Итак, одиночество, горечь, разочарование, меланхолия расшатали, растрясли, сместили и без того непрочное душевное равновесие Деллы Хогэн-Монро-Грэйнджер. Но от природы она была упрямой и темпераментной — глубокая меланхоличность причудливо сочеталась в ней с внутренним пожаром, то слегка тлеющим, то беспредельно, неостановимо разгорающимся, с огневой страстью, с горячим темпераментом, пылкими чувствами. Она не сдавалась, она не хотела признавать, что потерпела жизненное поражение. Духовные силы ее сопротивлялись душевному кризису, и это свойство деллиного характера, унаследованное ее внучкой, никак не хотят признать биографы Мэрилин, последние годы ее жизни замечавшие лишь кризис и не желавшие принимать всерьез попытки его преодолеть. В Делле самым удивительным казалось то, что каждый из своих припадков (а они, как и все в этой женщине, были сильными и разрушительными), всякое погружение в самые глубины до отчаяния безнадежной депрессии она потом, постфактум, стремилась осмыслить, проанализировать, что ли. Это было своего рода самолечением. Она была неудачницей, но яростной, несдающейся неудачницей.
Неудачи в браках с Монро и Грэйнджером, разочаровавшие Деллу в людях вообще (что также унаследовала Мэрилин), во-первых, внушили Делле богопочитание, сделали ее истовой прихожанкой, а во-вторых, лишили ее всякого сочувствия и даже потребности помочь дочери, практически полностью повторившей Деллину судьбу. Эти, казалось бы, взаимоисключающие свойства — религиозность и бесчувственность к чужим несчастьям (да и не чужим даже — к бедам собственной дочери) — оказались вполне совместимыми. Не вообще, не в принципе, но именно для Деллы. С ее характером и темпераментом смотреть в собственную дочь как в зеркало и узнавать в ней себя, свои несчастья, свою неудачливость, свои катастрофы — что могло быть длятакойженщины мучительнее? Разве дочь, повторившая всю ее судьбу, не есть еще одно доказательство ее собственного краха? Деллу охватило нечто вроде прострации — абсолютной (до глубины души, от сердца) апатии, безразличия, нечувствительности. Но и религиозность Деллы оказалась внешней, по случаю, от отчаяния, от отсутствия внутренней, подлинной духовности — впрочем, винить ли в этом Деллу, а если винить, то только ли ее? Да и храм, христианская община, к которой от безысходности прилепилась Делла, организовались в основном на коммерческих интересах, на своего рода религиозном гангстеризме, а не на символах, не на догматах веры.
В этом смысле примечательна история этого храма, ставшего на несколько лет духовной обителью для Деллы, — история краткая и, как кажется, выразительная для той эпохи. В 1924–1925 годах в Лос-Анджелесе некая Эйми Семпл Мак-Ферсон основала церковь под названием «Энджелус Темпл» (Храм Ангела), что обошлось ей в миллион долларов. Действуя словно заправский гангстер тех лет — где лаской, где таской, — занимаясь своего рода церковным рэкетом, эта авантюрная, энергичная женщина за какие-нибудь год-два прославила свой евангельский бизнес по всей Калифорнии. Ее поддерживала пресса, и с ее помощью пуританизированная система моральных принципов и чуть ли не принудительного повседневного соблюдения Христовых заповедей, столь близкая сердцу настоятельницы Храма Ангела, захватывала все новых и новых последователей, от которых, кстати говоря, требовалась абсолютная преданность — и духовная, и, что важнее, финансовая.
Среди многочисленных поклонниц Сестры (как они прозвали мисс Мак-Ферсон с подачи прессы) оказалась и Делла Монро, к моменту основания Храма ставшая Грэйнджер. Когда, как помним, в 1925 году ее повелитель отправился к берегам далекой Индии, Делла совершила два поступка, которые со стороны кажутся взаимоисключающими, — она вступила в общину, возглавляемую мисс Мак-Ферсон, и тут же отправилась в погоню за удравшим супругом. Когда же спустя год она вернулась из своей бесславно закончившейся поездки в Индию, ее ждало настоящее потрясение: Сестра Мак-Ферсон, отправившись однажды искупаться, не вернулась в свою обитель. В прессе появились о ней слухи: то писалось, будто Сестра утонула, то утверждали, что ее похитили с целью получения выкупа. Истина оказалась еще сенсационнее: настоятельница Храма Ангела попросту сбежала со своим любовником — звукооператором радиостанции при Храме. Надо ли пояснять, что побег этот осуществлялся не с пустыми руками и карманами? Как ни крути, как ни относись к пуританской морали, это было подлинным предательством, однако для Деллы, испытавшей совсем недавно на себе мораль Грэйнджера и потому отчаявшейся и изверившейся и в жизни и в людях, катастрофа с Сестрой Мак-Ферсон не стала тождественной катастрофе с Храмом. И Делла настояла на том, чтобы ее внучка получила настоящее церковное крещение, — будущая Мэрилин была крещена в Квадратной евангелической церкви под именем Нормы Джин.
И все-таки какой бы горькой и драматичной ни была судьба Деллы, какой бы странной, неуправляемой, бешеной, отчаянной ни выглядела сама Делла в своей неудавшейся жизни, и жизнь ее, и судьба, и личность вызывают (во всяком случае, у меня) только сочувствие и сострадание — чувства, которых, кстати говоря, начисто лишены биографы Мэрилин и которые еще не однажды понадобятся в этой книге.
