он бывал безумно, страстно, неразличающе влюблен. Но женщина с термосом точно переживает перемены и чувства еще сложнее, чем у мужчины; она определенно в него влюблена, и зарождающаяся привязка к нему определенно пробуждает в ней желание начать эмоционально привязываться ко всему внешнему миру, и она все более беспокоится о и уделяет внимание внешности; она теряет еще больше веса и покупает контактные линзы, чтобы не носить круглые очки с толстыми линзами, и завивает волосы, и, конечно, остается еще проблема бесподбородочности и длины ноги, но все-таки. Но главнее всего то, что она явно осознаёт зеленую древесную жабу в своей шее как явную проблему и перестает идентифицировать себя с ней и непривязыванием, и вместо этого начинает идентифицировать себя с самой собой и привязыванием. Но теперь ее восприятие крошечной жабы как явной проблемы, которая, не забудем, есть функция от ее нового мировоззрения и желания привязываться, парадоксальным образом обусловливает ужасную печаль и стресс, потому что теперь, когда она чувствует себя немного привязанной к миру, она уже не чувствует, что хочет оставаться в тени и поворачиваться к людям профилем – и это хорошо, – но теперь, даже хотя она не хочет прятаться, она чувствует сильнее, чем когда-либо, что именно так ей и следует поступить, ведь у нее на шее в ямке живет рептилия, в конце-то концов, и это делает ее чуждой другим, не такой, как все, и сравнительно омерзительной с точки зрения мира, к которому она хочет привязаться.
– Разве древесные жабы не земноводные, а?
– Умница ты наша. Земноводное в ямке на шее. Но женщина внезапно и зловещим образом еще фанатичнее прячется в тень и носит шарфы, хотя то и другое определенно отчуждает ее от мира: чем больше она хочет, чтобы мир ее принял, тем сильнее бьет в ответ ее обострившееся восприятие своей чуждости, в аспекте земноводного обитателя. Теперь она абсолютно одержима зеленой древесной жабой, и задает той жару ногтем, и рыдает, и говорит мужчине, что ненавидит жабу, и мужчина пытается поддержать женщину и ведет ее танцевать в ночной клуб, где очень много теней. Жвачку, пожалуйста.
– …
– И все усугубляется, и женщина с термосом теперь сильно пьет, сидя в своей квартире, и, пока она пьет, мужчина глядит на нее печально, сидя рядом и работая над дизайном весов; и древесная жаба, когда не прячется в ямке, спасаясь от щелчков ногтем, глядит на мужчину и печально моргает, нижними веками вверх, в этой самой ямке на шее женщины с термосом.
– …
– И вот, катастрофическим образом, уже конец апреля. Кульминация весны, почти. Ты бывала когда-нибудь где-нибудь, где живут древесные жабы, весной, а, Линор?
– Э, нет.
– Они поют. Непроизвольно. Инстинктивно. Они поют и квакают как сумасшедшие. И это, я склоняюсь к мысли, и есть причина, почему древесная жаба печально глядела на мужчину, пока мужчина глядел печально на пьющую женщину с термосом: у древесной жабы тоже своя природа, и она ей тоже верна. Жаба, может, и понимает, что ее пение окажет на женщину с термосом катастрофический эффект, именно сейчас, потому что, хотя в прошлом женщина обычно от всех пряталась, весной, в сезон пения, теперь ее явно раздирает сильное желание привязываться к миру, быть его частью. То есть, может, древесная жаба и знает, что причиняет женщине с термосом вред, может, даже непоправимый, когда квакает как сумасшедшая, но что она может сделать? И пение явно сводит женщину с термосом с ума, абсолютно, наполняет ее фрустрацией и ужасом, и позывы привязаться к миру и спрятаться в тени разрывают ее, и все это душераздирающе, и еще, как теперь уже должно быть понятно, довольно-таки зловеще.
– О господи.
– И однажды, вскоре после того, как жаба запела в квартире, когда воздух, как пишут, становится мягче и слаще, пропитываясь нежными посулами тепла, и всё всюду цветет и пахнет, даже в Нью-Йорке, мужчине на работу звонит отец женщины с термосом, из Йонкерса: кажется, женщина с термосом бросилась под поезд метро и самоубилась тем утром поистине кошмарным образом.
– Божечки.
– И мужчина, конечно, необычайно расстроен, и даже не благодарит отца за звонок, хотя для восточноевропейского отца это что-то наподобие подвига, ведь мужчина все-таки чужак эт цетера, и вот, да, мужчина необычайно расстроен и даже не идет на похороны, настолько он в исступлении, и он сознает теперь – когда уже поздно, – что действительно привязался к женщине с термосом, действительно и взаправду, глубоко и значительно, и рубить установившуюся связь бесконечно больнее, чем отвергать неудавшуюся, и он утопает в горе, а кроме того, случается страшная катастрофа, возвращается его прежняя любовная проблема, острее, чем прежде, мужчина страстно влюбляется в любое живое существо, практически, и теперь, в чем и катастрофа, в мужчин так же, как в женщин, и его считают гомосексуалом и начинают регулярно бить на работе, и потом он теряет работу, когда сообщает начальнику, что в него влюбился, и снова бродит по улицам, и теперь влюбляется еще и в детей, на что общество, разумеется, смотрит косо, и совершает несколько грубых, хотя, само собой, непроизвольных проступков, и его арестовывают, и бросают на ночь в камеру, и ему кошмарно плохо, и он проклинает любовного терапевта за то, что она вообще предложила ему попытаться любить, реализовав эту самую различительную любовь.
