Двенадцать храбрецов, мирно беседуя, направлялись к улице гулящих женщин. Они говорили обо всяких житейских вещах, словно забыв о предстоящем сражении. Вспоминали разные случаи, происшедшие, когда они ходили на лов. Один, тощий такой, рассказывал бесконечную историю про то, как он ел вяленую рыбу у своего кума в Сан-Фелисе. Траира слушал, весь внимание, чуть склонив к плечу бритую голову, блестевшую в темноте, когда они проходили под фонарем. Но, войдя в улицу гулящих женщин, все двенадцать разразились громкими криками:
— Вот и мы! Вот и мы!
Прохожие испуганно оглядывались. Странная компания. Издали видно, что моряки, ибо идут неуверенным шагом, широко расставляя ноги, как по палубе. Вразвалку, словно борясь с сильным ветром. Какой-то парень лет девятнадцати сказал своему спутнику постарше:
— Это моряки. Уйдем отсюда.
Спутник пожал плечами, затягиваясь сигаретой:
— Ну и что же? Такие ж люди, как мы. Бояться нечего.
Однако все вокруг насторожились. Какой-то старик проворчал, проходя:
— И что только смотрит полиция? Шайка бездельников. Честный человек не может спокойно пройти по улице, — и с тоской смотрел на женщин, свесившихся из окон.
Группа моряков прошла мимо говоривших. Тот, что курил сигарету, выпустил клуб дыма прямо в лицо Жозуэ.
— Ты это нарочно, гад?
Нет, не нарочно. Парень оправдывался с дрожью в голосе. Спутник поддержал его. Жозуэ глядел грозно. Товарищи ждали немного поодаль.
— Тебя что, шпионить послали?
— Да мы уж домой собрались. Мы никакого не имеем отношения, начальник.
— Никому я не начальник. Нечего болтать зря.
Траира крикнул Жозуэ:
— Дай ему хорошенько, и пошли дальше, слышишь? А то опоздаем.
Тут младший начал умолять:
— Не бейте меня, ради бога. Я ничего плохого не сделал.
Жозуэ опустил кулак:
— Тогда уходи с глаз долой.
Повторять второй раз не пришлось… Когда Жозуэ догнал товарищей, Гума опросил:
— Что произошло?
— Ерунда. Пареньки чуть со страху не померли…
Они вошли в один из домов. Из внутренних комнат навстречу им вышла, покачивая бедрами, толстая мулатка:
— Чего вам здесь надо?
Жозуэ решил сразу же взять быка за рога:
— Как здоровье, мать?
— Может, я и чертова мать, да только не твоя. Вы зачем сюда явились? Шуметь, как вчера? А полиция потом с меня спрашивает. Давайте отсюда, давайте…
— Да бог с тобой, Тиберия. Мы пришли только позабавиться с девочками. Что уж, нам и к женщинам ходить нельзя?
Содержательница дома свиданий смотрела недоверчиво.
— Я знаю, зачем вы пришли. Вы только и умеете, что затевать драки. Думаете, верно, что так нам здесь хорошо живется, своей чесотки мало…
— Да нам бы только пивка выпить, Тиберия.
Они вошли. В большой зале женщины, сидевшие вокруг стола, взглянули на них испуганно. Один из товарищей сказал Гуме:
— Они нас за диковинных зверей приняли? Или за души с того света?
Одна из женщин, стареющая блондинка, сказала Траире:
— Ты опять пришел воду мутить, бесстыдник? Дьявол тебя срази. Меня сегодня в участок вызывали…
— Я пришел затем лишь, чтоб нашу вчерашнюю любовь завершить, Лулу.
Сели за стол. Появилось пиво. Женщин было только пять. Тиберия предупредила:
— На всех вас у меня женщин не хватит. На пятерых только…
— Остальные пусть в другие дома идут, — предложил Траира.
— Но сначала выпьем пивка все вместе. — Жозуэ ударил кулаком по столу, требуя еще пива.
Потом некоторые ушли в другие дома. Они вернутся, как только услышат шаг курсантов, возвращающихся с учений, и окружат дом Тиберии, чтоб, когда начнется заваруха, быть на месте. Из двенадцати за этим столом останутся только Траира, Жозуэ, тощий мулат, мужчина со шрамом на подбородке и Гума, с которым Жозуэ, совсем уже пьяный, нипочем не желал расставаться.
— Ты даже не знаешь, какой я теперь тебе друг… Посмей только кто-нибудь сказать про тебя плохое в моем присутствии…
Человек со шрамом сказал:
— Я вашего отца знавал когда-то. Говорят, он отправил подальше одного типа…
Гума не ответил. Одна из женщин завела патефон. Жозуэ утащил какую-то мулаточку в заднюю комнату. Траира ушел со стареющей блондинкой. Тиберия считала кувшины из-под пива, выпитого компанией. Человек со шрамом уснул, уронив голову на стол. Одна из женщин подошла к нему:
— А как же я? Одна останусь?
Человек со шрамом пошел за нею нехотя, как на аркане. Тощий мулат сказал:
— Я-то, собственно, драться пришел. Но раз уж я здесь… — и тоже подхватил женщину.
Гуме досталась совсем молоденькая, со смуглым лицом. Она очень не походила на продажную женщину. Наверно, недавно попала сюда. В комнате она сразу же стала раздеваться.
— Ты меня угостишь рюмкой коньяку, мой хороший?
— Можно…
— Тиберия! Коньяку!
Уже в одной рубашке, она взяла заказанный бокал, чуть приоткрыв дверь. Выпила залпом, предложив предварительно Гуме:
— Хочешь?
