Переписка Д. Самойлова с А. Гелескулом1979–1989
№ 1 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
18.06.79
Дорогой Толя!
Смерть Марии Сергеевны[445] хоть и ожидалась, все же была неожиданна и у меня в тот день без предчувствия, может быть потому, что был день моего рождения, приехали друзья и все шло как всегда в таких случаях. Сон у меня был на следующий день, но какой-то смутный: голос. Наверное, я его заспал.
Узнал я о смерти Марии Сергеевны только пятого, накануне похорон — Ника[446] позвонила. Никто мне не догадался позвонить или дать телеграмму. Очень было печально, что даже приехать не успею.
Пытался я по телефону убедить начальство напечатать мое прощальное слово. Но все отнеслись вяло — субординация не та. Не хотелось и бесполезно настаивать. Ей все равно, да и нам тоже. А стихи ее были и будут; сейчас, может быть, и будут оценены и узнаны. Дело завершено.
Соскучился без Вас. Последнее время ни с кем не было так просто и хорошо, как с Вами.
Мы здесь меньше месяца, а кажется, что много времени прошло: сперва отходили от Москвы, потом приехали гости, потом я засел за работу, потом начали съезжаться постоянные пярнусцы. Несколько периодов за короткое время, оттого и кажется, что мы здесь уже давно.
Дети как будто в порядке, это определяет общее состояние духа. Галя, конечно, в трудах, но и ей легче, чем в Москве. Были жаркие дни, можно было купаться, но я сидел над Рицосом[447] и почти не вылезал.
Он, как все непомерно раскованные поэты, слишком многословен. Может быть, по-гречески это и хорошо, сам по себе язык ценен. Но по-русски этого не передашь. Поэтому перевод его — не перевод, а переложение или изложение языком более или менее грамотным. Конечно, переводчик более благородный, чем я, от такой работы отказался бы, хотя бы из-за ее томительности. Но я представил себе те несколько месяцев, которые могу прожить за счет Рицоса, и засел за перевод.
Стихи, естественно, не пишутся. Но все же одно в духе Галчинского[448] я написал, а три начала стихов, посвященных Марии Сергеевне, возможно будут дописаны.
За всеми этими делами не успел написать Шараповой о «Пер Гюнте»[449] и предложить ей переводить Паруйра Севака[450]. А теперь обнаружил, что адрес ее оставил в Москве. Не пришлете ли мне его?
Каковы Ваши летние планы?
Напишите, если будет охота. Очень хочется знать о Вас.
Привет Наташе[451], и от Гали вам обоим.
Простите, что пишу на машинке. У нее почерк лучше, а мне так легче писать.
Просил Нику сообщить мне, когда будут хоронить урну М. С. Хочу приехать, надеюсь, тогда увидимся.
Будьте оба здоровы.
Ваш Д. Самойлов
№ 2 А. Гелескул — Д. Cамойлову
27.07.79
Милый Давид Самойлович!
Спасибо Вам за письмо, от него сразу дохнуло всегдашним Вашим теплом! Я даже не поздравил Вас с днем рождения. Так все это сложилось — уже собирался идти слать веселую телеграмму, когда получил другую, от Музы[452]. Сообщить Вам рука не поднялась. У меня ведь была глупая убежденность, что у Марии Сергеевны вот-вот наступит какой-то перелом в болезни. Я не предчувствовал какой. Хоронили в среду, но только в понедельник вечером стало известно где и когда (да и то время почему-то сместилось и многие опоздали). Так что никто и не успел бы Вас предупредить…
Старый крематорий все же не то что новый, но все равно бесчеловечен, глушит, и речи звучат не так, как над могилой. Думаю, и над могилой уместен только голос священника и просто плач. Я невольно старался не вслушиваться (чтобы вдруг не царапнуло — Вы, наверное, это знаете), но так странно — не сумею Вам передать это чувство, почти удивление. Обычные, громкие слова не о том и звучат рядом с Марией Сергеевной слишком крикливо, но все это — правда. «Мария Сергеевна Петровых останется жить в нашей памяти, в своих стихах и стихах великих поэтов, ей посвященных». Да, все правда. И когда говорили о доброте и о неразгаданной душе. Преувеличения были, но уже посторонние: вышла Горская[453] и сказала, что М. С. научила ее «не лгать ни единой строкой, ни единым словом, ни единым делом». Я в святости не искушен, но нимба как-то не разглядел.
Рукописи Марии Сергеевны у Ники Глен. Как будто собираются издавать сборник в Армении. Дай Бог, и все же как-то стыдно и обидно. Думаю, что это будет переиздание, расширенное за счет армянских переводов (и только армянских); если об одних переводах говорить — и то жалко. Лидия Корнеевна[454] убеждена, что издать в Москве невозможно[455]. Да почему? Может быть, помогут побочные доводы — такие, как помощь семье.
Сейчас я понял и не могу свыкнуться, что ни стихи, ни имя Марии Сергеевны неизвестны и не вообще, а в литературных, как говорится, кругах, и не тех, где путают Шекспира с Шиллером. Вот совсем недавно — эпизод характерный и не единственный. Один знакомый (человек одаренный, культурный, вдобавок светский, (знает все и всех, друг Богатырева[456], Копелева[457]), услышав от меня «Петровых» — я даже и фразы не начал, растерянно поняв по лицу, что говорю о неведомом, — напрягся, долго морщился и неуверенно сказал: «Петровых?.. Кажется, был такой Петровых? Давно?» Кто он был и когда, осталось тайной, я перевел разговор. Вот так.
Да, большое спасибо Вам за поручение. Я был у Лидии Корнеевны и ушел под большим впечатлением, можно сказать, влюбленный. Она не показалась мне «кристальным» человеком, но живым, умным, сильным и страстным (и, видимо, пристрастным) до изумления. Сейчас ей не очень хорошо. Было даже подозрение на инфаркт, но, слава Богу, не подтвердилось. Не может ни читать, ни перечитывать написанное; дочь говорит, что впервые в жизни видит ее неработающей. Что делать — непонятно; Лидия Корнеевна надеется, что, может быть, это переутомление и мозговой спазм, и со временем отпустит. Узнав, что я не читал ее книгу, она так удивилась, что подарила ее и надписала, не видя, — почерк ясный и твердый, но смысл очень грустный.
Дорогой Давид Самойлович! Адрес Шараповой № 103031, Москва. Варсонофьевский пер., д. 4, кв. 5; кажется, Алла Всеволодовна. Вот единственное, не знаю, в Москве ли она сейчас. Не звонил, из-за летней суетности. И простите меня, что затянул с ответом — причины те же.
У нас без событий. Мама то лучше, то хуже, но все-таки терпимо. Работаю (но получается как-то вяло), жизнь веду монотонную. Впрочем, эта монотонность беличьего колеса, и летом я от нее всегда слегка трюхнутый. Как сыч, инстинктивно верчу головой — не подкрадывается ли кто; добро еще, если просто с поллитрой, а бывает — порадовать. Что он не такой, как все: «Сейчас все хотят писать, как Мандельштам, а я хочу, как Пушкин». У меня даже голос прокисает. Впрочем, это благочестивое желание одной гостьи, женщине простительно.
Зато в соседях у нас объявился графоман, моложавый и патлатый. Удалось, петляя, запутать следы и навести его на чужой дом, совсем в другом конце Загорянки[458]. Он по следам пришел туда и уверовал, что мы там, разуверениям хозяев не внемлет и караулит — с романом.
Стихи — жуть, но все же малая форма, а ведь то роман, «Странные женщины» (автор молод и этим озабочен). Хозяев жаль, хорошие люди; тем более днем дома одни дети, а он отчетливо не в себе. Хорошо, что у них есть телефон, и я велел в случае опасности звонить в милицию: «Ломится графоман. Угрожает повестью. Запрещенной».
Все, конечно, читать Вам утомительно. Огромнейший и самый жаркий привет Гале, и пусть не болеют ни дети, ни родители! Да, не нужна ли какая-нибудь помощь — может быть, переписать тексты?
С неизменной любовью
[Г.][459] и Наташа
№ 3 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
08.08.79
Дорогой Толя!
Очень рад был Вашему письму. Чувство несоответствия происходящего и слов, которые произносятся во время гражданской панихиды, я очень хорошо понимаю. Когда хоронили моего отца, я вдруг услышал эти слова и мной совершенно неожиданно и неуместно овладел приступ смеха. Наверное, в этом смехе был оттенок истерики, но все же это был смех от ощущения этого несоответствия. Я прикрыл лицо, отошел в угол, и все были уверены, что я рыдаю.
Лето уже на спаде, а хорошей погоды было мало. Я поначалу доделывал и допереводил, а потом засел за разные дела. Составил книгу стихов (маленькую) для «Сов. пис.»[460]. Написал большую статью о современной рифме — выжимку из книги, которая будет издана только года через два[461]. Написал несколько стихов. Так и время прошло. Знакомые, пребывавшие здесь в немалом числе, стали разъезжаться. Скоро выпить будет не с кем. Мы с Галей собираемся привезти в Москву Варвару числа 28-го и пробыть там неделю. Если у вас будет время, хотелось бы повидаться. От Л. К. я получил письмо, как всегда без всяких жалоб, но ясно, что со здоровьем у нее худо. Она пишет, что рада знакомству с Вами. Я уверен, что вы подружитесь.
Об издании книги Марии Сергеевны надо подумать. Я приеду и поговорю в «Советском писателе». Почти уверен, что они возьмут книгу. А издание в Армении — само собой. Если возьмут книгу, я бы написал предисловие, коли не будет возражений.
Графоманы и меня одолевают. Я уже ответил на десяток писем, еще лежит на столе стопка рукописей. Отвечать им — дело тонкое. С одной стороны, нельзя обижать, а с другой стороны, нельзя давать надежду, иначе — одолеют совсем.
Как Ваши дела и занятия? Я почитываю Аполлинера[462], приступать к нему боязно. Как Наташа?
Пишите, если будет время и охота. А нет — увидимся в конце августа.
Галя кланяется вам обоим. Привет Наташе.
Очень хочется увидеть вас обоих.
Любящий вас
Д. С.
№ 4 А. Гелескул — Д. Cамойлову
27.08.79
Милый Давид Самойлович!
