– В телик?
Ланг уставился на себя.
– Знаешь, там голос говорит: «Это Си-би-эс», или «С вами Эй-би-си», или «Оставайтесь с Си-би-эс, пожалуйста»? Она хочет стать таким голосом. Это ее великая мечта.
– Святые угодники.
– Ага.
Еще чуть-чуть, и я бы написал в трусы. В единственную пару трусов, взятую в путь.
Я соскользнул со стула, потянулся, притворно зевнул:
– Думаю прогуляться в мужскую уборную. Хочу там кое-что посмотреть. Кажется, я оставил свои инициалы на дереве кабинки.
Ланг улыбнулся нам обоим.
– Я так точно. Когда тут учился, выреза́л черт знает что черт знает где. – Он встал. – Черт, я пойду с тобой. Может, отолью.
– А то, – сказал я.
В мужской уборной Ланг умело обстреливал писсуар, целясь в гигиенический диск.
– Места хватит двоим, здоровяга, – сказал он.
Я буркнул что-то и поспешил в кабинку, якобы охотиться за инициалами, на деле – чтоб закрыть дверь. Я изливался так долго, как только мог. Отзвенела моя последняя струйка, но еще долго вслушивался я в ревущий Лангов поток. Настоящий амхёрстец.
Я поискал инициалы. В данный момент скажу только, что пребывал в замешательстве. Я был уверен, что оставил еще одни «РК» в кабинке «Фланца», аккурат над щеколдой, слева, я даже думал, что помню обстоятельства их вырезания, но на месте, которое я помнил, вместо «РК» имелись глубокие, порочно острые ложбины «ЛВШ», уже давно зарисованные фиолетовой ручкой. Я предавался раздумьям над деревянными поверхностями, пока не узрел под дверью мокасины Ланга.
– Не тут, – сказал я, открывая дверь. – Кажется, моих инициалов тут нет.
– Может, они решились и сменили дверь где-нить после шестьдесят девятого, – сказал Ланг, заходя в кабинку со мной и захлопывая дверь, так что мне пришлось сесть на унитаз, чтобы он смог рассмотреть деревянную поверхность.
– Ну хоть та же дверь, что и в восемьдесят третьем, мои-то – вот они, – сказал он, указывая на глубокие «ЛВШ» над щеколдой. Потер буквы большим пальцем, убирая крупинку бог знает чего.
– Эл-Вэ-Ша – Эндрю Земновондер Ланг? – спросил я.
– Меня весь колледж звали Ланг Встанг-Шланг, – сказал Ланг, ухмыляясь. – Вообще меня и сейчас зовут Ланг Встанг-Шланг – мои настоящие лучшие друзья. Можешь звать меня Встанг-Шланг, если хочешь. – Он влюбленно глядел на инициалы.
– Спасибо, – сказал я. Мне снова надо было пописать, уже, я это чувствовал.
Дверь уборной распахнулась. Кто-то давился от смеха. Я решил, что узнал голос Подкатчика. Наверное, они искали наши четыре туфли в занятой кабинке. Группа приступила к делу, шумно пожурчала и в конце концов ушла, подразнив нас включением-выключением света, несколько раз. Я был в основном погружен в мыслительный процесс, пытаясь объяснить воспоминание об инициалах на двери во «Фланце», ясное и отчетливое, перед лицом доказательств. Дверь определенно выглядела так же. Ланг исследовал ее со мной, размышляя.
– Твоя девушка – младшая сестра Кларисы? – спросил он ни с того ни с сего.
Я глянул на него с унитаза.
– Да. Да, Линор младше Кларисы на два года.
– Знаешь, я реально уверен, что мы встречались, вот, – сказал Ланг, рассеянно выкопал из моляра орешек и извлек на свет божий некий бежевый материал. Принялся его рассматривать. – Просто у Кларисы была сестра, она гостила у них тем вечером, когда мы с женой познакомились. Или у другой девицы была сестра? – Поскреб ногтем. – Нет, я реально уверен, она была Бидсман. По-моему, я точно помню, она сказала, ее зовут Линор Бидсман. – Глянул вдаль.
– Видимо, ты познакомился с моей невестой еще до меня, – сказал я.
Ланг ухмыльнулся мне сверху вниз.
– А ты знал мою жену еще до нашего знакомства, когда она была крошкой.
Я вернул ухмылку снизу вверх.
– Не такой уж и крошкой.
– Знаю, о чем ты, – усмехнулся Ланг. Спонтанно, застигнутые странным теплом момента, мы вновь предались пси-хическому рукопожатию. – Ква-а-а-а-анпо! – Мы засмеялись.
Я снялся с унитаза. Мы покинули уборную и вернулись в бар. Телевизионная клика Подкатчика театрально загыгыкала. Ланг Встанг-Шланг их проигнорировал и шлепнул руку мне на плечи.
– Ах, Рик, Рик. Не знаю, что мне, на хер, делать. – Он огляделся. – Просто я понял, что надо побыть…
– Вовне, – сказал я. Мы, здешние нигдешние, те, кто уже не внутри, реально можем быть только вовне.
– Ну – да. Точняк. – Он глянул мне в глаза. – Я понял, что должен побыть вне. Просто… вне, пока что. – Он заказал еще пиво, я довысасывал виски изо льда.
– У вас с женой не все ладится?
В зеркале Ланг сказал:
– Все круто, как всегда, и папочка – извини – крутой и денди, как всегда. Просто меня… будто душат, я типа вдох сделать не могу. Типа дышу воздухом, которым уже дышали. Живу в городке этой сучки, в ее доме, пашу на ее папочку, слышу ее голос, когда сажусь в бляцкую машину. Думаю, нам нужен короткий отпуск друг от дружки подальше. Все стало как-то не так чудесно. Думаю, я должен побыть вне, пока что.
