Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век — страница 9 из 20

Основные сюжетные линии русской истории этого периода восходят к судьбоносному решению Москвы вмешаться во внутренний конфликт между католической и православной частями Речи Посполитой.

Помимо застарелой вражды к соседней державе, помимо болезненной памяти о том, как Польша полвека назад точно так же вмешалась в русскую Смуту, помимо жажды реванша за поражение в относительно недавней Смоленской войне, помимо мегаломании патриарха-государя Никона, в этом рискованном предприятии просматриваются и мотивы более высокие: чувство долга перед православными единоверцами и давняя мечта об объединении «всея Руси» – Великой, Малой и Белой – в одно государство.

Мы увидим, как это не вполне обдуманное, в значительной степени эмоциональное решение повлекло за собой череду тяжелых войн; как оно поставило вопрос о реформе русской церкви и тем самым привело к ее расколу; как изнуренная поборами страна откликалась на военные тяготы мятежами и восстаниями.

Но последствия решения, принятого в 1653 году, не исчерпываются рамками «третьего» государства, они будут сказываться и на протяжении грядущих веков, вплоть до настоящего времени.

Украинский узел

Причины взрыва

Юго-восточная часть Речи Посполитой никогда не была спокойной. Крупные восстания там вспыхивали и прежде, а напряженность сохранялась всегда. Угли гражданской войны тлели постоянно, и в 1640-е годы из них разгорелся мощный пожар.

Первоначально «украинные земли» входили в состав Литвы, но по Люблинской унии 1569 года они перешли в состав Короны, то есть собственно Польши. С тех пор Украина стала для королевской власти источником постоянных проблем.

Конфликт между польскими властями и основной массой коренного населения складывался из трех составляющих: этнической, конфессиональной и социальной.

Когда-то, в домонгольские времена, большой народ, расселившийся на обширных пространствах Восточной Европы, был единым (в предыдущих томах я называю его «русославянами»). Однако в XIII веке исторические судьбы русославянской протонации разделились, и вследствие различий в условиях политической и культурной жизни она разветвилась на три группы. В те времена их называли «великороссами», «малороссами» и «белороссами». К семнадцатому столетию различия окончательно закрепились, а обычные диалектальные особенности живой речи развились в три разных языка: русский, украинский и белорусский – хотя разница между ними была меньше, чем сегодня.

В королевстве государственным языком был польский и главенствовали польские обычаи; инокультурное население ощущало себя в Речи Посполитой людьми второго сорта.

Речь Посполитая накануне украинского восстания. А. Журавлев

Дискриминация была особенно чувствительной для украинцев, сохранивших верность православию. На левой стороне Днепра таких было абсолютное большинство, хватало их и на Правобережье. Ущемленное в правах православное духовенство поддерживало антикатолические настроения, держась за незыблемость отеческой веры. Многие архиереи и священники искали (и находили) поддержку у Московской патриархии. Ситуация, в которой важнейшее по идеологической влиятельности сословие ориентируется на иностранное государство, не могла не представлять угрозы для польского королевства.

Однако в Кракове и Варшаве, кажется, плохо понимали опасность форсированной католизации и полонизации огромного густонаселенного края. Политика Короны сводилась к тому, чтобы дерусифицировать и обратить в католичество малороссийскую элиту. Магнаты и дворянство русославянского происхождения получали массу преимуществ, меняя вероисповедание, и постепенно превращались в поляков – как культурно, так и конфессионально. К середине XVII века на Украине уже почти не осталось православной знати. Последний оплот православной аристократии, дом князей Вишневецких, перешел в католичество в 1632 году.

Процесс национального и религиозного преображения элиты неминуемо приводил к тому, что разделение по вере становилось и разделением социальным. Само собой получилось, что среди православных преобладали люди неродовитые, бедные, угнетенные. Поэтому всякий конфликт на этнической или конфессиональной почве легко перерастал в столкновение между сословиями – и численное преимущество, конечно, было у народной массы.

Противостояние между общественной верхушкой и низами, даже отягощенное религиозной и национальной рознью, ничего экзотического собой не представляло – так существовали многие государства. Но на Украине исторически сложилась особенная, чрезвычайно опасная ситуация: часть дискриминируемого населения была вооружена, привычна к воинскому делу и организована.

