— Эх, парень, — говорит он, глядя вверх.
Макс однажды сказал мне, что любит небо так же, как я люблю теннисные мячи, и, возможно, это правда. Мяч никогда не бывает просто мячом: это запах, прыжки, воспоминания. Походы и барбекю, зима и лето, мы с Максом играем в полях. «Да, так оно и есть, — сказал он. — Для тебя теннисный мяч — то же, что для меня небо». Потом он почесал у меня за ушами и объяснил, что вселенная расширяется, а великий учёный по имени Карл Саган[3] отправил в космос золотой диск. «На нём куча картинок, — сказал Макс, — а ещё звуки Земли: шум машин, звуки океана, пение китов».
«А собаки? — хотел спросить я. — Как же собаки?»
Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.
— Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. — Он замолкает. — Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.
Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно — точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи — не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы добрым и мягким.
— Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, — говорит Макс. — Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…
Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.
Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально — пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.
— Они хотят развестись, — наконец договаривает Макс срывающимся голосом. — Мама как-то говорила по телефону, думала, что я не слышу, и она сказала, на самом деле сказала это слово. Развод.
Он закрывает глаза руками и вздрагивает. Его плечи трясутся. Я никогда не чувствовал от него такого запаха — гневного, встревоженного, испуганного. Нас накрывает молчание, а я слишком удивлён, чтобы двигаться. Я слышал слово «развод», но всегда в кино, никогда — в реальной жизни и уж тем более — в нашей семье.
А теперь кто-то тревожно пыхтит — и, вздрогнув, я понимаю, что это я. Я дышу всё тяжелее и тяжелее, пока мне не кажется, словно я не успеваю за собственным дыханием. Раньше, после танцевальных вечеров, моя семья ложилась спать прямо на полу в гостиной. Макс помнит об этом? Крекеры и туго набитые спальные мешки. Они снимали носки, а потом через несколько часов, когда холодало и всходила луна, надевали их обратно.
— Космо? — говорит Макс, прижимая руку к моей груди. — Эй, всё нормально. Спокойнее, парень. Спокойнее. Скорее всего, ты просто индейки переел.
Но это не индейка. Точно не индейка.
— Жаль, что я не знал, что произойдёт, — говорит он после долгой паузы, когда моё дыхание замедляется. — И не знаю, произойдёт ли вообще. Я знаю только одно: хочу, чтобы мы были вместе. Мы должны остаться вместе. Ты и я.
Я скулю откуда-то из глубины души.
Потому что я не мог себе представить, что хоть в какой-нибудь вселенной мы будем не вместе.
7
Бабушка и Дедушка, к моему разочарованию, остались ещё на два дня. Ими пропах уже весь дом. По ночам они посыпают себя кучей всяких средств после душа и носят тапочки, которые Дедушка прячет от меня подальше.
— Это не для собак, — ворчит он на меня, хотя его обувь на самом деле очень унылая. Его тапочки меня совершенно не интересуют.
За завтраком из хрустящих хлопьев и молока я слышу, как Бабушка и Дедушка обсуждают бордер-колли — они гладят её на утренней прогулке, она такая дружелюбная. Дружелюбная! Нет, вы представляете?
Чтобы поменьше с ними видеться, я в основном провожу время на крыльце с Максом, наблюдая, как последние листья опадают с деревьев. Когда Макс прижимается ко мне, хватаясь пальцами за шерсть, я раздумываю: вдруг нас на самом деле разлучат?
— Такое бывает, я сам видел, — объясняет он шёпотом. — У одного мальчика в школе родители развелись, и он остался жить с мамой — а папе досталась собака. Думаю, так часто бывает. Маме отдают детей, но папе тоже кто-то нужен, чтобы ему не было одиноко. Но это нечестно. Неправильно. Взрослые могут делать, что им вздумается, но почему детям устраивают развод с их лучшими друзьями?
От одной мысли, что Макс останется с Мамой, а я — с Папой, у меня в животе урчит. Люди всегда говорили, что мы с Максом неразлучны, связаны так тесно, что иногда я даже сам не понимаю, где заканчивается он и начинаюсь я. Мы любим одни и те же хот-доги. Смотрим одни телепередачи. Нас обоих интересуют звёзды.
Даже хорошо, что только у одного из нас тело покрыто шерстью. Иначе нас точно было бы не различить.
Кроме школы и редких отпусков, когда меня отвозят на передержку и я целыми днями валяюсь на незнакомой траве, мы с Максом расстались только один раз, в Сойер-парке. Он катался на большой синей горке, а я лаял, стоя рядом с качелями, и Мама всего на секунду отвернулась. Всё случилось буквально за один взмах моего хвоста: из-за холма показалась бордер-колли. Злой гений — я не могу этого отрицать. Потому что ещё через мгновение Макс исчез. Я до сих пор не понимаю, как бордер-колли удалось выманить его с детской площадки. Но я помню, как Мама хватала себя за волосы, а в моей груди расползался страх, тяжёлый, как грязь. Она спустила меня с поводка, и я кинулся на поиски со всех ног. Да, я тогда был молод. Я ещё мог бегать. И я не остановился, пока не нашёл Макса возле лотка с мороженым; клубничный шарик уже начал таять и перепачкал ему руку.