Два хороших известия. Лидия Корнеевна как будто бы оправилась — способность видеть и работать возвращается, как она и надеялась, приписывая все переутомлению. На подаренной книге[463] она надписала: «Не теряя надежды» — и я прочел это наоборот, а надо было буквально. И второе — книга Марии Сергеевны как будто бы готовится. Я был на похоронах, на Введенском кладбище, и потом, на поминках, из разговоров понял, что книгой занялся в Гослите Казин[464]. Помимо Казина, там был и Мкртчян[465] — и об армянском издании говорил уверенно.
Ника показала мне Ваши стихи о М. С., совершенно прекрасные, но переписать я не мог и запомнил только две-три строфы.
Давид Самойлович, очень хотелось бы к Вам зайти, но не знаю, как связаться, чтоб не было некстати. Может быть, Вы сами скажете день?
Я живу по-прежнему монотонно и вязну в работе, как-то она не горит, а чадит. Было одно очень приятное знакомство, но при печальных обстоятельствах. К нам в Загорянку заезжал Карлос Шерман[466]. Это испанист и переводчик из Минска; стихи он переводит на испанский, прозу на русский, а сам пишет по-белорусски. Отец его из белорусского местечка уплыл в Америку, стал уругвайцем, в 56-м году почему-то вернулся, и юный Карлос из испанца стал испанистом. Сейчас ему, думаю, пятьдесят, видимо, он контрабандист из гетто и говорит «таки да» (соединяя испанские фразы). Это было единственное, что он знал по-русски и белорусски по возврате, — ни тропики не вытравили, ни гражданские войны! Мне он очень понравился, но, к несчастью, он болен и, видно, очень. Приехал больной, и с ним случился приступ астмы, такой, что страшно стало.
Он перевел «Осень патриарха» Маркеса (не знаю, читали Вы или нет, но «Сто лет одиночества» наверно). А приехал Шерман со встречи с Маркесом в журнале «Лат. Америка». Я Маркеса очень люблю, но не пошел, предчувствуя, что он, человек умный и лукавый, будет играючи применять маски. Теперь жалею. Маркес начал с того, что вот он писал-писал и вдруг прочел «Превращение» Кафки и понял, чего он хочет сам. Интервьюеры из ТАССа надулись как мышь на крупу. Так Маркес пофехтовал часа три, а потом его умыкнул Евтушенко. Они соседи по фестивалю: Маркес — в жюри, а Евт[ушенко] — в лучшей мужской роли. Маркеса пригласили приехать еще раз в декабре — видимо, на столетие, памятуя его репортажи (он был у нас уже в 57-м году, один из репортажей назвался «Товарищ Сталин может спать спокойно»). С тех пор его приезды как-то откладывались; года два назад уже почти приехал, да по дороге в какой-то газете выразил мысль, что у нас нет социализма. Помню всеобщую горечь. Я тогда же советовал написать ему, что он ошибается: как раз социализма у нас много; есть, конечно, перебои с колбасой и т. д., а этого хватает, пусть приедет и сам убедится. Наверно, так и сделали.
Да, Евтушенко якобы не велел ему приезжать в декабре, по сведениям Шермана, а чтоб приехал летом — и они поплывут по рекам Сибири. Вверх-вниз, вверх-вниз, сначала по одной, потом по следующей и так по всем, со спиннингами, — Евтушенко, Маркес и Стенька Разин — (от Союза), трое в одной лодке, не считая, наверно, Грушко[467]. Зрелище вроде Вознесенского на полюсе, в джинсовых унтах.
Давид Самойлович, спасибо Вам за письмо и очень хотелось бы Вас увидеть! Горячий привет Гале! Дай Бог, чтобы все были здоровы!
[Г.]
№ 5 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
12.09.79
Дорогой Толя!
Жаль, что не встретились в Москве. Но были мы всего неделю и всё впопыхах и т. д.
Теперь приедем в конце октября (а Галя с мальчиками даже в середине). Пробудем до конца ноября.
Ваш минский испанист напоминает мне одного персонажа, давно мной придуманного и теперь уже полузабытого. В свое время я, показывая его, сильно потешал своих знакомых. Звали его Моня[468] — уменьшительное от Монтес. Происхождения он тоже был испанского — из Перу. Служил в издательстве курьером и гордился дружбой с Ромен Ролланом, которого называл Рома. Как-нибудь о нем расскажу.
Московские впечатления были печальные.
Навестил я Слуцкого, который почти два с половиной года в психушке облегченного, правда, типа. И теперь, попривыкнув там, готовится к выписке.
Л. К. была у нас. И вид ее не очень мне понравился. Сперва она была бледна, слаба, устала. Потом, за разговором, оживилась, порозовела. Но все же…
Насчет изданий Марии Сергеевны есть ряд осуществимых идей. Во-первых, через месяц надо сдать (пусть приблизительную) рукопись в «Советский писатель». Заботу о ней берет на себя Виктор Фогельсон[469], редактор лучших поэтических книг за последние двадцать лет.
Я обратился к главе московского отделения СП Кузнецову[470] и к секретарю большого СП Р. Казаковой[471] с просьбой написать заявку в Гослит на однотомник стихов Марии Сергеевны (видимо, стихов будет маловато, надо будет включить и переводы). И наконец, есть возможность издать ее переводы в серии «Мастера худ[ожественного] пер[евода]»[472] в «Прогрессе».
Все это запущено в дело, и я займусь этим еще раз по приезде в Москву.
У нас событий (слава богу) довольно мало.
Проработав лето, я устал и хочу полежать на диване и тихо мыслить, о чем-нибудь. Может, что-нибудь и напишется.
В Москве покажу Вам новую книгу стихов, которую (в приблизительном виде) отдал тому же Виктору Фогельсону для дальнейшего прохождения[473].
«Избранное» тоже пока не зарезано[474].
Пишите, милый Толя. Если навестите Л. К., обязательно сообщите о ее здоровье.
Как поживает Наташа?
Привет вам обоим от Гали.
Будьте здоровы.
Ваш Д. Самойлов
№ 6 А. Гелескул — Д. Cамойлову
15.10.79
Милый Давид Самойлович!
Двадцать восьмого собрались у Юны Верман[475] — Муза[476], Женя Пастернак[477], Диков[478], Левины[479], еще несколько друзей, которых я не знаю. Я был с сестрой, и она как-то не смогла взять себя в руки и весь вечер тихо проплакала (увидела фотографии, их было очень много). Пастернак сказал краткое слово. Я плохо понял, но смысл такой: Толя был человеком жертвенным, но жертва оказалась ненужной и была не принята людьми, потому что жертву приносить можно только Богу. Юна читала свои воспоминания[480] — гораздо лучше, чем я ожидал. Потом она включила пленку, я это предчувствовал и боялся (особенно за сестру, я-то уже заскорузлый). Но шока не было — все-таки запись не голос, не его голос — похожий, но сглаженный и нереальный. А главное — кроме нескольких вводных фраз, это было чтение «Соловьиного сада»; читал он прекрасно и чисто — и стихи смыли все. Это были минуты какого-то общего просветления, как будто во всем забрезжил смысл, пускай неуловимый. Все-таки поэзия не зря существует. Толя хотя тем был счастлив, что любил ее как никто.
Наверное, из-за «Соловьиного сада» поминки были светлыми, тоска пришла потом. Голос вспомнился похожим и живым, и вдруг я уже телом понял, что его нет. Как будто все случилось рядом. Я даже Вам написать не могу сейчас, стыдно.
Один Толин ученик (Вы его, видимо, не знаете, хотя он и близкий Юрин[481] друг) принес мне свои воспоминания[482]. Прежде всего, искренние; нужна и компоновка, и редактура, но мне, например, читать было очень интересно — ведь с этой стороны, и такой для него важной, я Толю не знаю. И потом — глазами учеников, для них он остался и останется в полный рост, на учительской дистанции, — человеком много выше и старше их (хотя скоро они уже сравняются в возрасте). Я посоветовал автору сократить свой взгляд на мировую историю (он постарался все свое мировоззрение изложить длинно и вразрез с уголовным кодексом), больше вспомнить. В школе они издавали тетрадки, типа «Золотые мысли», с афоризмами и максимами, львиная доля которых, естественно, Толина[483]. И другие материалы остались, помимо того, что в памяти. По-моему, из этого складывается образ; я старался читать чужими глазами, как о незнакомом человеке, да действительно незнакомом с этой стороны. Может быть, из этого что-то получится. Я обещал редактуру, какую сумею.
Спешу Вас обрадовать. Вчера я был у Лидии Корнеевны. Позвонил за неделю, и она сказала, что «все в порядке и чувствует не как раньше, невыносимо плохо, а нормально плохо» — голосом Жанны д’Арк. Впрочем, голос и тогда был такой же. Но, действительно, перемена разительная. Я увидел ее молодой и неотразимой, даже глаза блестели. И видит она сейчас лучше (лучше — то есть как обычно); говорит, что операцию будет оттягивать, сколько сможет, но если не сможет — сделает. Жалуется, что просто голова разламывается — столько должна сделать и не знает, за что браться прежде всего. Ей нужны еще тридцать лет — по меньшей мере. Просто загадочная сила и ясность духа! Да, сама она силу духа в себе отрицает и все объясняет несокрушимым (от природы) здоровьем — крестьянским наследием (хотя и расшатанным позднейшей смычкой города с деревней и пр.).
Говорят, болен Юлий[484] и подавлен болезнью. На похоронах Марии Сергеевны он был сильно изменившимся, серым. Дозвониться до него не могу, хотя по выходным он будто бы в Москве. Может быть, выключает телефон.
Давид Самойлович, Вы, наверное, знаете, что 22-го в ЦДЛ вечер Марии Сергеевны. Ариша[485] сказала мне, что верит только в Вас, и если Вы выступите, то, что Вы скажете, и будет правдой.
Знаю от Музы, что Вы собираетесь в Крым после Москвы. Не представляете, как завидую (я смутно, но помню еще тамошние осенние штормы). Для меня же наступили дни расплаты, не в том смысле, что мне платят. Уныло надеюсь на чудо — пожар в издательстве, инфаркт директора. А желаннее бы всего летаргический сон месяца на три-четыре.
Желаю Вам здоровья, замыслов и исполнений — чтобы все Ваши планы сбылись! Огромный горячий привет Гале!
[Г.]
№ 7 А. Гелескул — Д. Cамойлову
13.04.80
Дорогой Давид Самойлович!