Речь идет о казачестве – воинском сословии, возникшем на европейско-азиатском пограничье еще во времена вечной войны с Великой Степью. Польша, страдавшая от крымских набегов, в шестнадцатом веке сама помогла казачеству окрепнуть. Для Речи Посполитой, всегда испытывавшей нехватку регулярного войска, казачество являлось главным инструментом защиты южных областей.

Разумеется, правительство пыталось взять эту вольницу под свой контроль и даже отчасти в этом преуспело. Некоторое количество казаков было записано в так называемый Реестр, получало за службу жалованье и ценило свои привилегии. Однако держать на казенном обеспечении слишком много людей Варшаве было не по средствам, и «реестровые» составляли лишь небольшую часть казачества – а в Запорожье существовал отдельный центр казачьей жизни, управлявшийся собственным войсковым кругом и почти не контролируемый польскими властями. Там собирались «выписчики» – казаки, которых Корона временно, по военной необходимости, принимала в Реестр, а по заключении мира выписывала из него. Таким людям любить Речь Посполитую было не за что.

Всего казаков на Украине было несколько десятков тысяч – большая сила. Все 1620-е и 1630-е годы представляли собой череду крупных и мелких мятежей этого неспокойного сословия. Однако настоящий размах события приобрели, когда движение захватило крестьянскую массу. Чтобы разобраться в зигзагах многолетней украинской Смуты, нужно помнить, что две эти силы, казачья и крестьянская, не вполне совпадали в своих стремлениях. Противоречия между ними, противоречия внутриукраинские, со временем даже станут острее конфликта со слабеющей Польшей.

Украинские казаки. Фрагмент гобелена

Однако до тех пор, пока не поднялась вся Украина, Короне удавалось справляться с разрозненными восстаниями – как казацкими, так и с крестьянскими.

Национальному движению долгое время не хватало сильного вождя.

Но вот наконец он появился.

Богдан Хмельницкий. Начало восстания

Судьба Богдана Михайловича Хмельницкого – наглядная иллюстрация унизительного положения, в котором находились даже представители привилегированного украинского класса, если они держались национальных обычаев и исповедовали православие. И еще, конечно, это яркий пример того, как выдающаяся личность может если не изменять, то ускорять и режиссировать ход масштабных исторических событий.

Крещеное имя этого человека – Зиновий, мирское – Богдан (так его обычно и называли). Семья была зажиточная, из казацкой старшины. Михайла Хмельницкий одно время служил чигиринским подстаростой (помощником губернатора) и имел звание сотника.

Зиновий-Богдан родился в 1595 или 1596 году, то есть к началу восстания ему уже перевалило за пятьдесят. Про его молодость известно немногое. Он получил хорошее по тем временам образование, много воевал и странствовал, побывал в турецком плену. К моменту, когда обстоятельства побудили Хмельницкого к действию, это был уже сильно немолодой, заслуженный, известный далеко за пределами родного Чигирина реестровый казак, тоже сотник, как некогда его отец.

Тем оскорбительнее Богдану Михайловичу были гонения, которым его подвергал сосед, польский шляхтич ротмистр Даниэль Чаплинский. Конфликт был имущественным и личным. Чаплинский совершал набеги на владения Хмельницкого, а когда тот попытался искать правду в суде, вышло еще хуже: украинец оказался перед поляком бесправным. Согласно легенде, Чаплинский запорол до смерти десятилетнего сына сотника. Это, возможно, позднейшая выдумка, но достоверно известно, что шляхтич увел у пожилого Богдана сожительницу и женился на ней сам. В общем, у Хмельницкого хватало поводов для гнева.

В 1646 году чигиринский сотник отправился в Варшаву жаловаться королю, и тот вроде бы даже обещал Богдану поддержку, но королевская власть была слабой и защиты не гарантировала. По возвращении в родные места Хмельницкий узнал, что враги собираются его схватить. Пришлось бросить имение и бежать куда глаза глядят, а на Украине это тогда означало – в Запорожскую Сечь. Можно сказать, что Хмельницкий стал мятежником не по доброй воле.