Он щелкнул языком: нет, спасибо… Она растянулась на постели.
— Чего ты там ждешь? (Гума сидел в ногах постели.) Не хочешь?
Гума снял сапоги и куртку. Она сказала:
— Все сдается мне, что не за этим вы все пришли сегодня.
— Да нет. За этим самым.
Свеча освещала комнату. Она объяснила, что лампа перегорела, «здесь в Кашоэйре так плохо с электричеством, знаешь?..» Гума, растянувшись на постели, смотрел на лежащую рядом женщину. Она так молода еще. А здесь скоро станет старухой. Такую же жизнь вела, наверно, и его мать. Несчастная судьба. Он спросил женщину:
— Как тебя зовут?
— Рита. — Она повернулась к нему: — Рита Мария да Энкарнасао.
— Красивое имя. Но ты ведь не здешняя, верно?
Рита поморщилась.
— Видишь ли… Я здесь потому, что… — Она закончила фразу неопределенным взмахом руки и печальным взглядом. — Я вообще-то из столицы штата.
— Из Баии? Да ну?
— А что ж тут удивительного… Или ты подумал, что я деревенская какая-нибудь?
— Я подумал только, что ты слишком молода для такой жизни…
— Горе веку не разбирает.
— А сколько тебе лет-то?
Тень от горящей свечи чертила причудливые зигзаги по стенам комнаты с глинобитным полом. Женщина вытянулась на постели и взглянула на Гуму:
— Шестнадцать. А зачем тебе, извини за вопрос?
— Ты еще очень молода, а уже ведешь такую жизнь. Слушай: я знал одну женщину (он думал о матери), она очень быстро состарилась от этой жизни.
— Ты что, пришел мне проповедь читать? Ты кто: моряк или поп?
Гума улыбнулся:
— Нет, я так… пожалел просто.
Женщина села на кровати. Руки ее дрожали.
— Не нуждаюсь в твоей жалости. Зачем ты пришел? Что тебе нужно?
И (кто знает почему) вдруг закрылась простыней от внезапно нахлынувшего стыда. Гуме было грустно, и ее слова не казались ему обидными. Он находил ее красивой, ей было всего только шестнадцать лет, и он думал, что вот, верно, и мать была когда-то такой же. Ему было жаль ее, и от ее жестких слов становилось еще грустнее. Он положил руку ей на плечо и сделал это так мягко и нежно, что она пристально посмотрела на него.
— Извини…
— Знаешь, кто была женщина, о которой я тебе только что рассказал? Моя мать. Когда я ее видел, она была еще молода, но была уж развалиной, как корабль, потерпевший крушение… Ты красива, ты девочка еще. Почему же все-таки ты здесь? — Он теперь почти кричал, сам не зная зачем. — Нечего тебе здесь делать. Сразу видно, что совсем тебе не место здесь.
Она еще плотнее закуталась в простыню. Она дрожала, словно ей было очень холодно или словно ее ударили хлыстом. Гума уже раскаивался, что так кричал.
— Нечего тебе здесь делать. Почему ты не уйдешь? (Голос его был нежен, как у сына, говорящего с матерью. Он и говорил этой женщине все то, чего не пришлось сказать матери.)
— Куда? Кто сюда попадет, тому уж не выбраться. Засасывает, как трясина. Я уж смирилась. Ты пришел, чтоб сделать мне больно. Зачем? Разве от этого лучше будет?
Огонь свечи то затухал, то разгорался снова.
— Я не из Баии, нет, я тебе наврала. Я там и не бывала никогда. Я из Алагоиньяс, а сюда меня стыд загнал… Человек тот был коммивояжер. Я от стыда свой край покинула. Сыночек мой умер.
Он положил обе руки на голову Риты. Она тихонько плакала, прижавшись головой к его груди.
— Скажи: что же мне теперь делать?
В дверь постучали. Гума услышал голос Жозуэ:
— Гума!
— В чем дело?
— Они уже здесь… Выходи.
С улицы слышались шаги и шум голосов. Женщина схватила Гуму за локоть:
— Что там?
— Это курсанты, с учений. Сейчас такая каша заварится. — И он хотел соскочить с кровати.
Она ухватилась за него обеими руками, на лице ее выразился испуг, глаза еще полны были слез. Она ухватилась за него как за последнюю надежду, за дерево, растущее на краю пропасти.
— Ты не пойдешь, нет…
Он ласково погладил ее по щеке.
— Да ничего не случится. Пусти…
Она глядела на него, не понимая.
— А со мной-то что будет? Со мной? Ты не пойдешь, я не пущу… Ты мой, ты не можешь теперь на смерть идти… Если ты умрешь, я убью себя…
Он опрометью бросился из комнаты и в коридоре все еще слышал, несмотря на грозные крики и нарастающий шум скандала, ее плач и ее голос, вопрошавший:
— А я-то? Я тоже умру… Я убью себя…
Курсантов из военной школы было человек семьдесят, почти вся школа, кроме семейных, благоразумно оставшихся дома. Если бы их было меньше, весь скандал окончился бы иначе. Они буквально наводнили комнаты, нанося удары направо и налево, не разбирая, где мужчины и где женщины. Моряки приняли бой. Никто не заметил: Траира ли первый схватился за нож или курсант первый выстрелил. Когда прибыла полиция, моряки уже скрылись через задний двор, перепрыгнув стену и рассеявшись по пристани, — опасное место для преследования людей моря. Курсант, получивший удар ножом, умер. Второй был легко ранен — в руку. Кровавый след, который оставил, выходя, Траира, доказывал, что в него стреляли, и сержант школы уверял, что стреляли в грудь, он сам видел, как курсант навел пистолет.