Ред думает — надеется, — что и преступника узнает с первого взгляда. Узнает, как люди, встретившись случайно на вечеринке с будущим мужем или женой, вдруг понимают, что именно с этим человеком им суждено провести всю оставшуюся жизнь.
Теперь Ред имеет представление о Серебряном Языке. Он догадывается, о чем тот думает, на что надеется и чего боится. Он знает его в общих чертах. Остаются детали: неизвестно, где живет Серебряный Язык, что ему нравится и как он предпочитает проводить выходные.
А самое главное, Ред не представляет, как он выглядит.
97
Пятница, 18 декабря 1998 года
Ред идет в паб, чтобы покинуть пустой дом. По его разумению, в том, чтобы напиваться в одиночку перед телевизором, есть нечто невообразимо жалкое. Лучше уж пойти в паб, пусть даже ты просто посидишь там у стойки, ни с кем не общаясь.
Бар набит битком, молодые люди облепили столики и ведут шумные разговоры. В дальнем углу бильярдисты со стуком и громкими комментариями гоняют шары. Ред находит свободный табурет у барной стойки и заказывает двойной виски и пинту светлого пива.
Виски выпито, и кружка с пивом опустошена наполовину, когда его толкает под руку кто-то, плюхающийся на табурет рядом с ним.
Он поднимает голову.
— Ты не против, приятель?
Человек разворачивается лицом к нему. На нем грубошерстное спортивное полупальто, глаза налиты кровью. Напился или обкурился.
Он всматривается в Реда несколько секунд, а потом с шумом опускает на стойку пластиковый мешок.
— У меня здесь ошкуренный кролик, — заявляет он, указывая на мешок. — Давай подеремся за него, а?
Бармен, наливающий «Гиннесс» в паре кранов от них, застывает.
— Будем драться, я сказал! — повторяет пьяный.
Ред понимает, что ему вроде бы не следует поддаваться на провокацию кабацкого драчуна. Но как поступить? Игнорировать забулдыгу, лезущего прямо к тебе, невозможно, встать и уйти — значит проявить слабость. Этот тип все равно увяжется следом. Убеждать в чем-то парня, у которого мозги набекрень, тем более бесполезно.
Ред встает и бьет забулдыгу кулаком в лицо. Удар так силен, что противник откидывается на стойку бара, а потом валится на пол, ухватившись за мешок, который, падая, открывается. Кролик вываливается на ковер. Успев отстраненно удивиться тому, что там действительно кролик, Ред пинает упавшего сначала в пах, а потом в голову, слыша хруст ломающегося под каблуком носа.
Бармен перепрыгивает через стойку и хватает Реда за плечи. Ред разворачивается, хватает свою куртку с табурета, но в остальном не оказывает сопротивления. Он позволяет бармену отвести его к выходу и грубо вытолкнуть на улицу и идет домой, не оборачиваясь, не переживая, не нервничая, а просто размышляя о том, как порой приятно съездить кому-нибудь по морде.
98
Воскресенье, 20 декабря 1998 года
Чертеж на столе Томаса Фэрвезера испещрен красными пометками. Сделанными его рукой.
Архитектурная фирма, на которую работает Томас, проектирует кинематографический комплекс в Рияде, и Томас возглавляет группу проектировщиков. Недавно он доверил одному из младших сотрудников самостоятельный элемент проекта (должны же люди набираться опыта), а теперь ему приходится исправлять все ошибки дома, в свободное время. Отсюда и красные линии.
За спиной Томаса компьютер создает трехмерную модель проектируемого комплекса. На проработку программы требуется несколько часов.
Томас смотрит на часы. Без четверти двенадцать. Остывший кофе плюхает в чашке, когда он подходит с ней к окну и смотрит на улицы Хемпстеда.
В мегаполисе, сложившемся из отдельных поселений, Хемпстед на удивление хорошо сохранил свой характер. Все в нем не согласуется с остальным Лондоном. Маленькие треугольники травы на перекрестках наводят на мысль об открытой сельской местности, а не о городских улицах. Холмы, по склонам которых взбираются и сбегают улицы, являют собой полную антитезу решетчатой городской планировке. Даже уличные знаки здесь не такие, как в остальном городе: белые буквы на черных табличках, а не наоборот.
Легкий туман сыро клубится вокруг стеклянных футляров с лампами на викторианских фонарных столбах. Это еще одно отличие Хемпстеда: он является одним из немногих районов Лондона, который лучше всего выглядит как раз в промозглую и холодную погоду. Яркие солнечные лучи хороши для широких пространств, Хемпстед же состоит из петляющих улочек, темных зданий и низких деревьев. Интимный или клаустрофобический, как ни назови, но Хемпстед лучше всего смотрится, когда в воздухе туман, а листья на деревьях роняют дождевые капли.
Резкий звук дверного звонка заставляет Томаса подскочить.
Он тихонько, босиком подходит к двери и всматривается в глазок. Полицейский, линза глазка делает его лицо искаженно широким. Томас открывает дверь на цепочке.
— Мистер Фэрвезер?
— Да.
— Просто зашел, чтобы убедиться, что у вас все в порядке.
— В порядке. А почему должно быть иначе?
