— В чем мы ошиблись? — спрашивает мать скорее себя, чем кого-то еще.
— Мама…
— Это уже не важно, — говорит отец, пытаясь придать голосу уверенность. — Вопрос не в том, в чем мы ошиблись, а в том, что мы можем сделать теперь.
— Мы ничего не можем, отец.
— Ничего? Должно быть что-то. Мы ведь, наверное, можем увидеть Эрика?
— Я не знаю. Надо будет выяснить в полиции.
— Но он наш сын, — всхлипывает Маргарет. — Мы должны его увидеть. Это наше право встретиться с ним. Разве нет?
— Мама…
Ред кладет ладонь на ее руку.
Царапанье ножки стула о линолеум — отец встает.
— Нужно позвонить в банк. Сказать им, что я не могу приехать.
— Роберт! О чем ты думаешь? Какой, к чертям, банк? Твоего сына только что…
Ред сжимает руку матери.
— Пусть звонит, мама. Отец прав. Он должен сперва разобраться с этими делами.
«Пока еще не в полной мере осознал, что на него свалилось, и способен с чем-то там разбираться», — думает Ред, но вслух, разумеется, этого не говорит.
Они смотрят, как Роберт, держась неестественно прямо, выходит из кухни. Потом, когда он берет трубку, из-за угла слышится его голос.
— Майкл? Это Роберт Меткаф… Хорошо, спасибо. А ты? Прекрасно, прекрасно… Послушай, тут кое-что случилось… Нет, действительно… Боюсь, что я не смогу подъехать… Кое-что очень серьезное… Можем мы перенести встречу? Да, это подходит. Спасибо… До свидания.
Роберт возвращается в кухню. Он тяжело опускается на стул и потирает рукой глаза, словно короткий телефонный разговор довел его до полного изнеможения.
Родители смотрят на Реда.
— Что нам делать, Ред? — спрашивает отец. Это не просьба о совете. Это мольба о помощи.
Потрясение лишило родителей способности принимать решения. Они поменялись местами — теперь Ред должен заботиться о них, как они заботились о нем, когда он был ребенком. Ред и Эрик, оба, каждый по-своему, привели в действие силы, разрушающие уютный мирок Роберта и Маргарет Меткаф, подобно урагану. Вышло так, что только старший сын способен помочь родителям справиться с тем, что натворил младший. Ред осознает их беспомощность и понимает, что не должен их подвести.
— Мы уедем отсюда, прямо сейчас, и поедем обратно в Кембридж. Вы остановитесь в гостинице под вымышленными именами и…
Его прерывает отец.
— Ред, я должен банку тысячи фунтов. Дом уже перезаложен, и мне осталось вот столько, — большим и средним пальцем он показывает крохотное, в миллиметр, расстояние, — до банкротства. Где мы возьмем деньги на гостиницу?
Теперь, когда ужас случившегося начинает пронимать его по-настоящему, отец лишается обычного оптимизма.
— Папа, у нас нет выхода. С минуты на минуту об Эрике прознают репортеры, и тогда они немедленно нагрянут сюда. К ленчу окрестности нашего дома будут похожи на Пикадилли в полдень. Вы и высморкаться не сможете без того, чтобы этот факт не попал в газеты. Вам нужно уехать. Немедленно.
— Я не допущу, чтобы какие-то чертовы… репортеришки толклись в нашем доме. Я остаюсь здесь. Я не поеду ни в какую гостиницу.
Эта попытка проявить характер столь же трогательна, сколь и бесплодна. Ред кладет руку на плечо отца.
— Нам не обязательно останавливаться в дорогой гостинице. Полно дешевых заведений, вполне приличных. Остановитесь с мамой в одном из таких, а потом мы выясним, как можно повидать Эрика. Но здесь вам оставаться нельзя. Присмотреть за домом мы попросим полицию.
Он смотрит на мать.
— Мама, почему бы тебе не пойти и не собрать чемодан?
Она рассеянно кивает и, шаркая, выходит из комнаты. Отец и сын сидят на кухне, прислушиваясь к звукам, доносящимся сверху, где она укладывается.
Десять минут спустя они в отцовском «ровере» направляются в Кембридж. Машину ведет Ред, потому что отец, в его нынешнем состоянии, вряд ли сумел бы выехать из ворот, не врезавшись в столб.
25
Понедельник, 27 июля 1998 года
— Снес ему голову одним взмахом? Ну и ну! Классный снимок.
Джез просматривает фотографии, сделанные на месте преступления, в квартире Джеймса Бакстона. Он сидит, сдвинув колени, чтобы отчет о вскрытии не свалился на пол машины. Теплый ветерок снаружи порывами обдувает лицо Джеза, что и неудивительно, поскольку Ред стабильно ведет свой «воксхолл» со скоростью не ниже восьмидесяти пяти. А вот в противоположном направлении четырехмильная пробка: бесконечная лента машин тянется к Лондону с быстротой улитки.
В отчете Лабецкого говорится, что убийца, вероятно, обезглавил Джеймса ударом самого настоящего меча. Линия разделения четкая и единичная, других ран нет, а если бы голову отделяли в несколько приемов, отрезали или отпиливали, они бы непременно имелись.
Вот уж действительно: «верный меч — и голова с плеч».
