Темная сторона Солнца
Часть седьмаяЛазутчики кармы
Добро творится добрыми.
Глава тринадцатая
1
– Прекрасна жемчужина Северной Столицы – Зал Высшей Гармонии, главный парадный павильон Тайхэдянь, предназначенный для государственных церемоний. Вознесенный над гладью мощеных площадей, над ступенчатыми белокаменными террасами, полными воздуха и света, Тайхэдянь потрясает мощью резного цоколя из светлого мрамора, яркостью колонн и изгибами массивных крыш, устланных золотистой черепицей.
Именно отсюда открывается чудесный вид на Западный парк с озерами, Угольный Холм Мэйшань и Белую пагоду Байта… впрочем, высшим сановникам Срединной империи, собранным государем на большой совет, сейчас было не до любования красотами.
Господин канцлер тревожно посмотрел на сидевшего рядом главнокомандующего левым крылом, седого генерала, и незаметно пожал плечами.
Трудно перечить государю.
Еще трудней перечить государю новому, не так давно поднявшемуся по красным ступеням и оттого чаще, чем следовало бы просвещенному правителю, напоминающему о собственной непогрешимости.
Вот и сейчас: Сын Неба посмотрел на господ сановников, дописал что-то на своем белом яшмовом диске – причуда, о которой вполголоса поговаривала вся Столица, – и бесцветным голосом произнес:
– Шаолинь должен быть разрушен!
Но не это взволновало господина канцлера – не в первый раз за последние месяцы слышал он эти слова и относился к ним снисходительно-равнодушно.
Слова есть слова; очередная причуда, вроде яшмового диска.
Но следующие слова уже перестали быть просто словами, ибо некоторые из них в устах императора имеют силу грянувшей грозы.
– Когда подует золотой ветер,[66] повелеваю силами пяти военных округов выступить на обитель близ горы Сун.
И по-прежнему бесцветно:
– Я сам поведу войска.
Вот тут-то и переглянулись снова господин канцлер с главнокомандующим левым крылом, а Первый министр – с начальником отряда Крылатых Тигров и советником Чэном.
Казнить монахов из тайной канцелярии, любимчиков прежнего императора, обвинив их во всех возможных и невозможных грехах, – это дело более-менее понятное для молодого государя; да и ханьцы, от ванов до простолюдинов, единодушно поддержали благое начинание. Но двинуть стотысячное войско на святую обитель?! Народ не поймет – настроения переменились, казнь сторонников Чжан Во не принесла желаемых результатов, и в харчевнях все чаще стали поговаривать: подняли руку на святых хэшанов, попутчиков Будды, отсюда и усиление бед с напастями! Государь полагает, что обитель вынашивает коварные замыслы? Ну, вызови в Столицу патриарха для судебного разбирательства, а не явится, так пошли за мятежным настоятелем цензора и стражников… не пустят дерзкие Быстроруких в обитель – вот тогда и будет повод прибегнуть к армии!
Даже Сыну Неба непозволительно вызывающе топтать букву закона и дух древних уложений!
Террором попахивает, бунтом – а там и гражданской войной!
Все это в самом почтительном изложении и было высказано самонадеянному государю.
Хун Ци, Сын Неба, безразлично поглядел на сановников, полоснул наискось кисточкой по исчерканному диску и приказал расходиться.
Дескать, Зал Высшей Гармонии – не для пустословья.
Но пятерым велел остаться.
Начиная с канцлера и заканчивая начальником Крылатых Тигров.
А потом зачитал им доклад судьи Бао из города Нинго.
Кивнули высшие сановники: велика прозорливость государя! Если и впрямь есть такая сила, что способна вне государственного контроля… только сила, может, и есть, а доказательств нет. Здесь секретными докладами и Князьями Темных Приказов не обойтись. Преисподнюю к делу не пришьешь, и вообще: если действительно все написанное в докладе – правда, хорошо бы и нам самим заполучить подобных союзников.
А то как бы чего не вышло.
– Вы уверены, что мы не имеем таких союзников? – тихо спросил государь, и слушавшие его потом рассказывали: поднял Сын Неба над головой диск из белой яшмы, и неясная дрожь пробежала по собравшимся, словно даже качнув громадный Тайхэдянь.
Страшно улыбнулся государь и добавил:
– Готовить войска. Цель похода пока не разглашать. Подует золотой ветер – тогда и посмотрим.
И удалился.
Прекрасен Зал Белых Одеяний в монастыре Шаолинь – резное лицо Будды Шакьямуни благостно улыбается с алтаря на возвышении, перед алтарем на каменном столике дымятся благовония, горят свечи и источают аромат свежие цветы; и расписные ширмы стоят полукругом за спиной отца-вероучителя.
Вот только скорбны лики собравшихся: весть о подлом умерщвлении братьев уже долетела с севера на юг, из Бэйцзина к стенам обители. Не потому ли и сам патриарх вместо поучительных джатак поведал братии о правителях неправедных, кознями которых рушились империи и гибли государства?
Негоже буддийскому хэшану скорбеть или радоваться, сердце его подобно сохлому дереву, а душа – развеянному пеплу… отчего плачете, братья мои?!
Будда простит…
На следующее же утро приказом отца-вероучителя было увеличено время занятий кулачным боем за счет сокращения проповедей и постижения Закона. Наставник Лю мучил монахов нещадно, все больше заставляя упражняться с оружием всех восемнадцати видов, нежели с голыми руками; пот ручьями лился под ноги, но братия стиснула зубы и молчала. Один из наставников-шифу, выслушав журавля-патриарха, отправился в поселок слуг. После недолгого разговора жены и дети, а также слабовольные и малосильные покинули пределы обители, разъехавшись кто куда (говорили, что на земли подвластных Шаолиню монастырей!), а остальные занялись ремонтом обветшавших стен внешних и внутренних укреплений. После строительных работ со слугами проводились учения по стрельбе из лука и пользованию пращой… даже азы рукопашной, вопреки старым заповедям, стали преподавать отважным мирянам.
Грудью встанем за родной монастырь!
Вскоре ушли бритоголовые посланцы в ближайшие обители – и не прошло и двух недель, как к Шаолиню двинулись обозы с провиантом на случай осады. Также на дорогах Хэнаня, и не только Хэнаня, объявились невиданные прежде толпы бродячих монахов. Они вяло просили подаяние, не обижаясь на отказ, и без устали вещали простолюдинам о святости обители близ горы Сун и вечном проклятии, что обрушится на любого, поднявшего на монастырь нечестивую руку. «Рожденные в травах» чесали в затылках и соглашались. Опять же мимо красноречивых монахов и мышь не проскользнула бы незамеченной, не говоря уж о стотысячном войске.
И все чаще стала открываться парадная дверь Шаолиня. Возвращались клейменые сэн-бины, опытные воители, в прошлом обласканные императором Юн Лэ и приставленные казненным наставником Чжаном к ванам да князьям. Вдохновленные столичным примером, областные и кровнородственные ваны и сами принялись было рубить головы бритоголовым соглядатаям-убийцам, но провинциальные сэн-бины оказались менее верноподданными, чем их бэйцзинские братья, и добровольно на смерть не пошли! Некоторых застали врасплох, и дорого заплатили ванские солдаты за одну бритую голову, так дорого, что уже после и сами князья задумывались: не дешевле ли было дать проклятому монаху бежать?! А прочие поспешили исчезнуть без шума и вернуться в Шаолинь, где их приняли с распростертыми объятиями.
Поднаторевшие в делах государственных, сэн-бины из бывшей тайной службы мигом предложили отцу-вероучителю путь отмщения. Недостойно после подлого убийства братьев покорно ждать осады – государь-кровопийца еще проклянет тот миг, когда в его голову пришла мысль о разгроме всесильной службы!
Патриарх колебался и не отвечал ни да, ни нет.
В начавшейся кутерьме как-то прошло незамеченным, что монастырский повар, преподобный Фэн с диском, днюет и ночует в Лабиринте Манекенов, почти не выбираясь на поверхность. Изредка маленький урод поднимался в кухню, растерянно бродил по ней, чуть не плача от отчаяния, и все что-то писал-стирал на своей игрушке. Но кому до того было дело?! Впрочем, если кто-нибудь ночью, когда в Лабиринте раздавался сухой треск, сумел бы одновременно заглянуть в государеву спальню, – этот провидец наверняка был бы в изумлении. Император поднятым зверем метался по покоям, сражаясь с невидимым противником, его руки мелькали подобно облачным клочьям в бурю, он вскрикивал и умолкал, нападал и отражал, а потом безумно смеялся и шуршал кисточкой по белой яшме своего диска.
И снова кидался в бой; но уже больше атакуя, чем защищаясь.
Увы, монахам Шаолиня было не до причуд повара, а Крылатым Тиграм-телохранителям – не до ночных выходок Сына Неба.
Прекрасны даосские храмы в горах, когда лето только идет на убыль, но дыхание осени уже колеблет листья деревьев, вплетая в зелень ало-золотистые[67] нити!
Только вот судачили в городах и деревнях: пропали даосы! Пустуют хижины отшельников и пещеры мудрецов, большие обители заперты, лишь доносятся изнутри странные песнопения и возносится к небу сизый дым курений, но посторонних внутрь не пускают, а по ночам, говорят, бродят вокруг небесные полководцы и огненными трезубцами отгоняют любопытных.
На призыв организовать моление о дожде не откликнулся ни один из магов, а раньше состязания устраивались, и бились в небесах бородатые драконы, покорные слову даосских чародеев! Одни шарлатаны остались в городах, тешат дураков пустыми фокусами…
В растерянности ученики: где учителя, постигшие Дао, где наши наставники, где высокомудрые?! Вот только что были здесь, рядом с нами – и словно ветром сдуло! Сбивая ноги в кровь, искали ученики исчезнувших отшельников, срывали горы, вспахивали землю, моря ложкой вычерпывали – тщетно! То ли ученики плохими оказались, то ли и впрямь не сыскать ушедших… Один из брошенных учеников добрался даже до самого ада Фэньду и после долгих мытарств был принят Владыкой Янь-ваном. Молил помочь, не разлучать с любимым наставником, где бы тот ни был! Князь Темного Приказа долго смотрел на незваного гостя, после подвел того к Адскому Оку и показал, где его учитель.
