вые хозяйки кормили его и боялись даже напомнить ему неосторожным словом о его унизительном положении. Его отец был владельцем нескольких аптек в далеком краю, краю циклонов, который назывался Канзас, и если задеть достоинство Джерри, он, того и гляди, прикажет жене укладывать чемоданы и увезет ее за океан, и тогда мать и тетка лишатся своей единственной отрады, рухнет их мечта покачать на руках внука или внучатного племянника.
Пока что Джерри нашел довольно удачный выход из положения: прихватив корзинку, он отправлялся на рыбную ловлю и возвращался нагруженный всякими диковинными тварями, которые в изобилии водятся у скалистых берегов Средиземного моря: тут были и морские ежи, и морской окунь, и длинный зеленый угорь — мурена, и серый лангуст в твердой скорлупе, и каракатицы, маленькие и большие, которых варят в их собственных чернилах. Этот улов приятно разнообразил меню пансиона, и Джерри при этом ничуть не ронял своего достоинства, ведь рыбная ловля — это спорт. И пока Джерри забавлял своего друга рассказами о жильцах, почтенные хозяйки услаждали жильцов подробнейшими рассказами о вилле Бьенвеню и ее обитателях, о постройке студии, о новой отделке дома, о печальной судьбе мадам Детаз, муж которой погиб, сражаясь за родину; бедняжка сейчас проводит время траура в Испании.
В уголке гаража на вилле Бьенвеню свалено было около сорока деревянных ящиков, прибывших на пароходе из Коннектикута в Марсель, с книгами, завещанными Ланни прадедом, Эли Бэддом. Юноша собрался с духом, позвал столяра, повел его в студию Марселя и заказал ему книжные полки. Ланни решил сделать студию своим рабочим кабинетом; он был уверен, что Марсель одобрил бы это решение. Эта студия для Ланни значила больше, чем для кого бы то ни было, не исключая и Бьюти. Она любила картины Марселя за то, что они были написаны им, а Ланни любил их за то, что они были настоящим искусством, и Марсель понимал эту разницу и не раз шутил на этот счет, усмехаясь своей особенной, одновременно и веселой и грустной усмешкой.
Когда полки были покрашены и высохли, Ланни велел вносить ящики, и Джерри явился, чтобы помочь ему распаковывать их. Бывший лейтенант не отличался ученостью, хотя и был в колледже и даже чуть-чуть его не кончил; его потрясло такое количество книг — две тысячи томов! — а еще больше заявление Ланни, что он намерен их все прочитать. Старый унитарианский проповедник оказался еще более образованным, чем предполагал его правнук: здесь были собраны лучшие книги мира на пяти-шести языках — по богословию немного, зато очень много по истории и философии, мемуары и биографии и всякого рода художественная литература.
На латинские и греческие книги Ланни махнул рукой. Но он владел французским и немецким языками, мог освежить свои познания в итальянском и быстро изучить испанский, которому учились теперь Бьюти и Курт.
Разместить в порядке такое множество книг было нелегкой задачей. Ланни и Джерри брали охапку книг и ставили ее на одну полку, а затем решали, что надо не так, и переставляли их на другую. Затем явился еще помощник — м-сье Рошамбо, пожилой швейцарец-дипломат, поселившийся на склоне лет в Жуан-ле-Пэн. Он жил в маленькой квартире вдвоем с племянницей, и летом, когда Лазурный берег пустеет, ему было скучновато. Он знал Марселя и восхищался его картинами, он был с ним в те страшные дни, когда художника привезли с фронта с изуродованным лицом, покрытым шелковой маской. Человек начитанный и со вкусом, Рошамбо мог многое сказать Ланни о его книгах и посоветовать, куда что поставить. Попутно он раскрывал то одну, то другую и, случалось, увлекался ее содержанием, и Ланни разрешал ему взять ее с собой и почитать дома.
Так прошло лето. Рабочие трудились не покладая рук, и вилла уже вся блестела, как новенькая, а постройка студии близилась к концу.
Ланни вернулся к музыке. Из уважения ко вкусам Курта он разучил много вещей Баха. Ему самому нравились стремительные пассажи «Садов под дождем» Дебюсси, но он не был уверен, одобрит ли Курт французскую музыку. Он наслаждался оригинальными фантазиями «Картин с выставки» Мусоргского; когда-то он побывал на одной выставке с Куртом, а на других — со своим английским другом Риком и со своим отчимом, и теперь Ланни мысленно брал всех этих друзей с собой на причудливую русскую выставку.
Крошка Марселина совладала, наконец, с проблемой равновесия и научилась ходить и даже бегать не спотыкаясь. Когда Ланни играл, она обычно появлялась в дверях, и, как-то раз наблюдая за ней, он заметил, что она раскачивается в такт музыке. Он заиграл простой мотив с четко выраженным ритмом, и ножки ее задвигались; тогда он решил, что она должна сама открыть искусство танца. Так Ланни вступил в новую для него область изучения ребенка, он предавался этому занятию неделя за неделей, — маленькие ножки топтались, и смеющиеся карие глазенки сияли радостью. Вдруг малютка начала обнаруживать необычайные успехи, и Ланни готов был написать матери, что в их семье растет вундеркинд, но тут он узнал, что их кухарка Лиз нечаянно испортила научный эксперимент: она брала малютку за руки и танцевала с ней во дворе. После этого Ланни изменил метод: он вставлял пластинку в патефон, и крошка Марселина начала проходить полный курс ритмики Жак-Далькроза с вариациями в духе свободной выразительности по образцу Айседоры Дункан.
