— Не двигайтесь, — прошептал я, чувствуя, как бьётся её сердце сквозь два слоя льняной ткани.
Она кивнула, и в этот момент ветер унёс простыню прочь. Мы стояли, красные, как маковые зерна в молоке, а где-то за забором квакали лягушки, будто смеялись над нашей неловкостью.
— Чай остынет, — бросила Даша, убегая к дому. Но на пороге обернулась, и в её взгляде мелькнуло что-то, заставившее сердце пропустить удар.
К вечеру, когда я проверял упряжь перед завтрашней поездкой за учебниками, она принесла в конюшню пирожок с капустой. Тёплый, из последней муки.
— Чтобы не с пустым желудком, — сказала, кладя его на сено. И добавила, уже уходя: — Там… в углу сарая. Батюшки вашего старый телескоп. Может, пригодится.
Стекло было мутным, тренога шаталась, но когда я направил трубу на Вегу, то увидел не просто звезду, а нечто по-настоящему в её сиянии.
Дом за спиной тихо скрипел, привыкая, что в его стенах снова живут, а не доживают. Дашины шаги на кухне, шорох метлы по полу, даже стук крышки котла — всё это складывалось в ритм, похожий на биение сердца. А завтра — опять дорога, книги, цифры. Но сейчас, под звёздами, пахнувшими свежим хлебом и ржавым железом, хотелось верить, что уравнения иногда включают переменную под названием «счастье».
Свет лампы дрожал, как уставший студент за полночь. Я сидел за столом, обложенный фолиантами, чьи корешки трещали при каждом движении. «Теория эфирных токов» пахла пылью и старыми надеждами, а на полях виднелись пометки прежнего хозяина — Свешникова, судя по угловатому почерку:«См. стр. 45: ошибка в расчётах Кельвина!».
Латынь давалась легче, чем ожидал. Студенческие годы, проведённые за учебниками по философии и классической филологии, оставили в памяти обрывки «sine qua non» и«modus ponens». Но древнегреческий был кошмаром. Юношеская память Григория хранила лишь крохи уроков, поэтому я тупо тыкал пером в таблицу спряжений, будто пытался проткнуть саму несправедливость:
— Ἀγαπάω… ἀγαπᾷς… — шептал я, чувствуя, как буквы пляшут перед глазами. — Чёрт, почему здесь датив?
Даша, штопавшая чулок у камина, подняла голову:
— Вы как заговор читаете. Может, магию на меня наведёте?
Я хмыкнул, смахивая пот со лба. Магия. Теория ложилась в сознание чёткими формулами, но стоило перейти к практике…
На краю стола лежал «Курс элементарной магии» с золочёным обрезом. Иллюстрации изображали учеников, легко вздымающих капли воды пальцами или зажигающих свечи взмахом ресниц. Григорий открыл страницу с упражнением первым:«Концентрация личного ресурса: визуализация тепла».
Сжал кулак, как советовали. Представил пламя — не абстрактное, а конкретное: языки, лижущие бревно в камине, треск смолы, дрожание воздуха над жаром. Ладонь затрепетала, будто в ней билась пойманная птица. Но когда разжал пальцы — лишь капля пота на коже, да лёгкое головокружение.
— Не получается? — Даша поставила перед ним кружку цикория. Пар клубился, рисуя в воздухе завитки, похожие на интегральные знаки.
— Как слепой в галерее, — проворчал он, отпивая горечь. — Вижу формулы, но не могу… потрогать настоящую магию.
На следующее утро пришло письмо от Свешникова. Конверт, запечатанный сургучом с эмблемой Академии — книга, пронзённая мечом и циркулем, — содержал программу экзаменов.
«Уважаемый Григорий Аркадьевич,
Испытания включают:
1. Письменную работу по основам магии.
2. Устный экзамен по истории магических дисциплин.
3. Практическое испытание.
Примечание: Дворяне допускаются без вступительного взноса»
Я провёл пальцем по последней строке. Звучало прекрасно, но всё казалось подозрительно простым. Значит, дворян отсеивали не документы, а экзамены. Интересно, насколько они строги?
— Безнадёжно? — Даша, вытиравшая пыль с портрета, словно прочла мои мысли.
— Нет. — Я хлопнул ладонью по столу, где лежали книги и письмо. - Теоретическая часть проблемой не станет, а практику подтяну за это время.
Даша вздохнула, подбирая какой-то листок, упавший со стола.
К вечеру я снова бился над практикой. В саду, заросшем лопухами, я пытался сдвинуть камень силой воли, как советовал учебник.
— Fiat lux, — прошептал я, представляя, как эфирные токи обвивают валун. В уме строились уравнения: масса объекта, коэффициент трения, проекция вектора силы… Камень дрогнул, подняв облачко пыли, и замер. Из носа потекла кровь.
— Барин! — Даша бросила корзину с бельём. — Вы… это…
— Ничего, — вытер рукавом лицо. — Просто силы кончились.
Она протянула платок, пропитанный запахом полыни. В её глазах читался немой вопрос:«Зачем мучить себя?». Но спросила вслух другое:
— А стихии всех порядков сложны?
— Первый порядок — огонь, вода. Второй — свет, звук. Третий… — я махнул рукой, чувствуя, как болит голова. — Для третьего, как я понял, нужно подключаться к мировому резервуару. А я даже свечу задуть не могу.
Даша вдруг присела на корточки, подняв сухую ветку.
