Майор потрепал его вихрастые волосы, и губы паренька тронула улыбка. Дальнейшие действия были предопределены.
Он бесцеремонно вытащил из сашкиного кармана добрую охапку купюр и вложил мальчику в ладошку. Потом сгрёб Сашку за воротник, рывком притянул к себе, и без пяти минут барон чуть не произвёл анальный выхлоп от внезапного приступа страха.
— Не мешай им. Пусть едут, куда хотят. Понял?
— Да, командир, — испуганно закивал Сашка.
— Обманешь, — наркоту найду у тебя и оружие. Лично у тебя! Уяснил?
— Уяснил, уяснил…
Майор отпихнул от себя Сашку и вошёл в казенный дом, отгородившись от цыганского мира тяжелой дверью с решёткой.
— Чё, Андрюха, — спросил у него хмурый Петро, — отпустил?
— Отпустил.
— И за что процесс?
Андрей подмигнул дежурному и хлопнул по плечу.
— За глаза, Петюня. За глаза.
Петро печально ухмыльнулся. Он знал: если мент берёт незаметно, то не делится никогда.
Любовь профессора А.
В глубочайшей задумчивости брёл по коридору учебного корпуса Степан Васильевич Альбицкий. Начальник кафедры уголовного процесса, почетный работник Энского юридического института МВД, полковник милиции. На душе у него было погано. Мысль, коварная и мерзкая, словно змея, обвивала и жалила его душу. Это была мысль о том, что институт, которому он отдал больше двадцати лет своей жизни, окончательно скурвился.
Деградировало заведение, — с сожалением констатировал профессор, — блатата сплошная. В кого палку не кинь — то сын начальника УВД, то племянник губернатора, то представителя президента внук.
Размышляя, Степан Васильевич отметил, что автоматом извратил идущее из глубины веков выражение. Куда палку не кинь, а не в кого. Так обычно говорят. Но уличить себя в подспудном мужеложестве даже не подумал.
Да! — лютовал он в душе. — Именно! Кинуть палку! Трахнуть! Оттарабасить! Ибо нельзя по-другому с этой сволотой! Не доходит!
Профессор ненавидел своих студентов: студенты презирали уголовный процесс. Им было откровенно наплевать и на принципы гуманизма с целесообразностью, и на презумпцию невиновности, и на пределы доказывания. Идиоты. Они даже не знали, кто такой Кони!
— Выдающийся русский адвокат, — переминался с ноги на ногу у доски вечный обитатель галёрки Пупков, — господин… э-э-э… Кони всегда, так сказать, выступал…
Степан Васильевич чуть не сломал себе тогда пальцы — настолько сильно он сжал в гневе кулаки.
— Пупков! — взревел он Тарзаном. — Кони никогда не был адвокатом!
Одногруппники ржали. Конечно, можно было подумать, что смеялись они над недалёким Пупковым. Но нет! Спроси любого из этих дикобразов, кто такой Кони и получишь аналогичный ответ. Или вообще не получишь. Следовательно, они ржали не над Пупковым. А над ним, профессором Альбицким. Над его праведным гневом. Над его Любовью.
Степан Васильевич боролся с ними нещадно. Лупил двойками. Затаскивал в свой кабинет, набрасывая аркан пересдачи. Но всё было тщетно, причастность этих олухов к высшему свету делала их абсолютными негодяями. У Степана Васильевича опускались руки.
Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова? Это не укладывалось в его голове.
И тут — Кузнецов…
Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.
— Прошу Вас, — молвил Степан Васильевич.
И Кузнецов начал говорить.
Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.
Казалось бы, сухой вопрос — ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив ее границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привел цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.
Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он — выступал.
Кузнецов! Он решительно перемещался вдоль доски. Правую руку держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращенное к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращались к небу, то к нему, Степану Васильевичу.
Кузнецов! Он ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он кончил, и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.
Это, — понял он, — от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.
…Простой деревенский парень, — брат лопаты, внук сохи — и откуда в нём взялось это? — недоумевал профессор.
