Поэтому я сказал:
— Я видел Джину.
Он вздрогнул, услышав имя матери. Вздрогнул, словно от изумления. Собственно, так оно и было.
Он отвернулся от Элизабет Монтгомери, сидящей в машине перед нами, и взглянул на меня. И я увидел, что его глаза такого же цвета, как у его матери. Голубые, как Тихий океан. Голубой цвет, как на обложке каталогов «Тиффани». Необыкновенный голубой цвет.
— Что значит — ты ее видел?
— Она приехала из Японии, — ответил я.
— В отпуск? — спросил он.
— Навсегда. Вернулась в Лондон. Она хочет тебя видеть.
Я придерживаюсь определенной теории о разводе. Теория такова, что развод никогда не является трагедией для взрослых, но это всегда трагедия для детей. Взрослые могут сбросить с себя этот груз, найти кого-нибудь получше, вернуть свою прошлую жизнь. При разводе взрослые получают все карты. А цену за это платят дети, платят ее всю оставшуюся жизнь. Но мы не можем в этом признаться, мы — бывалые клиенты судов по бракоразводным делам со шрамом в душе, потому что это означало бы признаться в том, что мы нанесли нашим детям рану, которая не затянется до конца жизни.
Пэт снова посмотрел на Элизабет Монтгомери. Но по-моему, он ее уже не видел.
— Когда…
— Я виделся с ней на прошлой неделе, — ответил я. — Она вернулась с месяц назад. И хочет с тобой встретиться.
Я смотрел, как он заливается гневным румянцем.
— И ты говоришь мне об этом только сейчас? Тебе это пришло в голову только теперь?
Дети разведенных родителей бывают не по возрасту сдержанными. Их так часто делят между враждующими домами, что сдержанность — это то немногое, что им остается. Сдержанность, практичная скрытность, потребность быть маленькими дипломатами наподобие Кофи Аннана. И если они теряют это, то теряют навсегда.
Он вылез из машины, вытащил рюкзак, отчаянно злясь на меня. Я не был столь наивным, чтобы считать причиной его злости только себя. Дело было в разводе, расставании, отсутствующем родителе — целый печальный пакет, который ему вручили, не спрашивая, нужен ли он.
— Ты сегодня вечером дома? — спросил я.
— Не знаю, — ответил он и хлопнул дверцей машины.
Я смотрел, как он входит в школьные ворота, повесив рюкзак на плечо, рубашка странным образом выбилась из-за пояса — кусок белой ткани, словно появившейся из шляпы фокусника. Потом он исчез из виду, а я продолжал сидеть, зажатый машинами спереди и сзади.
Я смотрел на целующихся Элизабет Монтгомери и парня с татуировкой в виде колючей проволоки, пока не прозвенел звонок.
Отгадай, Клуб латерального мышления, — она мне дочь, а я ей не отец. Кто я?
Я отчим. Честно говоря, я не люблю слова «отчим». Не верю в существование этой роли. Совсем не верю. В конце концов, ты или отец ребенка, или нет. И кровь здесь ни при чем. По крайней мере, мне бы хотелось в это верить.
Мы с Сид смотрели, как Пегги спускается по лестнице. Она была почти ровесницей Пэта, но, казалось, без всякого усилия скользила во взрослую жизнь. Пегги посещала театральную школу, и каждый день своей жизни она танцевала, пела, изучала виды драматического искусства и сражалась с подтекстом трудных ролей, в то время как другие девушки ее возраста целовались со взрослыми парнями с автомобилями и татуировками в виде колючей проволоки. В то время как другие дети носили форменные пиджаки, Пегги надевала черное трико и училась танцевать джаз, балет и чечетку. Больше всего на свете она хотела играть на сцене, следуя примеру Италии Эмилии Стеллы Конти, основательницы ее школы, и ее отца, игравшего на телевидении роли полицейских.
Пегги легко смотрела на жизнь.
Сейчас она была полностью одета для выхода — ковбойская шляпа, ковбойские сапоги, ретрофутболка с надписью «Моторхед — Лондон» и коротюсенькая юбка. Она чмокнула каждого из нас в щеку и скользнула к зеркалу в прихожей. Мы услышали, как она напевает популярную мелодию.
Сид посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ничего не говори, — сказала она.
Я молча кивнул.
— Ты отлично знаешь, — обратилась она к дочери, — что никуда не пойдешь в таком виде.
Женщины забывают о том, что мужчины отлично понимают мальчиков. Мы знаем, что творится в их головах и сердцах. Мы все — браконьеры, переквалифицировавшиеся в лесников. Каждый из нас. И я знал, что ни один мальчик не будет смотреть на Пегги и думать: «Ух ты, “Моторхед”, Лемми и остальные! Они были классной группой». Я совершенно точно знал, о чем они будут думать, грязные маленькие негодяи. И мне это не нравилось.
— Это всего лишь ее отец, — проговорила Сид.
Мы услышали снаружи шум мотоцикла, и Пегги побежала к двери с радостным криком:
— Еще как пойду!
Сид бросила на меня взгляд и скрылась в кухне. Я подошел к двери и выглянул на улицу. Отец Пегги сидел на «харлее», широко расставив ноги.
