Они часто подолгу играли в пикет или какую-то другую карточную игру там наверху, на мостике, под верхним тентом; и она почти всякий раз обыгрывала его и смеялась ласковым мягким смехом, слегка подтрунивая над ним; он тоже смеялся. Таким образом командир нашел средство сделать плавание не только сносным, но даже, быть может, и приятным для него, да и для нас, потому что все мы до единого признавали, в том числе и Рослый Антон, что это средство — присутствие среди нас златокудрой жены командира — делало плавание даже при таких тяжелых условиях все же терпимым.
А между тем, мы все это время лежали в дрейфе, под палящим зноем мертвого штиля. Стояла именно такая погода, в которую люди готовы пожрать друг друга или вцепиться друг другу в горло. Особенно же действовала эта погода, бывало, на командира; прежде он наверное расколотил бы головы половине своей команды; но теперь он не сходил с мостика, и люди дивились громадной перемене, происшедшей в нем.
Я, бывало, целыми часами представлял себе, что могло выйти из того, если бы командир вдруг узнал о том, что происходило между его женой и Рослым Антоном. Предположение за предположением рождались у меня в голове относительно того, что грозило бы в подобном случае Антону. Правда, он был не робкого десятка, этот мрачный и рослый детина, и силищей его тоже наградил Господь, — любых трех из людей команды он легко мог заменить в каждой работе; к тому же, он был ловок и увертлив, как уж. Но командир наш, как я прекрасно знал, постоянно носил при себе оружие.
По-видимому, и Рослый Антон знал об этом. Однажды он остановился в дверях моей мастерской, сорвав с головы свою лоснящуюся шапку, и, мрачно улыбаясь, обратился ко мне:
— Эй, парус! Говорят, у тебя есть пистолет?
— Пистолет есть, но пуль к нему нет, — сказал я, и при этом, признаюсь, был от души рад, что у меня их не было.
— Пуль нет?.. — повторил раздумчиво Рослый Антон. — Жалко!
И он просунул палец в одну из прорех намета, под которым я работал, и стал смотреть тупым зловещим взглядом на испещренное световыми пятнами море, на котором тут и там ослепительно сверкали яркие блики солнца, точно могильные огни.
— Там, в носовой части, есть свинец, — сказал он немного погодя, — но нет пороха… Да, пороха нет, — пробормотал он под нос, сердито теребя себя за черную бородку. И, лениво волоча за собой ноги, он ушел.
Эта томительная, ничем ненарушимая тишина и палящий зной при полнейшем отсутствии движения, казалось, таили в себе что-то недоброе. На брасах голос Антона звучал, как труба Страшного Суда; теперь же это было скорее какое-то мурлыканье, едва уловимое, но с несомненной нотой подавленной силы и гнева. И вдруг меня охватило безотчетное восхищение этим человеком; я почувствовал, что он во всех отношениях крупнее всех нас, как личность, и даже крупнее самого командира. Он был мертвенно спокоен, но я сознавал, что этот человек поставил на карту свою жизнь и даже более того — заранее простился с нею, решив пожертвовать ею за что-то для него особенно важное. Я знал, что все это время у Рослого Антона была какая-то затаенная мысль, но когда настал этот мертвый штиль, мысль эта, по-видимому, всецело овладела им.
Во время одной из очередных вахт на долю Рослого Антона выпала работа сплеснивать бегин-шкот. Разумеется, и тут дело не обошлось без дьявольских проделок этой златокудрой женщины — она, по обыкновению, была тут как тут. Командир в это время был в каюте, я полагаю, но я видел, как она осторожно передвигала свое палубное кресло все ближе и ближе к перилам мостика. Вскоре я увидел, как она просунула сквозь решетку перил свою маленькую ножку до щиколотки, обтянутой черным шелковым чулком. В этот момент Рослый Антон перестал сплеснивать свой канат и изо всей силы вогнал гвоздь в палубу, очевидно желая сорвать этим злобу или досаду, а затем полуперекатился, растянувшись на палубе, чтобы достать рукой до гвоздя. Опершись ладонью о горячие, как уголь, доски настилки, он собирался подняться на ноги — и вдруг остановился. Я заметил, что златокудрая русалка осторожно пропустила руку сквозь перила и уронила на палубу клочок аккуратно сложенной белой бумаги — очевидно, записочку.
Рослый Антон быстро схватил эту бумажку и тут же прочел ее, сидя на корточках, затем скомкал и, зажав в кулаке, уставился глазами в желоб для стока воды, у которого виднелся кончик ее лакированной туфельки. Она стояла неподвижно у самых поручней, и по-видимому, безучастно смотрела куда-то вдаль. Наконец, Рослый Антон поднялся на ноги, сердито выдернул свой гвоздь из палубы и направился на носовую часть судна, поигрывая гвоздем на ходу. Солнце в ту пору стояло в зените, и этот большой гвоздь сверкал на солнце, как лезвие ножа.
В этот момент командир вышел наверх со своим секстаном и принялся расхаживать взад и вперед, время от время устанавливая инструмент и поглядывая на верхние снасти. На лице его была как бы застывшая улыбка, напоминавшая ту бессознательную, блаженную улыбку, которая иногда долго остается на лице юноши, похитившего поцелуй с уст своей возлюбленной. Странно было видеть эту улыбку на лице нашего командира, всегда столь мрачном, строгом и суровом. Проходя мимо, он наклонился к стеклу кают-компании и поднял его, при чем что-то пробормотал себе под нос. Она, его златокудрая супруга, была в это время в кают-компании и, как я полагал, вписывала в маленькую тетрадь его вычисления и наблюдения, которые он сообщал ей несколько нараспев.
