Лиза не красила ни глаза, ни губы, не носила коротких юбок и облегающей одежды, при том, что была хорошо сложена, а просторные ткани скрывали небольшую круглую грудь, но, может быть, именно поэтому Гастон находил ее чертовски соблазнительной. Лиза была сама женственность и не нуждалась в лишних ухищрениях. Не носила она и украшений, если не считать тонкого золотого кольца на левом безымянном пальце, которое раздражало Гастона, тем более что он по-прежнему мало что знал о ней.
— Ты замужем?
— Это? Нет, это не обручальное кольцо.
Спустя неделю он решился задать следующий вопрос.
— А что же это?
— Память. Об одной истории любви…
— Которая закончилась? — ревниво уточнил он.
— Ох!.. Давным-давно.
После обеда отдыхали под тентом, а около пяти отправлялись «наслаждаться лесом», как говорила Лиза. Пошли белые грибы, но Лиза приезжала с голыми ногами в сандалиях, рвалась в таком виде в чащобу, где кровожадные клещи только и ждали, как бы впиться в ее сладкое тело. Ей приходилось смиренно ходить по дорожкам. Гастон, зигзагами в сторону, набрал как-то с пяток боровичков, и снова восторгам Лизы не было конца — сложив их в соломенную шляпу, бережно несла перед собой, прижимая к груди, и так в шляпе и увезла в Париж. А пока собирались купить ей резиновые сапожки, белые грибы сошли.
Гастон жил ожиданием ее приезда. Он не знал, почему она проводит август в Париже, а не где-нибудь на морских курортах, но не решался спросить. Прозаические объяснения разрушили бы волшебство этих сказочных летних дней. «В результате какого крушения ее прибило жизненной волной к моему берегу?» — думал иногда Гастон. Он пытался уловить печаль на ее лице, но Лиза была ровно веселой, спокойной, доброжелательной, — казалось, все житейские тяготы обходят ее стороной, не задевая, или же она не придавала им значения.
Он понимал, что она приезжала к нему ради живописного места. Обитай он где-нибудь в грязном предместье, вроде Сен-Дени, в убогой квартирке с видом на бетонно-асфальтовый двор, вряд ли бы она осчастливила его своими визитами. А здесь — другое дело. Здесь был солнечный лес, небо, река… А он, Гастон, являлся всего лишь одушевленным придатком к фонтенблонскому пейзажу, мало беспокоящим и весьма полезным, поскольку служил одновременно шофером, поваром и сопровождающим. Как-то он заикнулся о совместной прогулке по Парижу, она внимательно посмотрела на него, размышляя над его предложением.
— Нет, я предпочитаю видеть вас здесь, в вашей привычной обстановке.
В следующий раз привезла котенка. Привезла не спрашивая, как будто к себе домой.
— С вами ему будет хорошо.
Большой любви кошачья порода у Гастона не вызывала. Но котенка привезла его милая Лиза, а это все меняло. Он воспринял ее жест — при других обстоятельствах, считай, бесцеремонный! — как дар, особо ценный тем, что этот дар исходил от нее. Котенок был особой женского пола, тоже рыженькой, и стал именоваться Маленькой Лизой.
А затем она исчезла. Рано или поздно это должно было случиться. И случилось. Когда он меньше всего ожидал ее исчезновения, когда стал привыкать к свалившемуся на него счастью, обосновался в нем и как-то успокоился, потеряв осмотрительность.
Их последний день оказался и последним жарким днем августа. Пожалуй, самым жарким. Железная баржа раскалилась, у Лизы отяжелела голова, она лежала пластом на диване, и Гастон делал ей компрессы на лоб. А к семи часам полегчало. Они поднялись на террасу и впервые, вместо традиционной прогулки в лесу, просто сидели и разговаривали. Впервые Гастон рассказывал о себе. О сложных отношениях с матерью, о том, как, поссорившись с ней в двадцать лет, рванул к подружке всредиземноморской городок, где та проводила каникулы у родителей, рванул, не зная ни адреса, ни телефона, только номер автомобиля, отыскал его на пляжной стоянке и до вечера прождал, пока она вернется с купания.
— Представляю вашу встречу! — вздохнула Лиза. — А как ее звали?
— Не помню…
— О-о-о! — лукаво пропела Лиза.
На самом деле он помнил имя девчушки, но не хотел произносить вслух, опасаясь, что та оживет, вернется, пусть тенью, из прошлого, и встанет между ним и Лизой.
— Да-а… — произнесла она мечтательно, — подобные минуты — единственное, что остается… Ради чего стоит жить! А все прочее, семья, работа — так, социальные обязанности, не больше…
Этот последний день был лучшим их днем. По душевной близости, началу взаимопонимания… Позже, перебирая каждую минуту этого дня, Гастон назовет его поистине безупречным.
Лиза уезжала одним и тем же поездом, в половине девятого, отказываясь от ужина, чтобы не возвращаться поздно домой («В сумке у меня фисташки, погрызу и достаточно»), и в тот, последний вечер, оба отметили: с каждым разом сумерки все гуще.
— У меня фиолетово в глазах, сказала задумчиво Лиза, когда он подвез ее к станции. — А у вас?
И у Гастона больно, тревожно сжало грудь: что будет с ними, когда наступят холода? Приедет ли она зимой? А если нет?
Первое время он надеялся, что Лиза напишет, не отходил от компьютера, по многу раз в день проверяя электронную почту… Но она не написала.
