[108]. – Антихрист не отрываясь от трубки глянул на Сапуна. – Сапун, не хочешь побыть добрым Санчо и приволочь «Феноменологию духа» [109]?
По короткой лестнице Сапун поднялся из комнаты отдыха в область спальни/ванной. В телевизоре искаженная всего парой вертикальных полосок Мэрилин Монстр привела домой мальчика, и мальчик увидел ее отца, Германа, и сбежал, и в убыстренном темпе забрался на телефонный стол, что Герман и Лили истрактовали как влияние женских чар Мэрилин, и зрители захохотали. Пришел Сапун и передал Антихристу книгу.
– Изничтожение Пэ Дэ, посмотрим, – сказал Ля-Ваш, листая том. Остановился. – Бинго. Смотрим… Так, слушай, Дэ-Эр, давай ты забежишь ко мне сразу после обеда и мы обсудим Снятие Посредством Концепций. Лады? Ага. Конечно, нога к тому моменту будет просто-таки урчать от голода. Ферштейн зи? [110] Ага. Ну, до встречи, до.
Антихрист повесил трубку и поставил телефон на пол.
– Семинар по Гегелю с Фукманом, – сказал он Сапуну. – Ножке это нравится.
Сапун осклабился и поиграл бровями в сторону Линор.
– Рик решил… прогуляться… выпускник… накатили сильные эмоции… – пробормотала Линор.
Антихрист посмотрел на нее.
– Почему ты сию секунду не в душе? – спросил он. – У тебя время до четырех, и «Семейка Монстров» кончится, и мой катарсис будет достигнут, и мы пойдем отсюда прочь, оставив Гона его домашке.
– Ага, – сказала Линор. Расстегнула ремни чемодана, зарылась в нижнее белье Рика, выудила свою махровую мочалку и зубную щетку и пошла к лестнице.
– Нужна помощь – зови, не стесняйся, – сказал Сапун.
– Спасибо, – сказала Линор. Она содрогнулась.
– Кажись, я мог бы закинуться и кваалюдом, А-Хэ, раз уж больше играть не с кем, – сказал Сапун Ля-Вашу.
Линор отцепила проволочную вешалку, согнутую и закрепленную так, чтобы дверь ванной оставалась открытой, и закрыла дверь, оставив за ней шум телевизора, тихие голоса и шорох выдвигаемого ящичка.
Я сам не понял, как попал во «Фланец» в три часа дня, и не имею представления, когда «Фланец» стал гей-баром, хотя точно знаю, что это случилось где-то после 1968 года, в каковой год группа студентов-маргиналов из братства Пси-Хи – я в их числе – заявлялась сюда по средам пропустить парочку, сыграть в бильярд и попытаться, в наших твидовых пиджаках, белых носках и лоферах «видженс» [111], смешаться с университетской и местной публикой. Публикой, которая, я скажу со всей уверенностью, на тот момент ничуть не была гейской.
Но бусины штор у входа зацокали, и я вошел внутрь, разгоряченный прогулкой, с чихучим, горящим сухолиственным послепылием в ноздрях. В этот понедельник место сравнительно пустовало, не считая немногих танцующих пар и сбившейся у конца стойки стайки, смотревшей «Шоу Боба Ньюхарта», которым я неизменно наслаждаюсь. Заведение не вопило о том, что оно гей-бар, как, наверное, часто бывает в гей-барах; не то чтобы я, конечно, бывал в них часто. Так или иначе, выбор и размещение постеров и зеркал, цветочненько-бархатистенький декор, бармен-мужчина с накрашенными оранжевым глазами и половая принадлежность танцующих сообщали все, что нужно знать. Меня это не волновало. Мои планы были просты. Я желал «Канадского Клубного» с дистиллированной водой, после чего отправился бы охотиться на инициалы в уборную. Я был уверен, что оставил себя и здесь. Сел на барный стул, подальше от телевизионного сборища, и ощутил себя как-то по-детски. На барных стульях я всегда ощущаю себя как-то по-детски, поскольку мои ноги не совсем достают до подножки; они болтаются, порой качаются, и бедра ширятся под весом болтающихся и качающихся ног, а иногда ноги затекают.
Я подсознательно перешел в барный режим. Я глядел на людей. Люди за стойкой не возражали по причине громадного зеркала, в которое мы все смотрелись. Зеркало обнаруживало, что на затылке юного бармена волосы переходят в ирокез. Я получил «Канадский Клубный» и немедленно почувствовал воду из-под крана – к ней у меня острая восприимчивость.
Ближайший, в двух барных стульях, и даже дальше чем я, от зрителей «Боба Ньюхарта», мужчина выглядел лучше всех в помещении. Волевое лицо, подбородок, которым я мечтательно восхищался через призму виски, скуластость, ей придавала мощи милая нужда в бритье. Волосы – насыщенно-темные, короткие, почти торчком. Работали челюстные мышцы – мужчина пережевывал арахис. Он пил пиво; вокруг рос маленький коричневый лес бутылок. Глаза ярко-зеленые, однако яркость словно приглушена, зеленые растительно, не изумрудно, так что мужчина выглядел все еще человеком, а не продуктом технологий, в отличие от множества зеленоглазых, как на мой взгляд. Те выглядят продуктами технологий. Подбородок, о, великодушный подбородок мужчины был с ямкой. Хватит о подбородках. Я уверен, мужчина чувствовал, что на него пялятся со всех сторон, но вида не подавал, просто сидел сутуло на стуле, ногами доставая до подножки и даже ниже, в модельных джинсах, спортивном пиджаке, рубашке с широким воротом, внушительными темпами ел орехи и пил пиво. Я прямо почуял Амхёрстский колледж.