Так давно Вас не видел! Радостно, что Вы не больны и работаете. В каком журнале будет «Кломпус»? Я, когда был у Вас, видел его в рукописи книги, но успел прочесть только стихи[486].
Бога ради, «третий перевал»[487] не справляйте по возможности. Говорят, год активного солнца (парадоксально при всеобщем мраке). Кстати, астрологически это Ваш год и Вам предстоят всяческие удачи, и даже счастье (астрологически Вы, простите, Обезьяна). Более того, счастливая аура оберегает и ближних. В этом году за Вас надо держаться. Но все же берегите себя, как только можете. Эта астрология у каждого в шестьдесят лет наступает, да вот по-разному.
Зима у нас, как у всех почти, была трудная; даже я болел и Новый год встретил плашмя. Зима прошла, да и весна на исходе, надо думать о пристанище. Мой калека (пес) умирает, бедняга, а помочь ему я не решаюсь.
26 марта мы устроили в университете вечер Марии Сергеевны. Выступали Нейман[488], Николаевская[489], Гребнев[490], потом студенты читали стихи (до неожиданности хорошо) и актриса, протеже Вертман (сверх ожидания плохо), а в конце я прочел Ваши, памяти М. С. Аудитория была чудесная, человек пятьсот, от первокурсников до профессоров, но в основном молодые и слушали чутко и живо. Жаль, конец вечера проходил под ругань с гардеробщиками, сованием им десятки и т. д. Отчасти виноват Г. Левин[491], который притворился больным, а вместо себя прислал эссе, длинное, как степь, чтицу для его произнесения, с конфетным голосом, и начинающего поэта из «Магистрали», преданного М. С. Все это в безоговорочном порядке. Начинающий поэт оказался седовласым версификатором, и от выхода на большую аудиторию его развезло и надолго.
А накануне вечера ребята пошли — не из добрых, правда, чувств — на кафедру сов. литературы и пригласили. Ответ был — мы такого поэта не знаем и заняты Олимпиадой..
За неделю до этого у нас был просветительский крах — эпопея с вечером Пастернака. Как-нибудь расскажу Вам в лицах. Вечер скандально не состоялся. Но вся эпопея обрушилась — ввиду анонимности устроителей — на упомянутую кафедру. Вплоть до рыданий, валидола и клятв: «Не виновны! Не знали!» Свидетельство очевидцев привожу с мстительным удовольствием.
Мне жалко утомлять Ваши глаза, но не могу удержаться от эпизода. Скандал был весьма свеж в памяти, и перед самым вечером Наташа[492] не без тревоги обнаружила, что аудитория занята, а уже и сестры М. С. приехали и даже Л. К. и все стояли в коридоре. Меня еще не было. Наташа сунулась было с протестами, но некий мужчина загородил дорогу и сказал, что у них тут партийные выборы. И стал ее легонько выпихивать. Вдруг между ними возник один первокурсник, очень милый и пылкий мальчик, кажется, очень талантливый, и сверкнул очками: «Хам! Вы разговариваете с женщиной!» Другой, поопытнее, как-то ловко прикрыл его и унес под мышкой, кстати по дороге сообщив Наташе, что оный мужчина — некто Тюнькин[493], парторг факультета и спец по Достоевскому.
На другой день Тюнькин пошел в комитет комсомола и состоялся примечательнейший разговор. «А ну, комитетчики, кто это мне вчера хамил?» — «Впервые видим, — комитетчики сокрушенно. — Наверное, не наш». Дружный хор: «Конечно, не наш. Биолог, по всему видно». Одинокий голос: «Или физик». — «Физик, физик и есть!» Тюнькин: «Вот нахал! Пришел на чужой факультет и хулиганит! Сами понимаете — не мог же я его выматерить при этой поэтессе!» Общая растерянность: «Какой?» — «Ну, этой… что перлась стихи свои читать».
Даже даты жизни на афише не разглядел, кафедрал. Ну, поэзия — ладно; она там у них на Демьяне Бедном скончалась, неоплаканная. Но чем эта голова нафарширована? Поэтесса во главе разъяренной толпы поклонников — ломится до чужого помещения! «Бесов» на ночь начитался?
Давид Самойлович, простите это длинное изложение. Но такой вот костумбризм.
Сегодня по радио была передача о М. С. Стихи читала Гердрих[494] и, к счастью, хорошо. Немного смутила подборка. По-моему, улавливается какая-то общая тенденция (в том, что пишется, говорится и подбирается) — зачислить М. С. по штату «женской поэзии». Поэтому я очень рад, что Вы выступите в «Тартуских записках» — это будет другой и серьезный разговор[495]. Сам я на него вряд ли способен. Как я себе представляю, «Тартуские записки» — издание структурально-академическое, сухое, но временами позволяющее себе роскошь — свидетельство поэта о поэте. Я свидетельствовать не вправе, да и способен лишь на сугубую лирику с известной тягой, хоть и подавленной, к «аккордам» и «серебристым далям».
Дома у нас произошло событие необъяснимое и драматическое. Помимо бедного инвалида, есть другая собака; у нее как раз началась свадьба, когда кошка родила. При первом же кошачьем писке что-то у собаки стронулось. Она прервала свадьбу и прилипла к котятам — неделю сидела над ними, не отрываясь, и плакала — крупными слезами — а потом их загрызла.
Давид Самойлович, чувствую, что пишу длинно, как Левин[496]. Но у него не было времени писать кратко, а я — оттого, что рад Вашему письму.
Сердечный привет Гале! Желаю Вам и Гале здоровья и немного покоя и чтоб астрологические обещания сбылись! Желаю несокрушимо пройти сквозь юбилей!
Всегда Ваш (вкупе с Наташей)
P. S. Наконец прочел Юрия Кузнецова[497]. По-моему, очень талантлив, раскован и уверен, но никак не пойму, что у него за душой: иногда — что-то подлинное, иногда — тоскующий фашист и тоска какая-то немецкая.
[Г.]
№ 8 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
27.04.80
Дорогой Толя!
Рад был Вашему письму. О вечере стихов М. С. мне писали Л. К. и Ника. Но, конечно, без красочных подробностей.
Очень хорошо писали о слове, сказанном Вами[498].
Вот Вам и готовая статья для Тарту. Ей-богу, не отказывайтесь. Я уверен, что Вы напишете лучше всех. А насчет научных престижей не беспокойтесь. Ваше слово такое же слово поэта, как и мое.
Тартусцы хотят опубликовать стихи М. С. в университетской газете. Ника прислала мне 15 стихотворений. А я напишу небольшое предисловие[499]. Почти все, что пишется о М. С., кроме данных из энциклопедии, — впервые. Наверное, для тех, кто будет писать потом, каждое фактическое сведение, оценка или даже эмоция окажется нужной.
Что же касается участия в вечере Г. Левина и Ю. Вертман, то можно сказать только одно — дурака нельзя подпускать ни к какому делу. А тут еще два дурака оказалось.
У нас новостей никаких, кроме гостей, которые последнее время регулярно приезжают. Это нарушает ровный ритм нашей жизни, но я всегда радуюсь. Нужно и нарушать единообразие, да и поговорить со своими хочется и о Москве узнать. Хотя почти ничего нового не говорится и ничего отрадного.
Стихи у меня давно не пишутся, переводы я почти закончил, какие были, и думал радоваться и веселиться по случаю весны и свободы.
Но тут пришли из Москвы болгары[500], а главное — Аполлинер из издательства «Книга»[501]. Его-то переводить хочется, но несколько погодя. Потому что мозги у меня совсем тупые. Я Аполлинера пробовал для книги Юлии Хартвиг[502]. Но это были попытки и подступы. А теперь надо всерьез. Надеюсь только на то, что срок сдачи в конце ноября и вдруг со мной произойдет переводческое чудо.
Рассердившись на переводы, я написал статью «О скромности и храбрости переводчика»[503], где доказываю всю условность предписанной нам точности и общую безнадежность нашего дела. Люди типа Кудинова[504], наверное, будут в сильном негодовании.
В Москве буду в двадцатых числах мая. На 25-е мая назначен мой вечер в ЦДЛ. Если захотите и сможете, приходите с Наташей к началу. Галя вас встретит. Это единственный способ увидеться, хотя бы мельком. Ибо на следующий день мы отмотаем в Пярну.
И уже на все лето.
Насчет того, что я Обезьяна, мне говорили. И еще утверждали, что я родился в год Льва под созвездием Близнецов и под влиянием Юпитера. Для полного счастья мне не хватает только Козерога. Действительно, всю жизнь я с трудом обхожусь без него.
Итак, до возможной встречи.
Галя передает привет вам обоим. А я — Наташе.
Будьте здоровы.
Ваш Д. С.
О Ю. Кузнецове Вы абсолютно правы.
№ 9 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
27.06.80
Дорогой Толя!
Никак не соберусь написать Вам, ибо, несмотря на Ваши предостережения, нечто вроде юбилея у меня состоялось, правда, без всяких официальных чествований, а просто собрались в Пярну два десятка человек из близких и добрых друзей, чтобы отметить день моего рождения. В этот день было выпито немало, а еще больше в два последующих дня, пока друзья не отбыли по месту жительства.
После этого я не меньше недели отдыхал и очухивался, а потом нужно было заняться срочными делами. Надо было написать небольшое предисловие к стихам Марии Сергеевны для Тарту и такое же предисловие к стихам покойного поэта и переводчика Николая Стефановича[505]. Знаете ли Вы этого поэта? На мой взгляд, это крупный поэт на полпоколения моложе М. С. и Тарковского. Печатался он совсем мало. И сейчас предстоит сквозь все предубеждения (кто он? откуда? почему не печатался раньше? и т. д.) стараться его напечатать и, может быть, подготовить книгу. Видимо, организационной стороной дела придется заниматься мне, т. к. единственный близкий ему человек — его сестра — уже в годах и сейчас болеет.
Больше ничего такого я не произвел. Лежит на столе Аполлинер, к которому боюсь притронуться, а там надвигается польская романтическая поэма в тыщу строк[506], которую надо перевести к ноябрю.
Так что все мечты о долгой паузе в переводах рушатся, а проза вновь откладывается в долгий ящик.
Давно не имею вестей о Л. К., написал ей письмо, но пока нет ответа. А слышал я стороной, что ей присуждена какая-то премия. Не знаете ли Вы о ее здоровье и событиях?
