Кого-то она мне напоминала. Но кого? Может быть, гейшу со старинного японского чайника? Так хороша и так хрупка! Возраст не властен над ней. Наверное, потому, что в душе этой чудной женщины бьет, не иссякая, горячий природный источник. Если у кого-то из семинаристов буквально или фигурально глаза на мокром месте, Мария Сергеевна бросается на защиту. Самойлов только посмеивался, когда обе они, Звягинцева и Петровых, с двух сторон пытались оживить (ныне сказали бы «реанимировать») убитого его анализом молодого поэта, подобно Ленскому, завершающего златые дни своей весны в невидимых снегах хорошо натопленного Дома литераторов.
Но случалось и обратное: когда мягко обвиняли наши руководительницы, адвокатом уже выступал Давид Самойлов, из Малютки переименованный в Дезика.
Бросалась в глаза, удивляла его дружба с Сергеем Поликарповым. Такие они были разные. Сережа — подмосковный кряж: диковатая красота, нависшие брови, бодучие лобные выпуклости. Стих крепкий, забористый, восходит к Павлу Васильеву. Самозабвенно читает, «мыкая», а вернее — «макая»:
Пригляди за м-мальчонкой м-малым,
М-молодая м-мама м-моя!..
Порой такое завернет, что Звягинцева и Петровых сконфужены:
— Сережа, дорогой, нельзя же так…
— Почему нельзя? — И Самойлов горой встает за Сергея.
Тот платил ему полной взаимностью.
Первая рецензия на самойловскую книгу «Ближние страны» принадлежит именно перу С. Поликарпова. Напечатана в журнале «Москва»[190].
Когда я читаю «Цыгановых», на меня веет Сережиным духом. Не столько от стихов, сколько от той многомерной, многокрасочной «другой жизни», что встает за поэмой.
Вдова Сергея познакомила меня с шуточным стихотворением, вписанным нашим учителем в книжку Николая Асеева, — подарок к Сережиному дню рождения. Дата под стихами: 30 августа 61-го года.
«Читай стихи, Серега,
Нам это не во вред.
И вскоре понемногу
Сам станешь ты поэт.
За книжицу заплатишь
Всего лишь жалкий грош —
Там рифмочку подхватишь,
Тут образ подберешь.
А там — победу празднуй,
Успехами кичась, —
Хороший или разный
Ты будешь среди нас…
Ты станешь важной штучкой,
Красив и басовит,
И сам товарищ Слуцкий
Тебя благословит.
А пока благословляю я, смиренный инок Д. Самойлов».
Вот тут можно ручаться: стишок никогда и нигде не печатался…
Переводческий семинар был задуман как мероприятие кратковременное. Для галочки. Однако по малоизученным законам взаимного притяжения просуществовал более трех лет: с конца 1959-го по 1963 год. Собирались не часто, но довольно регулярно. Сделали сообща два сборника стихов, вскоре вышедших в издательстве «Художественная литература»: «Заря над Кубой»[191] и «Поэзия гаучо»[192]. Зная нашу нужду, учителя, и в первую очередь Самойлов, подбрасывали нам и другую переводческую работенку. Для меня, например, «экзаменом» стал однотомник литовского классика Миколайтиса-Путинаса, выпущенный тогда издательством «Вага»[193].
Двое из нашего семинара, Юрий Вронский[194] и Натэлла Горская[195], стали признанными переводчиками. Рано ушла из жизни Дина Орловская, но вот чудо под стать стране бессмертной Алисы: недавно купила книжку Льюиса Кэрролла, изданную под грифом «Б-ка журнала “Юность”», — там есть и Динины переводы! Безвременно умер Сережа Поликарпов, автор многих книг. О Толе Якобсоне — речь впереди…
Когда у меня вышла первая книга стихов[196] и запахло приемом в Союз писателей, я, естественно, попросила одну из трех рекомендаций у Давида Самойловича. Дал он ее охотно, быстро, попутно вспомнив эпизод из своей биографии. Леонид Мартынов, к которому он когда-то обратился с подобной же просьбой, что-то буркнул в ответ. И это отдалило вступление в СП на годы.
За рекомендацией я поехала к Дезику домой. На площадь Борьбы. Впервые была у него в гостях и озиралась, как в лесу. Старомодная мебель стояла тесно. Над обеденным столом свисала антикварная лампа, которую с нигилизмом комсомольской юности я окрестила про себя «радостью металлоломщика». Под люстрой восседали близкие и гости, пили чай с конфетами. Я была немедленно, по-московски, приглашена к чаепитию, разговорена, обласкана.
В той же комнате на письменном столе лежали стихи Незвала. Некоторые подстрочники еще раньше Самойлов приносил на семинар, мы переводили их как на конкурс: кому лучше удастся втиснуть весьма туманный смысл в немыслимо строгую форму: сквозные рифмы, обязательные повторы…
— Вам не пишется, Давид Самойлович? — пожалела я его, представив себе, каково будет перелопатить всю эту пачку.
— Вообще-то пишется. Переводами я занялся, потому что денег нет.
