Я отдернула руку. Летиция смотрела на меня с возмущением.
— Я говорю о теле, которое чувствует, испытывает боль, живет, одушевляет те места, в которых появляется, вот о чем я говорю! О теле, которому плохо и хорошо, — я продолжала, не давая Летиции слова вставить, — о теле, которое входит на кухню, задыхается, потому что стоит дикая вонь и вокруг просто катастрофа, я говорю о теле, которое открывает окно, надевает резиновые перчатки, потому что ему нужна гармония во всем и повсюду, не только в музыке, я говорю о теле, которое ищет красоты даже в своей тарелке, замечает мелочи, переживает за свою больную мать, я говорю о живом теле и о миллиардах его живых клеток, понимаешь меня?
Летиция протянула мне свой стакан виски. Я взяла его и, не задумываясь, сделала глоток. Закашлялась. Хотела снова заговорить, но обожженное горло сопротивлялось.
— С Бастьеном уже семнадцать лет живу я, а не ты, — строго произнесла Летиция, забрав у меня стакан, словно я его недостойна.
— Я просто беспокоюсь за твоего сына, думаю о его жизни, о том, как он себя ощущает, запершись в комнате наедине с арфой, — выдавила я и не узнала собственный голос.
— Ты не живешь нашей жизнью, поэтому можешь только догадываться о том, что и как, — сказала Летиция. — Можешь пугаться, дрожать от страха, а мне приходится подстраиваться, понимаешь? Как могу, так живу. Когда надо выживать, комментарии излишни. Просто действуешь. Вот и все. Не ты сутками сидишь в комнате с арфой. И не я. Мало кто способен долгое время жить страстью. Большинство людей вспыхивают и тут же гаснут. Заешь, что я думаю?
Летиция сделала вид, что снова протягивает мне стакан, но когда я хотела его взять, она отдернула руку.
— Ты думаешь, что я не большой специалист по виски.
— Это правда, — она улыбнулась. — А еще я думаю, что не всем обязательно становиться в жизни такими, как мы привыкли. Некоторые люди просто менее приземленные, чем мы. Более легкие, более одухотворенные.
Обычно я могу часами дискутировать, не теряя хватки, — не из принципа, а потому, что любой сложный вопрос должен рассматриваться пристально, — и вопрос безответственного отношения к быту, нежелания пальцем пошевелить казался мне достаточно сложным, чтобы не давать слабину, однако вид моей больной подруги, прикованной к постели уже несколько недель, игнорируемой нашими бездетными знакомыми, почти уволенной с работы, вид одинокой матери трудного подростка, не имеющего понятия об элементарных человеческих ценностях, заставил меня замолчать, я лишь улыбнулась Летиции теплой дружеской улыбкой. Я подавила иронический смешок, который чуть не вырвался у меня, когда Летиция заговорила об одухотворенности. Только слепой мог бы назвать обрюзгшего равнодушного Бастьена легким и одухотворенным. В конце концов, подумала я, продолжая с пониманием смотреть на подругу, мои познания о мире музыки весьма скудны. Наверное, музыканты или, по крайней мере, одухотворенные арфисты — существа особенные, и необязательно им себя организовывать, их гибкий, как струна, позвоночник позволяет им лавировать, вилять, выходить сухими из воды, а плоть такая легкая, что без вреда для искусства можно целыми днями витать в облаках.
Сбитая с толку моим затянувшимся молчанием, Летиция в конце концов спросила, как у меня дела. Я честно ответила, признавшись, что дела у меня идут не плохо и не хорошо. Неужто я застряла где-то между добром и злом? «Хм…» — ответила Летиция. Затем под ритмичные глотки из стакана, который переходил из рук Летиции в мои и обратно, — при этом мы не забывали регулярно себе подливать, — я постепенно рассказала обо всем, что недавно со мной приключилось. Я долго описывала супругов Рива, которые чистосердечно отказались от круиза, их походку и лица, даже упомянула заварку для чая, которую видела у них на кухне. Я объяснила Летиции, что старик хочет поехать в Румынию и разыскать там сорт яблок, которого у нас нет, но который, возможно, сохранился там. Не упустила я и момент, когда Рива, не задумываясь о деньгах, подписали бумагу, подтверждающую их сознательный отказ от путешествия. Зачем-то я вплела в свою историю их сына Жонаса, которого ни разу в жизни не видела. Я дошла до того, что призналась, будто не понимаю, как Рива могли произвести на свет такого сына, ведь они удивительные, они скорбят не о своей судьбе, а о потерянной красоте: Жюст сказал мне, что, покушаясь на разнообразие мира, люди с корнем вырывают его красоту, и эта фраза так мне запомнилась, что я прокручивала ее в голове по нескольку раз в день. Как у Рива могла родиться такая пустышка? Я заявила, что знаю таких, как Жонас Рива, наизусть, потому что таких людей развелось видимо-невидимо, они вечно ищут виноватых и никогда не признают собственных ошибок, они хватают все, что плохо лежит, и обязательно находят жертву, которую можно разорвать на части и проглотить не жуя, они никогда никому ничего не должны, ни за что не несут ответственности и проживают жизнь в панцире равнодушия, который продолжает расти вплоть до самой их смерти. Я исправилась, уточнив, что, конечно, смерть, по мнению таких людей, не актуальна, поэтому им с большим успехом продают разные революционные лекарства для вечного консервирования.
