Стоп. Аэропорт. У меня шерсть встаёт дыбом, когда я понимаю, что́ происходит. Вот и всё? Я расстаюсь с Максом? Макс расстаётся со мной? Я в ужасе упираюсь ногами в пол, так сильно, что Максу приходится тащить меня по скользкому-скользкому полу.
— Пойдём, — говорит он. — Тут нечего бояться.
И я верю ему. Пытаюсь ему верить. Он никогда раньше мне не врал.
Мама идёт немного впереди и несёт большие воздушные шарики на верёвочках, которые выворачивают ей руку.
— Ю-ху! — вдруг кричит она и машет рукой.
Она часто так подзывает меня, и я не сразу понимаю, в чём дело. Я и так здесь! Вот он я! Но потом я вижу человека, который всё быстрее и быстрее идёт в нашу сторону, скрипя подошвами по плитке. Он бросает рюкзак и обнимает Маму; та крепко прижимается к нему и тихо всхлипывает. Я опасаюсь, уж не слишком ли сильно он её обнимает, и решаю проверить, в чём дело. Так что я тяну за ошейник и обнюхиваю незнакомца, который…
На самом деле не незнакомец!
— Привет, старый друг, — говорит дядя Реджи, улыбаясь той самой бульдожьей улыбкой.
Он так похож на Маму — гладкая коричневая кожа, тёплое, доброе лицо. Он опускается на колени и целует меня в макушку, и мне кажется, что времени не прошло вообще нисколько и я до сих пор щенок. Я стучу хвостом по полу. Этот человек! Вы даже не представляете, насколько он потрясающий, хотя его голова теперь совершенно лысая, и я больше не могу кусать его за кончики волос.
— Помнишь меня? — спрашивает он, смеясь.
Конечно! Он пахнет точно так же. Его глаза такие же — большие, глубокие, с морщинками, когда он улыбается. Я смотрю ему в глаза. Если верить «Классическому кино от Тёрнера», люди ценят прямой контакт. Глаза, как они считают, — зеркало души. А у дяди Реджи душа замечательная.
Он мягко хлопает меня по спине, потом встаёт и обнимает Макса.
— Эй, чемпион.
— Привет, — бормочет Макс, расслабляясь в объятиях дяди Реджи.
— Спасибо, что приехал с мамой. Мне очень жаль, что я пропустил День благодарения. Уверен, всё было замечательно.
Отпустив Макса, он хватает свой рюкзак, копается в нём и достаёт блестящий кусочек бумаги.
— Надеюсь, ты не возражаешь — я для тебя кое-что достал.
— Ух ты, — говорит Макс, забирая подарок. Его голос даже не скрипит. — Это… Ух ты. Спасибо. Она с автографом?
— Ага, — отвечает дядя Реджи, тыкая пальцем в фотографию. — Этот парень приехал на базу, и я всё ему о тебе рассказал. Сказал, что мой племянник хочет стать космонавтом, как он. — Он гладит Макса по голове — точно так же, как до этого меня. — О, я так рад видеть тебя снова.
Волнение никуда не девается и по дороге домой, когда мы останавливаемся в любимом придорожном ресторане Макса. Вы не поверите, что я там нашёл! Котлету от гамбургера, упавшую в траву. Я жую её под столом для пикника, стараясь не выдать себя.
— Что это у тебя во рту? — спрашивает Мама.
— Ой, да ничего, — отвечает за меня дядя Реджи.
И я понимаю, что он знает. У нас есть секрет.
Позже, вечером, когда Макс отправляется спать, дядя Реджи устраивается на диване. Под одной из подушек спрятан кусок индюшачьего бекона — я просто не помню, под какой. Интересно даже, найдёт ли он его ночью? «С тобой я поделюсь», — думаю я.
В это время суток я очень не люблю покидать комнату Макса. Но иногда меня мучает нестерпимая жажда, во рту так сухо, что у меня просто нет выбора. Я отправляюсь на поиски миски с водой и тихо лакаю из неё. Я всячески стараюсь не шуметь, не беспокоить никого перед сном. Моим людям всегда не терпится лечь спать. Они торопливо ходят по дому и плескаются, Эммалина лезет в ванну, потом вылезает. Папа собирает сумку на утро и суетливо спрашивает, что ему приготовят на завтра с собой: курицу или спагетти, спагетти или курицу? А Макс читает книгу, чтобы успокоиться, хотя иногда, чтобы окончательно уснуть, ему требуется не один час. Во сне у него подёргивается нос.
Жетоны на моём ошейнике звенят, когда я делаю очередной шаг. Дядя Реджи у дивана поворачивается — и тоже звенит. На его рубашке висят жетоны, поблёскивая в свете лампы. Я изумлён. Человек с жетонами, как у собаки! А я-то думал, что уже всё в жизни повидал!
— Значит, я не последний, кто не спит, — говорит он, улыбаясь. — Всё нормально. Иди сюда. Не стесняйся.
Я подхожу к нему, и он гладит меня по голове. Он стирает капельки воды с моей морды и прижимается своим носом к моему. Я чувствую запах его грусти.
Он пахнет, как наша кухня.
— Должно быть, ты это всё видишь, — говорит он. — Сейчас ты наверняка знаешь их уже лучше, чем я.
Вдалеке шумит холодильник. Где-то в доме скрипит половица. Я слышу голоса: Мама и Папа тихо спорят, запершись в кладовке, чтобы их не слышали другие люди. Но я их слышу.
Я слышу всё.
— Защищай их сердца, — наконец шепчет мне дядя Реджи. — Обещай, что защитишь их сердца.
