Я могу только мечтать. И мечтаю.
5
Начало ноября пролетает незаметно, и несколько замечательных недель кажется, словно происшествия на Хеллоуин не было. Печальный запах испарился с кухни. Мама и Папа не повышают голоса. А Макс занят строительством ракеты для научной выставки; она взлетит на двести футов в воздух, прямо к звёздам, которые он так обожает. Погода на удивление тёплая, и мы с Эммалиной развлекаемся, прыгая в кучи осенних листьев и хохоча до одури. По выходным Папа готовит завтрак — банановые оладьи, яичница с беконом, — и Макс тайком суёт мне кусочки, которые я с радостью поглощаю. Иногда я оставляю полосочку бекона про запас на чёрный день, потому что никогда не знаешь, когда чёрный день настанет.
Вечером перед Днём благодарения я чувствую, словно что-то изменилось. Предчувствие урагана, словно что-то вибрирует на горизонте. Всё начинается за обеденным столом, когда Эммалина и Макс обводят карандашами руки и складывают фигурки индеек из бумаги, а я кладу голову на колени Максу, отчаянно надеясь, что он обратит на меня внимание.
— Хитрюга, — говорит он, с улыбкой глядя вниз.
Отложив индейку (вот тебе, глупая птица!), он уже собирается погладить жёсткий мех на моей спине — но тут через заднюю дверь врывается Мама и с грохотом швыряет на стол десять целлофановых пакетов с покупками.
— Дэвид! — кричит она.
Из кабинета выбегает Папа, его волосы взъерошены.
— Что?
— Почему мне только что позвонила твоя мама и сказала, что они со Стивом приезжают на День благодарения?
— Бабушка и дедушка приедут? — радостно вставляет Эммалина, ничего не понимая.
Макс кладёт ладонь ей на руку и качает головой. Человеческое общение по большей части бессловесное, и, наверное, это одна из причин, по которой я чувствую к людям такую близость: я тоже полагаюсь на жесты.
— Я пригласил их, — напряжённо говорит Папа. — Мне же можно это сделать, правильно?
— Конечно. Но ты сказал, что не будешь этого делать, и я купила еды только на четверых…
— Тогда пойдём и купим ещё.
— Тут дело принципа, — говорит Мама. — А в магазине настоящий бедлам.
— Ладно, — отвечает Папа и протягивает руку. — Я схожу. Дай мне ключи.
— Нет, я…
— Я схожу.
Я знаю, что интонации тоже имеют значение. Простые слова могут ранить — достаточно произнести их немного иначе.
Макс слегка тянет меня за ошейник и держит Эммалину за маленькую ручку. Мы втроём, стараясь не шуметь лишний раз, уходим в его комнату, и он закрывает дверь.
Обычно я не могу запрыгнуть с пола на кровать, а Макс недостаточно силён, чтобы меня поднять. По словам ветеринара, я вешу сорок три килограмма — слишком много для собаки моей породы. Впрочем, в особых случаях Макс подставляет небольшую лесенку. Вот и сейчас он помогает мне подняться по ступенькам, и я укладываюсь на мягкую кровать.
— Вот, — говорит он. — Вот так.
И я вдруг почти забываю о ссоре Мамы и Папы в кухне — потому что… смотрите на меня! Посмотрите на меня, я свернулся на этом одеяле, словно на вершине мира! Я виляю хвостом и не могу ничего с собой поделать.
Эммалина тоже забирается на кровать и укладывает голову между моими передними лапами.
— Космо, — тихо говорит она, разглядывая мои челюсти, — ты такой смешной, если смотреть снизу.
Я замечаю наше положение и пользуюсь возможностью, чтобы облизать ей нос. Он тёплый и сухой. Это меня расстраивает: Эммалина никогда не познает радости от прикосновения мокрого носа к свежескошенной траве, от того, каково это — держать холодный нос по ветру.
Она пищит и отползает подальше.
В углу комнаты Макс включает ноутбук. В последние несколько лет я слышу это слово всё чаще, потому что Макс постоянно смотрит на фотографии звёзд на экране. Иногда он показывает на светящиеся точки и называет мне названия вроде «Орион» или «Большой Пёс», а я всегда сижу очень-очень тихо, чтобы слушать не только ушами, но и сердцем. Сейчас он ставит ноутбук так, чтобы нам тоже было видно, и Эммалина вытягивает ноги. На них длинные синие носочки.
— Это облака? — спрашивает она, показывая на разводы на экране.
— Ага, — тихо говорит Макс. — Вид сверху. Космонавты их так видят с Международной космической станции.
Голоса Мамы и Папы в кухне становятся всё громче, и мне настолько не по себе, что хочется пописать. Такое всегда случается, когда я беспокоюсь, — даже если я только что вернулся с улицы. Я очень редко делаю лужи в доме, но даже самая маленькая лужица для меня — настоящий стыд и позор. Я пытаюсь сосредоточиться на чём-нибудь другом: тёплом одеяле, жужжании потолочного вентилятора, приятном запахе комнаты Макса (она пахнет перечной мятой, травой и им самим). Я думаю о дополнительных порциях спагетти и о семейных танцевальных вечерах, хотя их уже довольно давно не было.
Макс вздыхает. Эммалина подползает к нему и кладёт голову ему на плечо.
Я сдерживаю позывы.
Это самое малое, что я могу для них сделать.