Джез просматривает печатный текст, хотя там мало такого, о чем он не догадался бы заранее. Язык вырезан и ложка вставлена до наступления смерти. Потертости на коленях наводят на мысль о том, что в тот момент, когда ему отсекли голову, Джеймс стоял на коленях. Время смерти — между двумя и четырьмя часами утра. Никаких следов насильственного проникновения в квартиру. Никаких признаков сексуальных действий.
Джез засовывает снимки в отчет и обращается к Реду:
— Что ж, мистер Меткаф, похоже, вас стоит поздравить. Сегодня утром вы по сравнению с пятницей разбогатели аж на сотню фунтов.
Ред морщится.
— Да будет тебе известно, я предпочел бы обойтись без этой сотни.
— Нет, если кому деньги не нужны, так ведь можно не брать.
Ред улыбается.
— Ну, насчет «не нужны» я ничего не говорил, не так ли? Сто фунтов — это сто фунтов. И особенно радует возможность забрать их у вас, хреновых недотеп. Но если серьезно, я охотно отказался бы от них — и от большей суммы — ради любой приличной зацепки по этому делу.
— И что, встреча с Элисон Берд может помочь?
— Не знаю. Но попробовать стоит, особенно учитывая то, о чем рассказал брат Джеймса.
— Какого Джеймса?
Ред бросает на него хмурый взгляд.
— Мать-перемать! Об этом я и не подумал. Я говорил о Джеймсе Бакстоне, но с тем же успехом мог бы быть и Джеймс Каннингэм. У них обоих есть братья, так ведь? Я имел в виду Ника Бакстона. Кстати, связаться со Стивеном я тоже пытался, но он в отпуске на две недели.
— Что, убийства могут иметь какое-то отношение к имени Джеймс?
— Возможно. Но если так, то почему был убит Филипп Род?
— А не могло у него быть такого среднего имени — Джеймс? Филипп Джеймс Род. А?
— Что-то не припоминаю, а его досье у меня с собой нет. Вот встретимся с Элисон, у нее и спросим. Нам туда.
Ред кивает в сторону большой синей таблички на придорожной траве и сворачивает на боковую дорогу.
— Ну, так что рассказал брат Джеймса Бакстона? — спрашивает Джез.
— Он сказал, что в школе у Джеймса имелся гомосексуальный опыт. Парень «экспериментировал», так он выразился.
— Ну и что с того?
— Да то, что Лабецкий мог и ошибиться, отрицая сексуальную подоплеку.
— Неужели какой-то там мальчишеский случай может служить основанием для такого вывода? Нет уж, прошу прощения. Тем паче что ни на одном из тел следов сексуального насилия не обнаружено.
— Это смотря что считать сексуальным насилием. В некоторых формах оно может осуществляться и без всяких следов. Меня, например, озадачивает момент с трусами — почему они все в трусах? Предположим, убийца гей или, может быть, склонен считать себя таковым. Он сексуально озабочен, но не уверен в своей сексуальной состоятельности. Мы ведь не знаем, как там было дело с трусами, — возможно, он заставлял их раздеваться перед ним и, глядя на их наготу, пытался возбудиться. Но с эрекцией у него дело швах, он импотент. Поэтому никаких следов контакта не остается — он просто заставляет их раздеться, может быть, принимать какие-то позы, а потом, после того как они наденут трусы, убивает.
— Вообще-то, на мой взгляд, версия за уши притянута.
— Ей-богу, на мой тоже, но лучшей-то у нас нет. Не так ли?
— Может, и так. Но каким образом можно приплести к этому язык и ложку?
— Да, с ложкой тоже не все ясно. Если это связано с богатством, то Филипп Род и Джеймс Бакстон в схему укладываются, потому как оба из богатых семей. Но вот с епископом облом — он жил на жалованье. Нам остается или предположить, что его убили по ошибке, или признать, что это мы взяли ложный след. И боюсь, что, хотя мне совсем не хочется это признавать, верно последнее.
— Ладно. А как насчет языков?
— Ну, если мы допускаем наличие сексуальной подоплеки, то в рамках этой версии вырезание языков можно объяснить рядом причин. Скажем, он заставляет их отсосать у него или что-то в этом роде, но боится, что во рту останутся следы семени, кожи — короче, то, что позволит его идентифицировать.
— Только что было сказано, будто он импотент.
— Было, признаю. Поэтому мне и самому версия с уничтожением следов не кажется такой уж удачной. Тем паче что, вырезав язык, их не уничтожишь — они могут сохраниться в ротовой полости или в желудке. Ладно, этот вариант мы пока отложим и попробуем подойти с другой стороны. Язык, он ведь служит для поцелуев. Язык — это знак интимных отношений. Проститутку, например, не целуют, ей показывают штуковину, да и все дела. Но если Серебряный Язык считает отношения, имевшиеся у него с этими людьми, чем-то интимным, то он может рассматривать язык как символ этой близости. А значит, может забирать их с собой, на память. Хранить и рассматривать. Собственно говоря, для импотента, у которого пенис не работает, язык как сексуальный орган может иметь еще большее значение. Тут уже просматривается определенная логика.
— А как насчет епископа?
— Насколько я понимаю, он был настолько далек от секса, насколько это вообще возможно. Однако каждый знает, что среди священнослужителей полно «голубых». Если Серебряный Язык думал, что Каннингэм гей, этого могло быть достаточно.