– Ну а завтра мы выйдем в открытое море? – внезапно спросил Юксаре.
Фредриксон взглянул на «Морской оркестр».
– Это же речной теплоход, – с задумчивым видом сказал он. – Ходит на водяных колесах. Без парусов…
– Мы сыграем в орлянку, – сказал, поднявшись, Юксаре. – Шнырёк, давай сюда пуговицу!
Шнырёк, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на берег и начал высыпать на скалу содержимое своих карманов.
– Одной пуговицы хватит, дорогой племянник!
– Пожалуйста! – обрадовался Шнырёк. – Какую лучше, с двумя или с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку, полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую, восьмиугольную или…
– Можно обыкновенную брючную пуговицу, – сказал Юксаре, – я бросаю. – И он закричал: – Орел – выплываем в море! Ну что?
– Дырочки сверху, – объяснил Шнырёк и прижался носом к пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках.
– Ну! – сказал я. – Как она лежит?
В этот миг Шнырёк махнул усами, и пуговица соскользнула в горную расселину.
– Ай! Извините! – воскликнул Шнырёк. – Хотите другую?
– Нет, – сказал Юксаре. – В орла или решку можно играть лишь один раз. Теперь же будь что будет, а я хочу спать.
Мы провели довольно неприютную ночь на борту парохода. Одеяло на моей койке было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки – липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом Фредриксона пользоваться было нельзя!
– Племянник! – с упреком сказал он. – Это называется ты сегодня убирал?
– Извините! – воскликнул Шнырёк. – Я вовсе не убирал!
– И в табаке полно грязи, – проворчал Юксаре, любивший курить в постели.
В общем, все было очень неприятно. Однако мало-помалу мы успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из навигационной каюты.
Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного колокола.
– Вставайте! Вставайте и посмотрите! – кричал за дверью Шнырёк. – Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья! Вот и лежит там моя промокашка совсем одна…
Мы выскочили на палубу. «Морской оркестр» как ни в чем не бывало плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в этом какое-то таинственное очарование.
Даже сегодня я не могу понять, как двум шестеренкам удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход, возможный, вероятно, в реке, но совершенно необъяснимый и таинственный в море. Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую некоторые называют тоской или беспокойством), то никого не должно удивлять, что корабль справляется с помощью двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал обрывок якорного каната.
– Как я зол, – сказал он. – Просто страшно зол. Никогда я так не злился. Его изгрызли!
Мы переглянулись.
– Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, – сказал я.
– А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, – заметил Юксаре.
– Я тоже не виноват! – завопил Шнырёк, оправдываться которому было совсем ни к чему. Во всяком случае, никто никогда не слышал, чтобы он говорил неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у такого зверька было слишком мало фантазии.
И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели очень маленького Клипдасса. Он сидел под солнечным тентом и щурился.
– Вот как, – сказал Фредриксон. – Вот как?! – с ударением повторил он.
– У меня режутся зубки, – смущенно объяснил маленький Клипдасс. – Мне просто необходимо что-нибудь грызть.
– Но почему именно якорный канат? – спросил Фредриксон.
– Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его перегрызу, – ответил Клипдасс.
– А что ты делаешь на борту? – спросил я.
– Не знаю, – откровенно ответил Клипдасс. – Иногда меня осеняют разные идеи.
– А где же ты спрятался? – удивился Юксаре.
И тогда Клипдасс не по годам умно ответил:
– В вашей чудесной навигационной каюте!
(Точно, навигационная каюта оказалась тоже клейкой.)
– Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда увидит, что ты сбежал? – спросил я.
– Наверное, будет плакать, – ответил Клипдасс, заканчивая эту удивительную беседу.
Четвертая глава,в которой мое морское путешествие достигает своей кульминации в великолепном описании шторма и заканчивается полной неожиданностью
«Морской оркестр» одиноко плыл по морю. Солнечные, усыпляющие голубовато-прозрачные дни следовали один за другим. Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего судна, и мы сыпали овсяную крупу на хвосты плывущих в кильватере русалок. Порой, когда ночь спускалась над морем, мне нравилось сменять Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая линия горизонта – все вместе вызывало в моей душе приятное и волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень маленьким (но, главным образом, конечно же, значительным).
Иногда я видел, как мерцает в темноте трубка, и на корму, крадучись и шлепая лапами, перебирается и садится рядом со мной Юксаре.
– Признайся, чудесно ничего не делать, – сказал он однажды ночью, выбивая трубку о поручни парохода.