8
Иногда у меня чешется в таких местах, где я не могу почесать. Я уже стар, лапы у меня гнутся не так, как раньше, а кожу колет так сильно, что я могу только трястись. Когда Макс это видит, он сразу понимает: «Где чешется? Тут? Или тут?» Он чешет всё моё тело своими идеальными человеческими пальцами, пока не находит нужного места.
Я тоже хочу делать так для него, всегда. Давным-давно я обещал, что буду любить Макса с собачьим упорством. Если ему что-то надо, я дам ему это. И за годы я дал ему всё, что у меня есть: когда он болен, я не отхожу от него, когда расстроен — приношу свои любимые игрушки, когда полон энергии — не отстаю ни на шаг, бегая за ним по округе в прохладные осенние дни. Но в последнее время я всё чаще его подвожу. У него что-то чешется, а я не могу это почесать. Когда-то я мог бы бегать вокруг него кругами, отвлекая от запахов в кухне — стресса, гнева, печали. Теперь же я немалую часть дня сплю, а кинуть к ногам игрушку для жевания помогает далеко не всегда.
Той ночью я вертелся и метался в своей постели, слушая сверчков и вспоминая слова дяди Реджи. Интересно, у него такой же сильный нос, он чует то же, что и я? Воздух в нашем доме стал тревожным; он тоже это чувствует? Воздух кажется жёстким. Даже мой корм на вкус напоминает картон. Сколько я ни катаю его во рту, никакого вкуса не чувствую. Будь я человеком, наверняка свалил бы всё на погоду (на улице холодает), но я знаю, что на самом деле мы меняемся внутри.
На следующее утро Макс встаёт рано и чистит зубы, глядя в зеркало, — это всегда так впечатляет. (Он ни разу за всё время не поддался искушению съесть зубную щётку.) Я разглядываю линии на его пижаме, смотрю, как он аккуратно причёсывается. Я обожаю в нём всё. Представить, что мы будем жить порознь, просто невозможно.
— Ты, похоже, о чём-то глубоко задумался, — говорит он мне.
Так оно и есть.
На улице мы ждём большой жёлтый автобус, я виляю хвостом, касаясь мокрой травы. Макс кладёт руку мне на голову и вздыхает. Он в последнее время часто вздыхает.
Во двор выходит дядя Реджи. Мама говорит, что он останется с нами на праздники, пока не «привыкнет к обычной жизни».
— Можно составить тебе компанию? — спрашивает он.
Макс энергично кивает. Его ладони не потеют, а кадык не дёргается, и это значит, что Максу комфортно с дядей Реджи, — и мне тоже. Мы втроём ждём на единственном тёплом месте газона, маленьком кусочке рая под ноябрьским солнцем.
— И что у тебя сегодня в школе? — спрашивает дядя Реджи, убирая жетоны под рубашку.
— Ну, — говорит Макс, — пара контрольных, но после школы мой друг Чарли поможет мне в работе над ракетой. Мы встретимся в лаборатории. Он… он не очень разговорчивый. И иногда это хорошо.
— Я в том числе поэтому люблю собак. Они отлично умеют слушать.
Дядя Реджи плюхается в траву рядом со мной, хотя на улице сыро. Его спортивные штаны тут же пропитываются росой.
— Я тут подумал: может быть, приготовить вам всем ужин? Что ты больше всего любишь?
— М-м-м… что угодно, лишь бы не тофу. От тофу меня однажды очень сильно тошнило, а потом Космо попробовал немного, и его тоже тошнило… Да и вообще оно невкусное.
Дядя Реджи задумчиво кивает со словами:
— Без тофу. Понял.
— Но Космо очень нравится сыр. Сэндвичи с сыром на гриле. Кесадильи. Что угодно с моцареллой.
— А ему стоит есть сыр?
Макс запрокидывает голову, потом наклоняет вперёд:
— Наверное, нет.
Это правда. У меня такие газы, что от них из комнаты все разбегаются. Иногда я сплю, а потом просыпаюсь в вонючем облаке, и очень трудно понять: это был я, или всё-таки какая-нибудь другая собака прокралась в дом, пукнула и сбежала. Макс зажимает нос со словами: «Космо, какая гадость», и мы громко смеёмся, пусть даже я и не всегда виноват.
Дядя Реджи говорит:
— Думаю, сэндвичи с сыром на гриле я как-нибудь сооружу.
— Только… — говорит Макс. — Только… не оставляй тарелок на столе. Мама с Папой постоянно ссорятся из-за посуды.
Дядя Реджи закусывает губу и произносит:
— Я запомню.
Мы немного стоим молча, а потом у нашего почтового ящика останавливается жёлтый автобус. Макс закидывает портфель за спину, взбегает по ступенькам и робко машет нам своими прекрасными руками.
— Научись там всякому! — кричит дядя Реджи.
Я много лет думал, куда же Макс ездит с целым рюкзаком настолько безвкусных вещей. Сначала я думал, что школа — это что-то типа собачьей передержки. (Большие будки. Много верёвочных игрушек. Прогулочная зона с травой и маленьким бассейном для плавания.) По большей части я был неправ, но я всё же знаю, что у Макса в школе есть друзья. Два лучших друга, Чарли и Зои — замечательные люди, которые всегда помнят, что меня можно гладить по голове. Макс говорит с ними, не запинаясь. Каждое лето мы вчетвером перекидываемся бейсбольными мячиками и ищем лягушек-быков в ручейке за домом Зои. Мы сидим у неё на крыльце, едим крендельки и слушаем ужасные звуки, которые издают птицы.
В последнее время с Зои я не виделся. Я опасаюсь, не связано ли это с тем, что в августе я облизал макушку её кота. Это просто прискорбная случайность. Никто даже не попытался меня выслушать.