Он мог часами неподвижно сидеть на том самом месте, где любила сидеть Лиза, смотреть на противоположный берег, на белый дом с вечно закрытыми ставнями, как смотрела она, — отчего знакомый пейзаж сделался ему особенно дорогим. Теперь он все видел ее глазами. И даже собственного пса стал называть Рагу, потому что так его называла она.
На местной выставке, посвященной окрестностям Фонтенбло, Гастон показал старые картины, — он года три, как забросил живопись, — что в другое время порадовало бы его, но сейчас вызвало горечь и сожаление: Лизы не было рядом. А без нее все потеряло смысл.
СтарыйРага умер ранней весной. Гастон остался один с Маленькой Лизой, совсем взрослой девицей: как-то, робко сойдя по мостику на берег, она зажила своей, неведомой ему жизнью, подолгу исчезала, но рано или поздно возвращалась домой. Его рыжую кошечку знала вся округа.
— Лизонька!
Не обращая внимания на его зов, Маленькая Лиза обошла баржу по краю — она брезговала покрывающим террасу синтетическим газоном, который, подозрительно сверкая на солнце, не имел ни запаха, ни вкуса травы, — и скрылась в прибрежных кустах.
Как-то вместе с двумя открытками, старательно исписанными детской рукой, — обе его внучки проводили пасхальные каникулы в родительском доме, под Ажаном, — он вынул из почтового ящика коричневый крафтовый пакет без обратного адреса. Недоуменно повертел — что-то твердое, похожее на книгу. Дома вскрыл: действительно, книга. И письмо. У него забилось сердце. Даже не взглянув на подпись, он мгновенно понял, что письмо от Лизы, а ведь он не знал ее почерка. Его умилили настоящие лиловые чернила, которыми, кроме Лизы, наверное, никто не пользовался.
«Дорогой Гастон! Не знаю, с чего начать. Не знаю, с чего начали вы — с моего письма или моей книги. Только не думайте, что я использовала вас…». У него перехватило горло, он прошелся, чтобы успокоиться, но успокоиться не получалось.
«…Надеюсь, вы понимаете, что это не так. Очерк о вас — о нас! — лучший из всех написанных для этого сборника. Может быть, потому, что я вложила в него больше души…» Дальше читать не было сил. Гастон походил, отдышался, взял дрожащими руками книгу. В заголовке — крупно, эффектно, призывно — название известного ему сайта. И шрифтом поменьше: «Тринадцать страждущих мужчин». Он поморщился от маркетинговой вульгарности издания.
С задней обложки на него смотрели до боли знакомые глаза. Фотография была маленькая, черно-белая, и не передавала главной красоты Лизы — великолепного золота волос. Сколько раз она бывала у него, а он, старый дурак, ни разу не подумал ее сфотографировать! И вот это растиражированное, бесцветное изображение — все, что осталось от дорогой ему женщины… «Лиза Кейси получила известность как журналистка, работающая по „методу погружения“ в материал, когда она становится участницей описываемых событий. Так, например, в серии известных репортажей она показала неприглядную изнанку мира „высокой“ моды… На сей раз она воспользовалась излюбленным методом для написания невымышленных историй. Их герои — мужчины, которым „давно за сорок“, завсегдатаи популярного сайта знакомств. Тринадцать рассказов, тринадцать разных персонажей — инженер, высокооплачиваемый консультант или живущий на барже пенсионер…». Это про меня, подумал Гастон и снова взялся за Лизино письмо.
«…Ах вот оно что, она приехала ко мне, чтобы лучше „погрузиться в материал“! — скажете вы. Да, это верно. Впервые я ступила на баржу с намерением найти те самые подробности вашей жизни, без которых невозможен хороший очерк. Но постепенно произошло то, чего я никак не ожидала. Алхимия взаимного влечения неподвластна ни рассудку, ни силе воли. Признаюсь: я спасовала, не зная, что делать с вами, что делать с собой… Испугалась собственных чувств. И малодушно сбежала… Надеюсь, вы меня простили. Примите мой рассказ, как признательность за те незабываемые дни, что я провела рядом с вами. В нем столько же нежности, сколько подарили вы мне за наше короткое знакомство. Ваше обожание — чудесный дар судьбы. И я всегда буду помнить вас. В Париже теперь есть место, связанное с вами, сквер Гастона, наш сквер, где мы встретились в первый раз, на берегу канала… О вас мне будет напоминать лес Фонтенбло и запах белых грибов… Прощайте, милый Гастон! Целую вас крепко». Вместо подписи стояла буква «Л».
Гастон перечитал письмо. Ему-то казалось: недооценила, не поняла… Все поняла и все оценила! Он полистал сборник, посмотрел оглавление. Один очерк назывался «На барже», и он принялся не спеша читать. Странно было читать о самом себе, о своей жизни, причем в малейших подробностях. Пусть не о всей жизни, ее крошечном эпизоде, но все же… Он не видел, чтобы Лиза делала записи, но временами ловил ее пытливый взгляд: она как будто изучала его — собирала детали! — и в поезде, который увозил ее вечером в Париж, заносила все в блокнот, чтобы не потерять. И ничего не потеряла, сохранила каждое слово, каждый жест. Все детали гармонично вписались, и даже то — здесь Гастон улыбнулся, — как он спас от пилы грецкое дерево, которое почему-то мешало муниципалитету.