Богдан Хмельницкий. С. Земляков

Это был прирожденный лидер: смелый, красноречивый, властный, умеющий увлечь людей. Имелись у него и недостатки, о которых пишут многие мемуаристы. У Хмельницкого, как это нередко бывает с людьми подобного склада, периоды гиперактивности сменялись полосами апатии и депрессии, когда он много пил и попусту терял время. Став предводителем мощного движения, фактически главой государства, он часто менял планы и политический курс – бывало, без серьезных на то оснований либо по сугубо личным причинам.

И все же Речь Посполитая обрела в лице Богдана сильного и грозного врага.

Это продемонстрировал первый же поступок новоявленного мятежника, свидетельствовавший о хорошем стратегическом мышлении.

Хмельницкий пробыл в Сечи недолго. У него не было намерения затевать очередной казачий бунт, с которыми поляки давно научились справляться. Богдан замышлял не мятеж, а большую войну, и для нее был нужен сильный союзник.

В конце зимы 1647 года Хмельницкий отправился в Крым. Еще со времен плена он знал татарский язык и имел при бахчисарайском дворе влиятельных покровителей, которые свели казачьего представителя с ханом Исламом III Гиреем. Это был расчетливый и дальновидный правитель, по-видимому, хорошо разбиравшийся в людях. Хан понял, что с таким вождем затеваемая смута может вылиться в нечто серьезное, а стало быть, выгодное для Крыма.

Взяв у Хмельницкого в заложники старшего сына Тимофея, Ислам-Гирей велел перекопскому мурзе Тугай-бею, самому знаменитому из крымских военачальников, присоединиться к повстанцам. Источники по-разному оценивают размер татарского корпуса (от 4 до 20 тысяч всадников; вероятно, первая цифра ближе к истине), но в любом случае «крымский фактор» на первом этапе восстания сыграл ключевую роль, да и в дальнейшем, как мы увидим, не раз оказывался решающим. Без союза с крымцами Хмельницкому вряд ли удалось бы достичь столь впечатляющих успехов.

Имея такой козырь, Богдан без труда добился избрания запорожским гетманом. С апреля под его знамя со всех сторон начали собираться казаки. Поляки с тревогой наблюдали за этими воинственными приготовлениями и решили нанести упреждающий удар. Великий коронный гетман Николай Потоцкий хотел подавить мятеж в самом начале, очень торопился и из-за этого совершил роковую ошибку: разделил свое войско, отправив более мобильные части вперед.

Тугай-бей. Фрагмент картины Я. Матейко

Первыми шли на лодках реестровые казаки. Их, православных украинцев, возле Каменного Затона встретили посланцы Хмельницкого и разагитировали. Убив тех начальников, которые отказались изменить присяге, этот сильный контингент перешел на сторону восставших.

Сын гетмана Стефан Потоцкий вел другой отряд, тоже отчасти состоявший из реестровых. Узнав о каменнозатонских событиях, эти казаки тоже ушли к Хмельницкому, и молодой Потоцкий остался с небольшим количеством поляков. В начале мая 1648 года у городка Желтые Воды его лагерь был окружен превосходящими украинско-татарскими силами. Целых три дня поляки отбивались, и в конце концов все были истреблены. Их командир попал в плен, где скоро умер от ран.

Лишившись по меньшей мере трети своего войска и получая со всех сторон вести о восстаниях крестьян, воодушевленных успехом Хмельницкого, гетман начал отступать, но казаки с татарами были проворней. 16 мая они настигли поляков под Корсунью. Деморализованная армия почти не дралась, в ней началась паника. Девять тысяч человек, включая самого Николая Потоцкого и его заместителя польного гетмана Мартина Калиновского, угодили в плен. Обоих польских вельмож и львиную часть богатых трофеев по-хозяйски забрал себе Тугай-бей, чья конница составляла главную ударную силу повстанцев. На первом этапе украинско-польской войны крымцы вообще вели себя по отношению к Хмельницкому как старшие союзники.

Весть о позорном поражении великого коронного гетмана разнеслась по всей Украине. Это был тяжелый удар по престижу польской власти. В довершение катастрофы через четыре дня после Корсуни скончался король Владислав, и в Речи Посполитой начался всегдашний предвыборный разброд.

С этого момента сугубо казацкое движение перерастает в настоящую народную войну. Поднялась вся Украина. Осмелевшие крестьяне повсеместно жгли и грабили помещичьи усадьбы, убивали шляхту, объединялись в «полки», тоже объявляя себя казаками, и скоро уже не боялись нападать на укрепленные города.