Долго смотрел ученик, дольше Князя. Наконец, пригладив волосы, ставшие за этот срок седыми, твердо ответствовал:
– Тогда тем более я должен быть рядом!
Наверное, это был не самый плохой ученик…
Прекрасна Преисподняя, когда… впрочем, неважно.
В запустении ад, все десять канцелярий засыпает пылью бездействия, главные демоны куда-то запропастились – грешники уж истомились в ожидании, цепляются к пробегающим бесам:
– Где мучители? Скоро ли объявятся?!
– Некогда, – отвечают спешащие мимо, – не до вас! Сами мучайтесь!
И то: раз ждать помощи не приходится, отчего бы и не помучиться в охотку?
Пособим друг дружке?! Авось год за два зачтут… кто тут в прошлых жизнях палачом да мясником трудился?
Прекрасен Западный Рай владычицы Сиванму…
2
– …Сохранение рода? – спросил судья Бао, разливая в чашки круто заваренный красный чай. – Может быть, сохранение семьи? Или государства? Но тогда при чем тут тигры?!
– Ни то, ни другое, ни третье, – ответил Маленький Архат, с ногами забираясь в кресло. – Я не очень хорошо представляю, как вам все это объяснить, но я попробую.
Он хмыкнул и непонятно добавил:
– Мы попробуем.
Я знаю, что это карма
И против нее не попрешь.
Я не знаю, в какой именно момент обезьяне пришло в голову стать человеком; но я знаю, что она приобрела и что утратила в этот миг.
Приобрела мораль; утратила же инстинкт выживания вида.
«Шоу должно продолжаться любой ценой!» – сказала Мать-Природа.
«А почему это?» – подозрительно спросила обезьяна и подобрала с земли камень.
Хороший такой кремешок, с острым краем…
И перерезала пуповину, связывающую ее с инстинктом выживания вида; или, если хотите, с Законом Кармы. Не хотите? Полагаете, что Закон воздаяния за действия, отягченные человеческими страстями, не имеет ничего общего с выживанием вида?!
Вы неверно полагаете!
Волк никогда не додумается вырвать глотки всем волкам соседнего леса только потому, что ему не нравится окрас их шерсти или горбинка на носу. Его волчья карма просто не позволяет ему так думать. Не лезь на мою территорию, а в остальном живи и давай жить другим!
«Фивы зарвались!» – говорит какой-нибудь Александр Македонский, и сожженный город посыпается солью прямо поверх трупов горожан.
Олени бодаются за самку, и самый сильный гордо уходит сотворять потомство. Остальные расстроенно смотрят вслед рогатому красавцу и не прикидывают, как бы выкопать ему на дороге яму с заостренным колом посередине, а потом скопом изнасиловать вдову-олениху.
«Аллах не против!» – сопит недорезанный халиф Гарун аль-Рашид, и в гарем к престарелому импотенту волокут очередной десяток юных девственниц.
Подрубленное дерево вдруг расцветает и при последнем издыхании щедро расшвыривает во все стороны семена; Каин убивает Авеля, Иван Грозный – своего сына, Генрих не помню какой – жену, католики – гугенотов, сунниты – шиитов, фермер – вора, укравшего целых три кочана червивой капусты…
Шоу должно продолжаться!
«А почему это?!» – подозрительно спрашивает безволосая обезьяна и тянется за кремешком; за ножом, топором, автоматом, атомной бомбой…
Закон Кармы оберегал жизнь, любую жизнь; человек вырвал штекер, объявив себя царем природы и созданием Бога.
Выясняющие отношения тигры не пускают в ход когти, обмениваясь оплеухами, ссорящиеся кобры не применяют свой яд – просто поднимаются на хвосте, кто выше, и расползаются удовлетворенными; играют в гляделки раздраженные гориллы – кто первым отвернется?!
Зато голуби частенько затаптывают друг дружку до смерти; и гибнут травоядные в брачных поединках.
Случается…
Хищник силен и агрессивен по натуре – и потому менее жесток вне стихии смертельной битвы. У хищника есть страшное оружие, но и не менее могучая узда, он не рвет горло сдавшемуся конкуренту и не догоняет проигравшего собрата; хищнику достаточно показать силу.
Зато слабый изначально слаб и поэтому жесток истерически: слабому постоянно надо силу доказывать!
Слабому человеку разум дал силу сильного, но, увы! – забыв при этом дать и сдерживающую уздечку могучего хищника.
Знающий не доказывает, доказывающий не знает – господа, мы бы с нашим характером тихо и незаметно вымерли!
Но человек понадобился Закону Кармы.
Своим разумом, душой, если хотите, волей и упрямством, своей противоречивостью и способностью вертеть Колесо Закона, расширяя возможности этого «чертова колеса».
«Кармо-комп» решил стать машиной следующего поколения.
И Карма прикрыла уродство человечества снаружи и изнутри. Инстинкт выживания вида заменили мораль и этика, нравственные заповеди, костыли, не позволяющие бегать, но дающие возможность хоть как-то передвигаться. Это сложно, это громоздко, требует постоянных изменений и дополнений – кого можно резать и предавать анафеме, а кого нельзя и по каким причинам?! – но худо-бедно работает. «Добродетель появляется после утраты Пути; человеколюбие – после утраты добродетели; справедливость – после утраты человеколюбия; ритуал – после утраты справедливости. Ритуал – признак отсутствия преданности и доверия. В ритуале – начало смуты».
А ты был весьма прозорлив, старый учитель Лао…
Снаружи же Система восприняла сохранность человеческого вида не как сохранность тел, но как сохранность душ. Именно души Карма принялась сохранять и изменять для выживания тернового «венца творения». Фиксация кармообразующих поступков – и посмертно-прижизненный вывод: стабилизация опасных пиков прошлого существования! Был диктатором или садистом – поживи прачкой или уткой, поднаберись терпения и пугливости. А там, глядишь, начнется перенаселение, и понадобится парочка Чингисханчиков для сокращения числа лишних ртов.
Система человеческой моралью не отягощена; ей вид сохранять надобно.
Не бойтесь еще раз убивающих тело, души же убить не могущих!
Не боимся, шеф!
И под козырек.
К аспекту вида выживанья
Относятся: укус, жеванье,
Глотанье и пищеваренье.
Кто сочинил?
Венец творенья.
Зато души, очистившиеся от человеческих страстей (повторяю, от человеческих! – а не от страстей вообще), перестают совершать кармообразующие поступки!.. Они подключаются в святая святых и, являясь отныне частью Закона Кармы, непонятны людям, потому что люди ковыляют на костылях, а они бегут со всех ног!
Полагаю, я тоже непонятен файлам, вызванным на экран монитора.
Вывод?
Очень простой: наш приятель Фэн умудрился подключиться к Системе, но при этом каким-то чудесным образом не лишившись ДО КОНЦА чисто человеческих страстей. В результате он стал моральным вирусом во внеморальном Законе, но при этом и частью Системы, как раковая опухоль является частью организма.
И притом довольно активной.
Вот тебе, бабушка, и бой рук друг с другом: заварил повар крутую кашу, Система подвисает в противоречии и борется, по сути, сама с собой.
Но все же у меня остается один вопрос: почему именно Шаолинь стал загрузочным сектором «Кармо-компа»?
И ответ выскальзывает из рук.
Остается лишь пожать плечами и переложить все это языком Ли Бо и Конфуция.
3
– …Разрыли могилу, а она пуста, – ни с того ни с сего произнес преподобный Бань. – Одна старая сандалия, и никакого тебе патриарха. Ищи-свищи Бородатого Варвара от Тибета до Окинавы… кому придет в голову наведаться в Лабиринт, да еще туда, где никто не ходит?
Змееныш Цай гонял мокрые разлапистые чаинки от одного края чашки к другому.
– Понятное дело, – согласился лазутчик. – Прятаться надо там, где не ищут. Даже если ты Просветленный Учением…
Тот, кто хорошо обороняется, прячется в глубины Преисподней; тот, кто хорошо нападает, действует с высоты Небес.
Великий учитель Сунь-цзы, которого без устали обязан цитировать любой, мнящий себя стратегом, был не прав.
– Пользование лазутчиками насчитывает пять видов: имеются лазутчики местные, встречаются лазутчики внутренние, бывают лазутчики обратные, существуют лазутчики смерти и ценятся лазутчики жизни.
Прости, знаток древности, – я, Змееныш Цай, лазутчик жизни и монах Шаолиня, утверждаю: есть шестой вид.
Лазутчики Кармы.
Лазутчики жизни – это те, кто возвращается.
Но возвращаются не они одни.
Патриарх Бодхидхарма, Просветленный Учением, был гениален, превратив захудалый монастырь во врата Закона.
Давно забыт истинный смысл созданного Бородатым Варваром способа обучения лазутчиков Кармы, но сэн-бины Шаолиня и по сей день идут тропой Патриарха-в-одной-сандалии.
Разве что по обочине.
Пришедший в обитель кандидат волей-неволей попадает в оборот: из-под него силой вышибают костыли нравственных правил «ли». Бедняга качается, готовый в каждую минуту упасть и больно удариться, он судорожно ищет оправдание ужасному поведению монахов, он готовит жаркое из белого кролика и моет загаженный пол… все, что согласно прежним канонам было хорошо или плохо, правильно или неправильно, почтенно или недостойно, – все это полыхает сухими дровами в жарком огне!
Изучающие Путь! Нет святого Будды и грешного демона Мары! Бейте их обоих, и Будду, и Мару – если вы будете любить священное и ненавидеть обыденное, то вам придется вечно барахтаться в океане смертей-и-рождений!
Это правда.
Бывший мирянин робко делает шаг к Закону. Он беспомощен, как младенец, но это его шаг. Он отказывает или соглашается не потому, что так учил Кун-цзы или «Книга Перемен»; так велит ему его сердце, так приказывает искренность текущего мгновения!
И шелуха прежних заблуждений мало-помалу сползает с него, иначе ему не обреют головы.
Я прошел через это.
Далее у молодого монаха каленым железом выжигают обыденное сознание. Не опирайтесь на слова и знаки, не верьте учителю только потому, что он зовется учителем; если ты согласен с чужой мудростью – это твоя мудрость, а если не согласен, то не все ли равно, кто ее высказал первый?! Это единственный способ услышать «хлопок одной ладонью», познать «смысл прихода патриарха на Восток» и узреть весь мир на ладони.
Сойди с ума! Сойди, ибо уму невыносимо тяжело.
Когда Будду Шакьямуни уговорили прочитать проповедь, он вдохнул аромат цветка и улыбнулся. Старец Махакашьяпа, единственный из собравшихся, улыбнулся в ответ.
Так родилось учение Чань.
Эту улыбку даруют молодому иноку Шаолиня вместо рассудка лавочника и привычек домохозяина.
Надо думать, как думает ветер – дуновением.
Я видел это.
И монах восходит на третью ступень – ступень воинского искусства. Безоружному дают оружие, которое нельзя отнять при его жизни; слабому дают непреодолимую мощь; ежедневно ставят перед смертью лицом к лицу, чтобы он мог понять: это иллюзия. Монах-воитель отращивает когти тигра и клыки дракона, но одновременно в нем исподволь, незаметно для него самого, прорастают и глубинные цепи, не позволяющие тигру перервать горло сдающегося соперника.
Лишь имея возможность убить, понимаешь, что можно и не убивать.
Самое опасное создание на свете – слабый трус в выигрышном положении.
Я убежден в этом.
И наконец – впереди возникает Лабиринт Манекенов. Ты можешь демонстрировать чудеса на учебной площадке, быть непревзойденным мастером парадоксальных бесед и топтать мораль «ли» по сто раз на дню… сейчас это неважно. Сейчас ты на грани своей собственной жизни и смерти и говоришь себе – это тоже иллюзия. Пройдя через стократную гибель, оставшись живым там, где жить нельзя, ты выходишь к славе и почету, к клеймам тигра и дракона! Но Бодхидхарма не был бы Просветленный Учением, если бы завершил на этом Путь.
У Пути нет конца.
Лабиринт нельзя пройти, если ты не забыл себя и не стал частью Закона Кармы. Пройдя же Лабиринт, ты идешь дальше – к прежней жизни. Так поступают лучшие ученики. Но те, кто перестал быть учеником… они проходят через смерть к жизни, но у самого выхода останавливаются, отказываясь от почетных клейм, – и возвращаются.
В смерть.
Вернее – некогда они возвращались.
Маленький Архат стоял на пороге места их упокоения.
Лазутчики Кармы – те, кто прошел Лабиринт Манекенов и вновь погрузился в круговорот существований. Карма в состоянии затребовать их в любой момент их будущей жизни; они подчинятся и сделают то, что необходимо.
Они вернутся.
Как Восьмая Тетушка.
Но Суть Закона, отдающая приказы, – их мумии до сих пор сидят в Лабиринте, там, куда не ходят сдающие экзамены сэн-бины; а в свитках Преисподней у них не бывает новых записей.
Познавшие иллюзорность смерти и иллюзорность жизни; Руки Закона и Душа Закона.
Но все же: если человеческие страсти не дают нам войти в Карму, как кандалы не дают каторжнику бежать, то почему преподобный Фэн, повар-урод, сумел приобщиться к Закону таким, какой он есть?!
Что за бешеная страсть владеет поваром с диском?
И ответ выскальзывает из рук.
4
– …Одной лишь думы власть, – хмуро буркнул Маленький Архат. – Одна, но пламенная страсть…
И украдкой покосился на Змееныша, стоявшего у окна.
Видимо, никак не мог привыкнуть к новому облику лазутчика; как, впрочем, и выездной следователь.
Судья Бао грузно поднялся на ноги и неторопливо стал прохаживаться по комнате.
В последнее время он старался чаще ходить – ноги после гостеприимства ванской темницы отекали и плохо слушались.
– Страсти – это по моему ведомству, – на восьмом шаге бросил выездной следователь.
Не меняются только самые мудрые и самые глупые.
Я – судья.
Когда хромая дочка зарезанного торговца И истерически кричит, что убийца – ее муж, а соседи в один голос утверждают, что мужа-пропойцы уже вторую неделю не видели дома, включая и день убийства… в такие минуты трудно рассуждать о Колесе Закона и Безначальном Дао.
Гораздо полезнее выяснить, что дочь торговца охромела в раннем детстве от пинка покойного папаши, да и муженек ее спился, не вынеся побоев и тиранства почтенного господина И.
Это позволяет отыскать истину, не прибегая к пыткам.
Искать всегда надо у истоков – именно там незаметный камешек перегораживает русло, чтобы гораздо позднее река прорвалась паводком.
Я – судья.
А шаолиньский повар Фэн – монах.
Если верить написанному в его Преисподнем свитке – монах с четырех лет, с раннего детства.
Иной жизни, кроме монастырской, он не знал.
Интересно, задумывался ли кто-нибудь над тем, что самое великое свое деяние инок Фэн совершил в юности, уговорив одного из шестерых сэн-бинов взять его с собой, в армию повстанцев?!
Только вдумайтесь: отец-вероучитель наконец соглашается открыто выступить против династии Юань, шестеро самых знаменитых монахов уезжают из обители к «красным повязкам» спасать отечество – и с героями едет ничем на тот момент не прославленный служка Фэн!
Это вам не дорога на Бэйцзин!
Надо быть истинным ревнителем Чжунго, чтобы настоять на своем перед лицом сурового патриарха Хой Фу и отправиться плечом к плечу с клеймеными монахами-воителями в абсолютно неизвестный для юного монашка мир!
Страсть Фэна звалась патриотизмом.
Невероятной, неистовой любовью к родине.
Перекусить вражеское копье, получив жестокий удар в рот, и после этого не упасть замертво, а растерзать копейщика и кинуться в одиночку на полчища врагов… я не слышал подобного даже в песнях о подвигах седой древности!
И когда тяжело раненный служка после первого же сражения был возвращен в обитель – сжигавший его огонь более не находил выхода. Пламя грозило пожрать мечущегося на ложе Фэна, но закаленный клинок нелегко расплавить; в бушующем горниле любовь к отечеству и сокровенная сущность юного монаха срослись воедино.
Как волнистый узор переплетения стальных полос намертво впечатывается в тело меча.
Он ощутил себя Поднебесной; он сошел с ума.
Вспышка Просветления-У не дала мне рассмотреть, как именно это произошло. Но я глубоко убежден: однажды ночью, скорее всего грозовой ночью, юноша-инок с похожим на беса лицом встал с постели. В бреду, обессиленный, еще не полностью пришедший в себя после ранения, он самовольно открыл дверь Лабиринта Манекенов и встал на пороге.
Что мерещилось ему в этот миг?
Что впереди – проклятое сражение у озера Желтого Дракона? Что деревянные манекены – это ненавистные варвары-монголы, только теперь все произойдет совсем иначе? Что каждый его удар отбрасывает врагов на север, все дальше от границ империи?! Как бы то ни было, он прошел через Лабиринт – вернувшись через ту же дверь, в какую вошел! – и его руки легли на обод Колеса Закона.
Карма приняла патриота-безумца.
Я не знаю – почему; но было так.
С этого часа дела Поднебесной пошли на лад. Шестеро монахов превратили армию «красных повязок» в армию опытных воинов, и никто не задумался: можно ли за столь короткий срок человеческими методами вшестером обучить многотысячное войско?! Волна внезапных предательств подорвала династию Юань, и Пекин был очищен от монгольских ставленников, но победителям не пришло в голову: почему этого не произошло раньше?! Монахи-воители стали сановниками при дворе, даже не подумав отказаться от чина и вернуться в родную обитель, – что двигало «ушедшими от мира», когда они тонули в болоте мирской суеты?! И в самом скором времени Шаолинь стал означать для ханьцев чуть ли не единственную опору государства.
А в Лабиринте все гулял по ночам странный урод, все сражался с деревянными манекенами… для него война еще не кончилась.
С одной стороны, последние пятьдесят с лишним лет и впрямь были благоприятны для империи – расцвет ремесел и торговли, великие морские плавания, наладились связи с сопредельными державами, отстроились города…
Любовь к отчизне расцветала пышным цветом; но завязь цветка крылась в темных глубинах Лабиринта Манекенов, а корни высасывали последние капли влаги.
Карма не может любить или не любить Поднебесную.
Приняв в себя безумца, Закон начал сходить с ума.
Фэн требовал – то есть часть самого Закона требовала! – и лазутчики Кармы на миг возрождались в безобиднейших людях, дабы предотвратить неслучившееся. Я не знаю, сколько возможных мятежей было предотвращено, я не знаю, отчего умирали те или иные сановники и простолюдины, сколько было уничтожено любимых собачек и тигровых орхидей… я и не могу знать этого.
Карма лелеяла государство; сумасшедшая нянька качала колыбель, ударяя ею о стены.
И все больше сходила с ума.
«Безумие Будды», встающие мертвецы, беспорядок в перерождениях, оборотни и демоны, надвигающийся конец света – итог безумств Закона.
Чтобы выжить, Закону пришлось схватиться с собственной частью, помешанной на патриотизме; нож лекаря вторгся в собственное тело, и клейменые руки прошлых жизней оказались в одновременной власти противоборствующих сторон.
Тигр схватился с драконом, не понимая, что делает.
Недаром для противовеса безумцу-повару Закону пришлось путем «Безумия Будды» убрать императора Юн Лэ и посадить на трон государя-безумца Хун Ци! Два диска с иероглифами «цзин» и «жань»; один из белой яшмы, второй из полированного дерева… И не случайно первым деянием государя было уничтожение шаолиньских монахов в Столице, вторым же шагом стал приказ двинуть войска на Шаолинь! Полагаю, Карма не различает отдельных людей – для нее сейчас очагом внутреннего разлада является вся обитель; вернее, все монахи с почетным клеймом на предплечьях и все иноки, близкие к этому.
Однако: неужто одной песчинки хватило, чтобы заклинить Колесо Закона, и неужели одного монастырского повара оказалось достаточно для болезни Кармы?!
И ответ выскальзывает из рук.
5
…Преподобный Бань остановился у стены и долго смотрел на нее, словно там висел пейзаж работы великого художника или это была стена, которую девять лет созерцал великий Бодхидхарма.
– Когда твою голову выставляют на бамбуковом колу для обозрения зеваками, – тихо сказал монах, – это очень помогает отрешиться от суеты и по-другому взглянуть на собственные поступки. Впрочем, я не стал бы советовать многим идти этим путем.
Собравшиеся хотели было возразить, но раздумали.
И были правы.
Бодисатвы видят, что они мужественны, здоровы, в броне, с оружием, величественны. Все зло и все разбойники могут быть захвачены и сломлены.
На девятый год правления первого государя династии Мин к внешним воротам обители подбросили годовалого младенца.
Ребенка осмотрели, убедились в его здоровье и отдали в поселок слуг, одной из женщин.
Через полгода у ворот был обнаружен второй младенец.
Сперва это сочли неблагоприятным признаком, но патриарх был человеком несуеверным, и та же самая женщина приютила второе дитя.
В пятилетнем возрасте все, от мала до велика, путали подкидышей, даже их приемная мать.
А в шесть лет патриарх Сюань велел обрить малышам головы.
И осень успела двадцать один раз сменить лето, а на трон взошел государь Юн Лэ, прежде чем подкидыши вошли в Лабиринт Манекенов и прошли его до конца.
Первый – утром; второй – вечером.
А за две недели до того мы сражались друг с другом за право сдавать выпускные экзамены, и это был единственный случай в обители, когда после трехчасового поединка учителя-шифу прервали схватку и допустили к сдаче обоих.
Я не скажу вам, кто я на самом деле – преподобный Бань или наставник Чжан Во.
Не скажу потому, что под отрубленной головой было написано имя Чжана; не скажу потому, что остался один.
Один, как повар Фэн, но теперь я понимаю, что это неправда. Фэн тоже не одинок, иначе ему никогда бы не удалось натворить все то, что он совершил. Виноваты мы все. Над монастырем больше полувека висела аура мирской суеты, клубящейся сейчас в душе безумца повара. Обитель уже давно стала превращаться в академию сановников, училище светских воинов и советников; я говорю крамолу, но говорю ее искренне – патриарху Хой Фу не стоило вмешиваться в борьбу монголов и «красных повязок».
Карма вне человеческой морали; она не знает завоеванных и завоевателей.
Дух Чань, как улыбка Будды, как жизнь и смерть, не знает различий.
Моя вина!
Я ничем не отличался от прочих.
И Столица приняла меня с распростертыми объятиями.
Не спорю, тайная канцелярия сделала много добра для Поднебесной, но в ушедших от мира монахах, творящих миру осязаемое, плотское добро, крылся зародыш будущего сумасшествия Закона Кармы – а уродливый повар все сражался в Лабиринте с деревянными манекенами…
Дух, заповеданный Бородатым Варваром, выхолащивался, Рук Закона становилось все больше – мы проходили Лабиринт и шли дальше, к славе и великой цели! Но Душ Закона, возвращавшихся в комнатку мумий, больше не было.
Многорукое существо с куцей душой… мы имеем то, что имеем.
Ведь и я сам не вернулся в Лабиринт.
Я поехал в Бэйцзин и встал за спиной государя.
Да что там! Совсем недавно я убеждал судью Бао отказаться от выяснения подробностей покушения Восьмой Тетушки… предполагая банальный заговор в стенах родной обители, я предпочитал во всем разобраться сам, нежели позволить постороннему, что называется, выносить огарки из пагоды!
Император Хун Ци прав: Шаолинь должен быть разрушен!
Сердце хэшана скорбит, смиряясь перед необходимостью.
Но я в недоумении: почему бы нам не обождать, оставаясь в Нинго, пока правительственные войска сожгут обитель и в Поднебесной воцарится прежняя тишина?
И ответ выскальзывает из рук.
6
…Все смотрели на Железную Шапку.
А даос молчал и деловито кромсал лист бумаги бронзовыми ножничками; ужасные существа выстраивались перед магом на столешнице, они шевелились, тоненько взлаивали, норовя разбежаться, – но чародей обмакнул палец в чай и очертил вокруг собственных порождений мокрый круг.
Любое из бумажных чудовищ, ткнувшись в липкую границу, отступало назад и продолжало бесцельно бродить в поисках выхода.
А даос все резал и резал, существ становилось больше и больше, а чайная граница высыхала, грозя исчезнуть совсем…
Безначальное Дао не торопится, но никогда не опаздывает. Я – не Дао.
Им хорошо: они видят только то, что видят.
Для них мир – это мир, даже если он и раздроблен на Западный Рай, ад Фэньду и скобяную лавочку соседа Фу.
Я же вижу мир, как учил меня видеть мой учитель, небожитель Пэнлая, – подобно виноградной грозди.
Каждая ягода достойна собственного мироздания.
Но если кто-то захочет получить вино…
Я вижу, смежив веки: гроздь медленно и неумолимо сдавливается в чужом кулаке, и та ягода, в которой мечется крохотная Поднебесная, грозит лопнуть. Ягоды-товарки, более зеленые, но зато и более плотные, напирают крутыми боками, и наша тонкая кожица из последних сил сдерживает этот напор.
Если кожица прорвется хотя бы в одном месте – вместо ягоды получится каша, остро пахнущая давленым виноградом.
Увы! Я, недостойный отшельник Лань Даосин по прозвищу Железная Шапка, являюсь частицей кожицы.
Я и подобные мне, кто в силах распознать опасность и увидеть если не всю гроздь целиком, то хотя бы ближайшие ягоды, – мы сдерживаем напор, но силы наши на исходе.
И все чаще за спинами чуждых вестников, глашатаев надвигающегося конца света мнятся бедному даосу две страшные фигуры, одна – в белом траурном одеянии, другая – в черном плаще из кожистых крыльев.
Добро и Зло.
Две крайности, два начала, отвергнувшие друг друга; оспаривающие друг у друга этот мир, не знающий ни чистого Добра, ни чистого Зла.
Как мне объяснить судье, монаху, лазутчику и ребенку, что ждать больше нельзя?
Что уже вчера было поздно?!
Глава четырнадцатая
1
Они шли гуськом, сгибаясь в три погибели.
Все, кроме Маленького Архата.
Высота потайной галереи позволяла мальчишке идти в полный рост – вот он и шел, ровно, размеренно, ни секунды не задумываясь о том, куда поставить ногу или куда свернуть; малыш-инок был сейчас похож скорее на небожителя, прогуливающегося в облаках, чем на одиннадцатилетнего монашка-беглеца, предательски ведущего в самое сердце Шаолиня целую ватагу, двое из которой были чужаками, один считался мертвым, да и прочие…
Все-таки хорошо, что Маленький Архат шел первым и впереди не было никого, кто мог бы заглянуть ему в глаза. Например, даоса весьма заинтересовал бы этот бездонный и безмятежный взгляд, где нет-нет да и пробивалась тревожная нотка: словно случайный прохожий то и дело выглядывал из-за спины просветленного архата.
Но даос шел третьим и не имел возможности заглянуть в глаза мальчишке.
Судья Бао шел вторым. Крохотный светильничек в его руке скорее создавал иллюзию света, чем действительно светил; язычок пламени плескал на стены тенями, ноги еще плохо слушались выездного следователя, и он без стеснения положил свободную ладонь на плечо юного проводника.
Плечо на ощупь напоминало сглаженный край речного валуна.
Лань Даосин настаивал, чтобы судью вообще оставили дома и не брали с собой в Шаолинь. В намечающейся стычке с безумным Фэном от измученного Бао, чувствовавшего себя далеко не лучшим образом, было мало толку; это признавали все, включая самого судью. Даос долго высказывался по этому поводу, потом Маленький Архат тоже высказался совершенно непонятными словами, но суть сводилась к одному: идти должны все, иначе ничего не получится! Змееныш молчал, преподобный Бань неожиданно поддержал даоса, но в конце предложил и самого Лань Даосина оставить в Нинго вместе с судьей, после чего все переругались…
А судья Бао встал и ушел во двор.
Где приказал домашним к утру собрать его в дорогу.
Тем спор и кончился.
Всю дорогу выездной следователь был весел, шутил и приставал к встречным женщинам, что, в общем, было на него не очень-то похоже; Железная Шапка озабоченно хмыкал и ночами ворожил над спящим другом.
Вот и сейчас – даос шел сразу за судьей, и его знаменитая шапка размазывала по металлу маслянистые блики. Перед самым Хэнанем почтенный Лань изменил своему драному халату из полосатой ткани, облачившись в традиционное одеяние магов, постигших Безначальное Дао, и алые цвета отливали в темноте кровавым багрянцем, а золото тускнело и покрывалось плесенью.
В таких подземельях только рванье и носить…
Шаг в шаг с даосом беззвучно ступал Змееныш. Лань Даосин даже оглядывался несколько раз – идет ли за ним кто-нибудь? Идет… скользит, с пятки на носок, переливается во тьме… тень хоть отбрасывает?! Не понять… Даос поворачивал голову обратно и шагал дальше, а лазутчик жизни все вслушивался – не раздастся ли где-нибудь вдалеке сухой деревянный треск, не подскажет ли, есть сейчас в Лабиринте уродливый повар или пока что не сподобился покинуть кухню?
Тишина.
Только еле слышно шуршит за спиной ряса-кашья преподобного Баня, замыкающего шествие.
– Похоже, нету нашего дружка Фэна, – вдруг тихо бросил Маленький Архат, словно отвечая на тайные мысли Змееныша. – Иначе уже трещал бы как сорока…
– Может, у дверей стоит? – поинтересовался судья Бао.
– Может, и стоит… а захочет войти, так наш лазутчик его мигом учует. Повар тихо входить не умеет, он сперва дискету к Лабиринту примеряет…
Малыш-инок замолчал, а судья Бао обратил внимание: во время недолгого разговора плечо мальчишки стало мягким, обычным, человеческим, а теперь опять окаменело. Как если бы в поводырях у выездного следователя был не один, а два человека, и оба они изредка менялись местами.
Но размышлять над этим уже было некогда, потому что Маленький Архат опять остановился, что-то сделал – и дверь, только что бывшая частью стены, начала без скрипа поворачиваться, открываясь.
Через мгновение в комнатке мумий стало тесно от живых.
Потом все забудется.
Ну, не все – но многое. Одно останется в памяти у пятерых навсегда: как преподобный Бань тихо прошел вдоль застывшего ряда добровольно ушедших в Карму, от могучего Бодхидхармы до неизвестного монаха с родимым пятном во всю щеку; беззвучно шепча то ли молитву, то ли… прошел, долго стоял у пустого места в конце ряда и наконец сел на пол, скрестив ноги и завалив угольные озера своих глаз валунами век.
Что видел он в этот миг? Как стоит у выхода из Лабиринта, на предплечьях его дымятся священные знаки, впереди ликует братия, а за спиной ждет вот это самое пустое место в конце безмолвного строя? Ждет, нагревается втайне – одумается Бань, вернется… не вернулся.
Нет, вернулся.
Только поздно.
– Не трогайте его. – Маленький Архат вздохнул и двинулся прочь, из места покоя дальше в Лабиринт. – Не надо. Он сам нас догонит.
И они двинулись гуськом: малыш-инок, судья Бао, оставив погасший светильник у стены, сумрачный даос и идущий за ним след в след Змееныш Цай.
А мумии улыбались вдогонку людям неподвижными лицами…
2
Тишина обманула их.
Подлая, густая, как парное молоко, тишина того места, где боковая галерея встречалась с основной; совсем неподалеку от примолкшего строя деревянных манекенов.
Просто из молчания и пыльного мрака беззвучно возникло лицо беса и каменно-твердый кулачок, стремительно летящий в голову Маленькому Архату.
В мягкий мальчишеский висок.
Преподобный Фэн уже третьи сутки вообще не покидал Лабиринта.
Неправда, что в такие минуты время начинает ползти медленно-медленно и можно успеть сделать очень много всякого, прежде чем… Ложь! Или заблуждение неопытных. В бою время мчится подобно стреле, мгновения вспыхивают горстью пороховых песчинок, и только потом, гораздо позже ты в состоянии понять, что было и было ли что-то… если, конечно, останешься в живых.
Медленно время тянется в темнице.
Судья Бао даже в лучшие годы не сумел бы отразить удар шаолиньского монаха. А сейчас, изнуренный длительным заключением, не обладая ночным зрением Змееныша и будучи вынужден полагаться лишь на собственную ладонь на плече малыша-инока, – сейчас он был беспомощен. Он даже не догадался, что цель похода настигла их сама и в кулаке из темноты зажата тихая смерть. Просто сердце сбивчиво екнуло, воздух стал горьким и шершавым, а тело наполнила вялая слабость; Бао ничего не успел увидеть и понять, кроме одного.
Впереди опасность, а между опасностью и судьей стоит Маленький Архат.
Маленький.
И выездной следователь сделал единственное, что было в его силах.
Не останавливаясь, он резко шагнул вперед, всем весом налетев на своего поводыря. Не ожидая толчка сзади, да еще толчка преизрядного – даже исхудавший на ванских харчах судья был трижды дородней мальчишки! – Маленький Архат оказался сбит с ног. Пропахав носом землю, малыш кувыркнулся и вскочил уже в основной галерее с запоздалым воплем негодования…
А кулак повара Фэна наискось угодил в грудь судьи, туда, где только что находилась голова Маленького Архата.
Ударил, прилип на миг, на неуловимо короткое мгновение, страшно выпятив мраморные грани, – и отдернулся.
Как не бывало.
Выездной следователь еще удивился, что боли не было. Ничего не было – ни боли, ни крика, ни мигом отнявшихся ног… ничего. Просто глинистый пол сперва глухо толкнулся в колени, потом – в плечо и затылок… и вот тут проклятое время решило все-таки замедлиться, а то и вовсе остановиться.
Совсем ненадолго.
Ровно на секунду, чтобы повнимательнее рассмотреть упавшего судью, скорчившегося подобно младенцу в утробе матери, и монастырского повара-урода, наклонившегося перерезать пуповину.
Пуповину, связывающую судью Бао с жизнью.
Но смертоносные руки монаха на полпути заплела паутина ало-золотистых рукавов, сухие пальцы сноровисто перебрали воздух, словно струны цитры; и с досадливым взвизгом – словно клинок скользнул по доспеху – повар Фэн отскочил назад.
За массивным телом судьи настороженно пригнулся щуплый даос в одеянии магов-алхимиков и в железной шапке, похожей на рыбий хвост.
На колдовство времени не оставалось, да и не знал почтенный Лань – возможно ли колдовство в Лабиринте Манекенов? Не знал он этого, а проверять не хотел. Опаздывали небесные полководцы, бумажная гвардия оставалась невырезанной и бесполезной, тайные слова присохли к языку – а у ног грузно ворочался обеспамятевший друг. И если бы Безначальное Дао приказало Железной Шапке: «Уйди прочь!» – лишенный страстей даос лишь оскалился бы по-волчьи и не уступил дороги.
Вечерним листопадом плыли рукава, алые с золотом, грозно и трепетно колебля невидимые пряди… плыли, летели, кружились над хрипящим судьей.
На стороне Лань Даосина сейчас было тайное мастерство отшельников с гор Удан-пай и неожиданность вмешательства – но второе кончилось, а первое…
На самом краю пропасти успеть остановиться, лишь мельком заглянув в открывающуюся бездну, с облегчением перевести дух, вытереть со лба ледяной пот – и услышать за спиной грозную поступь начавшегося оползня!
Исполосованное страшными рубцами лицо внезапно взмыло в воздух, босая ступня на лету сшибла с замешкавшегося даоса его шапку, и та покатилась с глухим звяканьем, а вторая ступня подобно жалу шершня прорвала осеннюю паутину, разбрызгав в стороны лопнувшие нити, – и судья Бао успел застонать, прежде чем захлебнулся.
Потому что на судью рухнул бесчувственный даос.
Гнусавое хихиканье раздалось в попятившейся тьме; смеялись галереи, влажные стены, хохотала «купель мрака», отзывались деревянные манекены, усмешливо рыкнул тигр на левом предплечье Фэна, отшвыривая прочь кинувшегося было в свалку Маленького Архата… призрачное ликование охватило Лабиринт.
И с яростным весельем отозвалась змея, в жалящем броске распластавшись над баррикадой из тел судьи и даоса.
Они переплелись, покатились, разорвав смертельное объятие уже в основной галерее, почти сразу же вскочив на ноги, – и замерли друг против друга, Фэн и Змееныш Цай, повар и лазутчик, монах и… монах.
Не дожидаясь, пока урод повар разорвет его на части ста тридцатью возможными и тремя невозможными способами, Змееныш прыгнул вперед; и орел попытался впиться в горло, как учили лазутчика по дороге на Бэйцзин.
Ребро левой ладони сбило мелькнувший кулак повара в сторону – эхом отдалось в плече, чуть не вылетевшем из сустава от соприкосновения с плотью безумца! Но растопыренные когти правой уже почти вцепились в торчащий кадык, острый бугор на жилистой шее… Промах! Ногти Змееныша лишь слегка пробороздили кожу повара, ближе к выпирающей ключице, царапины мигом набухли кровью… И это означало, что второй попытки у лазутчика скорее всего не будет.
Не такое здесь место, не для того строился Лабиринт Манекенов, чтобы давать неудачникам вторые попытки…
Что же ты медлишь, безумец Кармы?!
Фэн не спешил нападать.
Он стоял, задумчиво скребя пальцем рубцы щеки, потом наклонился и поднял валявшийся неподалеку диск.
Рукавом стер один иероглиф.
Писать ничего не стал.
– Не так, – наставительно сообщил повар, зажимая диск под мышкой. – Не так…
И, не выпуская диска, повторил движение Змееныша.
Повторил со сноровкой подлинного мастера, завершив смертоносный захват орлиных когтей в воздухе, и, казалось, темнота вскрикнула от боли.
– Нет, не так, – еще раз повторил повар то ли себе, то ли лазутчику.
Деревянные манекены захлебнулись восторгом, когда орел снова впился в горло.
Повар покосился на Змееныша – смотрит ли? внимает ли? – и продолжил демонстрацию.
Словно забыв, где он и кто перед ним.
И спустя мгновение когти щелкнули у самого лица лазутчика жизни.
– Не так…
Орел помедлил, глухо захрипел и стал расправлять крылья.
Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь; всю, без остатка.
Возможно.
Змееныш ничего не видел. То ли жизнь у него оказалась не такой, чтоб просматривать ее в последний момент, то ли еще что… но причина странного поведения повара стала внезапно ясна для лазутчика.
Карма в лице государя не различала отдельных людей и требовала уничтожения всех монахов обители. Карма в лице монастырского повара твердо знала: монастырь Шаолинь есть благо Поднебесной! Вся братия без исключения! А Змееныш принял монашество в обители близ горы Сун так же, как и все, честным путем – правда, с не совсем честными намерениями! – и для безумца повара лазутчик жизни был в первую очередь шаолиньским монахом.
Тем, кого надо учить, а не убивать.
Именно поэтому, повинуясь приказам учуявшего опасность безумца, Змееныша по дороге на Бэйцзин в первую очередь пытались остановить! Остановить, сломать ноги, вывести из строя…
Но почему Фэн только что пытался нанести смертельный удар Маленькому Архату?! – увы, Цаю не хватило времени вскрыть и этот нарыв.
Да и не смог бы понять многоопытный лазутчик, что малыш-инок для безумного повара являлся двумя людьми, и если одного из них надо было учить и оберегать, то второй заслуживал немедленной смерти!
Нет, прошедшей жизни Змееныш не видел. Просто он успел недоуменно пожать плечами, пока орел напротив него выяснял разницу между своим и подброшенным птенцом, расправляя крылья.
3
…Вздрогнул Лабиринт.
Шевельнулся глинистый пол под ногами, отряхнулись брызгами стены, и лазутчик судорожно зажмурился – ослепила вспышка ороговевших пальцев-когтей, полыхнувшая совсем рядом.
Ослепила, обожгла…
Но и с закрытыми глазами Змееныш продолжал видеть Лабиринт, где крался вместе с Маленьким Архатом вслед за безумным поваром… Лабиринт, галереи, суровый строй манекенов-убийц, и рядом с каждым – еле различимый силуэт.
Ближе всех стояли двое: безвекий и однорукий.
Бодхидхарма и его преемник, второй патриарх Шаолиня Хуэй-кэ.
«Если у второго патриарха нет руки, – вдруг подумалось Змеенышу, – то где же у него выжигались почетные клейма?!»
Мысль была настолько глупой, что умирать с ней не хотелось: ни у кого из обитателей тайной комнаты не было мастерских клейм – они не покидали Лабиринта, не обнимали раскаленный кувшин при выходе и не нуждались в знаках-подтверждениях.
Змееныш открыл глаза.
Прямо перед его лицом тигр сцепился с драконом.
Правая рука – с левой.
Преподобный Бань успел вовремя.
А призраки все стояли в обнимку с манекенами, все смотрели на копошащихся во тьме людей…
Они замерли друг против друга – два лучших бойца Поднебесной.
Припавший к земле клейменый сэн-бин, мирской символ Шаолиня последних десятилетий, сражавшийся на всех помостах империи, и никому не известный вне обители повар, взмывший вверх и распластавший руки-крылья под самым потолком, сочившимся влагой.
Дети Лабиринта.
И виделось небывалое: на предплечьях Фэна синеватым светом отблескивали такие же тигр и дракон, какие были выжжены на руках монаха из тайной службы, – только мастерские клейма повара больше походили на трупные пятна.
Казалось, улыбки пробежали по вырезанным лицам манекенов, и бесстрастно усмехнулись призраки: никогда за всю историю Шаолиня в Лабиринте не сражались человек с человеком, монах с монахом.
Но умерла минута, затем другая, и тряпка разочарования мигом стерла чудовищное веселье, как иероглифы с деревянного диска, – повар-урод вдруг неуклюже качнулся, крылья опали двумя плетями, дико задергались рубцы на щеке, приоткрылся провал искаженного рта…
– Наставник Чжан? – робко прозвучало во тьме.
Монах из тайной службы не двинулся с места.
– Наставник Чжан? – Слова падали из черной пропасти рта в черную сырость, и от каждого слова деревянные манекены пробирала неведомая им дрожь. – Это вы? Это действительно вы?.. Мальчик мой…
В боковой галерее ворочался, пытаясь встать, даос.
Беззвучно стонал судья Бао.
Прижался к стене малыш-инок.
Утонул в туши, пролитой из чернильницы Закона, лазутчик жизни.
Скалились звери с рук монаха; скалились мертвой усмешкой, словно отрубленная голова на бамбуковом колу.
– Мальчик мой… мне снилось, что ты погиб!.. Что твои прославленные руки прибиты на потеху зевакам… Я не верил! Я знал – это ложь!.. Я знал… то был злой сон!.. Злой…
Сухой стук – диск с иероглифами вывалился из-под мышки повара, но преподобный Фэн не заметил этого. Едва волоча ноги, словно на него разом навалились все восемьдесят пять прожитых лет, изуродованный повар двинулся к монаху.
Тот не шевелился.
Лишь сутулился – едва заметно, как под кангой Восточных казематов.
Приблизившись вплотную, повар внезапно рухнул на колени и припал бледными губами-шрамами к ладони монаха.
– Наставник Чжан… – скорбно прошуршало по Лабиринту. – Ах, наставник Чжан…
Одинокая слеза мутным высверком запуталась в рубцах, вильнула в сторону, к шевелящимся губам; смешала соль свою с солью еле слышного шепота и омыла чужую ладонь.
– Мне снился сон, наставник Чжан…
В это мгновение Змееныш ужалил.
4
– Если хочешь, теперь ты можешь убить меня, – сказал лазутчик преподобному Баню, глядя на поверженного повара – крохотную скорчившуюся фигурку, тщетно пытавшуюся только что дотянуться до своего диска.
– Он мертв? – после долгого молчания спросил Бань, отворачиваясь.
– Еще нет. Обычный человек после «змеиной жемчужины» лежит в оцепенении до получаса и лишь потом уходит к предкам; этот протянет не меньше часа.
Подошедший сзади Маленький Архат тронул плечо монаха. Для этого малышу даже не пришлось тянуться – преподобный Бань все еще находился в боевой стойке, словно готовясь к несостоявшейся схватке.
Детская ладонь погладила напряженные жгуты мышц, двинулась по еле зажившим шрамам от канги – и преподобный Бань шумно вздохнул и расслабился.
– Что же теперь? – спросил он.
– Не знаю, – ответил лазутчик.
Он и вправду не знал.
Лань Даосин удостоверился, что судья Бао еще дышит, подобрал любимую шапку, нацепил ее на макушку и принялся ворожить над раненым другом.
– За все надо платить, – бросил даос, не отрываясь от своего занятия. – За все…
– Это ты о нем? – Змееныш мотнул головой в сторону недвижного Фэна.
– Нет. Это я о нас. Мы сделали предначертанное и теперь можем не радоваться победе и не унывать от поражения. Потому что мы победили и проиграли. Одновременно. Смерть безумца повара ничего не изменила. Смотрите.
Железная Шапка порывисто встал и, не глядя, мазнул рукавом по ближайшей стене. Ослепительный свет заставил всех зажмуриться, а когда глаза вновь обрели способность видеть – стены не было, и медный диск солнца купался в желтой пыли, покрывавшей равнину…
И день отшатнулся от равнины Армагеддона, поля Рагнаради и места Судного Дня.
Плечом к плечу стояли они на холмах, скудной цепью ограждая миры Желтой пыли – чародеи-даосы в ало-золотистых одеяниях, лазоревые небожители Пэнлая и Западного рая, ощетинившиеся демоны ада Фэньду, Яшмовый Владыка, Князь Темного Приказа, грустная богиня Чанъэ, бодисатва Гуань-инь, царь обезьян Сун У-кун, старец Шоусин…
А на них, волна за волной, накатывалось неведомое.
Трубил рог Хеймдалля, предвещая всеобщую гибель, и вторили ему трубы Дня Гнева, звезда Полынь рушилась в пенящиеся водоемы, пес Гарм с обрывком привязи на шее несся рядом со всадником бледным, имя которому – смерть; железнокрылая саранча расплескивала валы озера серного, мертвые вставали из могил, Число Зверя проступало на чешуйчатом небосводе, а за неисчислимыми рядами атакующих колоннами возвышались две фигуры: одна в белом трауре, вторая в черной коже.
Ждущие своего часа Добро и Зло.
Только Добро и только Зло.
«Кар-р-рма!» – хрипел гигантский ворон, чуя поживу.
И Владыка Янь-ван еще успел лихо закрутить ус и наклониться к Владыке Восточного Пика, чтобы подбодрить друга перед последним сражением…
Они стояли скудной цепью на холмах.
Они еще стояли.
– Скоро нас не будет, – тихо добавил Лань Даосин, и видение исчезло.
Темнота ослепила замерших людей; темнота была ярче света.
– Очищение диска, – выдохнул Маленький Архат. – Жесткое очищение…
Никто не поинтересовался: что имел в виду малыш-инок?
К чему?
– Должен быть другой способ… – бормотал мальчишка. – Должен быть… не может не быть…
Он вдруг вскрикнул и вцепился в отвороты халата лазутчика.
– Мессия! – Слюна брызгала в лицо Змеенышу, но тот не отворачивался, завороженный сияющими глазами Маленького Архата. – Мессия очищает диск! Без светопреставления! Слышишь, ты, змей ползучий, – Мессия очищает диск! Своей гибелью искупая грехи живущих!
Змееныш слышал.
И все слышали.
Что с того?
Пальцы Маленького Архата разжались, дитя-инок мешком опустился на землю и заплакал. Сидя рядом с парализованным поваром, он рыдал от бессилия, от невозможности объяснить кому бы то ни было в этой чертовой Поднебесной, что значит – Мессия.
Никогда за века существования Чжунго здесь не возникала идея Спасителя, Сына Божьего, но и Сына Человеческого, способного умереть за людей, взяв на себя их прегрешения!
На короткий миг очистив диск Закона ценой собственной страшной смерти.
5
…Мне было плохо, как никогда.
Мне было хуже всех.
На самом краю пропасти успеть остановиться, лишь мельком заглянув в открывающуюся бездну, с облегчением перевести дух, вытереть со лба ледяной пот – и услышать за спиной грозную поступь начавшегося оползня!
Вот он, у моих ног, у наших с моим мальчиком колен – поверженный вирус, бедняга повар, свихнувшийся в проклятом Лабиринте, вот он, изуродованный жизнью корень всех зол, только Системе этого мало, ей надо все или ничего, а наши боль и отчаяние она в лучшем случае запишет и сбросит в архив за миг до светопреставления!
Сволочь!
Колесо бесчувственное!
Дай мне неделю… дай мне хотя бы день! – и я наизнанку вывернусь, а заставлю умников ханьцев понять, попробовать, попытаться сотворить чудо! Не может быть, чтобы не нашлось выхода, чтобы они не сумели понять такие простые и такие сложные слова:
«МЕССИЯ ОЧИЩАЕТ ДИСК!»
Не может быть…
«Конечно, – беззвучно ответил мне мой мальчик. – Конечно…»
Я чуть сгоряча не окрысился на него, чуть было не взорвался фейерверком несправедливой злобы, едва не восстал на того, в чье сознание попал волей случая и чье тело делил третий год… я чуть было не натворил бед.
Не успел.
Потому что сердце дурачка музыканта привычно распахнулось, впуская в себя весь мир, и ужас объял меня, и объяли меня воды до души моей.
Я забыл, с кем имею дело.
И когда вспышка прозрения ослепила глупца прагматика, прячущегося в чужой сути, как мышь в амбаре, когда тело вновь перестало существовать, а душа забыла человеческие имена, которыми ее награждали на всех перекрестках Бытия; когда горы неожиданно стали горами, моря – морями, а быть или не быть – смешным вопросом, не имеющим никакого отношения к повседневности, назвавшейся Абсолютом…
«Нет! – кричал я, захлебываясь первобытным страхом. – Не делай этого! Остановись! Пусть Поднебесная катится в тартарары, пусть Система очищает диск как ей заблагорассудится, только, умоляю, не делай этого…»
«Конечно, – тихо отозвался мой мальчик, – конечно…»
Единственный, кто успел услышать меня; услышать и понять.
Он шел умирать.
Умирать, впустив в себя весь испоганенный мир.
Умирать, как представлял себе это я, – страшно.
Как и подобает Мессии.
«Не делай этого! Я… я боюсь!.. подожди…»
«Конечно…»
И я, бесчувственное чудовище ископаемых времен, завизжал обезумевшим животным под ножом мясника, – на одну судорогу обретя и тут же снова утратив власть над телом, когда мой мальчик встал, улыбнулся ничего не понимающему Змеенышу и сделал первый шаг.
Но второго шага ему сделать не удалось.
Потому что пальцы уродливого повара цепко охватили нашу щиколотку.
6
После «змеиной жемчужины» не встают.
Змееныш это знал наверняка. Он знал это, кубарем летя от беспощадной подсечки, выдернувшей из-под лазутчика землю вместе с ногами; он знал это, сшибая Маленького Архата, упавшего ловко и легко, как малыш-инок не падал никогда; он знал это, видя отчаянный рывок преподобного Баня, успевшего вырвать изрядный клок из поварской рясы-кашьи, прежде чем безумный Фэн оказался вне досягаемости…
После «змеиной жемчужины» люди не встают.
А бесовское лицо уже скалилось в трех шагах от ближнего манекена, гостеприимно открывавшего строй.
Фэн на мгновение задержался, обернувшись, – знал повар, нутром чуял, что никто не последует за ним к деревянным убийцам!.. Лишь монах из тайной службы сдвинулся на пядь и сверкнул угольным пламенем из-под век.
Но и преподобный Бань остановился, замерев рядом с лазутчиком, потому что обоих поразил облик сбежавшего безумца Кармы.
Тьма ласковыми прикосновениями сглаживала уродство повара, вспухшие рубцы казались тенями, невесомо павшими на человеческую плоть, провал рта не напоминал более «купель мрака», и смутная обреченность проступила в сухой старческой фигурке.
Обреченность и решимость.
А в глазах зажившегося на земле монастырского повара тихо светились усталость и покой, оплывающий восковыми слезами покой, какой изредка стынет во влажной глубине взгляда загнанной лошади, когда ее наконец перестанут хлестать и милосердно оставят подыхать на обочине, без кнута и хрипа запаленных легких.
Змеенышу еще показалось, что улыбка мимоходом растянула безгубый рот, умиротворенная улыбка лика над алтарем, намек на потаенную радость, зародыш учения Чань, единственного учения, полагающего смех не только полезным, но и жизненно необходимым… впрочем, так это было или не так? – какая разница, если босая ступня повара уже поползла по земле, пересекая грань между «сейчас» и «никогда».
Грубо вырезанный воин на ребристом столбе скрипуче крутнулся, размоталась невидимая до того цепь с шипастым ядром на конце, и ровный свист рассек тишину Лабиринта Манекенов. В последний момент Фэн прогнулся назад, дробно переступив ногами, и ядро миновало его голову, а мелькнувший снизу брус злобно щелкнул, не сумев ударить по голеням, – но, когда уже безобидное ядро пошло на второй круг, повар неожиданно вскинул руку.
Левую.
Потому что в правой он держал невесть когда поднятый с земли диск.
И торчащий шип ядра вспорол предплечье безумца до кости.
Крови видно не было. Темнота скрадывала почти все, сам Фэн не издал ни звука, словно не его тело только что раскромсала отточенная сталь, и кинулся вперед, как ребенок всем телом рушится в набегающую волну.
Увернувшись от проволочной плети, зажатой в медном кулаке раскрашенного демона, повар смахнул в сторону граненый молот, принадлежащий кому-то высокому и узкоплечему, присел на широко расставленных ногах… острые концы плети пробороздили ему спину, когтями вздыбив кашью вместе с кожей, а молот удивленно издал сухой треск, перебив уже искалеченную шипом руку в локте.
Повар счастливо расхохотался, неловко сунул диск под мышку и отправился дальше.
Он плясал в месиве взрывающихся клинков, дубин, цепей и рычагов, манекены хрипло вскрикивали от недоумения и били наотмашь, промахиваясь и попадая, раскручивая пружину и повинуясь приказу умершего восемь веков назад механика, не понимая, что происходит, готовые в любую секунду рассыпаться и похоронить под собой невероятное существо, сроднившееся с ними, с деревянными экзаменаторами, с легендой Шаолиня; а человек смеялся над куклами, заставляя делать то, чего хочет он, и только он.
Он хотел умирать по своему выбору, и делать это так долго и страшно, как это только возможно.
И даже как невозможно.
А Змееныш мертвой хваткой вцепился в преподобного Баня, удерживая того от вмешательства, и бодисатва из тайной службы рычал и выплевывал соленые ругательства портового сброда, соленые от слез и крови из прокушенной губы, потому что мастерства клейменого мастера сейчас не хватало, чтобы заставить взбесившуюся змею разжать кольца, окаменевшие на нем.
И вздрагивал Маленький Архат, словно каждый удар, попадавший по повару, попадал по нему.
«Каким путем поведете вы этого беспутного, Просветленного, владеющего безграничными сферами, – эхом отдавалось под сводами Лабиринта Манекенов, и весь Шаолинь испуганно внимал гулу судьбы, – у которого победа не превращается в поражение и чья побежденная страсть уже не продолжается в этом мире?!»
Безумец Кармы полз – идти он больше не мог, последний удар раздробил ему колено, и обнажившаяся кость страшно белела во мраке.
Но он полз.
И волочил за собой диск.
«Каким путем поведете вы этого беспутного, – кричали восемь столетий, пронесшиеся над обителью, и скорбно молчали призраки во главе с Бородатым Варваром, – Просветленного, обладающего безграничными сферами, у которого нет ни привязанностей, ни желаний, сбивающих с дороги?!»
Каким путем?
А манекены все били и били…
Исковерканное существо выбралось из мелькания и грохота на том конце галереи; оставляя за собой кровавый след, полураздавленный червь рывками двинулся дальше, подолгу оставаясь на одном месте и содрогаясь в агонии, но время шло, червь дергался и полз вперед.
Волоча за собой диск, чудом оставшийся невредимым.
Вскоре он скрылся из виду.
…Долго, очень долго люди в Лабиринте не могли шевельнуться.
Каким путем вы поведете…
Застывшие манекены молчали.
Они тоже не знали – каким?
Наконец Маленький Архат шевельнулся, неловко сделал первый шаг, словно забыв, как это делается, и побрел обратно, в тайную комнату мумий.
Малыш-инок не оглядывался, да это было и ни к чему: остальные послушно шли за ним.
Лань Даосин поддерживал судью Бао; несколько раз Змееныш пытался с другой стороны помочь идти выездному следователю, грузно навалившемуся на щуплого даоса, но Железная Шапка только сверкал очами из-под косматых бровей, и лазутчик жизни отставал.
Дойдя до заветной комнаты, малыш-инок надолго застыл на пороге; его не трогали, не пытались заглянуть через голову… Маленький Архат вытер слезы и шагнул внутрь, уступая дорогу.
Перед строем мумий навзничь лежал человек.
Не похожий на человека.
Как безумец Кармы, монастырский повар Фэн сумел доползти сюда – оставалось загадкой Лабиринта, одной из многих.
Рядом с нелепо вывернутой головой человека, краем касаясь треснувшего затылка, лежал диск из полированного ясеня.
Между поваром и недвижным Бодхидхармой; как раз на середине.
И трещина змеилась по дереву, вспарывая годовые кольца, словно страшный удар расколол одновременно и голову, и диск.
Поверхность диска была чиста, лишь сбоку робко прилепился один-единственный иероглиф.
«Цзин».
Чистое.
Даос неуклюже взмахнул свободной рукой, и на ближайшей к поверженному Фэну стене проявился смутный контур…
Они стояли скудной цепью на холмах, на границе миров Желтой пыли.
А равнина перед ними была пуста, и ветер качал пушистые метелки трав.
Они стояли скудной цепью.
И небожитель Пэнлая, стоявший под стягом с изображением осла и надписью: «Ваш покорный слуга», недоуменно озирался по сторонам.
Маленький Архат наклонился и ладонью стер с треснувшего диска последний иероглиф.
– Пошли, – тихо сказал малыш-инок, не зная, что в эту самую секунду государь Хун Ци счастливо расхохотался знакомым смехом, разбил о перила Тайхэдяня диск из белой яшмы и острым краем перерезал себе горло.
Завершив Эпоху Обширного Благоденствия.
– Пошли, – повторил Маленький Архат.
Но еще долго они стояли без движения, рядом с мумиями и безумцем Кармы; а ветер на стене все играл с травами, осыпая светящийся пух…
7
Этой ночью патриарху Шаолиня, похожему на журавля старику, приснился удивительный сон.
Удивительный еще и тем, что снов престарелый отец-вероучитель не видел вот уже… много, очень много лет.
Ему приснилось, будто стоит он пополудни в совершенно пустынном дворе монастыря, рядом с кухней, почему-то не удивляясь отсутствию братии, а неподалеку, на каменном парапете, примостился одетый в синий халат Будда Шакьямуни и играет сам с собой в облавные шашки.
Отец-вероучитель подошел ближе и встал за спиной одинокого игрока.
Доска-шашечница Просветленного, Сиддхартхи, Сидевшего под древом Бодхи, Победителя Мары, вопреки всем правилам была круглой, а на двухцветных шашках красовались небрежно написанные иероглифы «цзин» и «жань».
– Ты умеешь шевелить ушами? – не оборачиваясь, спросил Будда, и вдруг одним движением смешал шашки в кучу.
– Умею, – уверенно ответил патриарх, глядя, как шашки одна за другой скатываются с доски на парапет, с парапета – на землю и разбегаются по всему двору на коротеньких кривых ножках.
Он никогда не пробовал шевелить ушами, но сейчас это было не важно.
– Хорошо, – задумчиво пробормотал Будда Шакьямуни, и его собственные уши – удлиненные, с изящно оттянутыми вниз мочками – медленно задвигались.
Более прекрасного зрелища отец-вероучитель не видел за всю свою жизнь.
Проснувшись, патриарх обители некоторое время лежал без движения, вспоминая сон.
«Сегодня что-то произойдет, – подумалось ему. – Сегодня обязательно что-то произойдет…»
После окончания рассветной медитации, общей для всей братии, к отцу-вероучителю подошел встревоженный наставник Лю.
