— Ты прекрасно знаешь, о ком он говорит.
Дедушка медленно обернулся и с полминуты глядел на бабушку.
— Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, — сказал он, — про человека, который влюбился и женился на девушке, так и знайте: речь идет о юнце, которому и в голову не приходит, что она станет перечить ему всю жизнь, пока не сойдет в могилу девяноста семи лет от роду. Значит, речь там идет о желторотом юнце. Итак, — обратился он к дяде Зорабу, — ты имеешь в виду Арама Гарогланяна?
— Да, — сказал дядя Зораб.
— А чем же именно он заслужил такое страшное наказание?
— Он знает, — сказал дядя Зораб.
— Арам Гарогланян, — позвал старик.
Я встал и подошел к дедушке. Он опустил свою тяжелую ручищу мне на лицо и потер его ладонью. Я знал, что он на меня не сердится.
— Что ты такого сделал, мальчик? — спросил он.
Я вспомнил, что я сделал такого, и засмеялся. Дедушка послушал, как я смеюсь, и стал смеяться вместе со мной.
Только он да я и смеялись. Остальные не смели. Дедушка не велел им смеяться, пока они не научатся смеяться, как он. Я был единственный из всех Гарогланянов, который смеялся совсем как дедушка.
— Арам Гарогланяы, — сказал дедушка. — Расскажи нам, что ты натворил.
— А в какой раз? — спросил я.
Дедушка обернулся к дяде Зорабу.
— Слышишь? — спросил он. — Объясни мальчику, в каком грехе ему признаваться. Оказывается, их было несколько.
— Он знает, в каком, — сказал дядя Зораб.
— Вы про то, что я показывал перед соседями, как вы ковыряетесь в зубах? И одной рукой прячете то, что выделывает другая?
Дядя Зораб промолчал.
— Или про то, как я передразнивал вашу походку и разговор?
— Вот этого мальчишку и надо послать с Джорги, — сказал дядя Зораб.
— А рис у тебя получается? — спросил меня дедушка. Он не стал вдаваться в подробности о том, как я насмехался над дядей Зорабом. Если я умею варить рис, я поеду с Джорги в Ханфорд. Вот как ставился вопрос. Конечно, я хотел ехать, каков бы ни был писатель, который говорил, что мальчику интересно поездить по свету. Будь он дурак или лжец — все равно, я хотел ехать.
— Рис у меня получается, — сказал я.
— Пересоленный, переваренный или какой там еще? — сказал дедушка.
— Когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самую точку.
— Поразмыслим, — сказал дедушка.
Он прислонился к стене и стал думать.
— Три стакана воды, — сказал он бабушке.
Бабушка сходила на кухню и принесла три стакана воды на подносе. Дедушка выпил стакан за стаканом, потом повернулся к присутствующим и состроил глубокомысленную гримасу.
— Когда пересоленный, — сказал он, — когда переваренный, а когда и в самую точку. Годится этот мальчик, чтобы послать его в Ханфорд?
— Да, — сказал дядя Зораб. — Только он.
— Да будет так, — сказал дедушка. — Все. Я хочу остаться один.
Я было двинулся с места. Дедушка придержал меня за шиворот.
— Погоди минутку, — сказал он.
Когда мы остались одни, он сказал:
— Покажи, как разговаривает дядя Зораб.
Я показал, и дедушка хохотал до упаду.
— Поезжай в Ханфорд, — сказал он. — Поезжай вместе с дураком Джорги, и пусть себе будет когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самую точку.
Вот так-то меня и назначили в товарищи к дяде Джорги, когда его отсылали в Ханфорд.
Мы выехали на следующее утро чуть свет. Я сел на велосипедную раму, а дядя Джорги — на седло, а когда я уставал, слезал и шел пешком, а потом слезал и шел дядя Джорги, а я ехал один. Мы добрались до Ханфорда только к вечеру.
Предполагалось, что мы останемся в Ханфорде до конца арбузного сезона, пока будет работа. Таковы были планы. Мы пошли по городу в поисках жилья, какого-нибудь домика с газовой плитой и водопроводом. Без электричества мы могли обойтись, но газ и вода нам были нужны непременно. Мы осмотрели несколько домов и наконец нашли один, который дяде Джорги понравился, так что мы в него въехали в тот же вечер. Это был дом в одиннадцать комнат, с газовой плитой, водопроводной раковиной и спальней, где стояли кровать и кушетка. Остальные комнаты были пустые.
Дядя Джорги зажег свечу, взял свою цитру, уселся на пол и начал играть и петь. Это было прекрасно. Иногда это звучало грустно, иногда весело, но все время прекрасно. Не помню, долго ли он пел и играл, пока наконец проголодался, встал вдруг и сказал:
— Арам, я хочу рису.
В этот вечер я сварил горшок рису, который был и пересолен и переварен, но дядя Джорги поел и сказал:
— Арам, замечательно вкусно.
Птицы разбудили нас на заре.
— За работу, — сказал я. — Вам начинать сегодня же, помните.
— Сегодня, сегодня, — проворчал дядя Джорги.
С трагическим видом он вышел из пустого дома, а я стал искать метлу. Метлы не нашлось, я вышел на крыльцо и уселся на ступеньки. При дневном свете это оказался прелестнейший уголок. Улица была всего в четыре дома. На другой стороне невдалеке виднелась колокольня. Я просидел на крыльце целый час. Дядя Джорги подъехал ко мне на велосипеде, петляя по улице в безудержном веселье.