Но вдруг я увидел нечто такое, отчего у меня пробежали мурашки по спине. Наше судно было не совсем обычной конструкции; кроме кормовой рубки, у нас была еще одна рубка посредине судна, и на нее был перекинут мостик с кормовой рубки, а лесенка бака выходила как раз за этой средней рубкой. И вот, я увидел голову и плечи Рослого Антона, постепенно выраставшие из люка. Он внимательно всматривался в сторону капитанского мостика и кормовой рубки и затем крупным, но крадущимся шагом стал пробираться по мостику, перекинутому со средней рубки. На левой руке у него была корзина, в которую складывались сухари для команды, а в правой он держал свой большой складной нож, раскрытый и как бы наготове, чтобы запустить им в намеченную точку. Как видно, ему до зареза нужны были сухари на этот раз, — так что он решил ни перед чем не останавливаться, чтобы добыть их.
Командир, находившийся в этот момент за рубкой, не мог его видеть, — к счастью для себя, потому что, как мне думается, Рослый Антон решил прикончить его разом; но, видя, что он может беспрепятственно сойти в каюту, он, очевидно, передумал и, остановившись в дверях капитанской каюты, медленно вложил свой нож в старые кожаные ножны, висевшие у него на поясе.
В следующий момент Рослый Антон спустился в каюту, и в то же время командир выкрикнул свое наблюдение.
Я слышал, как он приказал немного ослабить паруса, а рулевому взять правый галс, и после того скрылся за рубкой.
Меня что-то подмывало; я не мог усидеть на месте; отрезав лоскут парусины, я пошел с ним на корму, где заметил небольшую прореху в тенте, которую решил теперь залатать. Взобравшись на поручни, а оттуда на крюйс-марс-стеньгу, я стал следить за командиром. Обыкновенно он никогда в это время не давал себе труда заглядывать в каюту, а выкрикивал свои наблюдения, не отрывая глаз от горизонта; но возможно было, что на этот раз он вздумает заглянуть.
И, действительно, он это сделал. Он посмотрел в каюту и не мельком, а основательно, положив секстан на нактоуз (деревянный ящик, в котором помещается компас), оперся своей костлявой рукой на раму светового стекла в потолке каюты и стал смотреть вниз. Он не сказал ни слова, но его бледно-серые застывшие глаза раскрывались все шире и шире, и я видел, как его длинная тонкая спина как будто стягивалась к плечам, образуя нечто в роде горба, словно у водяной птицы, собирающейся нырнуть. Я ожидал, что он вот-вот проскочит сквозь стекло прямо в каюту.
Но ничего подобного не случилось. Во всей его позе было нечто почти комичное, что делало ее тем более жуткой. Я не мог видеть того, что что он видел, и никогда и после не узнал, что именно он видел в эту минуту, хотя я висел так близко над его головой, что ясно видел, как его энергичный, почти квадратный подбородок несколько раз судорожно подернулся, отражаясь на стекле каюты, но сквозь стекло вниз мне не было видно.
Первым его движением было опустить руку в карман и нащупать в нем своими длинными костлявыми пальцами неразлучный с ним револьвер. Затем он наклонился еще ниже, а я, затаив дыхание и проткнув иглу на половину в заплату, так и замер в этом положении. Я чувствовал, что, если он не сделает сейчас же какого-нибудь решительного шага, я не выдержу дольше этого напряжения и закричу. Но он не выстрелил, а осторожно отодвинулся от стекла, и бессильно опустил руку вдоль ноги.
— Ударьте восемь склянок, мистер, — обратился он к помощнику, и затем не торопясь отошел на несколько шагов в сторону, беззвучно шевеля губами и глядя куда-то вдаль на сверкавшее, словно позолоченное море. Ни малейшего признака ветра нигде кругом, словно и море и небо застыли в раскаленном воздухе.
Вот, наконец, вышел на палубу рослый Антон с корзиной, доверху полной сухарей, и направился к баку. Дойдя до рубки, он поставил свою корзину на рубку и со всей силой запустил свой нож в грот-мачту. Нож вонзился в нее, как пуля, и Рослый Антон медленным тяжелым шагом подошел к грот-мачте и выдернул из нее нож не спеша, а как бы раздумывая о чем-то. В это время старик помощник капитана отбил восемь склянок и пошел вниз, а командир стоял на мостике и подвинчивал винт у своего секстана.
Эго было необычное на судне дело. Тут не было ничего похожего на бунт или возмущение. Рослый Антон ни словом, ни взглядом не пытался взбунтовать команду или восстановить ее против командира. Он вовсе не говорил ни с кем из людей — он решил все уладить сам по себе, без всякого вмешательства. И, хотя он никому не сказал ни слова, все мы чувствовали, что смерть носится в воздухе. Люди все до единого испытывали в присутствии Рослого Антона невольный ужас, как будто он уже совершил то страшное дело, которое он задумал. Они только сторонились его, но он отлично знал, что это значит… Он решил, что это будет его последнее плавание, и по всему было