– Ты пыталась его предупредить, Линор.
– Это было абсолютно невозможно. Он не способен слушать. Стоило сказать «отец», как он сразу заводился, постукивал ножкой и тыкал пальцем в потолок. И это его ужасное дыхание. Думаю, это, наверно, худшее дыхание, которое я когда-либо нюхала, от кого-либо. Юдифь в сравнении с ним благоухает, а она – предыдущий чемпион.
– Ненавижу Прифт.
– …
– Ну хоть Ланг теперь при комнате. Он мне сильно поможет.
– И, знаешь, я буду по нему скучать. Мне нравилось гнобить его зеркальце на пару с Кэнди. Я была не прочь пылесосить за ним семечки и дрянцо. Я была даже реально не против слушать, как он сквернословит. Он довольно мило разговаривал.
– Что ты думаешь насчет Ланга вообще?
– Хотя в этом было что-то жестокое – типа как Бабуля была расчетливо-жестокой. Заставляла меня привыкать слушать, что она все время говорит…
– Мы к таким, как он, не привыкли, но я правда чувствую общность.
– …А потом берёт и исчезает, снимается с якоря, со мной не говорит, но исправляет дело тем, что со мной говорит Влад, но Влад только и может, что повторять, что я ему скажу, да и то так себе…
– Не совсем понимаю, почему чувствую общность, но чувствую. Двое здешних нигдешних, не внутри, но вовне…
– …Так что я типа как бы говорю с собой, сама, теперь, только даже еще и хуже, потому что здесь рядом теперь есть это маленькое псевдо-Я в перьях, и оно постоянно напоминает мне о том, что я говорю сама с собой, и только.
– Только, конечно, его уже нет, теперь, да? Спасибо миссис Тиссоу и евангелисту.
– Наверно.
– А что я такое, Линор, если мы о разговорах? Я манекен? Кукла Блюмкера?
– Ты знаешь, что я имею в виду, Рик. Я тебе благодарна. Ты это знаешь.
– Все-таки, значит, ты меня любишь. Все-таки ты моя, в итоге.
– Ты знаешь, что я ненавижу все эти «моя».
– Ну, я успокоюсь на том, что ты меня любишь.
– Отлично, успокойся на этом.
– Так ты меня любишь.
– Что я только что сказала?
– Что ты только что сказала, Линор? Как обычно, я не совсем уверен. Я точно не слышал слова «любовь» из твоего рта.
– …
– Есть слова, которые нужно произносить не таясь, Линор. Только произнося определенные слова, говорящий делает то, о чем говорит. «Любовь» – одно из таких слов, перформативное слово [125]. Некоторые слова могут буквально менять реальность.
– Свести бы вас с Бабулей Линор, вот кого бы стоило свести. Уверена, она бы отлупила тебя всеми веслами, какими бы ты захотел. Бейсбольными битами, киянками, досками с гвоздями…
– Ради бога, Линор.
– Делаю, что могу, Рик.
– Так ты меня все-таки любишь.
– Делаю, что могу.
– Что означает что́?
– …
– Ну а почему ты меня любишь?
– Ох ты. Реально, не стала бы я сейчас это обсуждать.
– Нет, я серьезно, Линор, почему? На основании чего? Мне нужно знать, чтобы я отчаянно пытался усилить эти черты, на основании которых ты меня любишь. Чтобы внутри меня ты была моя, все время.
– Для начала ты мог бы перестать говорить про «моя».
– Пожалуйста, пожалуйста. Ну пожалуйста.
– …
– Знаю, я довольно-таки невротик. Знаю, что собственник. Знаю, что много суечусь и слегка женственен. Подбородка по большому счету нет, не высокий, не сильный, ужасно лысею с макушки и вынужден носить эту карикатурную беретку – хотя она, конечно, очень красивая беретка.
– …
– И я сексуально объективно неадекватен, Линор, давай, пожалуйста, скажем это не таясь, хоть единожды. Я при всем желании не могу тебя ублажить. Мы не можем стать одним. Входная Дверь Единения для меня – не входная. Я могу лишь биться в исступлении о твою наружу. Лишь о твою наружу. Я не могу быть истинно внутри тебя, я близок только для риска беременности, но не для истинного ублажения. Когда мы вместе, ты наверняка чувствуешь ужасную пустоту внутри. Не говоря, конечно, о значительной нечистоте.
– …
– Так почему же? Перечисли черты, на основании которых ты меня любишь, и я буду тренировать их немилосердно, чтоб они укрепились, разрослись и заполнили ширь твоего психологического окоема.
– Что с тобой такое?
– Пожалуйста, скажи мне.
– Рик, я не знаю. Думаю, у нас с тобой, наверно, просто разные концепции вот этого, знаешь, понятия «любовь».
– …
– Я думаю, для меня важен типа разворот, с какого-то момента, а потом уже мало что что-то значит.
– Разворот? Объясни, объясни.
– Это очень неловко.
– Прошу тебя.
– Сначала какой-то человек тебе, может быть, нравится на основании, ну, его личных черт. Как он выглядит или как он действует, или, может, он умный, или какое-то сочетание и вообще. То есть вначале эти, как ты говоришь, черты человека влияют на то, что ты насчет этого человека чувствуешь.
– Здесь все совсем не так хорошо.