Новый мой возраст (на седьмой десяток) пока не дает себя чувствовать физически, но внутри что-то происходит, хотя бы идиосинкразия к собственным стихам и понимание, что нужно искать что-то иное. Не поздно ли?
Что у Вас и у Наташи?
Как проведете лето? Как ваши звери?
Напишите, если будет охота, потому что увидеться сможем не очень скоро: в конце августа.
Перед поездкой в Москву напишу Вам о ее сроках, но до этого надеюсь получить письмо от Вас.
Привет вам обоим от Гали, а от меня — Наташе.
Будьте здоровы.
Ваш Д. С.
№ 10 А. Гелескул — Д. Cамойлову
01.06.81
Милый Давид Самойлович!
Поздравляю Вас с днем рождения! (Один из любящих, но очень сильно.) Долгих Вам и чудесных стихов! У нас зацвела сирень (махровая, как и все вокруг) и жимолость. Будь Вы близко, я бы приволок целый куст. А так — шлю под видом подарка испанскую книжку[507]. И то лишь с искренней надеждой, что Вы ее не раскроете (я старался, но потерпел сокрушительную неудачу, жаль).
Наша трудная зима завершилась соответственно. Наташа опять угодила в больницу — перикардит. Не так страшно, но все дело в том, как дальше пойдет. Требуют, чтобы бросала работу, ее это не радует. Врачи опять переписывают Ваш однотомник, а больше смотрят телевизор, так что она смогла увидеть нападение турка на папу. Первые две пули папа успел перекрестить, и они обратились в бабочек, а третью не успел и лишился перста. Четвертая, как писали в наших газетах, «угодила (!) в различные части папиного тела и при этом убила двух туристок. Налицо несомненное чудо.
Надеюсь, что магометанина и прочих турок, каких удастся отловить, по обычаю посадят на кол перед собором Петра, и они достойно проведут свои последние часы. Я очень уважаю турецкий мат, в нем есть достоинство кошачьего шипа. Жаль, я не видел фотографии злодея — на тбилисском майдане я знал одного банщика Али, отчаянный был человек и по призванию палач; впрочем, работа такая — по десять часов в день топтать ногами армян, конечно, ожесточает характер.
Милый Давид Самойлович, огромный сердечный привет Гале и поздравления! Надеюсь, что вы отошли после московских суматох и все здоровы. У меня, боюсь, лето будет гиблое. Но обещаю как следует выпить за Ваше здоровье, особенно вечером. Днем иду на кладбище — годовщина Марии Сергеевны; наверное, придут все, кто сможет.
Горячо целую Вас, берегите себя, Вы — сама жизнь! То же — от Наташи.
P. S. У меня горестное событие — вчера в метро парень (!) уступил мне место. Меня чуть инфаркт не хватил.
[Г.]
№ 11 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
26.06.81
Дорогой Толя!
Спасибо за поздравление и за книгу. Вопреки Вашему совету я ее раскрыл и стал читать. В ней мне открылось что-то близкое. Последнее время я думаю о стихах такой же степени простоты. Пока еще звук их не нащупывается, потому что в таких стихах главное содержание — слово. Значит, это может прийти только со словом. И значит, может не прийти вовсе. Понравился мне и «Платоро»[508]. Мне нравятся лошади.
Что же касается переводов, то они получились только до возможной степени и по той же самой причине. Они все в слове. Его отыскать трудно, а еще трудней — переводной эквивалент к нему.
После нашего свидания я побывал в Ленинграде, где было два приятных выступления. А также встреча (первая в жизни) с Алексеем Ивановичем Пантелеевым[509]. Это автор знаменитой «Республики ШКИД», человек необычайный.
В Москве я был один раз всего на два дня, а второй проболел дней десять и никого повидать не успел.
Вышла у меня здесь маленькая книжица под названием «Улица Тооминга». Постараюсь прислать ее Вам, когда будут экземпляры. В ней, наверное, мало для Вас нового, но издана она очень мило, лучше всех моих книг.
Сейчас я продолжаю прихварывать и с некоторым странным удовольствием взращиваю мизантропию.
Застольные забавы не тянут, общение скоро утомляет.
Как здоровье Наташи? Как Вы?
Надеюсь, что увидимся в начале осени.
От Гали Вам обоим привет. От меня — Наташе.
Всего вам доброго.
Ваш Д. С.
К ударам, вроде метро, я давно привык. Ко всему привыкаешь.
№ 12 А. Гелескул — Д. Cамойлову
13.10.81
Милый Давид Самойлович!
Прошло это нелегкое лето, и я Вам снова пишу из Вологды[510] и снова не знаю, дойдет ли. Двадцать восьмого собирались у Юны вспомнить Толю. Она читала свои мемуары, заводила пленки. Кажется, что все это было в другой жизни. Видел фотографию Толиного сына — взрослый, вылитая мать. Только с бородой. В эту встречу никто не плакал. Я мимо воли заметил, как все мы постарели. Один Толя остался молодым.
Сейчас я здесь один, в непредставимой тишине (потому что птицы уже улетели). Сижу на безлюдной горе и смотрю вдаль; отсюда видно пол-России, причем лучшую половину. Я застал еще последний день золотой осени, а сейчас лес уже прозрачен, туманы и все серо-синее, как сон. Пару раз я встречал на тропинке соседа — барсука, а теперь и его не видно, наверно залег на зиму. Дождь непрерывен, вместо перерыва моросит, а потом — опять как следует. Но это не беда, все равно чудесно. Жаль, ненадолго.
Беда другая: в северных губерниях ввели старообрядческие порядки — нет ни водки, ни вина, ни курева. Это, конечно, благочестиво, и мужики уже вместо кепок носят нимбы, но почему-то кощунствуют и притом матерно. Поскольку тянется это благочестие месяцами, а то и годами, даже домовые разбежались. Я тоже в унынии, потому что какой из меня пуританин. Главное, нет-нет да и встретишь пьяного с цигаркой, но пытать бессмысленно — он уже успел забыть, где достал, и только застенчиво улыбается.
Здоровы ли вы все? Как перенесли летний зной? Про мизантропию не спрашиваю — с ее культивацией, уверен, ничего не вышло. Стесняюсь клянчить, но вдруг у Вас остался еще экземпляр «Улицы Тооминга»? Или, по-иному, «Через забор»[511].
Наташа как-то шатко-валко. Особых чудес медицина не совершила. Но понемногу работает — подбирает и переводит (для университетской книги) литературные манифесты XX века. Восхитителен Сальвадор Дали. Странно их сейчас читать, но в каждом есть крупицы, даже у Маринетти[512]. Смысла немного, но молодость века так и бьет.
Еще она водит дружбу с актерами Прудкиным и Ильинским (восхищена их молодостью).
Давид Самойлович, бессодержательное письмо кончаю. Какие тут у меня новости? То подул ветер, то стих. Ради бога, не болейте! Огромный сердечный привет Гале.
С нежностью, Толя
№ 13 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
28.10.81
Дорогой Толя!
У нас тоже незаметно, как облетели листья, редко солнце проглядывает, а чаще дождик. Может быть, от этого, а скорей неизвестно почему, охватили меня неоглядная тоска и полное отсутствие желаний. Стихи по привычке вертятся в уме, но нет сил докрутить их до конца, так они и замирают, не успев быть записанными.
Думал я, не махнуть ли в Москву, да что-то нет и этого желания. Даже в компанию не тянет.
Наверное, это болезненный переход к старости, неприятный, как все для меня неуправляемое и непонятное.
Видимо, пришла для меня пора осмыслить какие-то простые сущности, которым я мало уделял времени, занятый «процессом жизни». На этот процесс уходили главные мои силы, поэтому я мало знаю и мало что додумал до конца.
Свой мыслительный дилетантизм я особенно остро ощущаю сейчас, когда пришло время многое до конца додумывать. А мне до конца далеко, я только в самом начале…
В Москве я был в конце сентября, дней десять.
Было много всякой суеты и ненужных свиданий.
Главное событие: у меня родился внук[513]. Рождался он тяжело, появился на свет сильно недоношенным и пока еще тревожно за его здоровье. Надеюсь, что он будет молодцом, ибо очень не хочется расставаться со званием деда.
Отчасти из-за рождения внука, а главным образом из-за раздрызганности, я не навестил Л. К., которая сильно на меня рассердилась и разобиделась. Виноват, но у меня не было сил и духовной собранности, чтобы предстать перед ее грозные очи. К тому же очень трудно ночью добираться из Переделкино.
Долго я мучился совестью, потом написал покаянное письмо, на которое пока нет ответа. А может, обида такая, что и ответа не будет. Подожду и напишу снова.
Вышла у меня книга «Весть»[514]. Пока еще нет тиража, видел один сигнал. Многие стихи Вы знаете. У меня отношения к книге еще нет.
Вот кратко, что у меня и со мной происходит.
Очень хотелось бы увидеть Вас.
Верность Юны памяти Толи трогательна и достойна уважения, но на меня от нее веет такой скукой, что не хочется с ней именно говорить о Толе.
Галя тоже начала писать воспоминания о Толе, по-моему, интересные. Но, заедена детьми и бытом, так и оставила недописанными. Надеюсь все, что возьмется за них вновь.
«Улица Тооминга» у меня есть, но я лучше пришлю Вам «Залив», там все то же, но и еще кое-что, поэма «Кломпус» и нет переводного балласта.
Передайте привет Наташе. Галя кланяется вам обоим.
Всего Вам доброго.
Ваш Д. С.
№ 14 А. Гелескул — Д. Cамойлову
18.03.82
Милый Давид Самойлович!
Зима прошла сначала в унынии, а потом в поспешном труде и безденежье. Зато был чудесный подарок — Ваш «Залив». Это вообще подарок, но он получился и подарком для меня — книга пришла под Рождество. Я не раз принимался писать Вам, но обрывал, потому что не нашел настоящих слов. Да и сейчас — просто радость и благодарность за прекрасную и печальную книгу. Может быть, самую таинственную из Ваших книг. Удивительно, Вы действительно сложнее, но не труднее, даже наоборот. «Откровенья тайные пласты»[515] и такая несовместимость и свобода. Есть какая-то другая трудность, но это уже из области духовного, куда за Вами нелегко следовать.
Жалко, что мало ранних стихов. Воля Ваша, но очень жаль. Или мало их уцелело?
Дорогой Давид Самойлович, очень хотелось бы Вас увидеть, пусть ненадолго. Но думаю, что по приезде в Москву за Вас возьмутся как следует. Я позвоню Вам и, если будете не в силах, скажите не церемонясь — уверяю, пойму Вас как никто. Ибо даже людоеду люди могут надоесть[516].
