– Мистер Бламкер, я Нил Обстат-младший, из «Продуктов детского питания Камношифеко», – услышала Линор голос Обстата. Она знала, что он все еще смотрит на ее спину.
– В действительности Блюмкер… – услышала Линор. – Пройдемте чуть дальше… в холл. – Последовали звуки.
– «Наконец, не в силах сдерживаться, он побежал к Большой Реке посмотреть, что стало с его рыбой».
Линор помнила, что в Шейкер-школе, в раздевалке для мальчиков, Эд Сливкер, Хесус Джераламо и вся их сволочная шайка как-то сделали Нилу Обстату «клинышек» – подкрались и потянули трусы вверх, – и Сливкер подвесил жертву на ее же трусах на крючке для одежды за дверью раздевалки, где Обстата увидели Линор, Карен Доуэнбоу, Карен Бом и все прочие девочки, у которых была физра седьмым уроком и которые шли на автобус, и как завхоз вынужден был Обстата снимать, и как Карен Бом сказала, что смогла увидеть чуть ли не всю Обстатову голую попу.
– «Он добрался до того места на пляже, где так глупо ее оставил, и увидел, как последний полосатый окунек исчезает в длинном горле мистера Кваквы».
– Клетчатка. – Конкармина пальцем разыскивала что-то во рту. Линор вновь уткнулась в книгу.
– Мембрана, Конкармина, – сказала Линор, стараясь говорить низким голосом. – Я говорю тебе «мембрана».
– Клетчатка.
Ля-Ваш Бидсман сказал, годы назад, что Линор ненавидит Конкармину, потому что Конкармина на нее похожа. Ну да, волосы у Конкармины длинные, густые, струятся по плечам розового халата, в то время как у Линор волосы, конечно, покороче, каштановые и свешиваются двумя большими локонами, кончиками встречаясь под подбородком. Но вот лицо Конкармины по факту – лицо Линор, тоже более или менее, «менее» – это пылинки морщинок в уголках Конкармининых глаз и две глубокие борозды-улыбки, идущие от уголков рта вниз по челюсти.
– Линор ненавидит Конкармину, потому что Конкармина на нее похожа, – говорил Ля-Ваш Джону в восточном крыле, а Линор читала у окна и слушала. – Линор себя с ней идентифицирует, фундаментально и пугающе.
– То есть – мы вольны распространить это умозаключение на твои отношения с папой? – сказал Джон, усмехнувшись. – Мы ведь все знаем, что ты вообще-то просто отражение папы в малюсеньком зеркале.
Ля-Ваш пошел на него, воинственно бряцая ногой. И Линор увидела, как мисс Злокач, электричество в пальцах, йод в глазах, спускается восстановить порядок.
– Ох, Линор.
Линор оторвалась от книги.
– Прости?
– Клетчатка-клетчатка.[147] – Халат задрался выше ее колен – колен, покрытых той серой кожей, которую обычно видишь на локтях.
В холле гремел Обстат. Линор слышала хлюпанье – мистер Блюмкер делал что-то со своим лицом. Из-за косяка, видела она, высовывались шлицы бурого пиджака мистера Блюмкера. Порожек двери казался припорошенным черной пылью, такой же, как в холле. Линор хотела бы, чтоб комната Конкармины была почище.
– «Вот так и получилось, что Норка Билли отправился спать, оставшись без обеда. Но он усвоил три вещи, Норка Билли, и никогда о них не забывал: что ум часто лучше умения; что потешаться над другими не просто плохо, но и очень глупо; и что нет на свете ничего глупее, чем терять самообладание».
Линор смотрела, как пар, вырывающийся из увлажнителя Конкармины, желтеет на свету стеклянной стены. Пар навел ее на мысли о другой комнате.
– Что же нам делать, Бабуля Ко?
Конкармина мило улыбнулась и стала щипать бумажную кожу на тыльной стороне ладоней. Линор смотрела, как она вертит головой взад-вперед, глядя на потолок, радостно.
