку за борт и засадит меня за работу! И похоже, она может отмочить любую штуку, их у неё превеликое множество.
— Может, Морра вернётся, — с надеждой прошептал Зверок-Шнырок. — Или явится кто другой и будет столь любезен, что съест её? Прошу прощенья! Это дурно — так говорить?
— Да, — сказал Фредриксон и немного спустя серьёзно добавил: — Но в этом что-то есть.
Мы замкнулись в молчании, и нам было страшно жалко себя.
— Эх, быть бы большим! — воскликнул я наконец. — Большим и знаменитым! Тогда никакая тётка тебе нипочём!
— А как это — сделаться знаменитым? — спросил Зверок-Шнырок.
— О, это пара пустяков, — ответил я. — Надо сделать что-нибудь такое, до чего ещё никто не додумался… Или переиначить старое на новый лад…
— Что, например? — спросил Супротивка.
— Летающий корабль, — пробормотал Фредриксон, и в его глазах блеснул странный огонёк.
— Сомневаюсь, так ли уж это хорошо — быть знаменитым, — заявил Супротивка. — Разве что вначале, а под конец привыкаешь, и тебя подташнивает. Как на карусели.
— А что это такое — карусель? — спросил я.
— Машина, — с жаром ответил Фредриксон. — В разрезе это шестерни, и работают они вот так.
И он взял перо и бумагу.
Глубокая привязанность Фредриксона к машинам — феномен, которому я никогда не переставал удивляться. Они околдовывали его. Я же, напротив, нахожу в них нечто прямо-таки жуткое. Водяное колесо — интересная и понятная штука, но уже застёжка-молния близка миру машин, а машинам нельзя доверять. У одного знакомого Супротивки были брюки на молнии, и однажды замок заело и застёжка не расстегнулась. Какой ужас!
Только я хотел поделиться со всеми своими соображениями насчёт молнии, как послышался какой-то очень странный звук.
Это был глухой, неясный рёв, и доносился он как бы из далёкой жестяной трубы. В том, что он грозный, сомневаться не приходилось.
Фредриксон выглянул из-под тента и вымолвил одно-единственное роковое слово: «Скалотяпы!»
Вероятно, тут будет уместно сказать несколько слов относительно скалотяпов (во всяком случае, всё главное о них знает любая разумная персона). Так вот, мы снова спрятались под брезентовый тент, а «Марской аркестр» тихонько вошёл в дельту речки, населённую скалотяпами. Скалотяпы очень общительные существа и терпеть не могут одиночества. Под дном реки они прорывают клыками ходы и наведываются в гости друг к другу. Лапы у них с присосками и оставляют липкие следы, отчего иногда их совершенно неправильно называют кскаламлипами или липолапами.
В большинстве своем скалотяпы очень милы, но они просто не в состоянии не грызть и не кусать всё, что попадается им на глаза, в особенности то, что попадается им на глаза впервые. Помимо того, у них есть ещё одна неприятная особенность: случается, они откусывают нос, если сочтут его слишком большим. Вот почему мы были (и это легко понять) обеспокоены тем, как пройдёт наше знакомство с ними.