Прошла секунда.
– В общем, – сказал Концеппер, – я пойду. Надеюсь, я поступил правильно, что пришел. И простите, если это вас огорчило. Я просто подумал, что вы должны узнать всю историю.
– Монро, – сказал Слотник, – ты наш друг. Мы тебе благодарны. Ты поступил правильно. Мы благодарны тебе, и это не просто слова. – Он протянул липкую руку, которую Концеппер пожал, чуя сироп. Слотник стремительно развернулся на шлепанцах и устремился к лестнице.
Эвелин указала Концепперу на дверь. Ничего не сказала.
Перед дверью Концеппер обернулся к ней.
– Слушай, – сказал он. Глянул на лестницу. – Я пойму, если время неподходящее. – Он тепло улыбнулся. – Но мне хотелось бы тебя увидеть, и я просто скажу тебе, что на деле буду в этом доме весь день. Мне нужно все закончить сегодня, я сильно отстаю от графика. Но весь день, вот в чем дело. А команда приедет в три. Ну, я просто тебе говорю. Делай, что хочешь, само собой. Но если у тебя получится, если захочешь, пока они смотрят бейсбол…
Эвелин ничего не сказала. Открыла входную дверь для Концеппера. Она глядела мимо него, на что-то на газоне. Концеппер обернулся и посмотрел.
– А вот и Скотт! – сказал он. – Привет, Скотт! Помнишь меня?
Скотт Слотник шлепал теннисным мячиком по кирпичам подъездной дорожки, ближе к улице. Мячик глухо отскакивал от усеивавших дорожку травяных обрезков. По зову Концеппера Скотт оглянулся.
Было тихо, если не считать трескотню механического секатора на той стороне улицы. Эвелин смотрела на Скотта, мимо Скотта. Потом будто вздрогнула от испуга.
– Скотт! – резко крикнула она. – Пожалуйста, иди сюда, сейчас же!
Концеппер обернулся и глянул на Эвелин. Улыбнулся и положил мягкую руку на рукав ее халата.
– Эй, – сказал он нежно. – Ну же.
Эвелин секунду не сводила глаз с руки Концеппера на рукаве. Скотт пошел к двери. Она вновь посмотрела на него.
– Все в порядке, крошка, – крикнула она. Изобразила улыбку. – Продолжай играть, если хочешь.
Скотт глянул на Концеппера и на мать, потом на мячик в руке.
– В общем, просто знай, что я тут, ну и всё; я там, весь день, до трех, – сказал Концеппер.
– Да, – сказала Эвелин. Она вернулась в дом, оставив дверь открытой.
Концеппер двинулся по дорожке из шероховатого кирпича к Скотту Слотнику.
Через окно гостиной Эвелин наблюдала, как Концеппер замер, улыбнулся и опустился на колени, чтобы сказать пару слов Скотту Слотнику. В ответ на сказанное тот робко улыбнулся и кивнул. Концеппер засмеялся. Эвелин попыталась пригладить утренние волосы, чтобы те облегали уши. Ее липкие пальцы тянули волосы за собой.
16. 1990
9 сентября
Сон, столь абсолютно пугающий, сбивающий с толку и зловещий, что, когда Концеппер очнулся, из него лилось.
«Доктор Дж___ в опасности, большой и личной», – подумал он, криво ухмыльнувшись,
Мы с Лангом в моем офисе, каждый на своем стуле, перевод – между нами. Мы оба таинственно и тревожно нагие. Полдень; движется тень. Я гляжу вниз и накрываю себя чайным пакетиком, но есть еще Ланг во всем своем ужасе. Ланг рисует портрет Линор на обороте последней страницы «Любви». Это потрясающий, жизнеподобный портрет неодетой Линор. У меня под чайным пакетиком начинается эрекция. Ручка Ланга – в форме пивной бутылки; Ланг периодически эту ручку посасывает. Линор – на странице, на спине, Варгасова дева [138], В. Ланг пишет свои инициалы на Линориной длинной, изогнутой ноге: глубокие, порочные ЛВШ.