10 сентября
Ну, начнем же. Голени. Осанка. Аромат. Звуки среди полей света.
Раз. Голени. Обсудим же упорную привычку солнца отражаться от голеней Минди Металман. Потом и сами голени. Эротическая поверхность, ни матовая, ни твердая. Матовая равна отсутствию отражения; твердая равна вульгарному, блестящему отсверку.
Нет, отражение от мягкой, гладкой – совершенно выбритой гладкой – совершенно чистой пригородной кожи. Отблеск на передней части голени, когда эти самые голени демонстрируют свои изгибы на шезлонгах, или стригут воздух над сабо, что глухо ступают по тротуару… или да продолжай свешиваются с края бассейна загородного клуба, вдавившись в стенку, так что голенная плоть сзади вспучивается и отражает два световых овала.
Я тащу нового красноглазого Вэнса Кипуча из бассейна, мы вступаем в переговоры по поводу корн-дога [148], а вот Минди Металман, в шезлонге, потягивает через трубочку что-то холодное, и вот свет скарсдейлского солнца, отражающийся от ее гладких голеней, и меня уносит прочь, пока Вэнс съеживается на полу.
С тяжелым галстуком я восстаю из струй над кроваткой младенца Вэнса и вижу Минди Металман, и да может быть, пару-тройку случайных соседских детей рядом, для декорации, и она танцует танец Цирцеи около дождевателя Рекса Металмана. И да вот он свет, отражающийся от ее ног сквозь воду, и свет лучится и разбивает туман дождевателя на цвета, и туман со светом оседают на мокрой траве, и свет остается и преображает воздух вокруг; я наблюдаю этот свет и много позже, когда, прихлебывая что-то в окне своей берлоги, вижу Рекса на коленях на утоптанном, задождеванном, отуманенном газоне: он подравнивает каждую драгоценную былинку лезвиями ножниц. И на послеполуденном ветерке мои хаотические былинки сочувственно вибрируют.
Из окна моей берлоги, здесь, видна Минди Металман, в ее окне, она сидит на столе с ногами, голени целомудренно изогнуты над подоконником в открытом окне, и бреется на солнце. Она видит меня через забор и смеется. На свежем воздухе что угодно хорошо, не правда ли? И здесь лезвие скользит вниз, слишком, слишком медленно, чтобы я принял его всерьез, для меня весь процесс – ритуал совсем другого рода, но, в любом случае, каждую пенную борозду на изогнутом поле подменяет ширящееся гладковыбритое золото, сияющее на свету.
Голени, свет, ноги, свет, все хорошо, я знаю ответ.
Два. Осанка. Приглашен Рексом Металманом на котильон [149] его дочери, Мелинды Сьюзен Металман. (Настоящий котильон? Почему я ничего не помню?) Приглашен Рексом Металманом на некое торжество в честь Обряда Взросления его дочери.
Суть означенного торжества: ряд за рядом, группа за группой – целые государства усталых, нервных, сутулых девочек в неуместно пышных розовых нарядах. Тоненькие, головки выпячены, ручки на подружкиных плечиках, губки шевелятся только в подружкиных ушках. Я чуть кошусь на третью и четвертую не помню, как зовут, и оказываюсь в позвякивающем, заиндевевшем болоте, в хладном пруду засахаренных фламинго, заснеженных цветочков, постепенно твердеющих под переменчивым хрустальным солнышком. Затем девочки меняются и становятся на время смутно пресмыкающимися, с черепашьими головками, смутно земноводными, вечно настороже ввиду угрозы либо награды – в уголках иных ротиков наблюдаются угри.
Да и конечно же, суть в том, что их нет у Минди Металман, в белом платье, с розово-сахарной гвоздикой, и ее волосы собраны в плотный пучок, однако с протуберанцами черных локонов здесь, и там, и здесь, намекающими на темную сверхновую, которой волосы могли бы стать в любой момент, пожелай сего кто-нибудь за пределами моего влияния.