— Разве к вам пару недель тому назад не заходил старший полицейский офицер Меткаф? Предупредить насчет убийцы апостолов?
— А? А, да. Припоминаю. Заходил такой. Из-за него я опоздал на встречу.
— Он говорил, что вам угрожает опасность?
— Он сказал, что орудует какой-то псих, который вообразил себя Иисусом, но что у меня больше шансов сорвать куш в лотерею, чем быть им убитым.
— Это хорошо. И тем не менее мы все равно посещаем каждого, у кого побывал офицер Меткаф, просто чтобы убедиться, что вы принимаете разумные меры предосторожности. Вы не против, если я быстренько обойду ваш дом и проверю? Я прошу прощения за то, что беспокою вас в такой поздний час, но сами понимаете… лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.
— Полностью согласен с вами, офицер. Пожалуйста. — Фэрвезер снимает цепочку и открывает дверь. — Будьте моим гостем.
Полицейский заходит в дом. За плечом у него большая продолговатая сумка.
— Сменная одежда? — догадывается Томас, жестом указывая на сумку.
— Да. Моя смена заканчивается через пару часов, и потом я прямиком отправлюсь к своей подружке. И мне не хочется заявляться к ней в пропыленном, пропотевшем мундире. Запах в любви — первейшее дело.
Томас смеется.
— Не проведете ли вы меня по дому?
— Пожалуйста.
Томас ведет полисмена по первому этажу. Полицейский осматривает все замки на дверях и окнах, но не касается ни одного из них.
Они останавливаются на кухне. Полисмен ставит свою сумку на пол и шарит в ней.
— Есть еще верхний этаж, — говорит Томас. — Но мы должны быть осторожны, чтобы не разбудить…
Стремительный удар по голове, позади уха. Резкая, пронизывающая боль, а потом провал в бесчувствие.
99
Переход к сознанию настолько плавный, что несколько секунд Томас не уверен даже, что пришел в себя. Он открывает глаза, и его по-прежнему окружает темнота.
Правда, эта темнота не столь безжалостно черна, как та, что за его веками. Он может различить серое пятно там, где должно находиться окно.
Окно его спальни. Томас лежит на своей кровати. Холодок на коже его ног и груди и давление резинки вокруг талии. Его трусы. Больше на нем ничего нет. Если не считать веревок, которыми примотаны к кровати лодыжки и левое запястье.
Постепенно к нему возвращаются остальные чувства. Пульсирующая боль. Звуки его дыхания.
Но нет, дыхание доносится с расстояния нескольких футов от него, так что это не его дыхание.
Чтобы проверить это, Томас задерживает дыхание. А звуки никуда не деваются. Вдох, выдох. Спокойное, размеренное дыхание.
В комнате находится кто-то еще.
Полицейский пришел проверить замки.
Томас сгибает правый локоть на кровати и пытается приподняться. Рука, быстро прижатая к его груди, вдавливает его обратно.
Томас силится что-то сказать. Что-нибудь. Первое, что приходит ему на ум.
— Кто там?
Молчание.
— Вы полицейский?
Молчание.
— Что случилось со мной?
Наконец ответ:
— Вы ударились головой.
— Который сейчас час?
Вспышка светящихся стрелок на наручных часах.
— Десять минут первого. Полночь миновала. Уже понедельник. Ты видишь меня, Томас?
— Да.
— Не закрывай глаза. Оглядись по сторонам. Убедись, что твое ночное зрение работает.
Голос полицейского в темноте.
Томас смотрит по сторонам, и проявляющиеся очертания становятся все более отчетливыми. Проступают предметы. Стул у окна, комод под зеркалом.
На кровати Томаса, сбоку, сидит Серебряный Язык. Грудь его обнажена, его вес складками вдавливает простыню.
На руках у него резиновые перчатки.
Рядом с ним на кровати длинный темный предмет. Та самая продолговатая сумка.
Серебряный Язык шарит в сумке и вынимает что-то квадратное и блестящее. Пластиковый коврик. Он встает с кровати, подкладывает пластик и садится снова.
— Что вы делаете?
Нет ответа.
Серебряный Язык снова смотрит на сумку.
В полумраке поблескивает металл.
Нож.
— О Господи нет! О, пожалуйста, Господи, нет.
Томас закрывает глаза.
Только не нож. Что угодно, только не нож.
— Томас. Посмотри на меня.
Томас открывает один глаз.
Серебряный Язык наносит себе порезы.
Он пробегает ножом по правому боку, как раз под грудной клеткой. На белой коже темная линия крови держится идеально прямо, а потом начинает капать, как дождевые капли на оконную раму.
Серебряный Язык вытирает рукой лезвие ножа и убирает нож в сумку. Похоже, что он не почувствовал никакой боли.
Белки его глаз поворачиваются в сторону Томаса.
— «Пока не вложу руки своей в ребра Его, не поверю».
Он протягивает руку и нашаривает правую руку Томаса.
— Дай мне твою руку, Томас.
Томас чувствует, как его руку направляют через огромный отрезок пространства и времени.
Серебряный Язык водит пальцы Томаса туда-сюда вдоль раны: сначала слегка по краям пореза, а потом глубоко погружая в клейкую, теплую влагу крови.