Хмельницкий, кажется, еще не осознал, что ситуация коренным образом изменилась и что Украина больше не будет польской. Встав лагерем в городе Белая Церковь, предводитель восстания отправил в Варшаву послов с довольно умеренными требованиями: оградить казачество от притеснений, платить ему побольше жалованья и отпускать в походы за добычей, позволить казакам ловить рыбу в Днепре, дать дополнительные права православному духовенству. Всё это означало: мы поднялись не против короля, а против плохих магнатов. О независимости речи пока не шло.

Временная варшавская власть выразила готовность простить мятежников, отрядила в Белую Церковь на переговоры комиссара Адама Киселя, украинца и православного, но при этом убежденного приверженца Короны.

Иеремия Вишневецкий. Портрет XVIII в.

Однако пока шли препирательства, события на Украине стали неконтролируемыми. Крестьяне повсюду резали и грабили польских помещиков, те оборонялись. У шляхты нашелся энергичный вождь, князь Иеремия Вишневецкий, не так давно сам бывший православным. Во владениях этого украинского магната жило почти четверть миллиона человек, он владел несметными богатствами и держал собственное войско. Вишневецкий провел несколько карательных экспедиций. Эти походы сопровождались жестокими экзекуциями – массовыми убийствами и зверскими казнями. Князь Иеремия поголовно вырезáл население городов и местечек, которые перешли на сторону Хмельницкого, а взятых в плен мятежников перед смертью подвергал чудовищным пыткам. Расчет магната был не столько на военную победу (на нее не хватило бы сил), сколько на запугивание. Подобная тактика, конечно же, приносила обратный эффект, еще больше раздувая пламя народной войны и повышая градус всеобщего ожесточения. Скоро все убивали всех, и даже мирным людям для самозащиты приходилось браться за оружие.

Поляки резали украинцев, украинцы резали поляков, но хуже всех приходилось евреям, которых в этих краях было очень много – польские короли еще со средних веков охотно принимали еврейских беженцев из Западной Европы. Магнаты и шляхтичи, мало интересовавшиеся хозяйством, перепоручали еврейским управляющим собирать подати с крестьян; евреям отдавали на откуп кабаки, мельницы, речные переправы и всевозможные аренды. Дела подобного рода вела ничтожная часть иудеев, но крестьяне с казаками, не разбирая, ненавидели всё еврейское население. К мотивам социальным прибавлялась еще и религиозная нетерпимость.

Пропаганда Богдана Хмельницкого, рассылавшего повсюду свои манифесты и воззвания, в значительной степени строилась на юдофобской риторике и еще сильнее разжигала эту ненависть. От шляхты евреям помощи тоже не было. Спасаясь от мятежников, поляки уходили в города, под защиту крепостных стен, но евреев туда не пускали (как это, например, было в Тернополе), либо выдавали их на растерзание (что произошло в Тульчине).

Заславльский раввин Натан Ганновер, чудом уцелевший во время такой резни, оставил описание мук, которым «врагов Христовой веры» подвергали казаки, проявляя похвальное с их точки зрения религиозное рвение: «У некоторых сдирали кожу заживо, а тело бросали собакам, а некоторых – после того, как у них отрубали руки и ноги, бросали на дорогу и проезжали по ним на телегах и топтали лошадьми, а некоторых, подвергнув многим пыткам, недостаточным для того, чтобы убить сразу, бросали, чтобы они долго мучились в смертных муках, до того как испустят дух, многих закапывали живьем, младенцев резали в лоне их матерей, многих детей рубили на куски, как рыбу…» (дальше еще ужаснее, но хватит и этого).

Впрочем, не все казаки были столь усердны в религиозном фанатизме. Многие относились к погромам прагматически и предпочитали продавать евреев в крымское рабство. Пленников было такое количество, что, рассказывает хроника, каждого отдавали за щепотку табака.

Страшные вести о побоищах всколыхнули Польшу. Сейм, не дожидаясь выборов короля, собрал армию и отправил ее на подмогу Иеремие Вишневецкому, бившемуся в одиночку. Но росли и силы Хмельницкого. В сентябре 1648 года в боях у деревни Пилявцы он нанес польскому войску новое поражение, после чего вторгся в Галицию, дошел до Львова и осадил важную крепость Замостье.