По мере написания инициалов сквозь страницу проступают руки и волосы; наливаются груди, вздымается животик, взметываются и расходятся колени, ступни застенчиво елозят по краям страницы. Ланг работает ручкой. Линор выходит из страницы и кружит по комнате.
Клацают по оконному стеклу ногти. За окном – юная Минди Металман, очень юная, вероятно тринадцати лет, с яркой помадой на крохотных разбитых губках. Держит механический секатор, показывает на чайный пакетик. Меня засасывает обратно в тень, которая чернилами расползается по белой стене. Когда я отвожу взгляд от окна, Линор, стоя на коленях, расписывается ручкой в виде пивной бутылки на Ланговой ягодице, пишет свое имя длинными медленными завитками, фиолетовыми чернилами, а ее другая рука находит точку опоры, какую может, на Ланговом героическом переде.
Я издаю безвоздушный вопль и начинаю фонтанировать мочой. Поток направлен вверх, это веер из неисчислимого множества струй, и они бритвенно остры и столь горячи, что меня ошпаривает, когда я пытаюсь их пересечь. Я в ловушке своего же веера. Горячие стремнины вихрятся на офисном ковре, поднимаются, плещутся, мертвенно-белые, у Линориных грудей, дрожащих от ее усилий. В горячих брызгах чайный пакетик кровоточит. Заваривается чай. «Ты, чай, симптосис!» – говорит Ланг, усмехаясь.
Линор тонет; Ланг удерживает ее голову над поверхностью океана жжено-желтого чая у своих ягодиц. Она продолжает расписываться. В бурлящем кипятке заживо варятся мыши, их хвостики извиваются. Я задыхаюсь. Это чай марки «Салада». На пакетике написано емкое: «Крутые мужики смеются над собой, мужики покруче смеются над этими крутыми» [139].
Ланг глядит вниз, на себя, и начинает неуклюже барахтаться. Я сдаюсь кошмару. Мой диплом смыт со стены и унесен прочь пенной волной.
Когда Концеппер очнулся, из него лилось, он обнаружил, что и правда обмочил кровать, но, к счастью, пятнышко было не больше кляксы, и он затер его носовым платком.
Просто они сейчас в доме Тиссоу, а я здесь. Кливленд становится невообразимо плотен, когда человек плохо спал и одинок. Такого человека я бессилен даже надеяться хоть как-нибудь описа́ть. Правда.
ЧАСТИЧНАЯ РАСШИФРОВКА ИНДИВИДУАЛЬНОЙ СЕССИИ, КАБИНЕТ Д-РА КЁРТИСА ДЖЕЯ, PH.D. ЧЕТВЕРГ, 9 СЕНТЯБРЯ 1990 ГОДА. УЧАСТНИКИ: Д-Р КЁРТИС ДЖЕЙ И МИЗ ЛИНОР БИДСМАН, 24 ГОДА, ПАПКА НОМЕР 770–01-4266.
Д-Р ДЖЕЙ: И что вы в свете всего этого чувствуете?
МИЗ ЛИНОР БИДСМАН: Что я чувствую в свете чего?
ДЖЕЙ: Ситуации, которую мы только что постарались проговорить, в которой разлука с вами и молчание в отношении вас вашей бабушки парадоксальным образом пробуждают в вас чувство большей близости и общения с прочими вашими родственниками.
ЛИНОР: Ну, есть еще Джон, в Чикаго или где он там.
ДЖЕЙ: Давайте выведем его за скобки, напокамест.
ЛИНОР: Напо что?
ДЖЕЙ: Вперед, за вашими мыслями.
ЛИНОР: Какими мыслями?
ДЖЕЙ: Мыслями, которые мы только что вместе охарактеризовали.
ЛИНОР: Ну, я думаю, в каком-то смысле это правда. Клариса была без понятия, ее Линор реально не колышет, никогда не колыхала, и все-таки я чувствовала, когда пошла к ней поговорить о семейных неурядицах и потом смотрела, как она и ее семья разыгрывают эту сценку, которая каким-то образом касалась ровно того, о чем нам надо было поговорить… я чувствовала себя хорошо, почему-то. Ощущение безопасности. Глупо говорить о безопасности?