Да, меня очень обрадовал Юра Ефремов. Две очень хорошие книги — Стрелкунас и Мартинайтис[517]. По-моему, к нему пришла зрелость. Не мне судить, сколько он туда своего внес, но книги живые, певучие и отчетливо русские. Что значит, когда по любви!
Еще раз спасибо Вам за подарок и за все! Сердечный привет Гале! Предположительно — до встречи! Горячо обнимаю.
P. S. Ваше «Прощание»[518] я знаю давно, как отдельное стихотворение, — мне читал его Толя. Он очень любил его. И само обращение повторял, словно забывшись, сам для себя.
[Г.]
№ 15 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
06.12.82
Дорогие Гелескулы!
Давно ничего от вас. А между тем вы — одни из немногих, кого хочется видеть и слышать.
Ввиду того что о вашей жизни ничего не знаю, сообщу о своей. Она идет ни шатко ни валко, без больших внешних событий. Дети болеют ниже нормы. Галя бунтует против своего ярма реже, чем обычно. Ко всему привыкаешь.
Несколько месяцев не пишутся стихи. Во мне это ощущается как потребность чего-то нового, еще не нащупанного, не услышанного. А может быть, просто мое стихотворство иссякло с годами.
Работа (пур вивр)[519] тоже иссякла (т. е. переводы). А. И. Севостьянова[520] решила выпереть меня из редакции. И кажется, ей это удалось. Можно переводить автономные республики. Но этого уж вовсе не хочется.
Поэтому делаю разное, включая мультфильмы.
Впрочем, все это, может быть, к лучшему. Неблагополучие создает состояние, приводящее к стихам.
Зато погода у нас хорошая. Сухая, теплая осень. Красота, заимствованная из хорошей живописи. Воздух, почти заменяющий коньяк.
Что-то почитываю, насколько позволяют глаза. Снова попался Киплинг, которого не перечитывал лет двадцать. Как у нас пишут: читаю с хорошей завистью стихи. А «Свет погас»[521] как-то поблек.
В Москве собираюсь быть в середине января и на целый месяц. Попробую пожить в столице. Тогда хорошо бы и повидаться. Если не забудете и если не напишете, позвоните в пятнадцатых числах января (280-23-25).
Напишите, Наташа и Толя, какие у вас новые дела, как ваши живые твари и обо всем прочем.
Галя вам кланяется.
Ваш Д. С.
№ 16 А. Гелескул — Д. Cамойлову
20.01.83
Дорогой Давид Самойлович!
Простите, что отвечаю с опозданием — у меня сейчас мало веселого, а о невеселом заводить не хочется. Так рад, что у Вас все хорошо, в главном; мне показалось по письму, что это мгновения тишины, когда все впереди. Я бы даже не советовал приезжать — боюсь, столица Вас мало порадует, особенно после приморской осени. Здесь и осень была, да и зима сейчас — как гнилой зуб. Это общее мнение, по мне всякая погода хороша (но, конечно, не для здоровья).
В Гослите — уходы на пенсию и какие-то непонятности, обстановка нервная и скучная. Профком литераторов заклеен белой бумажкой. Не приказал ли долго жить? Симптомы уже были. Начинаю чувствовать себя тунеядцем (плохо со здоровьем и трудовыми навыками), а хуже всего и обидней, что заплатил взносы за целый год — проявил, дурак, сознательность, и назад не вернешь. Из того, что знаю, делается вот что — двухтомник французской поэзии XIX–XX веков, составитель Великовский[522], редактор Вайсман[523], и оба друг друга уже возненавидели. Может быть, Вас заинтересует; телефон Вайсмана 370-84-20 (домашний), Борис Савельевич. В славянской редакции снова замерло все до рассвета; пока у них, кажется, никаких планов нет. Зато в испанской — планы химерические — например, задуманы две толстенные антологии: португальской поэзии и каталонской, с двенадцатого века по двадцать первый. Но что это такое, я не знаю, да и, кажется, никто. Особенно каталонская — поэзия древняя и, наверно, прекрасная, но все-таки по-каталонски, а с этим плохо. Я лишь одного человека знал, владеющего, — старика из эмигрантов, да и тот томился, что поговорить не с кем, пытался детей своих научить — не смог, только сам забывать стал. Наверно, уже уехал, освежить память.
У меня сейчас странная работа, непривычная — составляю для «Прогресса» книгу испанской народной лирики, книга на испанском языке. Труд большой, деньги малые, но зато ужасно интересно. Мне кажется, это лучшее, может быть, что по-испански создано. Первые письменные свидетельства — IX век, и доныне мало что изменилось — целое тысячелетие особой, упрямой, живучей культуры, господство лаконизма — стихи в три, четыре, даже две строки, и порой такие захватывающие. А самые первые записи дошли так — в X веке у андалузских мавров, а потом евреев возникла новая форма «мувашшах», ода, которую непременно нужно было завершать ни больше ни меньше как частушкой, уличной или собственного сочинения. Они — определяли не только метр, но и всю окраску поэмы. Сочинить самому считалось страшно трудным, и поэты «пошли в народ». Буквально — и великого Авенпаса[524] упрекали, что он готов все бросить и брести за каким-нибудь козопасом часами и днями. Вот так в арабских поэмах и приютились испанские песенки. Самые первые строки по-испански начертал на бумаге реб Иосиф из Кордовы[525], потом три арабских поэта и четвертый — севильский эмир Аль-Мутамид[526], а еще потом — бен Эзра[527] и Иегуда Галеви[528]. Генеалогическое древо у испанской лирики — только держись!
Когда соберу книгу, хочу прикинуть, что в ней переводимо, и предложить такой сборник по-русски. Я этим давно болен. Не решаюсь Вас уговаривать, но вдруг?
Да, едва не забыл. Еще готовится Кальдерон и португальские пьесы Возрождения. Я об этом знаю смутно, но если Вам интересно, узнаю.
Хочется думать — до встречи! Крепко обнимаю и целую Вас с Галей!
И всех Самойловых, отцов, сыновей и духов святых — с Новым годом!
[Г.]
№ 17 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
02.04.83
Дорогой Толя!
Слышал, что Наташа болела, что теперь выздоравливает. Как она?
Жизнь такая пошла, что все болеют, кроме негодяев.
У нас вот тоже переболело 100 % семьи, а Галя и Варвара продолжают болеть.
Галя в Москве. Я с мальчиками в Пярну, жизнь неустроенная, работать трудно.
Зимой был я в Таллине и в Тарту на каком-то переводческом шабаше, где мило общался с Чижеговой и Донским[529]. Я был до того мил, что они подарили мне по переводной книжке. Книжки я, не прочитав, куда-то засунул и даже позабыл, о чем они. Пришлось писать любезное письмо, где я хвалю обе книги, не прочтя их. Это и есть объективная критика: текст не давит.
Перевожу латышские дайны[530]. Это очень интересная работа. И очень трудная. Мне начинает казаться, что стоит переводить только народные тексты или очень старинные.
Пишите, милый Толя. Всегда радуюсь Вашим письмам.
Большой привет Наташе. Увидимся, надеюсь, в мае.
Ваш Д. Самойлов
№ 18 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
10.10.83
Дорогой Толя!
Сто лет ничего от Вас и ничего о Вас.
Рассказал бы о себе, да нечего. В июне прихлопнул меня инфаркт (сообщая об этом друзьям, я упорно искал глагол: хватил, прихватил, вдарил, настиг, постиг). Так или иначе, пролежал я три недели в больнице, а потом меня всё не отпускали из Москвы, опасаясь, что развалюсь по дороге.
С конца августа мы здесь. С нами Варвара, которая не стала (тоже множество глаголов) сдавать экзамены в Тартуский университет, разочаровавшись в филологии. Теперь она метит в сферу торговли, что очень модно. Пока же досаждает всем своим дурным характером.
Я исправно гуляю, глотаю таблетки, измеряю давление. Все это изрядно надоело. И как будто препятствует стихам. Перевожу всякую дрянь и завидую Вам, который занимается переводом как искусством.
Инфаркт в наше время — вроде нашивок за выслугу лет. Он повышает самоуважение. И даже внушает надежду не умереть в скором времени.
Мне строжайше запрещено курить (а я покуриваю) и дозволено употреблять спиртное в небольших количествах. На первых порах запретность доступных благ раздражала более всего.
Очень соскучился по Вас. Часто думаю, что где-то под Москвой есть такой человек — Гелескул, значит, не все еще потеряно на нашей планете.
Напишите, если будет охота, что у Вас, что у Наташи. Чего переводите? Как поживают Ваши звери?
Галя кланяется вам обоим. А я — Наташе.
Обнимаю Вас.
Будьте здоровы.
Любящий Вас
Д. С.
№ 19 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
11.02.84
Дорогие Наташа и Толя!
Простите, что не сразу отозвался на Серну[531]. Спасибо, Наташа, за эпиграф. Но он, конечно, не лучшее в книге. При моем минимальном зрении я все же принялся ее читать, и очень мне понравился Серна. Плоховаты только переводы Наташи Трауберг[532], которые вдруг стали колом. Я даже стал их переписывать на полях книги и сделал 14 поправок в 15-ти строчках. Ваши же «Изюминки»[533] очень хороши.
По-прежнему о вас мало знаю, но надеюсь, что с Наташей все в порядке. У нас же сплошные болезни и разные неурядицы.
Недавно был в Москве, но не успел с вами связаться из-за разных закруток и болезни старой моей мамы. В Пярну тоже все оказалось в раздрызге.
Несмотря на все это перевел «Пьяный корабль» Рембо, который обещаются напечатать в «Иностр. лит.»[534].
Тане Ланиной[535] предложил, чтобы дали перевод на рецензию Толе. Но, ввиду срочности, послали его Борису Дубину[536], который оказался либерален. Правда, до этого «Пьяный корабль» прошел строжайшую и придирчивую редактуру Ю. Стефанова[537] и Г. С. Беляевой[538], где было поправок штук тридцать. Я всё покорно принял.
Стихи пишутся редко, потому что я сам себе надоел. Надоели ритмические квадратики, сложность выражения и прочие атрибуты поэзии, которые совсем не нужны. Но попробуйте писать без этого!