Наконец, уже в ноябре у поляков появился король – Ян Казимир, младший брат покойного Владислава. Положение страны к этому моменту было таково, что новый монарх сразу же стал просить Хмельницкого о мире.

Остановив военные действия, Богдан вернулся на восток и в канун Рождества торжественно вступил в Киев, где его встретили как народного освободителя и защитника веры.

Так триумфально завершился первый год восстания.

Зборовский мир

Теперь Хмельницкий выставил совсем иные условия, но иной была и ситуация. Польша ослабела еще больше, и стало ясно, что над Украиной ей больше не властвовать. Кроме того, окрыленный победами хан Ислам-Гирей решил больше не осторожничать, посылая в помощь украинцам одного из своих мурз, а собрался в поход сам, со всем войском.

Богдан потребовал следующего: упразднить униатскую церковь; сравнять православного киевского митрополита в правах с католическим примасом; воеводами на Украину назначать только православных украинцев (их тогда по старинке, в противоположность полякам, называли «русскими»); признать запорожского гетмана подконтрольным только самому королю; изгнать с Украины всех евреев. Были и другие, частные условия: выдать обидчика Чаплинского, а Иеремии Вишневецкому закрыть путь к высшим государственным должностям. Число реестровых казаков должен был впредь определять гетман, собственной волей. Об отделении от Речи Посполитой речи пока по-прежнему не шло, но фактически всё это означало, что власть короля над Украиной заканчивается.

Эта программа была совершенно неприемлема для Варшавы, а на уступки Хмельницкий не соглашался. Ограничились перемирием, причем обе стороны готовились решить спор с помощью оружия.

Ян Казимир объявил мобилизацию в Польше, литовский гетман Януш Радзивилл тоже собирал войска, а Иеремия Вишневецкий звал к себе в Вишневец всю шляхту.

Хмельницкому пополнить свою армию было проще. Он обратился к народу с воззванием-универсалом – и немедленно возникли новые казачьи полки, уступавшие реестровым и сечевым по боевым качествам, зато многочисленные. Из Крыма шел с большими силами Ислам-Гирей.

К лету 1649 года после всех усилий Ян Казимир сумел набрать 25–30 тысяч воинов; украинско-татарская армия насчитывала тысяч семьдесят.

В августе произошло несколько боев, показавших королю, что сила не на его стороне. И тогда Ян Казимир поступил очень ловко: он решил, что будет проще и менее зазорно договориться с крымским ханом как монарху с монархом. Ислам-Гирея это тоже устраивало – он считал себя главнокомандующим союзной армией, который вправе вести переговоры самостоятельно.

За 200 тысяч злотых сразу и 90 тысяч в будущем ежегодно хан соглашался жить с Польшей в мире. Интересы казаков Ислам-Гирея занимали мало, но кое-какие привилегии для них хан все же выговорил. Реестровое войско теперь увеличивалось до 40 тысяч человек, причем комплектацией ведал гетман; город Чигирин с округой доставался гетману в личное владение; все мятежники получали прощение; на административные должности в Киеве, Чернигове и Брацлаве могли назначаться только православные – вот, собственно, и всё. Этот результат выглядел очень скромно по сравнению с запросами украинцев, и Хмельницкий пришел в ярость, но деваться было некуда. Без татар воевать со всей Польшей и Литвой он не решался.

Король Ян Казимир. Д. Шульц

10 августа 1649 года Богдан преклонил перед Яном Казимиром колено и произнес верноподданную речь, а заключенное соглашение имело вид королевской милости и называлось «Декларация милости Его величества в ответ на покорнейшую просьбу казаков». Униатская церковь не упразднялась, верховная власть Варшавы сохранялась, а воеводой в Киев король посадил верного Адама Киселя, что не нарушало кондиций, поскольку тот был православным.

И все же Украина фактически приобретала статус автономии в составе Речи Посполитой, притом автономии с собственным огромным войском, Хмельницкий становился кем-то вроде вице-короля, а казачья верхушка существенно улучшала свое положение.