И Мелинда Металман держится прямо, спина столбиком, за вычетом лебединой шеи и чуть выпирающего таза, коим она лупцует зазевавшихся, весомая, стройная, сочная девушка, ее платье ровно такой длины, чтоб позволить думающему мужчине воображением постичь системы, притаившиеся, должно быть, внутри, вращающиеся вразлет и безмолвно около неподвижно-алого средоточия. И, и осанка – что такого было в ее голове с темными, ширящимися, трепещущими глазами, в голове, легко балансировавшей на верхушке простой вертикали? Быть может, именно контраст со всей прочей фауной в той хладной заиндевевшей топи, быть может, всего лишь то, что голова легко и радостно позволяла жизни течь своим чередом, а не выпяливалась, дабы на оную цыкать. Цыканье окружало меня со всех сторон, и я его презирал, и я презирал и презираю по-прежнему все до единой выпяливающиеся головы.
Но о танце, конечно, речи не шло, и эта девочка в спазмах Обряда, конечно, либо танцевала, либо встраивала себя в социальную орбиту вокруг стойки с закусками, а я никогда в жизни не приближусь к женщине возле стойки с закусками.
И да еще по всему периметру помещения, которое я обходил, за мной следовала, будто мы связаны общим костным мозгом, леденившая кровь фигура Вероники Кипуч, и поэтому все на свете было сочтено невозможным, как если бы оно таким не было, пусть это и не так, и вот он я – крошечный, замороженный, усталый. Однако в холодной ванне канделябра я помню ту вертикаль, и волосы, и глаза, словно крылья на голове, знать не знавшей, что такое выпяливаться, осмеивавшей выпяливание вскидыванием звездно-протуберанцевых кудрей.
Она сказала мистер Кипуч какой ужасно чудесный сюрприз увидеть вас здесь так неожиданно после стольких лет, вы помните кто я, а рядом с ней Мандибула, а рядом в кабинке северные регионы темной планеты головы Валинды Павы, а рядом Рвенинг, раскладывает магнитную шахматную доску, он играет в шахматы сам с собой ночи напролет, а рядом Линор, она хотела удрать обратно в лифт, когда мы вышли в холл, она видела, я чувствовал, и Мандибула ласкала рукав жакета Минди, словно это эрдельтерьер, и вот она, и день был такой, что когда она сказала мистер Кипуч какой ужасно чудесный сюрприз увидеть вас я ощутил где-то глубоко под всеми нашими ногами тяжелый мокрый хлюп, как будто бы шестеренки какого-то массивного подземного механизма все сблизились внутри резервуаров со смазкой, а она говорила Линор ты меня помнишь, я тебя конечно же помню, бьюсь об заклад ты помнишь моего мужа, в которого ты запустила туфлей, а как Клариса, и я, уже скача на ритме этого механизма, слушал, как наверху говорят о соляриях и авариях, и бессчетное число слов о мужьях и газонах, и колледжах, и том или ином платье, и карьерах, и супружеской психотерапии, и Линор все это время односложна, и затем по касательной к типу коммутатора, который мы используем, и о мимолетном, и над кабиночным горизонтом брезжит вся планета Пава, и шестеренки впиваются друг в дружку, и глаза выкатываются, и разговор идет о Линорином попугае, нашем попугае, все в контексте мужа в некоем баре с самобичующимся барменом, и упоминается Пустыня, внезапно, и ноздри Линор нежданно пышут огнем, она отскакивает, Линор и Минди долго смотрят одна на другую, отчего атмосфера как-то меняется, и надо всем и заглушая все раздается топот копыт по мраморному полу холла, Скарсдейлский экспресс, стремглав, ледяные искры из-под колес, влекомый ослепительной четверкой коней, что стегают сами себя: Голени, Осанка, Аромат и Звуки, и закатываются все звезды.