оникой.
Прошло еще три года. Три обыкновенных года. Даже мирных. Под более или менее нежной опекой Исабели, без излишней ласки Моника росла, как зверек в горах. Иногда из бабушкиных тряпок ей шили хорошенькие, немного нелепые платьица, из-под которых виднелись ее проворные сильные ножки. Вероника жила как всегда, как при Даниэле: молчала. Не жаловалась, не плакала. Еще два раза отказала Энрикесу. Не резко, не кротко — просто, как делала все. Просто и твердо. Иногда Исабель выходила из себя, но в душе восхищалась. «Она не от мира сего». И пугалась почему-то.
●
Старый почтальон отдавал письма Танайе. Глаза у нее блестели, она с трудом сдерживала радость, когда тихо звала у стены: «Сеньорита Вероника, письмо…»
●
В апреле 1935 года, утром, Вероника ушла из поместья. Потом узнали, что она вышла на рассвете и пошла по дороге, которая вела на Нэву. Пастухи говорили, что Даниэль Корво — взрослый, незнакомый, как волк, — ждал ее у деревьев, метрах в пятистах от дома.
●
(От дома их игр, их страха, их детства. Среди лугов и тополей. У хижины Танайи. Недалеко от реки, от лужаек, от буков, от пещер, где живут летучие мыши, от скал и от обрывов. От дома, который, наверное, им так и не удалось забыть.)
●
На другой день Херардо Корво вышел на дорогу. Кристаллики свежего снега поскрипывали под ногами. Он посмотрел на горизонт, туда, за горы. «Еще одна потеря…» И вычеркнул ее имя. Без гнева. Спокойно, покорно, может быть — с облегчением. День был холодный. Херардо сел к столу напротив Исабели, единственной дочери.
●
«Отец, ты не увидишь ни одной слезы, не заметишь, как дрожат у меня руки. Отец, ты не узнаешь моих мыслей, никогда не поймешь, что твоя смерть мне дороже собственной жизни. Мои руки не задрожат, мои глаза посмотрят прямо. Мои губы улыбнутся, когда я поздороваюсь с тобой или предложу вина. Отец, я Исабель Корво, я продолжаю тебя».
●
Теперь у них не подавали тонких, изысканных блюд. Они ели густые супы, полезные, питательные. Практичные крестьянские супы. Херардо от них мутило. Исабель, в облаке пара, различала суп дурацкой, невесть откуда взявшейся серебряной ложкой, как заправская хозяйка. «Необходимо сократить расходы, отец. Мы должны поднять Энкрусихаду». Супа Херардо почти не ел, зато методично, упорно и вдумчиво опустошал винный погреб, гордость дома. Борзые устало лежали по сторонам его кресла. Он был старый, эгоистичный, вялый, его ничто не трогало, только бы было тихо. Ничего не надо делать, можно пить — и ладно.
В июле 1936 началась война. Несколько часов прошли в сомнениях, потом на дороге показались машины. В них сидели вооруженные фалангисты. Взяли учителя — Мигеля Патино, и сына кузнеца за политику. Сын кузнеца пытался бежать, бросился по насыпи к реке, но ему прострелили голову, и он свалился в воду. Отцу сообщили, он пошел за ним. Когда тело несли по деревне, все закрывали окна и двери. Про учителя одни говорили, что он расстрелян у Валье-Пардо, другие — что жив. Больше о нем не слышали. И война, если не считать этих событий, обошла Эгрос стороной.
Как-то раз очень высоко пролетели самолеты. Так говорили, во всяком случае. Три года была прервана связь, мужчин забирали в армию. У трех убили мужей, у одной — сына. И все. Жизнь шла как положено. Пахали, пасли скот, умирали, рожали. Потом до Энкрусихады дошли слухи о Веронике и Даниэле. Он был на фронте, воевал за республику. В 1938 году Вероника погибла во время бомбежки. Кажется, она ждала ребенка. В 1939 война кончилась, и Даниэль бежал во Францию.
Сесар давно отказался от мысли основать адвокатскую контору вместе с товарищем детства. И этот замысел его провалился, и многие другие. Потом — война… А когда он вернулся, все было уже не так.
У Сесара завелись какие-то не совсем ясные дела. Иногда он что-то зарабатывал и ходил веселый. Чаще — просил помощи у Исабели. Так он и жил. Он был озлоблен и ругал все на свете. Потом он купил старую машину, очень старую и разбитую, которая «облегчала его деловые поездки». Никто в поместье не спрашивал его, что же это за поездки. Только Исабель ворчала, когда он приходил просить денег и фантазировал: «Клянусь тебе, Исабель, на этот раз я разбогатею… Вот представь себе…» Исабель не представляла и туго стягивала кошелек. Сесар хлопал дверью и грозил, что не вернется. Однако возвращался. А Херардо смотрел на него, как смотрят на старый, забытый портрет: «Кого это он так напоминает?..»
●
(«Мальчик носился по лугу, по широкой, красной, бескрайней земле на черной лошадке…»)
●
Однажды, в феврале 1947 года, Сесар привез новость. «Его видели. Он где-то тут бродит, голодный, больной… как нищий. Этого проходимца». А потом: «Они должны бы его линчевать, если он сунется в деревню». Исабель ничего не сказала.
Сесар часто ругал Даниэля. И все чаще приносил новости о нем. «Тут один его видел. А этот с ним говорил…» Сесар поджимал губы слишком брезгливо, должно быть — не совсем искренне. «Да, повезло ему, можно сказать. А что ж он думал? Встретят с распростертыми объятьями? Эти, побежденные, — истинная чума. Истинная!» Исабель слушала и молчала.