— Слава богу, не в этом году, — сказал он.
Он свалился с велосипеда в розовый куст.
— Что с вами? — спросил я.
— Нету работы, — сказал он. — Слава богу, нету работы.
Он сорвал и понюхал розу.
— Нет работы? — спросил я.
— Нету, нету, слава создателю.
Он смотрел на розу улыбаясь.
— Почему нету? — спросил я.
— Арбузов нет, — сказал он.
— Куда же они девались?
— Кончились.
— Это неправда, — сказал я.
— Кончился сезон, — сказал дядя Джорги.
— Дедушка вам голову свернет, — сказал я.
— Кончился сезон, — повторил дядя Джорги. — Слава богу, арбузы все собраны.
— Кто это вам сказал?
— Сам фермер. Сам фермер сказал мне это.
— Это он просто так. Просто он не хотел вас расстраивать. Он сказал это так, потому что знал, что вам не по душе работа.
— Слава богу, — сказал дядя Джорги. — Сезон уже окончен. Чудесные спелые арбузы все собраны.
— Что же мы теперь будем делать? — сказал я. — Ведь сезон только-только начался.
— Кончился он, — сказал дядя. — Мы проживем в этом доме месяц, а потом поедем домой. За квартиру шесть долларов мы заплатили, а на рис у нас денег хватит. Мы проведем здесь этот месяц в сладких грезах, а потом поедем домой.
— Без гроша в кармане, — сказал я.
— Зато в добром здоровье, — сказал он. — Слава создателю, который дал им созреть так рано в этом году.
Дядя Джорги протанцевал в дом к своей цитре, и прежде чем я решил, что с ним делать, он уже пел и играл. Это было так прекрасно, что я и не подумал вставать и гнать его из дому. Я просто сидел на крыльце и слушал.
Мы прожили в этом доме месяц, а потом вернулись домой. Первой нас увидела бабушка.
— Вовремя вы домой возвращаетесь, — сказала она. — Он свирепствует, как тигр. Давай сюда деньги.
— Денег нет, — сказал я.
— Он не работал?
— Нет, — сказал я. — Он пел и играл на цитре весь месяц.
— Как у тебя получался рис?
— Когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самую точку. Но он не работал.
— Дедушка знать об этом не должен, — сказала она. — У меня есть деньги.
Бабушка подобрала юбки, достала несколько бумажек из кармана панталон и сунула их мне в руки.
— Отдашь ему эти деньги, когда он придет домой. Она поглядела на меня минутку, потом добавила:
— Арам Гарогланян!
— Я сделаю, как вы велели, — сказал я.
Как только дедушка пришел домой, он сразу забушевал.
— Вы уже дома? Сезон так рано кончился? Где деньги, которые он заработал?
Я подал ему деньги.
— Я не потерплю, чтобы он тут распевал целыми днями, — рычал дедушка. — Всему есть границы. Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто отец любил глупого сына больше умных своих сыновей, так и знайте, что это писал человек бездетный.
Во дворе, в тени миндального дерева дядя Джорги заиграл и запел. Дедушка так и замер на месте, заслушался. Он сел на кушетку, скинул башмаки и принялся строить гримасы.
Я побежал на кухню и выпил залпом несколько кружек воды, чтобы утолить жажду после вчерашнего риса. Когда я вернулся в гостиную, старик лежал, растянувшись на кушетке, и улыбался во сне, а его сын, мой дядя Джорги, пел хвалу мирозданию во всю мощь своего прекрасного, печального голоса.
Гранатовая роща
Мой дядя Мелик был, пожалуй, самым незадачливым фермером на свете. Он был слишком большой мечтатель и поэт, чтобы думать о своей выгоде. Красота — вот к чему он стремился. Он хотел бы сажать красоту, как цветы, и любоваться ее ростом. В добрые старые дни поэзии и юности я сам однажды посадил для него больше сотни гранатовых деревьев. Я водил тогда трактор «Джон Дир», и дядя мой тоже. Все это была чистая эстетика, а не сельское хозяйство. Моего дядю увлекала сама идея сажать деревья и любоваться их ростом.
Только они не хотели расти. Из-за почвы. Почва эта была почвой пустыни. Она была безводна. Дядя мой простирал руку в сторону шестисот сорока акров купленной им пустыни и приговаривал на самом поэтическом армянском языке, который вы когда-либо слышали:
— Здесь, в этом ужасном запустении, расцветет сад, прохладные ключи забьют из земли, и все творения красоты обретут бытие.
— Да, сэр, — отвечал я.
Я был его первым и единственным родственником, которому довелось увидеть купленную им землю. Он знал, что я поэт в душе, и надеялся, что я пойму его великолепный порыв, который увлекал его к блистательному разорению. И я его понял. Я знал не хуже его, что земля, которую он приобрел, была никчемной, бесплодной пустыней. Гиблое место у черта на куличках, у подножия гор Сьерра-Невада. Все виды колючих растений пустыни торчали из сухой, горячей земли. Повсюду кишели луговые собачки, сурки, рогатые жабы, змеи и прочая мелкая тварь. Небо над этой землей посещали толь