Мысли Ланни постоянно возвращались к Рику и Курту — его друзьям детства, которые сражались друг против друга во время войны и которых он решил снова помирить. Он не говорил этого Курту; он просто пересылал матери письма Рика, зная, что она прочтет их своему возлюбленному. Ланни уже обдумал: он поселит Курта в новой студии, где у молодого композитора будет новый рояль и все, какие ему понадобятся, инструменты и ноты; а когда все будет готово— приедет Рик со своей маленькой семьей и снимет поблизости виллу или бунгало. Три мушкетера от искусства будут толковать о подлинно важных вещах, тщательно избегая международной политики.
Таков был план Ланни. Он вспомнил Ньюкасл в штате Коннектикут и своего старого угрюмого пуританина-дедушку, который фабриковал пулеметы и снаряды, а по воскресеньям вел класс библии для рабочих. В первое воскресенье после перемирия он взял темой текст из 122-го псалма: «Да будет мир окрест стен твоих и благоденствие в чертогах твоих.» Внук узнал, что один из столяров, работавших в усадьбе, был искусным резчиком по дереву, он привел его в гостиную и велел вырезать первую половину этого текста старинной вязью на широком карнизе массивного камина.
Уже после того, как надпись была вырезана, Ланни в одной из книг прадедушки Эли о древней Греции прочитал слова Аристофана «Euphemiasto», что означает: «Да будет здесь мир» или «Мир дому сему». Это была точка, в которой пересеклись устремления греков и древних израильтян; это было то, чего алкали сердца честных людей во всем мире. Но из своих шестимесячных похождений на дипломатическом поприще Ланни вынес убеждение, что честным людям придется еще долго ждать, пока сбудутся их чаяния. А в настоящее время — самое лучшее, что может сделать человек, это построить не слишком дорогой дом в какой-нибудь части света, где нет золота, нефти, угля и других полезных ископаемых и где нет поблизости спорной границы или стратегически важных участков суши или воды. Здесь, если ему посчастливится, он найдет покой в собственных стенах, и, быть может, здесь его осенят мысли, которые окажутся полезными для истерзанного враждой мира.
ГЛАВА ВТОРАЯТы знаешь ли тот край?
Снова на Ривьере наступил «сезон», и в Европе и Америке люди поняли, что можно снова получать паспорта и ехать куда вздумается, по-княжески, было бы чем платить. Шведские лесопромышленники, норвежские магнаты китобойных промыслов, голландские короли кофе, каучука и олова, акционеры швейцарских электрокомпаний, английские шахтовладельцы, хозяева французских военных заводов, таинственным образом уцелевших от разрушительных бомбежек, — все эти счастливцы все чаще слышали теперь за утренним чаем жалобы своих жен на туманы и ледяные ветры, и им все чаще напоминали о том крае, где «лимоны зреют, средь темных листьев апельсины рдеют, теплом и негой ветер обдает, где кроткий мирт и гордый лавр цветет».
И снова в маленьких гаванях Ниццы и Канн стояли на рейде белые яхты, а голубые парижские экспрессы переполнены были пассажирами. Добрая половина из них были американцы, вот уже пять лет дважды в день читавшие о Европе, но лишенные привычных радостей «культурного отдыха». Снова появились роскошные пароходы, и подводные лодки уже не подстерегали их на пути. Туристы объезжали в автобусах районы боев, посещали города, ставшие историческими, и прежнему коверкали их названия. Любопытные бродили по полям сражений, над которыми еще носились страшные запахи войны, и осматривали разрушенные окопы, где из-под обломков нередко торчали то человеческая рука, то нога в сапоге. О.ни подбирали шлемы и стаканы от снарядов, чтобы дома сделать из них стойку для книг или зонтов.
А когда эти впечатления начинали приедаться, оставался еще Лазурный берег, прекрасный и романтический, нетронутый войной, — скалистые берега и утесы, извилистые лощины, вечно голубое небо и вечно сияющее солнце. Здесь можно было слоняться в спортивной одежде по приморским бульварам и глазеть на великих людей, о которых пишут в газетах, — на королей с их возлюбленными, на азиатских властителей с их свитой юношей, на русских великих князей, бежавших от большевиков, не говоря уже о пестрой смеси государственных деятелей и прославленных боксеров, журналистов и жокеев, капитанов промышленности и звезд эстрады и экрана. А вечером можно было одеться и потолкаться среди тех же знаменитостей в казино и, может быть, даже познакомиться с ними в каком-нибудь из так называемых американских баров.
Конечно, не все посетители Ривьеры были в этом роде. Люди с утонченным вкусом приезжали насладиться теплым климатом и красотами природы. На холмах, за Каннами, были разбросаны виллы, принадлежавшие англичанам и американцам; владельцы из года в год приезжали сюда на зиму и вели поистине примерный образ жизни. К числу их принадлежала Эмили Чэттерсворт, которая превратила свою виллу в приют для обучения французских инвалидов войны новым профессиям и ремеслам. Год прошел с тех пор, как война увенчалась победой, и хозяйка решила, что выполнила свой долг. Инвалидов, прошедших курс обучен