ДЖЕЙ: Вы чувствовали связь.
ЛИНОР: Связь и отсутствие связи тоже.
ДЖЕЙ: Но все ровно так, как надо.
ЛИНОР: Да вы сегодня просто жжете.
ДЖЕЙ: Я чую летучий, вдохновляющий намек на аромат прорыва.
ЛИНОР: И еще мой другой брат… мы с Ля-Вашем впервые за реально долгое время говорили о чем-то важном. Может, он в тот момент и был обдолбанный, но все-таки. Я чувствовала, что мы вроде как реально…
ДЖЕЙ: Общались?
ЛИНОР: Наверно.
ДЖЕЙ: И как давно вы двое не участвовали в осмысленных диалогах? Не общались?
ЛИНОР: Ох ты, давненько.
ДЖЕЙ: Понятно. А как давно – давайте поиграем чуток в предчувствие запаха – ваша прабабушка уютно устроилась в Доме Шейкер-Хайтс?
ЛИНОР: Эм-м, давненько.
ДЖЕЙ: Вас это стеснило бы?
ЛИНОР: Что это? Противогаз?
ДЖЕЙ: (приглушенно) Чисто для предосторожности.
ЛИНОР: Зачем я плачу деньги человеку, чтоб он сделал меня не такой шизанутой, если он сам шизанутее, чем я?
ДЖЕЙ: «Меня».
ЛИНОР: Хорошо, что на мне опять ремни.
ДЖЕЙ: И, конечно, вы намекнули, что у вашего брата было прозрение по всей проблеме бабушкиного исчезновения.
ЛИНОР: Не совсем то, что вы зовете прозрением. Он тоже получил рисунок, другой, с каким-то мужиком на дюне в Пустыне, и по-обдолбанному обыграл его так и эдак и в итоге велел мне никогда не думать о себе. Не скажу, что это суперически помогло. И еще меня жутко депресснуло то, что он по-прежнему шизофреничен с этой своей ногой и, может быть, лично обеспечивает половину спроса на наркотики в Новой Англии.
ДЖЕЙ: Но меня-то интересуете вы.
ЛИНОР: Ну извините, я все-таки беспокоюсь за брата. Часть меня, которая вас так интересует, – тревога за брата.
ДЖЕЙ: Пустыня?
ЛИНОР: Простите?
ДЖЕЙ: Вы упомянули Пустыню, в контексте означенного рисунка. Вы про Пустыню с большой буквы?
ЛИНОР: Ну, песок был черный, и Ля-Ваш упомянул зловещесть.
ДЖЕЙ: То есть речь о Г.О.С.П.О.Д.-е.
ЛИНОР: Кто знает?
ДЖЕЙ: Но существует вероятность, что Гигантская Огайская Супер-Пустыня Образцового Дизайна имеет отношение к пропаже людей из дома престарелых.
ЛИНОР: Что здесь происходит?
ДЖЕЙ: Где?
ЛИНОР: Не оглядывайтесь, в этой-то дурацкой маске. Вы пытаетесь вложить мне в рот слова?
ДЖЕЙ: Этот чувак? Я?
ЛИНОР: Отчего у меня чувство, что меня стараются вытолкнуть в Пустыню? О которой у меня все эти ни разу не приятные воспоминания, потому что в детстве Бабуля брала меня туда с собой, бродить, и я должна была бесконечно выслушивать ее лекции об Одене и Витгенштейне, которых она считает типа совместным Господом, и мы рыбачили на краю Пустыни, и глядели в черноту…
ДЖЕЙ: Выразительное хм-м-м, скажу я.
ЛИНОР: У вас в ушах. И с чего бы это вы все стараетесь меня туда вернуть? Вы, мой брат, Рик говорил о Пустыне, Влад цитирует мне Одена, стихи, которые Бабуля часто читала в песках…