По семинарской привычке я прочитала ему несколько новых стихотворений. Он задумался. Не спешил с приговором. Огрехи строк, конечно, были, но, видимо, не настолько очевидные, чтобы лихо, но с юмором, перемежая гнев и обаяние, как он делал это всегда, положить меня на обе лопатки. Что-то иное заботило учителя.
— Вам надо поскорей все это напечатать и начать писать по-другому, — вдруг сказал он.
На рекомендации в члены СП его мнение, впрочем, не отразилось. Она была составлена тут же, в тоне, который обязателен для бумаг такого рода: «зрелая», «достойна» и т. д., написана его рукой. Приемная комиссия принимала только рукописные рекомендации.
Осенью 63-го года мы ездили в Литву, участвовали в днях молодежной книги. Командировало нас издательство «Молодая гвардия». В бригаду входили Д. Самойлов, В. Осипов, С. Поликарпов, Л. Румарчук, я… Маршрут был: Вильнюс — Каунас — Шяуляй. Выступали перед интеллигенцией, рабочими, студентами, школьниками. Дезик держался с нами запанибрата. Вижу его глазами памяти в песочном пальто на фоне золотой литовской осени и карминно-огнистых исторических башен — безусого, еще без очков, всеми статями молодого. Молодого, как мы.
Стихи он читал тоже молодым, легким, гибким голосом, чьи модуляции передавали малейший поворот в развитии стиха: сюжетный или смысловой. К «поэтической эстраде», у которой уже появились закоренелые враги, относился… иногда казалось — всерьез, иногда — снисходительно. Но от выступлений не увиливал. Читал везде, куда звали. И столько, сколько просили.
Многие стихи Давида Самойлова я запомнила с его голоса, и память сохранила из первых уст услышанный вариант. Так, в знаменитом стихотворении о поэте, Пестеле и Анне первоначально Пушкин утверждал: «В политике кто гений, тот злодей»[197]. В книге появилось иное: «На гения отыщется злодей…» Знаменательное разночтение!
Тогда, в Литве, или чуть позже Дезик весело поведал нам, как однажды ночью ему позвонил Маршак и сообщил: «Знаете, голубчик, на кого вы похожи? На Блейка!» Детский поэт-классик, сам того не ведая, приговорил нашего учителя к слепоте. «Бывают странные сближенья…»
Весной 65-го в Москву приехала из Вильнюса строгая редактриса однотомника Миколайтиса-Путинаса. У нее накопились претензии к переводчикам, в том числе и ко мне. Малейшее отклонение от оригинала (неизбежное при переводе рифмованных стихов) воспринималось ею как криминал. Очень не хотелось возвращаться к прошлогодней работе, тем более что у меня недавно родилась дочь — не до того было… Но редактриса настаивала, и Самойлов, будучи работодателем и человеком ответственным, нашел выход: привел ее ко мне. В мою очень большую, но единственную комнату, из которой ширмой была выгорожена детская.
Шутя и играя — такое впечатление оставляли многие его действия, — а на самом деле твердо и точно Давид Самойлович отмел необоснованные обвинения литовки, в упрощенной форме донес до меня обоснованные и кое-что с ходу исправил сам. Мне осталось совсем немного работы… А потом, к моему изумлению, попросился за ширму и поиграл с моей пятимесячной крохой, сказав с короткой задумчивостью:
— Таких маленьких я люблю больше всего…
Тогда я еще не знала, что скоро у него родится дочь Варя.
…Наша поездка в Минск, несомненно, была плодом больного бюрократического воображения. Сдернуть двух писателей с места (меня-то ладно, а вот Самойлова за что?!), оплатить проезд, гостиницу, суточные только для того, чтобы мы выступили, по полчаса каждый, перед библиотечными работниками то ли города, то ли области — загнанными тетками, к поэзии абсолютно индифферентными.
Отвыступав, Дезик пошучивал, пошучивал — и вдруг исчез. На весь день. А я так надеялась погулять с ним по Минску, пообщаться.
Появился он незадолго до вечера, такого же золотистого, как купленная мною на базаре связка белорусского лука, — в утешение себе и на радость оставленным домашним. Объявил, что подлец, потому что бросил меня одну. Но он был в таком сугубо мужском обществе, куда даму неудобно и повести.
Мы бродили по незнакомым улицам и болтали.
Самойлов был в духе и за словом в карман не лез. Об одном коллеге отозвался так:
— Раньше всех понял, что из этого свинства можно вырезать хороший кусок ветчины. И сделал это.
О Ярославе Смелякове:
— Мне бы такой талантище! Уж я бы им распорядился…
На мой вопрос, почему Ахматова недолюбливала Ахмадулину, но восхищалась стихами Г., Д. С. мгновенно нашелся:
— Потому что Ахмадулина красивая, а Г. — нет…
Вспоминал хлесткие ахматовские характеристики. Сложному пииту, снискавшему поздние лавры именно за туго поддающиеся дешифровке стихи, Анна Андреевна поставила диагноз: «Хорошо разыгранная мания преследования!»