●
Даниэль. Чужой, уничтоженный Даниэль. Он был живой в ее негаснущей памяти. Побежденный Даниэль — перед ее мысленным взором. Больной Даниэль — перед ее мысленным взором. Горячая июньская ночь, открытые окна, золотистые бабочки вьются вокруг лампы, желтый круг света на дереве стола, и предательский, густой, проклятый запах белых цветов пробирает до костей. Серебряные ножницы и шитье застыли к руках. Черные завитки падали на темное маленькое ухо. И, как слеза, блестела сережка.
●
Как-то вечером она сказала в первый раз:
— Отец, Даниэль должен вернуться домой. В свой дом.
Херардо посмотрел на нее как на сумасшедшую. Исабель чуть улыбалась. Она знала, что победит. Она побеждала всегда: когда сватала отцу Беатрис, когда выгоняла Даниэля.
Моника, младшая, удивленно глядела на них. Ей только что исполнилось пятнадцать, она ничего не знала, она росла почти дикой в этом мертвом доме.
— Выйди на минутку, — сказала Исабель. — Мне надо поговорить с папой…
(«Лживые слова, лживое милосердие. Ах, Исабель, дочка, дочка, ты настоящий ворон… А может — так и надо, может, правду говоришь».) Херардо Корво смотрел на нее сбоку, шея у него была кривая.
— Отец, вчера я написала Даниэлю. Прошу его вернуться… домой. Прошло много времени. Мы все забыли…
Херардо Корво смотрел на нее не то жестоко, не то равнодушно. Он не двинулся. Только сказал:
— Забыли! Ну ладно. Твой брат Сесар не захочет…
Исабель отложила шитье. Ее губы чуть дрожали. Херардо знал эту немую злобу, это презрение.
— Сесар! Сесару никогда не было дела до того… Он не может простить, что Даниэль сражался против них. Что они были врагами в единственно важное время его жизни. Сесар живет воспоминаниями о войне. Она уже восемь лет как кончилась, и все, все простили, кроме нас!.. Этот дом принадлежит и Даниэлю. Мы не можем лишить его прав. Я так ему и написала: «Это твой дом. Я не милостыню тебе подаю, дом — твой». Если он захочет приехать, ему никто не может помешать. Он вернулся, отец, он искупил вину. Никто не может помешать. Мы христиане. И дом принадлежит ему…
— Его отец нас разорил. Мы держали его из милости.
Херардо говорил не особенно убежденно. Должно быть, он нарочно повторял то, что она говорила раньше. Но Исабель об этом забыла.
— Ну, если хочет — приедет, — сказала она.
В конце января погиб лесник. Кажется, какие-то газеты написали в отделе происшествий о несчастном случае. Вероятно, именно так узнал об этом Даниэль.
Весной, когда Исабель уже почти потеряла надежду, пришло письмо, адресованное Херардо. Исабель держала его, а руки у нее дрожали — как прежде и по-новому. В большой неприбранной гостиной было холодно. Из-под потертых парчовых гардин светил в большие окна сырой голубой бледный свет. Херардо дремал у камина. Был предвечерний час, время анисовой водки, и писем, опоздавших на несколько дней, и газеты, мокрой от дождя или просто рваной. Тихий час, когда сидишь один и печалиться, может быть, не о чем. Исабель долго смотрела на отца, потом вручила ему письмо. Он медленно его прочел и медленно вернул ей. И пожал плечами, что, вероятно, означало: «Ты распоряжаешься, не я». Исабель подошла к окну и прочитала в последних лучах света: «Херардо! Если домик лесника свободен, я приеду. В Энкрусихаде жить не хочу. Буду охранять лес на тех же условиях, что он. Мне хватит». И снова имя, то имя, которое, как ей всегда казалось, носил он один: «Даниэль».
В Эгросе не знали, как это было. Говорили, шушукались, наполовину угадывали. Во всяком случае, одно знали точно: ранним весенним утром, после дождя, Даниэль Корво вернулся в поместье.
Глава вторая
Моника остановилась в дверях. Тут были две летучие мыши. Они висели тихо, раскинув крылья, словно прилипли к беленой стене. Казалось, что они черные.
Моника резко толкнула дверь. Взвизгнули петли, ворвался серый, сырой холод. Летучие мыши испугались. Они слепо тыкались в стены, шлепались об пол. Наконец улетели. В те пещеры, в скале, за садом. А может — в лес.
Летучие мыши исчезли в низком белом небе. «Чертенята», — подумала она. Всю ночь шел дождь. Осколками холодного зеркала лежали тихие лужи. В них отражались воробьи. Моника снова не разрешила себе кинуться на дорогу. «Летучие мыши». Она судорожно думала. И смотрела туда, вдаль, откуда доносился шум, откуда ехала машина. «Это Сесар. Они приехали». Дорога шла за полем, за лугом, где еще не скошена мокрая, до боли зеленая трава. «Летучие мыши. Когда я была маленькая, я видела, что с ними делал Гойо». Мысли у нее путались. «Боюсь». Вот глупо, чего тут бояться! Она не знала, чего боится. Шум приближался. «Летучие мыши. Плохая примета. Исабель говорила. А я не верю! В ноябре мне исполнилось пятнадцать. Прямо не знаю, почему я места себе не нахожу». А может, ей было весело. Она и сама не понимала. Просто сердце сжималось, и не хватало терпения. Мысли не унимались. «Там, в пещерах. Темно было и пахло колодцем. А мыши висели на потолке. Прямо гроздьями. Черные такие, липкие. Гойо брал их в руки». От дороги к дому вела через луг и поле широкая дорожка. После дождя в колеях от колес машины стояла радужная вода. «А Гойо как увидит, у него прямо руки чешутся. Возьмет мышь за кончики крыльев