— Мой дед был знахарем. Говорил, сила — не в жилах, а в… — она покрутила палкой, будто ища слово, — в согласии. С землёй. С небом. Может, вам не бороться, а… слушать?
Я было хотел рассмеяться, но ветка в её руках внезапно дрогнула.
-Как ты..?
- Не знаю, просто иногда выходит что-то такое — отмахнулась она.
Ночью, разбирая письма отца, я наткнулся на брошюру «О сословном разделении магических дисциплин». Таблицы пестрели цифрами:
«Доля дворян среди магистров метамагии — 99%, стихийной магии — 67%, теология — 55%, артефакторики — 42%…»
Швырнул брошюру в камин. Огонь, жадно лизнул бумагу, высветив последнюю строку:
«Мещане допускаются к экзаменам лишь при наличии исключительного таланта…»
Пепел пах горечью поражений, которых можно было избежать. Я взглянул на руки — те же, что когда-то считали миллионы долгов, а теперь они готовились волей сдвинуть камень. Поэтому в груди горело упрямство, смешанное с вновь проснувшимся юношеским задором.
— Не сдамся, — прошептал я. Тьма накрыла комнату, но в окне уже алела полоска зари.
Глава 5
Дни превратились в тягучую и серую, но вполне привычную череду из постоянной зубрёжки истории, повторения языков и изучения практических основ магии. Успехи были, но я не знал, были ли они велики. Каждое утро начиналось с треска дров в печи, запаха подгоревшей каши и шороха Дашиных шагов по скрипучим половицам. Она будила меня, ставя на стол глиняную кружку с цикорием, чей горьковатый аромат смешивался с пылью от раскрытых фолиантов. Иногда, застигнутая за перелистыванием моих записей, она краснела и убегала, будто пойманная на краже, но к вечеру всё равно возвращалась — штопать мои сюртуки или переставлять книги так, чтобы «барину не мозолили глаза».
Дом постепенно переставал быть склепом. Мы выбросили сломанные стулья, заменив их лавками из старого сарая. Даша отдраила окна до прозрачности, и теперь солнечные зайчики бегали по стенам, как резвые духи, оставшиеся от прежних хозяев. В саду, где раньше царили крапива да лопухи, появились грядки с укропом и морковью — Даша копала их втихаря, а я делал вид, что не замечаю земли под её ногтями.
Практика магии оставалась камнем преткновения. По ночам, когда Даша уже спала, я выходил во двор и пытался зажечь спичку силой мысли. Ветер гасил их одну за другой, а я стоял, сжимая кулаки, пока пальцы не немели от холода. Но даже неудачи стали частью рутины — как щербатая тарелка, из которой мы ели вдвоём, или треснувшее зеркало в прихожей, делавшее наши отражения чужими.
За неделю до отъезда я начал собирать вещи. Сундук, доставшийся от прадеда, пах смолой и грустью. Даша молча помогала складывать сюртуки, её пальцы выравнивали складки так тщательно, будто она гладила не ткань, а собственные любимого человека.
—Возьмите мёд, — вдруг сказала она, сунув в сундук банку с жёлтой жидкостью. — В городе дорого будет.
—Спасибо, — пробормотал я, разглядывая этикетку с криво нарисованной пчелой. Это была её работа — она неделю выводила буквы на пергаменте, пока я зубрил латынь.
Вечером мы сидели на крыльце, слушая, как сверчки заводят свои бесконечные трели. Даша чистила картошку, я точил перочинным ножом карандаши для конспектов. Лунный свет лизал её щёки, превращая веснушки в россыпь серебра.
—Вернётесь к зиме? — спросила она, не поднимая глаз.
—Экзамены в сентябре. А потом… — я замолчал, понимая, что не знаю ответа.
Она кивнула, будто этого было достаточно. В её тишине читалось то, что мы оба боялись проговорить: дом опустеет. Не будет больше споров о том, как ставить самовар, или смеха, когда я путал утварь. Останутся только скрип половиц да тени от лампы, которой никто не зажжёт.
На рассвете перед отъездом Даша подала мне свёрток с лепёшками. Они ещё дышали теплом, а в тесто были вдавлены крошечные узоры — цветы, может, или звёзды.
—Чтобы в дороге не голодали, — сказала она, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под платка. В её глазах стояло что-то, что я не решался назвать.
Телега ждала у ворот. Кучер, мужик с лицом, как потрёпанный сапог, сплёвывал семечки в крапиву. Я взгромоздился на сиденье, чувствуя, как сундук давит на ноги тяжестью ожиданий. Даша стояла на крыльце, обхватив себя за плечи, будто внезапно замёрзла.
—Присмотри за домом, — крикнул я, и мои слова прозвучали глупо даже для меня самого.
Она кивнула, подняв руку в неловком жесте — то ли прощание, то ли попытка поймать ветер. Телега дёрнулась, и я не успел разглядеть, улыбнулась ли она в последний миг.
Дорога петляла меж полей, где ветер гнал по жнивью волны, похожие на старую кожу. Я сидел, сжимая свёрток с лепёшками, и думал о том, как странно пахнет дом, который уже начинал становиться чужим. О том, как Даша, наверное, сейчас подметает пустые комнаты, а её шаги гулко отдаются в тишине.
Кучер затянул песню про ямщика и тройку, но голос его трещал, как тележные колёса. Я закрыл глаза, пытаясь представить Петербург: шпили академии, запах типографской краски, рокот экипажей на мостовой. Но вместо этого видел только её руки, складывающие бельё в сундук, и банку с мёдом, где моё отражение дрожало, как испуганное животное в ловушке.