Сидя на крыльце, я впервые на самом деле захотел стать человеком, потому что люди умеют отрицать. Человек может убедить себя, что Мама и Папа в конце концов перестанут ссориться, что любовь связывает все семьи. Но вот собака… если собака унюхает что-то неприятное, она не сможет отрицать, что это «что-то» воняет.
Но у меня всё равно не укладывается это в голове. Если Мама и Папа разведутся, мы с Максом можем оказаться в разных домах. Как я смогу его будить по утрам, щекоча усами? А Эммалина! Кто будет охранять её мелки на подъездной дороге, пока она рисует линии на земле? А как же семейные пикники с миниатюрными кусочками сыра и сэндвичами с арахисовым маслом, которые так приятно пережёвывать, и одеялами, на которых мы лежим, подставив животы небу?
Однажды мы впятером съездили на ферму, где я познакомился с лошадями и животными, которые не были лошадями, и в воздухе стояли сильнейшие запахи. Макс, Эммалина и я стояли у забора и смотрели, как по пастбищу скачут кузнечики. Я был быстрым, а когда было нужно — очень упрямым, так что я выломал доску в заборе и огромными прыжками бросился за насекомыми, а Макс и Эммалина сидели у меня на хвосте. Мы никогда так громко не смеялись, даже на танцевальных вечерах.
Так нельзя — чтобы я жил в одном доме, а Эммалина и Макс — в другом. Я не могу гулять по полю, заднему двору или подъездной дорожке без них.
К утру воскресенья боль в животе переросла в плотный, тяжёлый груз.
Вот вафли, мы не спеша их едим, а фоном по телевизору разговаривает канал «Погода».
— Хорошие условия для поездки, — говорит Дедушка. — Солнечно.
А я просто радуюсь, что они уезжают.
Я виляю хвостом, провожая взглядом их тарахтящую машину. Макс наклоняется и хлопает меня по боку. На нём футболка, которая пахнет его собственным запахом больше всего. Она сине-жёлтая. Это мои любимые цвета, потому что я их вижу — они такие яркие и чёткие.
— Эй, Космо, — говорит он. — Хочешь покататься на машине?
Я смотрю на него, на волосок, который вьётся над голым ухом, на его фантастические длинные руки, которыми он может доставать столовые приборы и печенье, — я так никогда не смогу. И я говорю ему: «Да, конечно, да», хотя даже не представляю, куда мы едем. Поездки на машинах обычно всегда заканчиваются хорошо. А нам сейчас не помешает что-нибудь хорошее.
Мама торопливо открывает фургон и помогает Максу посадить меня внутрь. Наш фургончик просто потрясающий: крошки на дне подстаканников, кусочки чипсов между сиденьями и много свободного пространства: когда у меня есть настроение, я забираюсь на водительское сиденье, когда Мама за рулём. Ей это тоже нравится. Мы смеёмся и кричим, а машина так весело дёргается на дороге.
— Я немного нервничаю, — говорит Макс с заднего сиденья.
Он пристёгивается и опирается на меня. Я знаю свою задачу: я должен его держать.
— Нервничать — это нормально, — отвечает Мама.
Я замечаю, что она убрала волосы под платок — когда мы были моложе, она его носила постоянно. Платок расшит звёздами.
— Ты с ним виделся нечасто — в основном разговаривал по телефону. Сколько там… восемь? Восемь лет вы с ним не встречались? То ли Рождество, то ли День благодарения во Флориде.
— Ага, восемь, — говорит Макс, закусив губу. — А вдруг он меня больше не любит?
— Не глупи. Он всегда будет тебя любить.
Я упираюсь челюстью в подоконник. Мы едем по гладким дорогам, потом останавливаемся на многолюдной парковке, дорога под ногами кажется прохладной. Первая мысль — «продуктовый магазин», но почему Макс говорит, чтобы я шёл с ним? Я держусь поближе к его ногам, удивляясь звукам: люди окликают друг друга, клаксоны гудят, скользят стеклянные двери. И я наконец понимаю: мы в аэропорту, я часто видел это место по телевизору. Почему-то мне казалось, что там тише, а вот разных чемоданов побольше.
Чемоданы приводят меня в ужас — даже сама мысль о них. Большие угловатые штуки бесконечного объёма, они пожирают твои вещи, а потом выплёвывают их обратно. Они преследуют твою семью, угрожающе катясь ей вслед. А когда они закрыты — кто знает, что там внутри? Там может быть всё, что угодно! У Папы сумка на колёсах была особенно жуткая, и иногда я пытался посидеть рядом с ней. Чтобы проверить себя. Чтобы справиться со страхом неизвестности. Но я всегда отказывался от этого предприятия: я, конечно, смелый, но не до такой степени.