Взгляд Летиции становился скептическим, и, хоть она слушала меня, не перебивая, по движениям ее головы я все отчетливее понимала, как велика пропасть между моим рассказом о Рива и моими реальными отношениями со стариками, которых я видела-то пару раз по делу.
— Ты ищешь гуру, только и всего, — отрезала Летиция.
— Прости?
Я посмотрела на занавески, словно за ними крылось объяснение моего абсурдного поведения.
— Многие люди так делают, — продолжила Летиция, — выбирают какую-нибудь знаменитость и ассоциируют себя с этим человеком, считают незнакомца лучшим другом, думают, что знают о его намерениях и поступках все. Но ты натура эксцентричная и решила выбрать себе вместо суперзвезды или психа, как Елена, прибабахнутых старичков.
— Черт знает что, — раздосадовалась я.
— Узнаю твой стиль, — произнесла Летиция так задорно, что я смутилась.
Тут я заметила, что бутылка виски опустела, подобно нашим стаканам. Алкоголь постепенно начинал замедлять мое кровообращение, и мне не нравилось это ощущение. Летиция, напротив, порозовела и выглядела энергичной.
Я заплакала и сама себе удивилась, потому что давным-давно этого не делала.
Летиция секунду подождала, затем стала шарить рукой по кровати в поисках бумажных платочков. Протянула мне упаковку, глядя в сторону.
Шумно сморкаясь, я сообщила о том, что Алексис Берг выпрыгнул из окна.
Летиция повернула голову и взглянула на меня так, словно я не я, а какой-то инопланетянин.
Я повторила, что Алексис Берг выбросился из окна. Я объяснила, что не знаю, из какого именно окна он прыгнул, но знаю, чем все закончилось, поскольку ездила в больницу и говорила с травматологом, неким профессором Каппелем, который не позволил мне навестить Алексиса и отказался его фотографировать.
— Ты с ним порвала?
На этот раз уже я посмотрела на Летицию с изумлением.
— Я знаю про вашу историю, — произнесла она, изо всех сил скрывая нахлынувшие чувства.
Я не понимала, откуда у моей подруги такие сведения, учитывая, что кроме меня и самого Алексиса о нас никто не знал, а мы, разумеется, не стали бы называть безобидную интрижку историей.
— Алексис ко мне заходил, мы разговаривали, — объяснила Летиция.
— Он заходил?
— Да.
— Когда?
— Не знаю. Неделю назад. Может, дней десять.
— И что он тебе сказал?
Тут Летиция вдруг вскочила с постели.
Словно я не сидела рядом с ней, словно у нее не болела спина, она бросилась к шкафу, достала вещи, молча оделась, направилась в ванную, вскоре вернулась оттуда с накрашенными глазами и забранными волосами, посмотрела на меня почти возмущенно — я-то до сих пор сидела на краешке кровати с платком в руках.
— Эй, шевелись, мы уходим!
10О мнимых поэтах и черной кассе
Снова пошел дождь. Летиция вела машину не слишком умело, но неуклонно. По поводу пункта назначения она не сказала ни слова, а я не спросила. Я просто тихо сидела на своем месте, воздерживаясь от замечаний и стараясь не вскрикивать на каждом рискованном повороте. Внезапно Летиция затормозила перед пешеходным переходом. Перед нами продефилировала группа людей в костюмах и в галстуках, с большими зонтами в руках — они словно только что вышли из какого-то министерства или с семинара по фармацевтической промышленности.
— Взгляни на них, — воскликнула я. — Они выглядят такими уверенными в себе!
Летиция повернула голову и посмотрела на меня с недоумением, как смотрят на человека, внезапно сменившего амплуа и совершенно не в тему подавшего голос.
Я быстренько добавила, что меня поражала динамичность и самоуверенность, вернее уверенность этих людей в стабильности, в том, что жизнь никогда не изменится.
Летиция вновь сосредоточилась на дороге и сжала руль.
— Я вижу лишь хорошо одетых людей, которые пытаются не промокнуть, — заявила она, взвесив каждое слово.
Я сказала, что часто наблюдаю за людьми, которые куда-то очень спешат, бегут по улице, боятся опоздать на встречу, на мероприятие, и мне хочется представить себе этих людей спустя двадцать или тридцать лет на этой же улице, на этом же пешеходном переходе.
— Зачем? — резко спросила Летиция.
Я не знала, что ответить.
— Ты представляешь их мертвыми? — снова заговорила она. — По-твоему, многие из прохожих умрут через тридцать лет? Или, может, ты забавляешься, представляя их с ходунками?
Я молчала.
— Знаешь, врачи решили теперь вживлять людям чипы, — продолжала подруга. — Так что можешь оставить свои воображаемые ходунки и костыли. Не понимаю, зачем представлять себе страшное будущее. Реальность и без того… — Летиция выдержала короткую паузу, затем прошептала: — Лично мне хватает реальности.
И хотя мне не следовало развивать эту тему, я уточнила, что наблюдаю не только за прохожими, но и за собой, за нами, представляю, какими мы будем в ст