от ты кто! — тянул беззлобно. — Империя тысячу лет стоит, а какие-то инородцы желают ее сковырнуть в мгновение ока? Ладно, допустим. А что потом? Задай себе этот простой вопрос, парень. Не могут все жить одинаково. Не могут. И потому новые правители утонут в роскоши поболе старых…»
Мудрый был дед. И сказал правду. Себе-то признаться можно: вот он, домик, не хуже княжеского.
— Чей? — спросил, не скрывая раздражения. — Поди, знаешь, раз не впервой…
— А то… — глянула в зеркальце, подвела губы кусочком вареной свеклы. — Здесь при царе Главный начальник всего Урала обретался. И что?
— А нет, ничего! — сверкнул зубами. — Айда!
При входе — часовой с винтовкой проверил мандат, сверился со списком и пропустил. В переднем зале (как еще назвать это роскошное помещение?) негромко играла музыка, пятеро оркестрантов в черных костюмах (похоронный оркестр — догадался) играл тягуче-прерывистую мелодию, с всхлипами, щемящими аккордами и упоительно звучащими голосами труб…
— Это — танго, — сообщила Татьяна и, положив руку Ильюхину на плечо, приказала улыбчиво: — Обойми за талию и делай, как я.
Она плавно двинулась в центр площадки, здесь уже кружили и выписывали кренделя несколько странных пар. Все же для такой музыки требовались костюмы, фраки разные, а здесь — кто в чем… Гимнастерки, заводские рубашки, и только две-три пары — в цивильном и весьма приличном.
— Комиссар Диковский, бывший офицер, — подсказала, перехватив взгляд, — он лучше всех, а? А вот и Голощекин. Грузноват, к тому же еврею лучше в торговом деле, а?
— Все народы равны и едины, — отбрил наглую. Тоже мне… Туда же. А может… проверяет?
Войков гоголем приблизился к супруге, обнял и, словно в немой фильме, пошел, пошел…
— Она тоже… еврейка, значит? — спросил и покраснел.
— Тоже. Но — привлекательная. Не наступай мне на ноги…
…Позвали к столу, он был роскошным — икра, балык, осетрина и жареные бараньи ноги, маринады всякие; загудел разговор, кто-то незнакомый провозгласил тост за товарища Ленина и погибель всех врагов советвласти. Внезапно зачарованный Ильюхин ощутил легкое прикосновение. То был Баскаков — скромный, штатский, вроде совслужащего.
— Выйди во-он в ту дверь.
Татьяна хохотала, ей рассказывал похабный анекдот сосед справа, она даже икала от восторга; Ильюхин поднялся и ушел незамеченным.
Они уже ждали; на подоконнике вполне по-пролетарски примостился Острожский. Баскаков щелкнул портсигаром — простым, металлическим.
— Угощайся… — И дождавшись, пока Ильюхин прикурил от вежливо поднесенной спички, сказал негромко: — У Яковлева-Мячина все сорвалось. Везет их всех сюда. Там, видишь ли, пристал к нему сумасшедший матрос Хохряков и слинять не позволил. Что это означает для нас?
— Что? — произнес невольно и, поджав губы, развел руками: мол, извините, перебил.
— Означает вот что: сейчас начнут подбирать место для их содержания, понял? Ты обязан сделать так, чтобы при всей видимости возможного побега лазейка нашлась. Такой, значит, требуется загадочный дом…
— Мне известно о том, — вмешался Острожский, — что присутствие в городе академии Генерального штаба используют, чтобы создать как бы офицерский заговор для спасения. Нам это на руку. Они станут играться, а мы будем действовать. Возвращайся за стол, матрос, а то твоя румяная скоро отдастся тому, что справа…
Осетрина не лезла в рот, красное вино с печатями царских погребов (Романовых еще и в помине нет, а нате вам…) дважды пролилось из дрожащих рук. Славная работка… Мы пока только воздух портим, а эти уже все знают… И вдруг ошеломительная мыслишка проскользнула, не то молнией, не то гадюкой: Дзержинский… Явно он. Всем командует, все держит под контролем. Если так — легче. Отвечать-то кому? Не нам, не нам…
А Татьяна — она уже набралась под завязку — все поняла по-своему. Прошелестела в ухо: «Нажрался, соколик? А кто будет… прислушиваться? А? Бездельник…» — покачала перед носом пальцем и под звуки какого-то нового быстрого танца тяжело повисла на шее у соседа справа. То был мужчина лет тридцати на вид, с усиками и бородавками на лбу. Перехватив взгляд Ильюхина, проговорил внятно:
— Тебе и мне приказано дом искать. Завтра и приступим…
И засеменил-замельтешил под ритм, едва удерживая готовую завалиться Татьяну.