На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.
Кузнецов не просто хороший ученик. Он — продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его ученым. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи кафедры.
К такому заключению пришел Степан Васильевич.
— Возьмите!
Кузнецов испуганно встрепенулся.
…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.
В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.
— Возьмите же! Ну?
Конечно, — понял Степан Васильевич, — неожиданность. К тому же, я — ответственный, он — дневальный. Я — полковник, он — рядовой. Барьер.
Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: Привет, коллега! Но… Черт бы побрал эту солдафонщину…
— Как служба? — осведомился он.
— Ничего, товарищ полковник, — растерянно обронил Кузнецов, — в смысле…
— Во-первых, — как можно мягче произнес Степан Васильевич, — не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых… Когда Вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного Суда. Договорились?
Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.
— Договорились, Степан Васильевич.
— Вот и славно, — сказал профессор Альбицкий и, подмигнув ему, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.
А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из ящика стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать ее анашой.
Последний DJ
Когда-то я был крут.
Я говорил, что хотел и ставил, что хотел. Вы слушали мою станцию, предвкушая встречу со мной. Вы ждали, что я отмочу/выдам, объявившись через очередные три песни.
Теперь же — иначе. От моей крутизны осталась лишь запись в трудовой книжке — «ведущий музыкальных программ». Проще — ди-джей. Но это неправда. Никакой я не ди-джей. Я — прокладка между песнями. Винтик в палёвом китайском механизме. В любой момент меня можно вывинтить, швырнуть в мусорную корзину и заменить на новый.
Пришло новое время, мой друг. Оно привело с собой новых людей. Новые люди сказали, что у них есть идеи. И — началось.
Одного из новых людей звали Карл. Его представили мне и моим коллегам как музыкального продюсера. Отродясь такой должности на станции не было. Но в тот день она появилась. Ибо возник Карл — племянник владельца холдинга, к которому моя станция имела честь принадлежать.
Карл сообщил, что на днях он вернулся из Америки и привез целый баул книжек о радио. Теперь он знает, как сделать из моей станции самую прогрессивную, самую современную.
Карл подробно объяснил нам, что анархия в эфире — это весело, но не профессионально. Ди-джей не должен быть обаятельным болваном извне, заявил Карл. Ди-джей — практически плоть от плоти музыкального полотна. Музыка первична. Не растекайтесь мыслью по древу, не делитесь своими переживаниями, для слушателя Вы — никто.
Странно, подумалось мне. Когда меня бросила подруга, и я рассказал об этом в эфире, на концовке «All you need is love» и вступлении «Road to hell», телефон в студии едва не сгорел от звонков.
— Вам звонят дауны, — авторитетно объяснил Карл, — основная масса людей просто слушает радио. Слушает и получает удовольствие. От музыки.
Все согласились с Карлом. Клетчатый баул, набитый американскими книгами о радио-деле, не оставлял сомнений в правоте его слов.
Мы стали говорить кратко и исключительно по делу. Погода, время, название станции, имена исполнителей. Три раза в час. Выходы строго хронометрированы. Начало часа — пять секунд. Середина и конец — не более пятнадцати.
Карл впадал в экстаз от результатов затеянной им перестройки.
— Наконец-то наше радио стало профессиональным! — воскликнул он однажды.
И не заметил при этом, что профессионализм радиостанции вмиг обернулся смертной тоской. Слушать мою станцию стало скучно.
Через полгода Карла не стало — холдинг был поглощен другим мегахолдингом, и радио обрело нового продюсера. На этот раз, генерального.
Продюсера звали Марк. На первой же встрече с коллективом он с гордостью продемонстрировал последней модели ноутбук.
— 50 процентов памяти занято электронными книгами об основах радио-бизнеса, — сообщил он, — это — французские книги.
Марк был весьма компетентным парнем. Послушав два часа эфира, он огласил диагноз:
— С форматом всё в норме. Песенный темпоритм — на вполне допустимом уровне. Хронометраж ди-джейских выходов идеален. Но, друзья, наблюдается дефицит креатива.