А человек, которому досталось держать эту доску, был Рослый Антон. И пока командир читал, звучно и нараспев, как настоящий священнослужитель, все как будто затихли и замерли; слышалось только тяжелое дыхание, виделись смущенные и безмолвно сочувственные лица людей, дивившихся этой нечеловеческой силе в одинокой борьбе гордой души со всем окружающим и со всем, что бушевало в ней самой. Командир читал мерно, не останавливаясь, но каждый раз, когда он дочитывал стих, он поднимал глаза на Рослого Антона, как бы желая этим подчеркнуть, что он читает, главным образом, для его вразумления.
Под конец чтения Антон сменился с кем-то и, передав конец доски другому, отошел в сторону. Он стоял у бизань-мачты, прислонившись к ней довольно небрежно, и, как видно, мало думал о молитве. Он, по-видимому, бесцельно играл канатом, и все же мне приходило на мысль, что он это делал неспроста. Мне казалось удивительным, чтобы этот человек так разом выдохся, и, запустив свой нож в командира безуспешно, вдруг покорился и смирился перед этим сильным и жестоким человеком.
Но он не выдохся! Заноза еще сидела в его душе, и когда тело опустили в море, я видел, как он присел на корточки, поднял и снял канат с брашпиля — и почти в тот же момент громадная, тяжелая петля пролетела в воздухе, обхватила плечи командира и сползла ниже, прикрутив ему руки к туловищу. Затянув петлю как можно туже, Рослый Антон стал шаг за шагом, перебирая канат рука за руку, приближаться к командиру.
Все присутствующие словно окаменели и стояли, не трогаясь с места. У Антона глаза горели безумным восторгом торжества победы — торжества удовлетворенной, затаенной мести. Лицо его светилось радостной надеждой. Но командир с притянутыми к бокам руками сумел засунуть их в карманы и, не вынимая их, выстрелить. Откинувшись всем корпусом назад, так что канат натянулся, как струна, он выстрелил два раза. Куртка на нем загорелась, но при втором выстреле Рослый Антон клюнулся вперед и упал лицом вниз на палубу, при чем разом ослабевший в его руках канат не мог сдержать тяжести человека, — и командир грузно полетел в желоб для стока воды.
И этим все кончилось. Командир, еще раз доказал нам свое всемогущество и свою громадную власть не только над людьми, но и над собой и даже над смертельной опасностью — и всю силу своего убийственного хладнокровия, своей выдержки.
Мертвая тишина царила на судне и на море, и даже в то время, когда среди людей проявились насилие и смерть, это мертвое море и воздух оставались по-прежнему спокойны.
Такова была роковая развязка этой страшной истории: этот последний выстрел и Рослый Антон, упавший скрючившись лицом вниз. Но во всем этом был как бы слабый отблеск иронии судьбы. Командира высвободили из петли; он встал и, облокотясь на перила штирборта, стал внимательно глядеть вдаль. Во всякое время этому человеку страшно было заглянуть в глаза, но теперь это было почти невыносимо, — до того странен и ужасен был его взгляд. Я издали видел его длинную тощую фигуру, согнувшуюся над поручнями и уставлявшуюся на далекий горизонт. Куртка на нем еще слегка курилась в том месте, где он ее прожег выстрелами. Кругом стояла та же неподвижная удушливая жара, как и до сих пор, и так же сонливо плескалась о борт вода, когда судно слегка покачивалось и паруса полоскались, беспомощно повиснув, как подбитые крылья птицы.
И вдруг, сквозь эту томительную, нестерпимую жару, сквозь эту мутно-желтую завесу мертвого штиля, мой взгляд уловил что-то необъяснимое — какую-то темноватую, как будто, прохладную точку или, вернее, пятно, на самом краю горизонта. Но командир еще раньше меня увидел это. Бодро выпрямившись, приняв несколько натянутую и торжественную позу, он, потирая свои белые костлявые руки одна о другую, обратился к помощнику своим обычным ровным и спокойным голосом, голосом, который в этой мертвой тишине прозвучал, как удары молота по наковальне:
— Прикажите готовить паруса, мистер; начинает свежеть, ветер с кормы…
.