Джим Мейсон. Десять лет назад он был плохим парнем. Дезертир, бабник, беглец. Без следа исчезнувший отец. Но за последние годы, должен признаться, акции Джима поднялись в моих глазах. После Сид у него была длинная беспорядочная вереница азиатских подружек, но вот уже несколько лет он был женат на медсестре из Манилы. В этом браке не было детей, и я подозреваю, что Пегги была этому только рада.
Я никогда по-настоящему не беседовал с этим парнем, кроме того, что мы время от времени обсуждали последние модели мотоциклов. Несколько лет назад, когда закрыли его шоу на ТВ — наверное, вы его видели, он играл разведенного детектива-алкоголика в «Мусора: Нечестный полицейский», — он предложил оплачивать школу Пегги. Я отказался, заявив ему, что Сид и я уже все оплатили. Но я чувствовал, что он мог дать Джине и мне пару уроков в том, как вести себя после развода. Несмотря на его неуместно длинные волосы, кожаные «ливайсы» и прошлые проступки, отец Пегги был живым доказательством того, что можно не жить вместе с ребенком, но присутствовать в его жизни.
Не жить вместе, но продолжать быть родителем.
Пегги надела шлем и взобралась на заднее сиденье. Оба подняли руки, и я тоже помахал им, когда они рванули прочь, оглашая окрестности хриплым ревом «харлея». Компания подростков, слонявшихся на другом конце улицы, посмотрела им вслед. Еще долгое время после того, как они скрылись, я слышал шум мотоцикла.
И я ощутил по отношению к этому парню ноющую обиду. Я ничего не мог с этим поделать. Потому что, хотя Джим и старался быть для Пегги хорошим отцом, он так много пропустил. Она была моей дочерью, хотя я никогда не буду ее отцом. Нас не связывало нерушимое кровное родство, но между нами было нечто другое.
Это я был с ней, когда в десятилетнем возрасте она разбила себе голову на катке в Сомерсет-хаус, по глупости попытавшись сделать сложный прыжок. И это я был с ней, когда ее два семестра травили в старой школе, прежде чем мы перевели ее в школу Италии Конти. Да, я был сделан из другого теста — спокойный, без надрыва страстей. Но мы ели вместе, и смотрели телевизор вместе, и вместе отмечали праздники, и ходили в школу, и обнимались, желая друг другу спокойной ночи. Иногда я думаю, что быть спокойным важнее, чем истериковать, когда видишь на льду катка кровь и на бешеной скорости мчишься со своим ребенком в отделение скорой помощи.
Она не была моей дочерью, но мы десять лет были частью одной семьи. И я был ее отцом в гораздо большей степени, чем когда-либо станет этот парень.
Иногда я думал именно так. Но когда она раз в неделю уезжала на «харлее» и выглядела такой счастливой, восседая позади своего отца — крутого актера, я переставал быть в этом уверен. Поэтому чаще всего я старался вовсе не думать об этом.
Потому что в фильме «Терминатор» кто-то говорил, когда киборги отправились в прошлое, чтобы убить ребенка из будущего: «Ты сойдешь с ума, если станешь думать об этих глупостях».
Мы с Марти сидели в «Пицца экспресс» возле радиотелевизионного центра, и никто не обращал на него внимания.
Телевизионная слава — все равно что молодость или деньги. Она заканчивается незаметно для тебя. Десять лет назад Марти входил в комнату — и все взоры обращались на него. Но годы на радио привели к тому, что люди забыли его лицо, и сейчас мы сидели, неузнанные среди вечерней толпы.
Возле нас за столиком расположилась большая компания мужчин в деловых костюмах. Их шуточки имели сексуальную направленность — киски и оральный секс. Мерзкие, коробящие шуточки. Взять спереди и сзади. Обычное дерьмо. Жаль, они не знают, что рядом с ними сидит сам Марти Манн, телеведущий, прежде известный своим острым языком и склонностью к полемике.
Но им было не до того.
Обычная толпа. Рабочие пчелки Би-би-си, зашедшие перекусить перед вечерней сменой. Офисные служащие, расслабляющиеся перед тем, как сесть на поезд и поехать домой. И гуляки, уставшие веселиться среди кричащих огней Уэст-Энда.
В нынешней демографической ситуации образовался перекос в сторону молодежи, вот и в этой пиццерии преобладали молодые. Думаю, даже слишком юные, чтобы слушать «Оплеуху» на «Радио-2». Но тут я увидел, как в поисках столика оглядываются две старушки из тех, кому по вечерам не сидится дома. Я задумался о том, на какой мюзикл они собрались, и вспомнил, как моя мама любила напевать что-нибудь из «Чикаго», «Отверженных» и «Парней и куколок». Мне казалось, что с тех пор прошла целая жизнь.
Старушки осторожно уселись за два столика от нас. Компания в костюмах была рядом с ними. И внезапно мне показалось, что они орут на всю пиццерию.
— Да вы чего, на хер, это было на самом деле, — разглагольствовал один из них, размахивая руками перед корешами. — Парень идет к шлюхе и спрашивает: «Сколько за то, чтобы ты помастурбировала передо мной? Сто фунтов? Это дорого». А шлюха говорит: «Слышь, вот этот “Ролекс” я купила за мастурбацию».
Марти поднял на меня глаза от своей пиццы «Четыре сезона». Он быстро взглянул на старушек, но тут же отвел взгляд. Вы могли бы подумать, что человека с таким послужным списком, как у Марти, не станут заботить скабрезности в пиццерии. Но, как и все грешники, он понимал, что все зависит от обстановки.