– Можно я спрошу кое-что?
– Да.
– Почему женщина с термосом просто не вынула древесную жабу из шеи и не посадила ее, ну, в банку из-под кофе?
– А, подразумевается, что единственный способ людям с животными в шеях освободиться от животного в шее – смерть, смотри, например, метро, и бэ, ты совершенно, абсолютно упускаешь из виду то, что, по крайней мере, я считаю смыслом всей истории.
– …
– И у мужчины все кошмарно плохо, и прежняя любовная проблема его одолевает, сопровождаемая и усиливаемая неутихающим горем из-за разрубленной связи с женщиной с термосом и его желанием никогда больше ни к кому не привязываться, каковое желание само пребывает в тревожно двусмысленных и порождающих кошмарную плохизну отношениях с изначальной любовной проблемой. То есть все просто кошмарно. И кошмар продолжается где-то неделю, и вот одним майским вечером мужчина лежит, полностью раздавленный горем и приблизительно двадцатью пятью влюбленностями и приводами в полицию за день, и он почти сошел с ума, и лежит в совершенно кошмарном состоянии на ковре в своей квартире, и внезапно раздается невозможно тихий стук в дверь.
– О нет.
– Что значит «о нет»?
– …
– Ну, он открывает дверь, а там на полу в коридоре сразу за дверью сидит крошечная изящная бледно-зеленая жаба женщины с термосом и моргает нижними веками снизу вверх, и левая задняя лапка жабы расплющена и волочится и явно повреждена, вне всякого сомнения, заключаем мы, во время инцидента в метро, который, однако, жаба, судя по всему, все-таки пережила.
– Ого.
– И история заканчивается тем, что мужчина, осоловелый и обалделый от горя, и любви, и двусмысленности привязки к миру, стоит в дверях, уставясь сверху вниз на крошечную бледно-зеленую древесную жабу, а та просто глядит на него снизу вверх, печально моргает наоборот и в порядке эксперимента тихо поквакивает. И они просто вот так застыли в коридоре, глядя друг на друга, и это конец истории.
– Ого.
– Я думаю, не попробовать ли сразу две жвачки, пожалуйста.
– …
– История, понятно, не совсем для «Частобзора», но я собираюсь написать персональный отказ, в котором скажу, что лично мне она понравилась и что в ней есть потенциал, хотя она пока и не цельная.
– Очередная рукопись от озабоченного студента колледжа?
– У меня чувство, что все-таки да, хотя в сопроводительном письме парень пытается представить себя значительно старше и приложил, как я теперь твердо понимаю, липовую библиографию опубликованных текстов.
– Боже-боже.
– Линор, во мне вдруг проснулся чудовищный аппетит.
– Я точно знаю, что на борту есть сэндвичи. Сейчас, вызову Дженнифер.
– …
– Ну наконец-то кто-то чего-то тут захотел.
– Здрасте, Дженнифер. Думаю, мистер Кипуч желает сэндвич.
– Не вопрос. Сэр, чего пожелаете?
– Скажите, какого рода сэндвичи у вас есть?
– У нас сегодня с ветчиной и еще с индюшатиной.
– А индюшатина с майонезом?
– Думаю, да, сэр.
– С «Миракл Уип» или «Хеллманз»?
– Сэр, боюсь, не могу сказать. Линор, простите.
– Дженнифер, всё в порядке. От «Хеллманз» у Рика чешется в горле, вот и всё.
– Какой изумительный ужас!
– Видимо, я буду с ветчиной, учитывая безмайонезность, и просьба убрать, я полагаю это само собой разумеющимся, корочки с ржаного хлеба.
– Да, сэр.
– Спасибо, и, учитывая уже упомянутые причины, очень важно, чтобы не было майонеза, хотя я не откажусь от капельки горчицы, и еще от «Канадского Клубного» с чутком дистиллированной воды.
– Линор?
– Можно имбирного эля, пожалуйста?
– Сейчас принесу.
– Спасибо, Дженнифер.
– Красивая девушка.
– Хочешь, чтоб я взревновала?
– Да уж хотел бы.
– …
– К слову говоря… я видел Нормана, Линор, вчера. Он о тебе спрашивал.
– Да ну? Думаю, мы приближаемся к Брэдли-Филду [93]. Я точно знаю, что мы над штатом Нью-Йорк. Видишь трафик?
– Норман о тебе спрашивал.
– Да ну.
– Норман утверждает, что в тебя влюбился.
– К чему этот тон, Рик?
– Какой тон?
– Тучный, мерзкий, безумный, решивший стать бесконечным индивид, у которого крыша ку-ку, выражает неизбежный с точки зрения своей вселенной временный интерес к кому-то, кто приложил все усилия, чтобы грубо его отшить, и кто точно не выражает интереса к нему, а тут этот твой тон.
– Я чуть на него не набросился, на месте. Просто не понимал, куда начать бить. Он куда шире, чем был неделю назад.
– Кажется, что прошло куда больше времени, да?
– Кроме того, носильщики его паланкина все довольно амбалистые. Иначе я бы ему точно врезал.