Проблема состояла в том, что основная масса участников движения – вчерашних крестьян – ничего от Зборовского мира не получила. Записать их всех в Реестр Хмельницкий не имел права, а значит, они должны были разойтись по домам, под власть тех самых шляхтичей, против которых восстали.

Такой мир не мог оказаться прочным.

Хмельницкий маневрирует

В сложной ситуации оказался и народный герой Богдан Хмельницкий, которого все чествовали как освободителя и победителя. По сути дела, он должен был предать большинство тех, кто сражался под его началом.

Гетман сделал что мог: записал в реестр вместо сорока тысяч человек пятьдесят, да еще двадцать тысяч зачислил в особое войско, которым командовал сын Тимофей, но всех крестьян определить в казаки было невозможно. Очень многие остались недовольны.

Статус Украины получался странным: и не суверенное государство, и не польская провинция. Хмельницкий не знал, на что решиться. Оставаться с Яном Казимиром? Перейти под покровительство другого государя? А может быть, провозгласить независимость и самому стать монархом?

Взлет из ничтожества к могуществу и славе был стремительным. Всего полтора года назад сотник бежал из родного дома, спасаясь от мелкого хищника Чаплинского, – и вот он достиг почти царского положения, правит огромной территорией, командует многотысячной армией, распоряжается областями и городами, ведет переговоры с соседними державами. Было от чего закружиться голове.

Независимость как вариант, похоже, в тот момент все же не рассматривалась. Должно быть, Хмельницкому не хотелось брать на себя ответственность за жизнь огромного, разоренного края – ведь создавать страну труднее, чем воевать. Еще страшнее выглядела перспектива остаться один на один, без союзников, в борьбе с польско-литовским государством.

Гетману больше нравилась идея формально принять подданство какой-нибудь сильной державы, получив от нее военную и финансовую помощь, но при этом сохранить положение полунезависимого владыки – так, например, существовали Прусское и Курляндское герцогства, вассальные по отношению к Польше.

Сильных держав поблизости имелось две: Россия и Турция. По крови и вере ближе, конечно, была первая, но культурная и языковая близость скорее пугала – перспективой ассимиляции и поглощения. Как ни странно, препятствием оказалось и единоверие. Тогдашний глава украинской православной церкви митрополит Сильвестр находился в каноническом подчинении у далекого константинопольского патриарха и потому обладал всей полнотой власти; присоединение Украины к России неминуемо закончилось бы и слиянием церквей под эгидой Московской патриархии. Поэтому высший киевский клир к идее «Третьего Рима» и объединения «всея Руси» относился настороженно.

Наконец, и Москва поначалу восприняла украинские апроши прохладно. Вскоре после Корсунской победы, еще в июне 1648 года, Хмельницкий, зондируя почву, написал Алексею Михайловичу: «Желали бы мы себе самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская велеможность православный христианский царь». Сама форма обращения выглядела довольно двусмысленно. Себя Богдан называл «царскому величеству наинизшим слугой», но при этом «гетманом его королевской милости войска Запорожского». Ответ был таким же неопределенным. Вялой была реакция Москвы и на еще одно, уже недвусмысленное предложение подданства в следующем году. Российское правительство заявило, что оно не против, но только если согласится польский король – по сути дела, это был вежливый отказ.

Надо сказать, что для украинской верхушки турецкое подданство выглядело во многих отношениях привлекательнее русского. Во-первых, султан сидел далеко, владел множеством других провинций и вряд ли стал бы активно вмешиваться в дела украинского протектората. Во-вторых, Турция была мощной военной державой и войны с поляками не испугалась бы. Ну и, наконец, вассалом султана так или иначе был главный союзник Хмельницкого – крымский хан.

Вот почему Богдан обратился в Константинополь. Весной 1650 года он попросил у султана покровительства. В гетманскую столицу Чигирин приехало турецкое посольство и провело предварительные переговоры. Затем к султану отправилось официальное украинское посольство во главе с полковником Ждановичем – обсуждать условия.

Крымский хан считал дело уже решенным и даже звал Хмельницкого вместе идти на Москву – очевидно, надеясь окончательно рассорить Украину с Россией. Но от этого гетман и старшина уклонились.