Всё же функционирую почти без перерыва, ибо надо писать переводы, рецензии, воспоминания, песни к спектаклям, письма, заявления. Удерживаюсь только от доносов.
В общем, соскучился по вам.
Буду в Москве к 25 марта (у меня вечер в Доме ученых) и до этого пошлю письмо, чтобы договориться о встрече. А вы тоже пишите, не забывайте. И не болейте.
Ваш Д. Самойлов
№ 20 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
13.07.85
Дорогие НА-ТО![539]
С благодарностью получили вашу новогоднюю инструкцию и частично ее выполнили. Если год удастся только наполовину, и то будем рады.
Из инструкции, однако, ничего не вычитали о вас. Поэтому кратко сообщаю о нас.
Во-первых — зима. У нас морозы для здешних мест сокрушительные. Печки дымят, сырые дрова не хотят гореть. И утром страшно вылезать из-под одеяла.
Во-вторых — ремонт. Никогда ничего не ремонтируйте. Дом без ремонта может стоять лет сто. При ремонте он разваливается. Кроме того, вас ежедневно грабят. И еще бросают ремонт, когда им это удобно. Живем в полном разорении, безденежье и отсутствии перспектив.
В-третьих — Пашка болеет гайморитом чуть не полгода. В школу не ходил, все позабыл, что знал, а он и раньше ничего не знал.
В-четвертых — маме девяносто лет, живет одна. Комментарии излишни.
В-пятых, в шестых и седьмых, а также в десятых — полный простор для вашего воображения.
Понимаю, что в глобальных масштабах это все не так серьезно. Но слаб человек и живет минутным.
О возвышенном думаю редко. Однако все же сдал книгу стихов в здешнее издательство. Название — «Голоса за холмами»[540]. Набралось строк тысячи две. Из них выбросить бы полторы. Приличная была бы книга.
Рембо, за которого я взялся с охотой, мне теперь поднадоел. Его как-то иначе надо переводить, чем мы переводим. А тут — билингва, значит, будут все время сравнивать строчку со строчкой[541].
Слышал от Г. С. Беляевой, что Вы, Толя, от перевода отказываетесь. Жаль. Все же было бы легче с Вашей подпорой. Одно приятно в этом издании, что можно будет выправить идиотскую правку «Пьяного корабля», напечатанного в «Инлите». Первые две строфы, главное!
Работаю, в общем, мало, нет охоты.
Читаю почти одного Чехова. Чем-то утешает.
Очень хочу повидаться с вами. В конце марта надеюсь быть в Москве. 28-го должен состояться вечер стихов Глазкова в Доме ученых.
Обнимаю.
Ваш Д. Самойлов
№ 21 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
02.09.85
Дорогой Толя!
Простите, что так долго не отвечал. Сперва болел, потом был в запое, потом месяца полтора писал стихи (чуть не целую книгу, впервые у меня так), потом навалились гости и т. д.
Наконец-то посмотрел подстрочники. Стихи прекрасные. Переводить трудно. Но все же попробую. Жаль только, что времени мало. Нельзя ли отложить до конца октября?
Поздравляю Вас со столетием[542]. Надо бы прислать Вам оду, да вот лезет из меня лирика, и не по возрасту любовная.
В Москве думаю быть в ноябре. Потом с детьми приедем на зимние каникулы. О приезде сообщу. Дома у нас все более-менее в порядке. Ремонт продолжается и не думает кончаться.
Простите, что пишу коротко. Если с согласием переводить испанские стихи опоздал, сообщите.
Хочется видеть Вас. Привет Наташе.
Галина Ивановна вам кланяется.
Будьте здоровы.
Ваш Д. Самойлов
№ 22 А. Гелескул — Д. Cамойлову
03.12.85
Милый Давид Самойлович!
Давно о Вас ничего не знаю. Даже не верится, что столько не виделись. Не болеете, не болеете? Как дети? О Гале не спрашиваю, поскольку болезни откладывает на потом.
Сам я болел, отболел и разленился. Однако слабеющие руки уже держат перо — и первым делом тревожу Вас. Только потому, что самого тревожат. Правду сказать, мне деловой тон с Вами так непривычен, что пальцы сводит. О чем-нибудь повеселее лучше напишу отдельно.
С испанской книгой[543] обстоит так: надо бы сдать стихи или часть их, чтоб отдали на рецензию (формальную, но все же). А потом будет еще время — думаю, месяца два. Но хорошо, если бы Вы что-то прислали.
Черкните мне хоть пару строк — действительно пару строк, чисто деловых. А еще бы лучше — пару строк прозой, остальное стихами. Горячо надеюсь, на них (и уже представляю, как буду их компоновать, я в этом поднаторел).
Не прислать ли подстрочников, на будущее? Обещаю, что сделаю быстро, было бы согласие (как на днях говорило радио: «Соглашение о продолжении расширения отношений» — про женевские успехи).
Я свою долю куплетов, цыганско-андалузскую, почти что кончил. Они сильно изматывают внутренне, — наверно, своим надрывом. А в тех, что я Вам посылал, есть душевная твердость и такая, что только держись.
Прерываюсь и жду письма. Горячо обнимаю всех! До чего же давно не виделись!
Нежный привет от Наташи.
[Г.]
№ 23 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
Декабрь 85
Дорогой Толя!
Простите, что давно не писал. Даже Наташу не поблагодарил за книгу[544]. Прошу прощения и посылаю как вещественный знак раскаяния свою таллинскую книжку. В Москве ее не будет.
Все это время то болел, то писал стихи, то ездил (Псков, Михайловское, Рига, Львов). Все без особой охоты. Как-то живу через силу. Хотя стихи порой и вырываются. Написал, к примеру, летом чуть не целую книжку…
Думаю, встретимся в Москве в январе — почитаю.
На существенные письма отвечать почти невозможно. Давно не писал Лидии Корнеевне. Она, наверное, серчает и что-то думает не то, а я ей писать попусту не умею. На два моих последних письма не ответила. (Получила ли?) Стихами постараюсь расплатиться.
К испанским переводам приступил со страхом. Пока не знаю, получится ли. Если пойдет, можно будет еще попробовать. Очень нравится. Но новых подстрочников пока не надо. Постараюсь к середине февраля прислать готовое. (А вдруг пойдет?)
Вообще соскучился по Вас. Пишите.
Обнимаю Вас с Наташей.
От Гали привет.
Ваш Д. С.
№ 24 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
19.02.86
Дорогой Толя!
Наконец-то у меня сдвинулись испанцы. Перевожу каждый день по несколько четверостиший. Не знаю только, как быть с дольником. Чаще всего получается четырехстопный хорей. Не пришлете ли несколько примеров? И сообщите, не опоздал ли я с переводом. Очень мне нравится эта работа. Да и почти понимаю оригинал (латынь, французский). Плохо только, что не знаю испанских ударений. Не знаю, читается ли за один слог «хиатус», соседние гласные. Надеюсь вскоре прислать Вам хоть часть работы. Робею.
Привет вам обоим от Г. И. От меня поклон Наташе. Позвоните, если можно, в самом конце марта. Хотелось бы увидеть вас обоих.
Обнимаю. Ваш Д. С.
№ 25 Д. Cамойлов — А. Гелескулу
Первая половина мая 1986 г.
Дорогой Толя!
Постарался перевести около 300 строк прекрасных испанцев. Подстрочники оставлю, чтобы исправить по Вашим замечаниям. Не стесняйтесь, придирайтесь, выкидывайте все, что плохо.
Я где-то около Вас. (Щелковское шоссе, недалеко от Чкаловской. Больница МИД. Палата 42, 3 эт.)[545]
Постараюсь передать работу с Юрой или Геной[546].
Обнимаю Вас и Наташу.
Цыганский сюжет украл[547].
Будьте здоровы.
Ваш Д. С.
№ 26 А. Гелескул — Д. Cамойлову
21.02.87
Дорогой Давид Самойлович!
Простите, что не откликался, — в морозы у меня жизнедеятельность прекращается, как у суслика (от холода сжимается мозговое вещество, которого и так немного). Сейчас оттаиваю. Героическое было время: алкогольные очереди на сорокаградусном морозе! Все лиловые, скрипучие, но несгибаемые; каюсь, и я стоял (гвозди бы делать из этих людей). Но из-за малодушной изнеженности друзей Новый год встретил довольно одиноко. Запоздало поздравляю Вас!
Что делается в Москве? Я специально из газеты выписал и повесил на стенку: «Счастье в том, что в наше время мы наделены тремя сокровищами: свободой слова, свободой совести и благоразумной осторожностью в пользовании ими» (из выступления Кариевой, аксакалши узбекского ВТО). Прекрасно сказано — Салтыков-Щедрин пополам с Гафизом.
Так что я благоразумно пользуюсь счастьем. А вот Юра Ефремов, по слухам, бегает с идеей колхозного издательства[548]. Одно такое уже есть. Во главе с поэтом Приговым. «Поэт Пригов» — это псевдоним, вообще-то он скульптор, не то дизайнер. Автор проникновенных строк:
Когда читаешь из газет
Про то, как наш народ работает,
Поверь, что он не только пьет,
Но и действительно работает.
Может быть, это один и тот же поэтический кооператив, названия не знаю. Прекрасно, кстати, назывался ферапонтовский[549] колхоз — «Просвет». Но предложить Юре не решаюсь. Когда-то давным-давно московские реставраторы задумали религиозно-философский журнал и тоже мучились с названием. Я предложил очень хорошее — «Крест и выкрест»[550] — они почему-то смертельно обиделись.
Что у нас еще? В искусстве — евангельские времена (сплошные притчи). В Манеже — выставка проектов монумента Победы, описанию не поддается. Больше всего понравилась мне голая баба: она плывет на зрителя — натурально плывет, по-лягушачьи, — а над задом у нее, везде как бы поднятые брызги, салют Победы. Кстати, у меня тоже есть проект и тоже мне нравится: в двух словах так — Поклонную гору снова насыпать, выше прежнего, а наверху поставить ваньку-встаньку в ушанке. Увеличенная игрушка, но с настоящим штыком. И каждый желающий может толкнуть и убедиться в Ванькиной несокрушимости. Это ведь лучшая игрушка всех времен и народов, гениальная.