– Обзаведись новыми знакомствами, – сказал я. – Отсюда и чрезвычайная уместность твоего маленького путешествия сюда. И привалит счастье. – Боже, а ведь было время, когда я отдал бы руки-ноги, чтоб меня душила Минди Металман.
– Тачь-няк, – сказал Ланг. Ласково ударил меня по руке. Я еле сдержался, чтоб не потереть плечо.
– А уж тебя встретить – сплошной бляцкий кайф, – сказал мне Ланг в зеркале. – Брат по Пси-Хам, сосед, черт дери, почти родня. Как дядя какой-нить. Зашибись конем. Ти симптосис.
– Что-что-что? – спросил я.
– Что «что-что»?
– Ты-сю что-то там, – сказал я.
– Ти симптосис? – сказал Ланг. – Выражение такое. «Ти симптосис» – современный идиоматический греческий, типа «ну ни фига же совпадение». Которое оно и есть, гадом буду, позволь сказать.
– Греческий? – переспросил я. – Ты говоришь на современном греческом?
Ланг расхохотался.
– Не учи ученого, съешь ската́ [115] печеного! – Я фибрами чуял, что даже такой, как он, начинает ощущать внутри озеро пива. – Да, – сказал он, – я реально круто поднабрался греческого после колледжа. Я же говорил, что был за бугром? Пахал на фирму моего личного папочки? Что эта улетная фирма – «Промышленный дизайн пустынь», в Далласе?
Я уставился на Ланга.
– Твой отец – владелец «Промышленного дизайна пустынь»?
– Ты слышал о «Промышленном дизайне пустынь»?
– Господи Иисусе, – сказал я, – ведь я живу в Огайо. К северу от вашего магнум-опуса.
– Разрази, защеми, раскатай меня господь, – сказал Ланг, впечатывая кулак в стойку. – Как же это охеренно круто. Ну круто же, нет? Я работал над вашей пустыней в команде, летом, мне было одиннадцать лет, может, двенадцать. Сажал кактусы. Бляцкое было мазево!
– Так «ПДП» после колледжа послал тебя в командировку?
– Ага, – сказал Ланг. – Лучшая пара лет этой скромной жизни, пока что. Я более-менее руководил целым проектом, мы сработали изящную пустыньку – ничего такого, честно скажу, маленькую, солидную, изящную и зловещую. Реально улетный проект пустыни в западной части Керкиры, возле Италии.
– Керкиры? – переспросил я.
– Ага. Чертовски наикрасавейшее местечко, ничего красавее не видел. Этот остров. Я на него запал. Весь его исходил, делал всякую херню на природе. Типа как-то раз мы с Эдом Роем Янси-младшим, он был у меня более-менее правой рукой, взяли одну козу и пять кило масла, и…
– Керкира? – переспросил я.
– Ты, наверное, знаешь его как Корфу, – сказал Ланг. – Керкира – греческое название Корфу. Корфузианское, стало быть, потому, что они там тоже говорят по-гречески.
Я уставился в зеркало. Бармен чесал ирокез и глядел на Ланга. В телевизоре нецензурная пародия на Франкенштейна шкандыбала туда-сюда под аккомпанемент заранее записанного смеха.
– Позволь-ка кратко суммировать, – сказал я, стараясь собраться с мыслями. – Ты состоял в моем братстве, учась в колледже, ты женат на моей бывшей соседке, которая в колледже жила в одной комнате с сестрой моей невесты, которую ты знаешь, и ты непосредственно знаком с культурой и языком обитателей острова Корфу и, далее, на данный момент, вероятно, безработный и тебя треплет некая, пусть временная перемена твоих географических, профессиональных и личных обстоятельств. Это все верно?
Ланг глянул на меня в зеркало. Его взгляд вновь стал сонным. Но простым. Он стучался в дверь. Наши дома, наши рододендроны были фундаментально тождественны.
– Не очень втыкаю, к чему именно ты клонишь, Дик, – сказал он. Автомат вдруг заиграл «Восемь дней в неделю»; мне помстилось, что из-за проигрывателя на меня лыбится Подкатчик. Я почувствовал превозмогающий позыв к странствиям, в которые следует взять Ланга: обратно к границе кампуса, к лесам под начинающим умирать солнцем.
– Ти симптосис, – сказал я.
Линор спит, необычно крепко сегодня, под шершавым говардджонсонским одеялом. Ее достигающее меня дыхание мягко и сладко; я им питаюсь. Ее губы влажны, в уголках белеют крошечные частички дремотного клея.
Горизонтальная Линор мне неведома. Линор в постели – не от мира сего, протеическая сущность. Лежа на боку, будучи определена изгибом груди и кривой бедра, она – S. Случайный гребень на подушке, прижимаемой ею к животу, и она делается то вопросительным знаком, то запятой, то скобкой. А потом раскидывается передо мной, открытая, влажная, абсолютно и редкостно уязвимая, ее глаза смотрят в мои, она – V. Признаюсь, пока я пишу эти строки, у меня на коленях лежит ее конверс. Приглушенный свет лампы, привинченной к стене над моим плечом, мешается с изменчивой зернистой серостью холодного телемерцания и бросает на меня тень Линориного подбородка, через ее горло, прикрывая маленькую адамову виноградинку, что ласкаема лезвием бритв волос-мандибул в нежной черноте, переменчивой как дыхание. Кто знает, как долго я на нее гляжу. Из транса меня выталкивает вой индейскоголовой настроечной таблицы. Я понимаю, что от сколь-нибудь долгого сидения в постели потрясающе затекает задница.