Взамен Богдан предложил крымцам идти войной на Молдавию. Татары согласились и на это – им нужно было где-то брать добычу. Хмельницкому же хотелось сделать молдавским господарем своего сына Тимофея. Так, вместо того, чтобы готовиться к новому этапу неизбежной войны с Польшей, гетман стал тратить силы и средства на ненужную авантюру.

В Варшаве казацкое вторжение в Молдавию восприняли как акт агрессии, поскольку Молдавия считалась зоной польского влияния. Тон стали задавать сторонники реванша, которых возглавляли Иеремия Вишневецкий и вернувшийся из крымского плена Николай Потоцкий.

В конце 1650 года сейм постановил ввести специальный военный налог для мобилизации войска. Из Европы, где недавно закончилась Тридцатилетняя война и сильно подешевели наемники, в армию прибывали хорошо обученные солдаты.

К концу зимы Польша была готова к наступлению.

В это же время из Константинополя вернулись казацкие послы с известием, что присоединение Украины к Турции – дело решенное, и остается только дождаться султанского указа.

Но поляки ударили раньше.

Трудные времена

В феврале 1651 г. большая польская армия, состоявшая из регулярных полков, наемной пехоты и шляхетской конницы, вошла на территорию Украины. Речь Посполитая очень давно не собирала такой силы – пишут, что у короля было больше 60 тысяч воинов.

Навстречу двинулось казацко-крымское войско, еще более многочисленное, но наполовину состоявшее из плохо вооруженных крестьян. К тому же это фактически было два войска – хан шел отдельно и Хмельницкому не подчинялся.

Помимо отсутствия единого командования, существовала еще одна проблема. У Богдана был приступ депрессии, вызванной личными обстоятельствами. Его жена (та самая femme fatale, которую когда-то похитил Чаплинский и которую гетман впоследствии отбил обратно) была уличена в супружеской измене. Хмельницкий велел повесить ее вместе с любовником, а сам погрузился в апатию и пьянство.

Армии сошлись на поле у волынского села Берестечко 28 июня 1651 года. Два дня сражение шло с переменным успехом, а на третий, очевидно, убедившись, что легкой победы не будет, и не желая терять слишком много людей в чужой войне, хан отвел свою конницу назад и стал уходить. Хмельницкий бросился следом. Относительно мотивов этого поступка единого мнения не существует. Историки, которым Богдан нравится, утверждают, что он надеялся вернуть крымцев и что Ислам-Гирей задержал его насильно. Недоброжелатели уверены, что Хмельницкий понял неизбежность поражения и спасал свою жизнь.

Так или иначе украинское войско осталось без командующего. Оно долго, целых десять дней, отбивало непрестанные атаки врага, но исход дела был предрешен. В конце концов сражение перешло в бойню, и казаки разбежались.

Еще до окончания боев литовский гетман Радзивилл занял Киев.

Война была проиграна. Союзник украинцев, крымский хан, вышел из борьбы; его лучший полководец знаменитый Тугай-бей сложил голову под Берестечком. Хмельницкий, хоть и отпущенный на свободу (если вообще был ее лишен), совершенно «потерял лицо» и остался без армии – он сумел удержать при себе только три тысячи казаков. Все города, закрепленные за казачеством по Зборовскому договору, – Киев, Чернигов, Брацлав – перешли под контроль поляков.

Но, как не раз случалось в прошлом, польский король не смог воспользоваться плодами победы сполна, потому что у него кончились деньги на содержание такой большой армии. Основная часть, мобилизованные и наемники, ушла, остались только регулярные войска и шляхетское ополчение Иеремии Вишневецкого, однако этот непримиримый враг казачества в самый разгар кампании скоропостижно скончался.

Яну Казимиру пришлось заключать мир, не доведя дело до конца.

Договор подписали 18 сентября в Белой Церкви, и условия были много хуже зборовских.

Число реестровых казаков сокращалось вдвое, до 20 тысяч. Территория Запорожского войска ограничивалась одним киевским воеводством. Чигиринский округ оставался в личном владении Хмельницкого, но зато он должен был отказаться от каких-либо сношений с Крымом и вообще с иностранными государствами.