Единственный Подкат, который я имел несчастье наблюдать лично, проистек от лоснящегося голубоглазого здоровяка в рубашке-регби и белых хлопковых штанах. Здоровяк скользнул между мужчиной и мной, потом заскользил торсом по стойке навстречу мужчине, полускрыв его от меня, так что для просмотра пришлось пользоваться исключительно углом зеркала над сверканием местного бутылочного арсенала. Я содрогнулся. Я содрогнулся лишь потому, что Подкат казался тревожно знакомым. Я видел его в каждом первом холостяцком баре, холостяцко-гетеросексуальном, которые посещал в течение года безлинорного запустения после моей хиджры в Кливленд. Это был он – Подкат.
– Приветик, – сказал Подкатчик мужчине, в зеркале. – Ты часто здесь бываешь?
Я содрогнулся.
– Не-а, – сказал мужчина, забрасывая в рот пригоршню орехов. Его взгляд поймал мой, в зеркале.
– «Нет», – я так и думал, – сказал Подкатчик, оценивая бицепс мужчины под спортивным пиджаком. – А я тут завсегдатай, и я бы тебя, уж конечно, заметил, но только я тебя здесь раньше не замечал. – Он поиграл с бокалом дайкири.
Мужчина посмотрел Подкатчику в глаза через зеркало, что-то обдумывая. Зелень его глаз посвинцовела, осоловела, развеселилась.
– Думаю, парень, ты обдираешь явно не ту березу, – сказал он Подкатчику. – Я здесь ради воспоминаний, не как клиент.
Подкатчик глянул на руки мужчины, обнявшие пивной бокал, на стойке.
– Ради воспоминаний?
– Ага, – сказал мужчина. – Я когда-то учился в местном колледже. Не так уж давно. – Орешек в рот. – Бывал в этом баре, часто, до всех этих перемен.
– О? – Подкатчик, угнездив подбородок в ладошке, смотрел на жующий профиль. – «Фланец» изменился? Никогда ни о чем таком не слыхал.
– Да уж изменился. – Мужчина апатично глянул на Подкатчика через зеркало. – Теперь, прошу прощения, это какое-то пидорское место. – Он сказал это медленно и отчетливо. Я опустил глаза на виски и носовой платок. Когда я поднял глаза, Подкатчика как ветром сдуло, он вернулся к телевизору, а мужчина безмятежно заказывал, если я не обсчитался, десятое пиво, терпеливо повторяя заказ, пока бармен уже не смог притвориться, что не слышит.
Осторожно, чтобы мои телодвижения ничем не походили на Подкат, я подошел к мужчине и сел на стул рядом с ним, свесив ноги.
– Слушайте, я тоже не гомосексуал, – вылетело из моего рта, слава богу, спокойно. – На деле я тоже пришел сюда… ради воспоминаний, не как клиент. Но я думаю, если уж пришел в место вроде этого, по любой причине, приличествует не грубить чрезмерно тем, для кого это место… совершенно адекватно. – В моем виски вдруг чпокнула льдинка.
Мужчина глянул на меня в зеркало, жуя. Мы подождали, пока его рот не очистится от арахиса.
– Ничего не имею против гомосексуалов, – сказал он. – Пусть гомосексуалят среди своих сколько угодно, мне-то что. Просто когда они обнюхивают и обследуют мою личную задницу, я нахожу, что уровень моей терпимости реально падает, уж не знаю почему. – Он глотнул пива. – Что до этого места, я приходил сюда, когда все эти пареньки стояли на коленках в переулках под дождем. – В зеркале он повел рукой в сторону Подкатчика и его друзей. – Это место больше мое, чем ихнее. Я сиживал тут часами, когда это был нормальный бар. Болтал со шлюхами. Они были реально красотки. Я получил здесь образование. Мой клуб заваливал сюда, ан-твою-масс [112], вечером по средам.
– По средам? – спросил я. Среды. – Клуб – это… студенческое братство?
Его зеленые глаза в зеркале смотрели на мои. Я подумал, что вижу что-то такое в этих его глазах.
– Ага, – сказал он. – А что?
– Не… студенческое братство Амхёрстского колледжа?
– Ага, я учился в Амхёрсте, – сказал он.
– Не… амхёрстское братство Пси-Хи? – сказал я.
Он развернулся на стуле и на меня уставился.
– Ага. – Я ощутил, что на меня завистливо пырятся фанаты «Боба Ньюхарта».
– Господи, – сказал я. – Так и я тоже. Пси-Хи. Выпуск шестьдесят девятого.
Мужчина ухмыльнулся во весь рот.
– А я восемьдесят третьего, – сказал он. Его глаза сузились; он протянул руку, все пальцы глядят в разных направлениях. Проверяет, понял я. После кратчайшей заминки я соединился с ним в психическом рукопожатии. Я не делал этого боже мой как долго. Защипало в горле. Задрожала рука. – Ква-а-а-анпо ! – в итоге заорали мы в унисон, и схватили друг друга за запястья, и стукнулись локтями. Мои глаза наполнились слезами.
– Чё-ё-ёрт.
– Боже мой.
Я протянул руку по-обычному.[113]
– Я Ричард Кипуч из Кливленда, Огайо.