К 1926 году, когда родилась ее ставшая впоследствии знаменитой внучка, сама Делла, которой исполнилось ровно пятьдесят лет, была по-прежнему красива, голубоглаза и волосы ее отливали яркой охрой без малейших признаков седины (во всяком случае, такою ее помнят первые воспитатели Мэрилин). Как у всех рыжеволосых, у Деллы была прозрачная кожа, даже спустя годы сохранившая гладкость и нежность, и яркие глаза, голубизна которых, перешедшая затем к Мэрилин, заволакивалась серым гневом в минуты припадков и депрессии. И не трудно представить себе, какая подавленность, какое уныние овладевали ею, когда она смотрела на свою двадцатишестилетнюю дочь Глэдис — ведь она видела в ней свое отражение: то же очарование, те. же рыжие, сверкающие природным медным блеском на калифорнийском солнце волосы, яркие глаза (правда, зеленые, а не голубые), но главное — ту же несчастную судьбу, вереницу мужчин, которые, удовлетворившись, когда им вздумается, также по капризу либо по обстоятельствам и бросали доверившуюся им женщину; то же отсутствие жизненной опоры, открытость всем ветрам, полное одиночество и одурманенную психику обреченного человека. Действительно: было отчего впасть в депрессию.
О том, как конкретно, физиономически выглядела Делла, судить невозможно — фотографий не сохранилось. Читатель уже, наверное, понял, что все вышеприведенные описания лишь типологичны, но никак не физиономичны: по волосам, цвету глаз да характеру кожи, само собой, представления о человеке не составишь — нужны фотографии. С Глэдис Монро в этом смысле проще. Фотографии тридцатых годов (некоторые из них можно увидеть среди иллюстраций) доносят до нас образ невысокой, сравнительно с окружающими, рыжеволосой — правда, тоже по описаниям, ибо фотографии черно-белые, — приятной на вид женщины, на некоторых изображениях довольно эффектной, с красивым, правильных очертаний лицом. Здесь особенно любопытна фотография, где Глэдис стоит среди мужчин, сотрудников голливудской лаборатории по обработке пленки («Консолидэйтед филм»). Стоит только поставить на ее место Мэрилин, одев на нее такую же шляпку, и поразительное сходство матери и дочери станет очевидным. Дело даже не столько в буквальной похожести или физиономическом сходстве, сколько в психофизическом сродстве. Глэдис, правда, кажется спокойнее, замкнутее и, я бы сказал, ироничнее дочери. В психическом отношении, в отличие от Мэрилин, откровенно открытой любому воздействию извне и легко изливающей вовне все свои горести, Глэдис была очевидной интроверткой — все ее переживания бушевали внутри, для самой себя и более ни для кого. В этом отношении Мэрилин пошла в бабку, а не в мать. Впрочем, иные из тех, кто знавал тогда Глэдис, воспринимали ее несколько по-другому.
«Красивой она была женщиной, одной из самых красивых, каких только мне приходилось видеть. Пока у нее не появилось это самое заболевание, она отличалась добрым сердцем, у нее была близкая подруга и она чувствовала себя счастливой. Она была очень живой и, дабы рассмешить вас, всегда хранила про запас анекдот. У Мэрилин с матерью очень много общего. Кроме разве волос и глаз. У матери ее глаза зеленые. Редко у кого увидишь подобные глаза. У Мэрилин они куда голубее» (из воспоминаний о Глэдис одной из бывших сотрудниц по «Консолидэйтед филм»).
Итак, Глэдис Монро — счастливая красивая женщина с добрым сердцем. Этот тезис можно прокомментировать словами Мориса Золотова, который писал, что Глэдис была «из тех женщин, что систематически влюбляются в мужчин, систематически их бросающих». Чего никак не включишь в эту характеристику, так это понятия «счастливая». Однако, если верить Золотову, первый муж Глэдис был как раз из таких мужчин. Его звали Джеком Бэйкером, и он работал на бензозаправочной станции. И хотя в свидетельстве о рождении Мэрилин в графе «отец» был записан некто по фамилии Мортенсон (мы еще к нему вернемся), «в остальных документах она звалась Нормой Джин Бэйкер».
Сама Мэрилин, правда, утверждает, что и в метрике стояла фамилия «Бэйкер»: «Профессия моего отца — хлебопекарь (Baker) — была отмечена в моем свидетельстве о рождении, но Нормой Джин Бэйкер меня назвали не поэтому. Моя мать, когда ей было пятнадцать лет, вышла в Мехико замуж за человека по фамилии Бэйкер». Эту фамилию Глэдис сохранила на долгие годы (пока в конце пятидесятых годов вновь не вышла замуж и не получила еще одну фамилию). Сохранила эту фамилию она не в последнюю очередь, наверное, потому, что от этого, первого брака у нее было двое детей.
Надо признать, что семейная история супругов Бэйкер оказалась не менее примитивной и пошлой, нежели отношения Деллы с ее бравым нефтяником Грэйнджером. Как я уже сказал, Бэйкер работал механиком на бензозаправочной станции; Глэдис устроилась сначала секретаршей, а позднее — «техничкой», то есть монтажницей, в лабораториях фирмы «Консолидэйтед филм», специализировавшейся на обработке кинопленки. Всю нижеследующую историю Глэдис спустя много лет рассказала Мэрилин, а та включила ее в свои интервью и воспоминания, и так она вошла практически во все жизнеописания Мэрилин.