– Но мы же делаем! – ответил я. – Я веду пароход, а ты куришь.
– Куда ты только нас приведешь? – заметил Юксаре.
– Это дело другое, – заметил я, потому что уже тогда был склонен к логическому мышлению. – Но ведь мы говорили о том, чтобы делать какие-то вещи, а не о том, что делают вообще. У тебя сейчас снова Предчувствия? – беспокойно добавил я.
– Нет, – зевнул Юксаре. – Хупп-хэфф! Мне совершенно все равно, куда мы плывем. Все края одинаково хороши. Пока, спокойной ночи!
– Привет, привет! – сказал я.
Когда на рассвете Фредриксон сменил меня у руля, я мельком упомянул об удивительном и полном безразличии Юксаре к окружающему.
– Гм! – произнес Фредриксон. – А может, наоборот, его интересует все на свете? Спокойно и в меру. Нас всех интересует только одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет что-то иметь. Но только Юксаре, пожалуй, живет по-настоящему.
– Подумаешь, живет! Это всякий может, – сказал я.
Фредриксон только хмыкнул в ответ и, как обычно, тут же исчез со своей записной книжкой, в которой чертил удивительные конструкции машин, похожие на паутину и летучих мышей.
А я думал: «На свете есть столько интересного, аж шерсть встает дыбом, когда вспоминаешь об этом…»
Одним словом, в полдень Шнырёк предложил послать телеграмму маме маленького Клипдасса.
– У нас нет адреса. Нет телеграфной конторы, – сказал Фредриксон.
– Ну конечно! – воскликнул Шнырёк. – Подумать только, какой же я глупый! Извините! – И он снова смущенно залез к себе в банку.
– Что такое телеграфная контора? – спросил Клипдасс, живший в банке вместе со Шнырьком. – Ее можно съесть?
– Меня не спрашивай! – ответил Шнырёк. – Это что-то огромное и непонятное. Посылают в путь на другой конец света маленькие значки… и там они становятся словами!
– А как это посылают? – спросил Клипдасс.
– По воздуху… – неопределенно пояснил Шнырёк, помахав лапками. – И ни одно слово по дороге не теряется!
– Ого! – удивился Клипдасс.
После этого он весь день вертел головой, высматривая телеграфные знаки в воздухе.
Около трех часов Клипдасс увидал большую тучу. Белоснежная, пушистая, она низко-низко плыла над землей, и вид у нее был не совсем обычный.
– Точь-в-точь как из книжки с картинками, – заметил Фредриксон.
– А ты читал книжки с картинками? – удивленно спросил я.
– Ясное дело, – ответил он. – Одна называлась «Путешествие по океану».
Проплыв мимо нас с наветренной стороны, туча остановилась, и вдруг произошло нечто совершенно удивительное, чтобы не сказать – ужасное: она повернула назад и начала нас преследовать!
– Извините, а туча не опасна? – спросил Шнырёк.
Никто из нас ничего не мог об этом сказать. Туча плыла теперь у нас в кильватере; увеличив скорость, она перевалилась через поручни и мягко плюхнулась на палубу, почти совсем накрыв собой банку Шнырька. Потом она поудобнее устроилась между поручнями, сжалась, и, клянусь хвостом, эта удивительная туча тут же попросту заснула у нас на глазах!
– Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? – спросил я у Фредриксона.
– Никогда, – уверенно и очень неодобрительно отозвался он.
Клипдасс, подойдя к туче, лизнул ее и сказал, что на вкус она такая же, как мамина карандашная резинка.
– Зато она мягкая, – сказал Юксаре.
Он вырыл для себя в туче подходящую ямку и нырнул в нее, и туча тут же накрыла его, словно перина, своим мягким одеялом из гагачьего пуха.
Мы ей явно понравились.
Но это удивительное происшествие значительно усложнило дальнейшее плавание нашего корабля.
В тот же день, как раз перед заходом солнца, небо вдруг странно изменилось. Оно стало желтым, но не приятного желтого цвета, а грязноватым и призрачным. Низко повиснув над горизонтом и грозно нахмурив брови, плыли черные тучи.
Теперь мы все сидели под солнечным тентом. Шнырёк и Клипдасс, произведя в туче раскопки, достали банку из-под кофе и перекатили ее на корму, где ей ничто не угрожало.
Солнце превратилось в тускло светящийся диск, вода вокруг почернела и пошла свинцовой рябью, ветер испуганно завыл в штаге