Дорогой Давид Самойлович, хотелось бы от Вас одно согласие и два обещания. В журнал «В мире книг» я написал заметку о нашем испанском сборнике[551] и хочу дать туда Ваши коплы[552]. Двадцать четверостиший, и читаются они очень цельно. Тираж там, правда, небольшой, но зато это журнал информационный, то есть рекламный, и для него неважно, печатались уже стихи или нет. Так что никаким Вашим планам это не помешает. Напишите, согласны ли Вы. Собственно, меня об этом издательство попросило — они сейчас борются, чтоб восстановить упраздненную иностранную редакцию, и такая публикация им на руку.
С переводами Юлия[553], видимо, не вышло? Наверно, вот в чем просчет. Для латышей, как я чувствую, ничего лучше ихних дайн в мире и быть не может, кроме разве что рижских подметальщиков. И всякие там коплы — вызов национальному самосознанию.
Теперь упомянутые обещания. Я подал в «Худлит» заявку и состав сборника «Романсеро и кансьонеро». Думаю, вскорости утвердят. Там будут и песни, и романсы (переведенные и непереведенные). Хотелось бы Вашего участия и в том, и в другом. Вы перевели около ста четверостиший (не могу сейчас уточнить). Я бы предложил еще столько же. И очень красивые есть романсы (область Вам тоже знакомая). Как Вы на это смотрите? Тексты и подстрочники я пришлю (если мои подстрочники Вас устроят).
И вторая моя затея — в «Детскую литературу» я сделал состав — собственно, по их же просьбе — книги двух поэтов — Лесьмяна и Стаффа[554]: примерно на 6 печ[атных] листов. Один Лесьмян у них не пройдет (Стафф, так сказать, смягчает детскую впечатлительность). Лесьмяна я представил, как он есть, кроме, правда, эротических стихов (пощадил деток да и книгу). В составе — примерно печатный лист непереведенных стихов, чудесных. Не хотели бы Вы вернуться к Лесьмяну — ну хотя бы перевести несколько баллад? Кто же, кроме Вас?
Как только с книгой решится, я возобновлю этот натиск.
Напишите и простите за длинное письмо, опять деловое. Горячо обнимаю Вас и Галю! С любовью и тоской.
P. S. Удивительно бездарное время. Это странно, ведь должно бы наоборот.
[Г.]
№ 27 А. Гелескул — Д. Cамойлову
31.05.87
Милый Давид Самойлович!
С днем рождения! Здоровья Вам и всем родным, стихов и странствий! Я слышал, что Вы собираетесь в Армению. Заранее завидую. Удивительный край — островок в небе. Там как-то разгибаешься и хочется смотреть, а потом оказывается, что тебя уже обокрали (меня, например, трижды; один раз, пока купался, все унесли — я шел через город, как на казнь, в набедренной повязке, за мной — два стражника, а за ними — остальной Ереван, очень оживленный). Только постарайтесь не в жару ехать, а прохладной осенью, виноградно-абрикосовой. И еще — не пейте армянского вина, только коньяк, и не слушайте жалоб друг на друга и на соседние народности.
Я по случаю купил Вашу маленькую книжку (Библиотека «Огонька»)[555] — прекрасный, по-моему, подбор и все, начиная со вступления. Чудесное стихотворение (для меня новое) — «Грачи прилетели»! Слышал о Ваших журнальных подборках, но журналы сейчас стали тоже недоступны — вообще замечательно, но для меня не очень.
Видел Лидию Корнеевну. Преображение просто чудесное — она не носит очков и кажется совсем молодой. Только голос стал тихим и в облике проступила какая-то кротость. Видел я ее на некрасовском вечере, в библиотеке, где ее чествовали стоя. Сам вечер был любопытнейший — словно не сейчас, а тридцать лет назад. Речи гремели, и стихи читались отчаянные, но все хорошие, но сплошь беспощадные. Тон задали молодые поэты — так называемое поколение сорокалетних. Затяжная молодость довела их до белого каления, но вот один показался мне настоящим — Виктор Коркия[556].
Вообще были редкие экспонаты — нынешние обэриуты (Еременко[557]etc), и даже том Некрасова с пометкой Блока. В конце вечера его украли. Не знаю, чем это завершилось, — я был плохо выбрит и, когда начали бегать и кричать: «Где черный дипломат с Некрасовым и Блоком?» — поспешил удалиться. Думаю, что это черный дипломат ввел кого-то в соблазн.
Кстати, в начале вечера было объявлено, что Вас не будет, поскольку Вы в ту же минуту, но в другом месте земного шара ведете вечер Северянина. Я сразу ощутил к нему уважение (и то сказать — все же предтеча Ильи Резника и отчасти Вознесенского).
Давид Самойлович, очень кратко о делах. Из моих затей в «Детгизе» (Аполлинер и Лесьмян со Стаффом) ничего не вышло. На свои живописные заявки я получил сухой отказ. А вот народная испанская книга (в «Худлите») принята, и хорошо бы завершить ее в том году. Сколько бы Вы хотели взять новых романсов (есть великолепные) — лист или пол-листа? Я боюсь навязывать и вторгаться в Ваши планы. Ответьте сами. И еще — есть цикл романсов о Сиде (тоже примерно лист) — может быть, Вас заинтересует? В той книге «Романсеро», где Вы переводили, романсы о Сиде в переводе Левика. Все-таки стихотворно они сильно выбиваются; в сущности, Левик слега осовременил переложение Жуковского. Но Жуковский-то переводил их на заре туманной юности и с немецких переводов.
Я быстро сделаю подстрочники. Одна только просьба — сделайте еще хотя бы полсотни четверостиший (к уже сделанным коплам). Если Вы не против, пришлю их первыми.
Если удача нас не покинет, хорошая будет книжка[558].
Еще раз — пью Ваше здоровье! Удачи Вам и равновесия в этой пестрой жизни! Сердечно целую, Наташа тоже! Целую Галю и детей и поздравляю всех!
[Г.]
№ 28 А. Гелескул — Д. Cамойлову
14.10.89
Милый Давид Самойлович!
Прошу одного — простите мое свинство, если можете. Свинство чистокровное, и надеюсь лишь на Вашу доброту. Дальнейшее — не попытки оправдаться, а просто краткие сведения о себе. Не писал Вам, во-первых, из чувства вины, потому что не ответил сразу. Во-вторых, не знал — о чем. Накопилась какая-то кислая усталость, суетная и скучная; видно, старость, как водится, настигла врасплох. И в-третьих, мои издательские затеи — а они и Вас затрагивают — повисли в воздухе, то ли из-за бордельности, царящей в издательстве, то ли из-за моей неудачливости. И вообще пора о душе подумать, но ее-то, кажется, и нет, вместо души — радикулит.
Ну, это все побоку — кроме, конечно, свинства. Сердечное спасибо Вам за «Беатриче»[559], это разверстые стихи — «Не для меня вдевают серьги…», «45-я Гайдна», «Бабочка» и самое удивительное, по-моему, — «Ты не добра». Одного боюсь — будут ли они сейчас услышаны. Мне кажется, что сейчас и люди со слухом как-то оглушены топотом истории. Отрадно все-таки, что в историческом забеге всех опередили литераторы и шашлычники. Последние, правда, дружнее (командное первенство). Тут мне друзья прислали «Литературный Иркутск» — это литгазета «Памяти»[560]. Замечательно, и лучше всех — полгазеты ровно — Распутин[561], «второй уже Шмидт в русской истории». Кстати, я действительно был удивлен, совершенно серьезно, — он забыл русский язык. А родной якутский не вспомнил. Тезисы же у него такие (цитирую): «Россия должна быть избранницей неба и не без оснований рассчитывать на искупление», 2) «Мы самый нравственный народ мира», 3) «Изящные искусства должны быть искусством богоделанья, иначе они проповедуют духовное ню» и «чем ближе к искусству, тем вредней, ибо есть строительство соблазна» и 4) «Выход — в нравственном перерождении (!) человека». И кончается, как водится, лозунгом: «И востребует он (он — это переродившийся человек): “Дух! Дух! Дайте мне дух!”»
Но больше всего мне понравились распутинские экскурсы в историю: «Сосудистая система славянина подходила для учения Христа, другие учения вызвали бы в нем болезненные, а вероятней всего — губительные последствия». Что говорить, обряды бывают жестокими. Я похолодел, представив себе, что в Третьяковке висит не «Явление Христа народу», а «Обрезание всея Руси», такого же размера и композиции, только в бордовых тонах.
Эх, вы сени мои, сени, Хомейни мой, Хомейни![562]
Однако как бы ни обновлялось общество, а существованье (ткань сквозная)[563] тянется и борьба за него тоже. С очень переломным успехом. У нас в Подмосковье в этом году было редкостное бабье лето, с золотым звоном. И так тоскливо захотелось забыть о последних шансах, отпущенных экономике и прочему, и просто смотреть, как падают листья. Потом, правда, зарядили дожди, и народные витии потребовали просвещенного диктатора. Кстати, у меня и кандидатура есть. По московскому телевидению регулярно дает сеансы чудодей из Жмеринки, колдун-терапевт Кашпировский, между прочим, мой тезка, что уже не располагает к доверию. Слепые у него прозревают, немые глаголют, а главное — толстые на глазах худеют, прямо по телевизору. А где-то в Шепетовке он даже статистику изнасилований улучшил. Народ в трансе. Думаю, пара диктаторских сеансов (тезка, кстати, вылитый Керенский) — и Азербайджан добровольно войдет в состав Армении, а прибалты дружно вольются в Интерфронт и вернутся осваивать вечную мерзлоту. Таков мой план спасения империи. Кстати, как дается эстонский? Вообще-то, не в законном порядке, а сам по себе, язык красивый. Однажды я заслушался — прямо-таки неаполитанская песня в северных болотах.
Да, Давид Самойлович, о Толиной статье в «Новом мире»[564]. Она заверстана была еще осенью и полгода пробивала цензуру; лишь за две недели до выхода номера редакция заявила, что «берет на свою полную ответственность», и дело решилось. Сначала я ведь давал туда книгу о Блоке[565], думал, если не возьмут, то из-за большого объема, и был обескуражен отказом — «старо, об этом уже написано новей и острей». Мне не попадалось, но мало ли. Читатель я не запойный. В общем, не нашелся я, что ответить. Сейчас прочел новомирскую статью Коржавина[566] и, кажется, поднаторел в новизне. Отказ стал понятней. Для Коржавина Блок — это бельканто, а вообще-то певец Чека и революционных безобразий.