…После танцев она потащила его по лестнице вверх, Ильюхин сразу догадался — куда и зачем. Справа от входа на чердак была ниша со старым продавленным диваном. «Не разабалакаясь… — ловкие ее пальцы расстегнули пуговицы на брюках, — так даже завлекательнее, а?» — Она подмигнула и смачно причмокнула.
Он подумал было, что ни к чему, даже и желания особого не было, но ее верткий и быстрый язык уже делал свое дело. Все закончилось так быстро, что, когда она с отвращением сплюнула, утерла рот и проговорила презрительно: «Чайник ты мелкий… Раз — и вскипел. Ни ума, ни понятия…» — он в недоумении подумал: «А что было-то?»
Ночью пела мать. Она стояла в изголовье койки и, сложив руки на груди, выводила грудным низким голосом: «У церкви стояла карета…» Лицо у матушки было печальное, в глазах слезы, но показалось Ильюхину, что печаль эта не от пронзительного романса, а от его, Ильюхина, грядущей горестной судьбы. Проснулся от шепота:
— Вставай, Ильюхин. Пора местопребывание Романовым искать.
Открыл глаза, то был бородавчатый, собственной персоной. Спросил, поднимаясь:
— А что, уже едут?
— Везут, везут! — радостно зачастил гость. — Их, вишь ты, Яковлев-Мячин, ставленник этого Свердлова, сберечь пожелал, да ему указали.
— Да ведь Яков — ваш, исконно уральский?
— Это ты говоришь. А мы знаем, что они исконно палестинские. Торопись, чека, а то спросют строго!
Отправились в лихой пролетке о паре чалых. Правил бородавчатый. Взглянув на постное лицо Ильюхина, сказал:
— Не куксись. Щас объедем пару-тройку мест, а потом и заложим сюда и туда, — и со смешком ткнул себя в шею и в живот.
Медленно проплывали дома и прохожие, теплый воздух уже вовсю сгонял с лиц зимнюю усталость, а с тел — одежонку, как правило скудную. И весело вдруг стало, а что? Революция и война дело непривычное, но чего там… Подчас такое приятное. Ты — высоко-высоко, все остальные — их и не видно, жизнь и смерть в твоих руках, как укажешь — так и пойдут: эти — в яму, а эти — за обильный стол с вином…
…Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:
— Не пойдет. Глянь: крыша худая, а здесь окон много, а здесь стены тонкие.
Конечно же, почти все эти строения годились. Но каждое могло стать каменным мешком, из которого нет выхода, а ведь Ильюхин помнил задачу: спасти. Если что — спасти любой ценой. Ради ближних своих. Ради братьев своих. По революции.
— А то вот еще один домик есть… — задумчиво произнес бородавчатый. Да ты его, поди и видел, когда в церковь… Ну… — смутился, — в храм приходил… — И вылупил маленькие глазки, отчего они сразу сделались пуговицами на ниточках.
— У вас тут чего… Круговая порука, что ли? — невесело пошутил Ильюхин. — Я смотрю — вы тут все длинные-длинные…
— Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали — и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.
— Без обид, — сказал Ильюхин. — Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли? — Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что — этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два! — Ладно, веди.
Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. «Починим», — отмахнулся Ильюхин. В самом деле — то, что надо.
А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!
Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. «Смело, товарищи в ногу…» — пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:
— А ты повтори быстро — нога в ногу, нога — в ногу, ну?
Ильюхин повторил и хмыкнул.
— Похабник ты… Святое дело изгадил.
Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом «под семью» — так он выразился — найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:
— Есть одна идейка… Яков объяснит, — и ушел.
Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.
— Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас — на удобрение. А теперь слушай сюда.
Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее — самый изощренный нажим словами, а если понадобится — воздействие на тела и души. Физическое.
— Пы-ытать, что ли? — осторожно спросил Ильюхин.
— Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме — я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! — взъярился Юровский. — И ты, понял? Ты тоже — хряк!
— Так точно. А потом?
Вот ведь псих… А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф… Буржуаз. А туда же… Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма…