Вопрос повис в воздухе, смешавшись с ароматом чая и треском поленьев в камине. Я взглянул в окно, где за стеклом темнела ночь, такая же глубокая, как интеграл без пределов. Где-то там, за тридцатью вёрстами, Академия ждала — каменный исполин, обещающий нечто большее, чем просто ярмарочные гадания.
Но прежде чем я успел ответить, Даша вдруг вскрикнула — чашка выскользнула из её рук, обдав платье кипятком.
Ночь после разговора об Академии была беспокойной. Ветер шелестел страницами книг на столе, будто сам воздух торопил меня к решению. Я лежал, глядя на трещину в потолке, которая будто извивалась в сумерках, как интегральный знак, и чувствовал, как мысль, долго зревшая подспудно, наконец оформилась в твёрдое:«Поступлю. Во что бы то ни стало».
На рассвете, когда Даша ещё спала, я вышел в сад. Роса серебрила крапиву, а над прудом клубился туман, словно призраки прошлого танцевали менуэт. У старой беседки, где когда-то отец учил меня шахматам, нашёл ржавые фигуры — король всё ещё стоял под шахом, как в тот день, когда он уехал.
— Вам письмо, — голос Даши заставил обернуться. Она стояла на крыльце, закутавшись в платок, с конвертом в руках. Сургучная печать — двуглавый орёл с жезлом, обвитым магическими рунами.
Отец.
«Григорий. Экспедиция столкнулась с… (далее чернила размыты). Посылаю 3000 рублей. Уладь дела с долгами. Береги имя». Ни «сын», ни «с любовью» — сухой стиль человека, чьи чувства измерялись векселями. Но в уголке страницы — едва заметная капля, похожая на слезу. Или дождевую каплю.
— Даша, — я повернулся, сжимая конверт. — Сегодня поедем к Ермолаеву.
Дорога в город петляла меж полей, где ветер гнал по скошенной стерне волны, напоминающие дифференциальные уравнения. Даша, примостившаяся на облучке рядом с кучером, украдкой поглядывала на меня. Её пальцы то и дело тянулись поправить мою съехавшую набок шляпу, но останавливались в сантиметре от ткани.
Ермолаев принял деньги в конторе, пахнущей кожей и жжёным кофе. Его кабинет украшала картина — Ермолаев в камзоле перед каким-то блюдом. Жуткая безвкусица.
— Не ожидал, — пробурчал он, пересчитывая ассигнации. — Дворяне редко долги возвращают. Считают ниже достоинства.
—Грановские держат слово, — ответил я, глядя, как солнечный луч играет на медной табличке с девизом: «Прибыль — лучшая молитва».
На обратном пути заехали на рынок. Даша, получив наконец жалование, сжала монеты в кулаке так, будто боялась, что они испарятся.
— Купи себе платок, — сказал я, когда она замерла у лотка с тканями. — Шелковый.
— Зачем? — она потрогала алый шёлк, тут же отдернув руку, будто обожглась. — Я же горничная…
— Горничная дворянина. — Я кивнул продавцу, протянувшему отрез. — И заслуживаешь большего, чем заплатки.
Она повязала платок тут же, на рыночной площади, и внезапно преобразилась — будто серая бабочка сбросила кокон. Прохожие оборачивались, а я поймал себя на мысли, что смотрю на неё дольше, чем следовало бы.
Вечером, разбирая книги в кабинете, наткнулся на альбом с фотографиями. Отец на фоне монгольских степей — высокий, в пробковом шлеме, с циркулем в руке. Рядом подпись:«Измерение геомагнитных аномалий. 1894». В другой фотографии — я, вернее, прежний Григорий, лет десяти, с моделью воздушного змея в форме додекаэдра. Отец стоял позади, его рука лежала на моём плече, но пальцы не обнимали, а лишь легко его касались.
— Вы звали? — Даша заглянула в дверь, неся поднос с чаем. Новый платок оттенял её скулы, делая лицо почти красивым.
— Нет. То есть да. — Я захлопнул альбом. — Поможешь написать письмо?
Она села за секретер, обмакнула перо, и я начал диктовать, глядя, как её рука выводит ровные буквы: «Глубокоуважаемый П.И. Свешников…»
Слова о программе Академии, просьбы о рекомендациях ложились на бумагу, будто формулы на грифельную доску. Даша писала, изредка останавливаясь, чтобы стряхнуть чернильную каплю, и в эти моменты её ресницы отбрасывали тени на щёки, похожие на знаки интегралов.
— Готово, — она протянула лист, и наши пальцы едва коснулись. В доме вдруг стало тихо, будто даже мыши затаились в стенах.
— Спасибо, — сказал я, и это «спасибо» звучало как что-то большее.
Она ушла, оставив за собой запах шёлкового платка и надежды. Я же вышел в сад, где луна висела над прудом, как медный грош в чёрном бархате неба. Где-то там, за тридцатью вёрстами, Академия ждала — циклопический лабиринт из камня и знаний.
— Справимся, — прошептал я, обращаясь к призраку отца в своём сердце. — Справимся.
А в доме, за тонкой стеной, тихо звенела посуда — Даша мыла чашки, напевая мелодию, которую, кажется, не слышала сама. Её голос смешивался с шелестом страниц в кабинете, где письмо Свешникову лежало под прессом, готовое утром отправиться в путь — первый шаг из тысячи навстречу звёздам.
Глава 4
Утро началось со скрипа гусиного пера. Даша, стоя у окна с чашкой чая в руках, наблюдала, как я запечатываю конверт сургучом. Пламя свечи лизало медную печать с гербом Грановских, и воздух наполнился запахом жжёной смолы и старой гордости.
— Отнесёте сами? — спросила она, когда я стряхнул последнюю каплю воска, превратившуюся в рубиновую каплю.
— Лучше я. — Провёл пальцем по шершавой бумаге, чувствуя подушечкой бугорки чернил:«П.И. Свешникову. Лично». Эти буквы пахли надеждой.
Я незамедлительно поехал в город. Дорога на почту пролегала через базарную площадь, где телеги с сеном оставляли на мостовой редкие колоски. Солнце припекало спину сквозь тонкую ткань сюртука, а из-под копыт лошадей выскакивали искры, будто город высекал огонь из камней. У почтовой конторы, пахнущей пылью и чернилами, толпились купцы в потрёпанных камзолах. Их голоса сливались в гул, напоминающий жужжание пчелиного улья:
— До Киева с молитвами!— В Нижний срочно, с артефактами!
Почтмейстер, мужчина с лицом, как смятый конверт, принял письмо, шлёпнув печатью с двуглавым орлом. Сургучный оттиск лег поверх фамильного герба.
Возвращаясь, свернул в переулок, где старьёвщик выставил ящик с книгами. Среди потрёпанных томов мелькнул корешок с надписью:«Эфирные токи и их применение в быту. 1872». Книга пахла плесенью и корицей, а на форзаце красовался экслибрис Академии. Переплёт треснул, когда я открыл его, выпустив облачко пыли, в котором закружились солнечные лучи.
— Три копейки, — буркнул старик, не глядя от лупы, через которую изучал трещину в стеклянном шаре. — Или меняй на гвозди.
Отдал медяк, чувствуя, как монета, ещё тёплая, навсегда покидает пальцы. Книга легла под мышку, тяжелая, как обещание.
Дома Даша драила медный таз песком и водой, её руки покраснели от усилий. Вода брызгала на передник, оставляя тёмные пятна, похожие на контуры неизвестных материков.
— На чердаке протекает, — сообщила она, заметив мой взгляд. — Дождь смыл замазку из птичьего помёта.
Мы поднялись по лестнице, которая скрипела, как старый диван. На чердаке пахло сушёной мятой и вековой пылью. Даша, стоя на цыпочках, пыталась засунуть тряпье в щель под коньком крыши, откуда капало в ритме забытой мелодии.
— Держите. — Поднял её за талию, чувствуя, как лёгкое тело напряглось, а затем расслабилось, доверившись рукам. Её волосы, выбившиеся из-под платка, пахли дымом и ржаным хлебом.
— Спасибо, — пробормотала она, быстро отпрянув, когда пробоина была заделана. Щеки её горели, как фонарики в церковный праздник.
Вечером я чинил замок в кладовой. Ржавые шестерёнки, разложенные на газете, напоминали скелеты древних насекомых. Даша, сидя на ступеньке, вертела в руках маслёнку — единственную фамильную драгоценность, не проданную за долги.
— Отец вашего отца привёз это из Парижа, — прошептала она, проводя пальцем по гравировке с Эйфелевой башней. — Шутил, что внутри дух прогресса запечатан.
Я щёлкнул собранным механизмом — замок захлопнулся с глухим стуком, будто захлопнув и тему. Даша протянула тряпицу, и наши пальцы встретились над масляным пятном, оставив на коже блестящий след.
— Ужин готов, — она вскочила, будто обожжённая невидимым током.
Суп из крапивы и щавеля пах летом и бедностью. Мы ели молча, слушая, как дождь барабанит по новым заплатам на крыше. Даша аккуратно собирала ложкой пенку, оставляя мне гущу с кусочками яйца.
— Вам письмо, — вдруг вспомнила она, доставая из фартука конверт с печатью в виде совы. — От учителя.
Свешников отвечал кратко, как стрела: «Программа прилагается. Испытания 15 сентября. Требуется поручительство дворянина или документы, подтверждающие происхождение».
Ночью, разбирая программу при свете лампы, я услышал шорох за дверью. Даша стояла в проёме, прижимая к груди свёрток с бельём.
— Вам свечу зажечь? — спросила она, будто оправдываясь за вторжение.
— Садись. — Я отодвинул стопку книг, освобождая место на сундуке.
Мы замолчали. Лампа потрескивала, а за окном ветер перебирал листья, как страницы гигантской книги. Её мизинец лежал в сантиметре от моей руки на столе. Достаточно было шевельнуться — и миллиметры превратились бы в прикосновение.
— Завтра… — начала она, но тут часы в зале пробили полночь, рассыпав звуки, как монеты по каменному полу.
Она вскочила, унося с собой запах луговых трав с чердака. Я остался один с тиканьем маятника и мыслью, что Академия — не единственная загадка, требующая решения.
Утром, разнося навоз в саду, даже дворяне пачкают руки, когда слуги — одна горничная, я нашёл под розовым кустом ржавые ножницы. Даша, вешавшая рядом простыни, засмеялась:
— Барин, да вы копаете, как крот!
Её смех звенел, как колокольчики на шее у пасущихся коней. Солнце пробивалось сквозь мокрую ткань, рисуя на её лице кружевные тени. Вдруг ветер сорвал прищепку, и простыня, взметнувшись, окутала нас обоих влажным полотном.
Мы замерли, ослеплённые белизной. Её дыхание смешалось с моим, а сквозь ткань проступали солнечные пятна, будто мы оказались внутри светового кокона.