6
Утро Дня благодарения пасмурное и дождливое. Прикрываясь огромным зонтиком, мы с Максом быстро обходим округу, чтобы я сделал свои дела до приезда Бабушки и Дедушки. Мы идём прямо по лужам на тротуаре, и повсюду чувствуется запах индейки.
Я просто обожаю индейку, хотя у меня редко спрашивают мнения по поводу праздничных ужинов. На День благодарения, Пасху и Рождество правила для меня очень простые:
— не лай слишком много;
— не ешь, если тебе этого не предложили;
— если мы куда-то едем и ты видишь кошку, не дразни её.
Единственный, кто обращает внимание на мои предпочтения в еде, — Макс. Он даже знает наизусть мои любимые праздничные блюда: окорочка индейки (сочные, мясистые, вкусные), потроха индейки (очень хорошо жуются) и те самые миниатюрные колбаски в тесте.
Достаточно подумать о еде, и у меня уже слюнки текут. Но я иду вперёд, сверкая лапами, пока мы не останавливаемся у сосновой рощицы. Макс тянет за поводок, останавливая меня; земля вокруг мягкая и хлюпает.
— Можно, я расскажу тебе секрет? — спрашивает он, держа одну руку в кармане.
Я надеюсь, что этот секрет звучит как «Я припрятал для тебя печенье в кармане джинсов», так что отвечаю: «Конечно». Он переминается с ноги на ногу, его кроссовки погружаются глубже в сосновые иголки. Во всём мире вдруг становится очень тихо — слышно только наше дыхание, и грязь, и дождь. Я склоняю голову, навострив уши.
Макс выпаливает:
— Если бы я мог, я бы отменил День благодарения в этом году.
Я пытаюсь понять смысл его слов. Как вообще можно отменить День благодарения, особенно когда тебя кормят индейкой? А как же колбаски, Макс? Ты же помнишь про колбаски?…
— Просто… — начинает он, потом запинается. — Просто всё становится только хуже, когда Мама и Папа притворяются счастливыми на глазах у других. Потому что мне кажется, что на самом деле они не очень счастливы.
Вот теперь, после этого объяснения, я начинаю понимать. Я трусь носом о его ладонь, снова и снова, чтобы сказать: «Я с тобой». Если бы я мог говорить словами, то рассказал бы ему о том, как Мама и Папа танцевали много лет назад, как они кружились босиком, как включали джаз на кухне. Я бы сказал, что тоже скучаю по танцевальным вечерам. Хотя я сам в них не участвовал ни передними, ни задними лапами, я очень любил смотреть на свою семью — как они скользили и кружились, раскрыв души нараспашку. А Макс, мой Макс — он всегда казался таким бесстрашным. В такие ночи мы заказывали большую пиццу и открывали все окна; мы засиживались до тех пор, пока бéлки не засыпали, а жужжащие жуки не выбирались из подземных нор.
Моя семья так не танцевала уже довольно давно — даже не хочется говорить, сколько. Сейчас Мама и Папа ссорятся из-за человеческих вещей, совершенно неважных. Они ссорятся из-за мусорных баков, и протекающей трубы в ванной комнате, и каких-то «квитанций», хотя я не понимаю — и, наверное, никогда не пойму, — как можно ссориться из-за чего-то, что звучит так похоже на «танцы»?
Макс ковыряет в грязи носком кроссовки, словно там спрятана пищащая игрушка.
— Ты, наверное, об этом не знаешь, — говорит он, — но дядя Реджи — помнишь его? Он должен был приехать на День благодарения, но задерживается на пару дней, и мама очень расстроилась. Она не сказала мне, но я и так знаю. Я слышал, как она плачет. Опять.
Это для меня новость. Обычно я очень хорошо понимаю, что происходит в нашей семье, — знаю о наших планах, наших эмоциях. Но иногда звонок в дверь застигает меня врасплох, и на коврике появляется незнакомая обувь со сложенными внутри носками. По запаху носков о человеке много чего можно сказать: что он ест, как часто моется, счастлив он или чем-то обеспокоен. Я никогда не забываю запаха носков. В последний раз я видел брата Мамы, дядю Реджи, ещё щенком, но его запах до сих пор прячется внутри меня. Земля и овёс. Гамбургер на кончиках пальцев. Лосьоны, которыми люди натираются, чтобы выглядеть гладкими и лоснящимися.
Ещё я помню его волосы, его спутанные длинные тёмные пряди, которые я пытался кусать, потому что был ещё маленьким и несмышлёным. Он рассмеялся, словно у него в животе что-то подпрыгивало, — а потом разрешил пожевать свои волосы. «О, намучаетесь вы с ним», — сказал он Маме. У него в родословной, похоже, где-то затесался бульдог: его улыбка была широкой и доброй.
«Обязательно воспитывайте его хорошо», — сказал он.
И Мама ответила: «Воспитаем».
На следующий день дядя Реджи исчез вместе с обувью и носками. Иногда я слышал его голос из разных предметов, стоящих дома (ноутбука Макса, телефона, который трезвонит в гостиной), и мне всегда было интересно — взаправду ли я его слышу, или мне кажется? Может быть, мне настолько полюбился его запах, что я сам себе выдумываю его звуки?
— Ладно, — говорит Макс, качая головой. По зонтику стучит дождь. — Наверное, пора домой. Делай свои дела, Космо. Пожалуйста.