В журнале очень славный народ, стойкий, дружный и самоотверженный, искренне ими восхищаюсь. Одна загвоздка. Новый мир — он новый в том (средневековом) смысле, что христианский. Дух древнего благочестия в нем жив и густеет. Кэ фэр?[567] Креститься поздно, я стал легко простужаться. И вообще упорство во грехе ставлю выше. Чем даже самый грех.
В западном журнале (кажется, в Германии) публикация памяти Якобсона и отрывки из его дневников 74—78-го года. Я видел перепечатку у Толиных учеников. Одна из последних записей (привожу по памяти): «Я Господа Бога не знаю, не ведаю, и ему бы, благодетелю, про меня забыть — не казнить, не жаловать. Обойти бы его как-нибудь стороной. Он сам по себе. Я сам по себе. Так бы всего душевнее»[568].
Еще упомянутые ученики сказали, что у Вас должен выйти двухтомник, с прозой. Загодя радуюсь и поздравляю!
Крепко целую, Вас и Галю! Наташа тоже. Не болейте. Не сердитесь. Напишите.
Пожизненно Ваш
P. S. Подобно Вам и Лидии Корнеевне (куда конь с копытом) я лечился у Федорова (главного хирурга). Сначала собирались оперировать, но накануне взрезания отправили восвояси. Ни тому ни другому я не противился. В общем, получилось по Зощенко — попал в плен к зеленым, сперва хотели на костре сжечь, а потом дали по зубам и велели убираться. А я уж было думал бросить переводы и поступать в мореходку.
[Г.]
№ 29 А. Гелескул — Д. Cамойлову
09.12.89
Милый Давид Самойлович!
Вы будете смеяться, но я вернулся из Гранады[569]. Прожил там неделю, питаясь кактусами (плодами, разумеется). Упомянутые плоды зреют у цыганских пещер и очень питательны; сам я жил не в пещерах — там сейчас дискотеки, — а рядом, буквально в двух шагах, на окраине старого города, мавританского до мозга костей: белизна, зной, отвесные улицы шириной в ладонь (моя называлась Cuestadecabras — «Козья тропа»), глухие стены, синие от солнца, а на стенах — изразцы с изречениями. Один мне так понравился, что мне его подарили: «Не спеши, ибо время не кончается». Высоко над пещерами — Альгамбра[570] (о ней молчу — это не восточный дворец, как на фотографиях, и вообще не архитектура, а замершая мысль. Принесла же нелегкая христиан!). А еще выше — вечные снега.
Что еще? Дети на улице здороваются — как в вологодской деревне, люди улыбаются — это здесь главное занятие. И когда улыбаются, становятся красивыми. Бутылка отличного вина стоит как пачка сигарет. Ни на то, ни на это денег у меня не было, но друзья были и не дали умереть от жажды. Словом, я, кажется, изрядно развратился. Но сейчас мне уже кажется, что я все это придумал и привычно вру.
Вообще Андалузия немного похожа на Армению, только населенную украинцами (кроткими и, похоже, такими же упрямыми). Среди них вкраплены конопатые узбеки — это и есть знаменитые цыгане; какая в них кровь, не знаю, но только не цыганская. А цыганки, хитаны — те же хохлушки, но много толще (свидетельство в пользу упомянутых кактусов). Каков их родной язык, определить сложно, потому что андалузцы говорят еле ворочая языком, а цыгане вообще не ворочают. Как ни странно, привыкаешь, и когда где-нибудь у пещерной дискотеки встречный стаскивает кепку и скорбно произносит несколько неопределенных гласных, каким-то шестым чувством улавливаешь смысл, что-нибудь вроде: «Когда нечего курить, мир выглядит иначе, сеньор, и хуже, чем он есть». Так здесь просят на выпивку (я, конечно, набирался опыта, да вряд ли пригодится). На одну такую тираду я для пробы ответил по-цыгански, что на счет мира согласен, да у самого нет ни гроша. Хитан страшно выпучил косые глаза, сказал: «Пардон, месье» и перешел на французский. Я постыдно стушевался.
В Альгамбру я попал по приглашению Гранадского университета; приглашения были раньше, но как-то в меня не попадали, (даже не знаю, кто по ним ездил), а это угодило. На самом деле, как я и думал, Гранадскому университету до меня такое же дело, как мне до него, а все это устроили мои друзья. Лет десять мы не виделись, я даже не писал никому, чтоб душу не травить, думал — в преисподней встретимся. И вот — свиделись. Кто мог знать, что права человека до такого докатятся!
Кстати, рядом с Альгамброй, вплотную — не изгадить же нельзя — стоит препохабный модерновый дворец (какой-то миллиардер построил). Вот из него Чингиз Айтматов разглядел, что в Испании социализм. Скоро и коммунизм будет, потому что компатриотов наших тут перебывало изрядно, бродят по лавочкам и, матерясь, меняют крашеные ложки на средиземноморские кораллы. В местной газете я прочел, что здесь недавно гастролировал известный русский переводчик «Цыганского романсеро» Похиляк — или Помелюк, забыл фамилию, он же корреспондент ТАСС (и читал доклады, шаромыжник. Платные, это уж как пить дать. На подобном фоне я выглядел даже прилично). Еще две трогательные гранадские детали. В Альбайсине (где я жил, в буквальном переводе — Сокольники) «Петя + Маша = любовь» на стенах изображается так: Pedro Maria, а если любовь безответная, то сердце пронзается стрелой. И второе — в центре Гранады (каков город!) стоит памятник переводчику, довольно красивый. Поджарый мужчина вроде меня, в чалме и шлепанцах, — и надпись: «Гранада — своему сыну, патриарху переводчиков Иегуде ибн Тибону, врачу, философу и поэту». Врачевал этот мавританский еврей в XII веке.
Побывал я и в Толедо. Он так же сказочен, как Альбайсин, но по-другому — мрачная, почти жестокая сказка. Но в Толедо есть Эль Греко и две пленительные синагоги XIII века — синагога Успения Божьей Матери и синагога Божьей Матери Блондинки (так они называются, и я тут ни при чем, это дело христианских рук). Кстати, в Гранаде молодежное поветрие — переходят в ислам. Девочкам очень идет тюрбан и намек на чадру. Новообразованных называют суфи.
Зато третью синагогу, некрещеную, я увидел в центре Мадрида, под окнами у моего друга (он на 6-м этаже, а синагога высотой этажа в три). И вдруг на ее плоской крыше я различаю подмосковный сарай из жердей и неструганых досок. «Висенте, что там за чертовщина?» — «Это которая под пальмовыми листьями?» — «Да вроде соломой крыта…» — «Э, откуда в Мадриде солома! Пальмовые листья. Там они водку пьют». И тут я соображаю — это не сарай, это же Праздник кущей здесь справляют на Пасху. Друг (скептически): «Может быть. Но не только на Пасху. Да вон, смотри сам — и сейчас пустые бутылки лежат».
Давид Самойлович, я наверняка уже утомил Вас болтовней, и закругляюсь.
Самое лучшее, что есть в Испании (из того, что я успел раскусить) — это хлеб и человеческие отношения. С грустью понимаешь, как мы издерганы и злы. А хлеб был тоже грустным открытием. Я так люблю его и, оказывается, всю жизнь ем что-то другое. И умру от несварения желудка. Либо разлития желчи.
А вообще народ вроде нашего — из-за угла мешком ударенный. Один пример. В Мадриде мы с Наташей (мы вместе ездили), жили у друга на самой окраине — дальше домов нет, пасутся овцы на плоских холмах, белеет цыганская деревенька и клубятся горы. Гвадаррама. Кастилия как таковая. Жили мы на углу Каспийского и Антильского моря (в новостройках для удобства таксистов все улицы называются на один лад — у нас это были моря, от Черного до Желтого и т. д.). Сосед, приятный, седой, грузинского склада, кстати таксист, спрашивает, нравится ли нам здесь и что именно. В общем, обычный разговор. Я искренне изображаю, что все нравится. И он, как бы утешая меня: «Но в России тоже много интересного. Например… (тут я чуть не покачнулся) …Ломоносов». Оказывается, он помешан на Ломоносове, а вернее — на очень здравой мысли, что только настоящее детское образование может спасти наш грешный мир. А настоящее, оно только в России, свидетельством чему — Ломоносов. «И ПТУ», — добавил я про себя. И что бы Вы думали! На своем такси (здесь арендуют машины) он со своим другом, таким же стариком, не зная языка, покатил в Россию увидеть ломоносовские места. Уж не знаю, добрался ли он до Минска и какую кузькину мать ему показали. Из деликатности и сострадания я не стал его расспрашивать о подробностях.
Уже проникнувшись доверием, он спросил: «А что сейчас там у вас происходит? Почему все кричат? На нас кричат, друг на друга кричат, если никого нет — просто кричат». — «Ну, — сказал я, — русские народ молодой, темпераментный…» — «Как мы!» — расцвел он в неотразимой испанской улыбке.
Давид Самойлович, не досадуйте на мою болтливость, ей-богу, она извинительна. Просто я засиделся в Загорянке, кровь застоялась. И рад, что разогнал ее. А еще — это испанское влияние. Испанцы совершенно не жестикулируют (именно это выдавало мою чужеземную суть), говорят негромко, но зато не смолкая. И пьют так же — понемногу, но зато непрерывно.
Я ведь пишу Вам по делу. В издательстве «Книга», кажется, запускается наконец-то «Конец трагедии». Вы эту Толину вещь знаете и, кажется, спорили с ним. Вы не согласились бы написать предисловие, вступление или что угодно, в той форме, какую выберете. Это было бы и прекрасно, и интересно. Я хочу спросить о том же Лидию Корнеевну, но убежден, что она откажется — дел у нее много, а сил мало.
Крепко целую Вас и Галю! Кланяйтесь детям. Наташа также целует, почтительно, но нежно.
Вечно Ваш
P. S. Слышали, что учудили грузины? Объявили Второе Крещение. Полезли в воду всей своей национальностью, от мала до велика, и крестились. Добро бы с перепою. Я еще все удивлялся — грузины такой кроткий и неподвижный народ. С места не сдвинешь, особенно если есть свежая зелень и начали тост говорить. Даже из-за стола выходить — неприлично, дозволяется только притвориться спящим и сползти под скатерть.
И вдруг куда-то движутся — толпами, племенами, то абхазцев усмиряют, то осетин. Что за муха укусила? А это у них, оказывается, крестовые походы!
[Г.]