– Трижды прошу прощения, великий учитель Закона, – запинаясь, что на него было совсем непохоже, произнес огромный, как слон, учитель воинского искусства. – Но нынешней ночью мне снилось… мне снился…
«Будда! – чуть не вырвалось у патриарха. – Спрашивал: умеешь ли ты, Лю, шевелить ушами?!»
– Мне снился Лабиринт Манекенов, отец-вероучитель. Мне снилось, что огромная змея свила там гнездо, и змееныши теперь расползаются по всему подземелью. Я встал очень обеспокоенным, отец-вероучитель…
Их разговор прервал один из наставников-шифу.
Церемонно извинившись, он сообщил, что кому-то из монахов послышался шум, доносящийся из монастырских подвалов – и даже, похоже, из самого Лабиринта.
Еще месяц назад патриарх мог бы оставить это без внимания – мало ли что мерещится братьям? Но сейчас, в преддверии осады…
Не прошло и получаса, как братия столпилась у входа в подвалы. Первыми стояли наставники-шифу и клейменые сэн-бины, вооружившиеся пестро, от парных боевых колец до двуручных клевцов – «тигры и драконы» давно уже доказали свое право иметь любимое оружие; следом взволнованно переговаривались «опоясанные», сжимая сабли и прямые мечи, а за ними уже вовсю шумели молодые монахи.
Шум успел достичь апогея, а наставник Лю совсем было собрался первым спускаться вниз, выставив вперед одновременно алебарду и секиру на укороченном древке – парное оружие, которым мог сражаться только этот гигант; но внешняя дверь подземелий неожиданно открылась, и детская фигурка появилась в самом низу лестницы.
– Что… что это означает? – ошалело выдохнул наставник Лю, отступив на шаг.
– Явление антивирусной программы из загрузочного сектора, – отозвался Маленький Архат, обессиленно выбираясь наверх.
Он очень устал – секретный выход из комнаты мумий почему-то отказался открыться, пришлось идти через Лабиринт, и хотя проклятое подземелье на этот раз даже не подумало угостить их хоть какой-нибудь каверзой (бревно над шелковой нитью, стрела из боковой ниши и те почему-то не сработали!), но все равно путь измотал Маленького Архата до предела.
– Что?.. – глупо повторил наставник Лю.
Только что он второй раз в жизни порезался о лезвие собственной алебарды; первый раз случился тридцать восемь лет тому назад, когда юный инок Лю впервые взял в руки оружие.
– Это такой «гун-ань», Лю, – вместо малыша пояснил идущий следом преподобный Бань. – Специально для тебя. Сумеешь найти ответ – станешь Буддой. Да не стой ты столбом, лучше помоги почтенному Ланю вытащить судью – надорвется ведь даос…
И наставник Лю, сложив оружие на землю, послушно отправился помогать даосу.
Говорят, в конце жизни главный воинский наставник все-таки сумел решить заданный Маленьким Архатом «гун-ань», и с тех пор до самого последнего часа с лица мастера Лю не сходила блаженная улыбка.
Так и ушел в Нирвану, радуясь.
Эпилог
Человеческие души равной мерою не мерьте…
Шота Руставели
В первый год правления государя Чэн Хуа под девизом Эра Завершенного Преобразования, спустя ровно сорок лет после описываемых событий, судья Бао без страха поймет, что срок его земной жизни подошел к концу.
И то сказать – зажился, пора и честь знать…
В последнее время выездного следователя (впрочем, давно уже вышедшего в отставку) допекали невыносимые боли в груди, старые ноги отказывались носить безобразно растолстевшее тело, и родственникам приходилось заказывать паланкин, когда судью Бао приглашали в управу для консультаций. Такое случалось все реже и реже, судья втайне был даже рад этому и часто просил поставить выносную кровать на веранду, где лежал целыми днями, любуясь стоящим посреди двора алтарем с фигурками восьми небожителей.
Первый Сын Вэнь – давным-давно уже чиновник четвертого ранга Бао Вэнь, занимавший должность провинциального администратора-сюаньилана – отлично знал: в такие часы отца лучше не беспокоить! И отсылал шумную гурьбу внуков, внучек и внучатых племянников играть где-нибудь в другом месте.
Именно Вэнь и обнаружит пасмурным осенним вечером, еле слышно взойдя на веранду, что отец уже покинул мир Желтой пыли, успев окоченеть; а на губах судьи Бао, теперь уже покойного судьи Бао, играет легкая улыбка.
И плач со стенаниями поселятся в доме.
Церемонию погребения Бао Драконовой Печати запомнит весь Нинго. Будет сожжено великое множество жертвенных денег, роздано без числа связок медяков, в управе объявят трехдневный траур, сам начальник уезда почтит своим присутствием поминальный ужин, кипарисовая дщица с перечнем заслуг и титулов достойного сянъигуна воспарит над надгробием в Зале Предков, где еще с утра внесут изменения в центральную надпись.
«Усыпальница предков чиновника четвертого ранга Бао Вэня» – вот что напишут там.
А когда весь Нинго уже будет мирно спать, на семейном кладбище, прямо на белом кирпиче стены Залы Предков, проявится рисунок: ханчжоусские ивы, обильно цветущие не по сезону, ряд внешних укреплений неподалеку от горбатых деревьев, ущербная луна над вершинами Суншаня…
Прямо из рисунка неторопливо выйдут четверо: три буддийских хэшана в одинаковых шафрановых кашьях и один даос в драном халате.
Похожую на рыбий хвост железную шапку даос будет держать в руках, и свет луны отразится в обширной лысине пришельца.
Один из монахов, престарелый праведник, приближающийся к вековому рубежу, сядет на принесенную с собой крохотную скамеечку, да так и просидит все время, пока двое его собратьев примутся готовить тризну, возжигая свечи и развешивая на подставках ритуальные гонги и колокольчики. Угольно-черные глаза старца, подобные двум озерцам среди россыпи скал, будут неотрывно следить за спутниками, и при первом звяканье колокольчика в них промелькнет странный янтарный отблеск – непрошеная слеза? Лунный блик? Кто знает?!
Только дернется невольно правая рука, обнажившись, и оскалится вытатуированный на ней тигр.
Наконец все закончится, даос взмахнет рукавом перед тем, как пригласить всех войти обратно в стену, и никто в спящем городе так и не узнает, что нынешней ночью в Нинго побывал сам патриарх Шаолиня Чэнь Цигуань, которого оба сопровождавших монаха – клейменый старец и его почти что ровесник, чье лицо было совершенно невозможно запомнить, – называли почему-то Маленьким Архатом.
– На седьмую седьмицу я навещу его, – непонятно скажет даос, до половины погрузившись в белый кирпич. – Что-нибудь передать?
– А почему не раньше? – спросит Маленький Архат. – Почему не завтра?
– Ты прямо как Янь-ван! – возмутится даос. – Этому тоже неймется – почему не завтра, почему не послезавтра… Я, между прочим, и Князю Темного Приказа заявил, и тебе повторю: дайте человеку отдохнуть! Не успел помереть, уже торопят…
Никто не станет спорить с желчным даосом – не так давно Лань Даосин выплавил-таки киноварную пилюлю бессмертия, проглотил ее и с тех пор весь остаток вечности будет страдать расстройством желудка.
Что характера не улучшает.
Луна плеснет горсть лучей на гладкую белую стену Залы Предков, ничего не обнаружит, удивится и спрячется за облако.
До того суматошного дня, когда Шаолиньский монастырь снова погрузится в пучины политики и радения о благе государства, когда один из претендентов на патриаршество опрометчиво уедет в столицу и займет там видный военный пост, предложенный ему Сыном Неба Ван Ли, а второй станет патриархом обители и примется усердно поставлять Поднебесной бритоголовых сановников, – до этого дня останется ровно сто десять лет.
История смешлива, как начинающая потаскушка, – спустя три века после того, как диск преподобного Фэна дал трещину, маньчжурский император Канси повторит во всеуслышание:
– Шаолинь должен быть разрушен!
И через месяц погибнет при удивительных обстоятельствах, так и не успев двинуть войска на обитель.
Зато преемник безвременно почившего государя упрямо прикажет сровнять мятежный монастырь с землей. Первая карательная экспедиция завершится сокрушительным провалом, но во второй раз монах-изменник проведет правительственный отряд через укрепления, а в последний момент отчего-то кинется в схватку с самими маньчжурами и погибнет вместе со ста двадцатью восемью монахами-воителями.
В трактате «Десять тысяч драгоценностей» упомянут мельком, что изменника-безумца звали Фэном, и уродство его облика отвращало от себя взгляды людей. А демоны Темного Приказа будут шептаться украдкой, что в день резни во дворе прославленной обители без видимой причины вспыхнул и сгорел дотла свиток – да-да, тот самый свиток, только давайте вполголоса!.. Впрочем, князь Яньло не станет наказывать оплошавшего булана; лишь постоит молча, дунет – и пепел запорошит Владыке глаза.
Спастись удастся лишь пятерым клейменым сэн-бинам; а спустя еще двести лет двое не поладивших меж собой местных генералов подожгут обитель, и она будет гореть сорок дней.
Маньчжуры убьют монахов и этим ограничатся – вскоре власти заново отстроят и обласкают Шаолинь; китайские же генералы ополчатся на строения.
Шестнадцать внутренних храмов и бесчисленное множество прочих сооружений, от крыш до подвалов, обратятся в пепел. И просвещенные офицеры ХХ столетия нашей – теперь уже и впрямь нашей – эры… вздрогнут господа офицеры, попятившись, а руки их непроизвольно потянутся взять под козырек, когда клубы дыма над пылающим Шаолинем на миг сложатся в гигантскую тень; огонь безвеких глаз Бородатого Варвара гневно полоснет по варварам цивилизованным – и в следующее мгновение с ужасающим грохотом обрушится крыша Зала Закона.
Впрочем, свидетели промолчат.
История смешлива – одного из бежавших от маньчжурского погрома сэн-бинов, прославившегося позже жесткими атаками в старошаолиньской манере и стремительными змеиными укусами в завершение боя…
Этого монаха звали Цай.
Лазутчики жизни – это те, кто возвращается.
И великий учитель Сунь-цзы, которого без устали обязан цитировать любой, мнящий себя стратегом, здесь абсолютно ни при чем.