– Но потом, если ты добралась до момента, когда, ну, любишь человека, все остальное типа разворачивается. Ты уже не любишь человека, потому что он такой-то; ты любишь, что он такой-то, потому что ты любишь человека. Сияние идет изнутри наружу, а не снаружи внутрь. По крайней мере именно так… ой, прости меня. Именно так кажется мне.
– О господи. И именно это случилось со мной? Случился этот разворот?
– Ну, Рик, это глупо, пойти будто бы в спортзал и начать тренировать черты личности. Просто глупо.
– Значит, все и правда развернулось.
– …
– Линор?
– Хватит меня распинать, Рик. У меня чувство, что я бабочка на стенде.
– Но если такое свойство, распинать, – моя черта, значит, ты должна любить эту черту, если все развернулось.
– Видимо, я не так выразилась. Я правда не стала бы сейчас это обсуждать. Когда я говорю, мне кажется, что я голая на улице.
– А вот, например, Ланг? Как ты думаешь, Лангова любовь включает в себя разворот? Может Ланг перестать любить на основании черт и качеств?
– Особенно я не хочу говорить о нем, лады?
– Почему нет?
– …
– Не скрежещи зубами, скажи, почему нет. Мне жизненно важно знать, и ты же видишь, почему.
– Нет, Рик, не вижу.
– Ну как, если вопрос разворота остается неопределенным, что мне чувствовать насчет тебя и меня и, к примеру, всего лишь к примеру, Ланга? Потому что мы наблюдаем, в Ланге, мужественное создание, явно куда более достойное любви, нежели я, если мы о качествах, говоря объективно. Высокий, ногами легко достает до подножек барных стульев, до дрожи привлекательный, спокойный, раскрепощенный, умеренно забавный, много путешествовал, дико богат, мускулист, умен, хотя, на мой взгляд, вовсе не угрожающе…
– …
– И в бесчисленном множестве других аспектов его черты достойны любви, Линор. Я был с ним в мужском туалете. Ты меня слышишь? Я был с ним в мужском туалете.
– По-моему, тебя надо впихнуть в машину и отвезти к доктору Джею сию же минуту. Думаю, ты вышел на новые плато судорожной стремности.
– Я должен знать все, Линор. Ты должна теперь говорить мне все, или я взорвусь и схлопнусь. Я должен знать, вызвал ли я в тебе разворот. Я должен знать, вписывается Ланг или нет.
– Как это вписывание связано со всем остальным?
– Я должен знать. Ланг даже не знает, помнишь ты его или нет. В самолете он выражал сомнение и тревогу, мне, в то время как ты наслаждалась двенадцатым подряд часом сна.
– Ой, да помню я его. Насчет того, что я его не помню, тревожиться не надо.
– Тогда в чем проблема?
– Я правда просто не хочу об этом говорить. Ты что, пытаешься мне его продать и вообще? Я бы не хотела это обсуждать, и черта, которую я полюбила бы в тебе прямо сейчас, – это нехотение обсуждать то, что я не хочу обсуждать.
– Следующим, что ты услышишь, будет взрыв и схлопывание. Скажи, что я вызвал в тебе разворот, Линор. Пожалуйста.
– Тут где-то есть полотенце?
– Никаких душей, пока ты мне точно не скажешь. Я что-нибудь сотворю с трубопроводом.
– Слушь, Ланг – это главная причина, почему я реально выбесила всю семью и не поехала в Маунт-Холиок, ясно? Когда я была там в гостях, они с другим чуваком, с подростковой, амишской [126], подмышечной бородкой, пришли, вломились, стали стучаться головами в стены, заставляли людей расписываться на их задницах, голых, и Ланг практически растлил Минди Металман на месте.
– Они теперь женаты, знаешь ли.
– Я слышала ваш разговор в «Аква Витаэ», Рик. Слышала. Я слышала все, что вы, парни, говорили, когда не следила за тем, чтобы голова Камешка не бултыхнулась в пиццу.
– Значит, с Лангом был разворот наоборот. Ты его антилюбишь, в свете всех качеств, которые вроде как просят и просто требуют любви. И все-таки через разворот ты любишь в мужчине приблизительно одну двадцатую мужчины, какой он есть…
– Хочешь знать, чего я реально совсем не люблю? Я не люблю эту шизовую одержимость измерениями и требования, чтобы все-все было сказано, и когда распинывают, и твердят «мое», и лопочут без умолку. Это все одна большая бурлящая судорога, от которой мне основательно хреново, не говоря о депрессии.
– Значит, ты меня все-таки не любишь.
– Может, мне скататься в Атланту, побыть с Владом Колосажателем и получить свой гонорар, а ты пока что пойдешь на хер и побудешь там с месяцок, а?
– …
– На что он тебе сдался, между прочим? Какова вообще его функция?
– Перевод, я же говорил.
– Гербицидной фигни «Норслана» на идиоматический современный греческий? Чушь же.
– К сожалению, мы не всегда контролируем решения, на основании которых ведется бизнес и живется жизнь.
– Как духоподъемно. Но почему он? Ты встретил его в баре, ну и всё. В Кливленде явно тьма-тьмущая настоящих греков, из Греции, если тебе нужно перевести эту фигню.
– Я не совсем понимаю, почему он. Три аспекта общности: Амхёрст, студенческое братство, связь через Скарсдейл. Но что-то… я просто почувствовал… не знаю, как описать. Странный был день.