Битва при Берестечке. Барельеф с гробницы короля Яна Казимира

Этот мир не понравился ни украинцам, ни полякам. Большинство повстанцев оказались «расказаченными», крестьяне опять попадали под гнет помещиков и арендаторов, а вся Украина в целом оказывалась очень ослабленной. С польской же точки зрения, наголову разбитый враг не был раздавлен до конца, что сулило в будущем новые потрясения. Варшавский сейм отказался ратифицировать Белоцерковский договор. Возникла ситуация, когда между Короной и Украиной не было ни войны, ни мира, и закончиться это, конечно, могло только новым кровопролитием.

Походы Богдана Хмельницкого. А. Журавлев

Оно, собственно, и не прекращалось. Крестьяне Брацлавщины, вернувшейся под коронное управление, скоро восстали, и там развернулась своего рода «частная война», которую по примеру покойного князя Иеремии вел Стефан Чарнецкий. Крестьянам помогали казачьи отряды, присланные Хмельницким.

В начале июня 1652 года украинско-татарской армии удалось на Винничине окружить и уничтожить польский корпус польного коронного гетмана Мартина Калиновского – в отместку за бойню под Берестечком казаки перебили всех пленных, выкупив даже тех, которые достались татарам. Зато молдавская авантюра Богдана закончилась плохо. Посадить сына Тимофея на господарский престол гетману никак не удавалось, а в сентябре 1653 года Хмельницкий-младший в одном из боев был смертельно ранен.

Положение гетмана и всего украинского дела к этому времени стало совсем тяжелым. Новое польское вторжение казалось неминуемым, на помощь Крыма рассчитывать не приходилось. Турецкий султан не торопился принимать Украину под свою руку.

Требовался новый покровитель, и как можно скорее. Хмельницкий снова обратился к царю – больше было некуда.

Присоединение

Промосковская партия на Украине существовала давно. Идея перейти из подданства инославного, инородного монарха в подданство к государю единоверному и единородному была особенно популярна в угнетенных низах и среди горожан, имела она своих приверженцев и среди духовенства (хотя последнее, как уже говорилось, в то же время крепко держалось за церковную самостоятельность).

Ранние попытки украинцев заручиться российским покровительством, напомню, были встречены в Москве без энтузиазма. Царь Алексей не любил рискованных шагов, а здесь пахло большой войной. Три предыдущих конфликта с Речью Посполитой закончились плохо, память о Смоленском позоре 1634 года была еще свежа, да хватало и собственных, внутренних проблем. Хорошо и безопасно было присоединять земли Сибири – сопротивления минимум, никакой спешки, затраты ничтожные, а прибытки большие. С Украиной же могло получиться ровно наоборот: и трудно, и нервно, и дорого, и сомнительно с точки зрения выгод. Правительство Алексея Михайловича хорошо это понимало – и его сомнения были совершенно справедливы. Царь по своему прекраснодушию пытался увещевать Польшу, передавал через послов, что белоцерковский мир нехорош и надобно вернуться к зборовскому. Иначе «Запорожское войско» из-под королевской руки все равно уйдет, и Москва, хочешь не хочешь, должна будет принять Украину на свое попечение – не отдавать же ее поганым туркам. Эта наивная дипломатия, конечно, ни к чему привести не могла.

Но когда Хмельницкий в очередной раз, в декабре 1652 года, стал челобитствовать о российском подданстве, украинского посла в Москве приняли более благосклонно. В это время при дворе уже вошел в силу Никон. Он переписывался с гетманом напрямую и инструктировал его, как действовать. Новый патриарх войны с Польшей не боялся. Напористо и уверенно он тащил робкого царя к величию, а за царем в том же направлении должна была потянуться и вся страна.

Сначала переговоры шли небыстро – Хмельницкий надеялся получить от России помощь, ни в чем не поступившись своей автономией. Но после неудач 1653 года гетман стал покладист и принял все московские условия.

В сентябре 1653 года царские послы объявили гетману и старшине, что, поскольку король не внял добрым речам, государь Алексей Михайлович соглашается взять Украину под свою высокую руку.

После этого события развивались быстро.

Уже 1 октября в Москве созвали Земский собор, которому было объявлено о «неправдах» польского короля и об украинском челобитье. Собор постановил: «Гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское з городами их и з землями принять под свою государскую высокую руку для православные християнские веры и святых божиих церквей». На Украину стали снаряжать великое посольство – принимать присягу.

Еще и теперь, пока посольство не доехало, Хмельницкий предпринял последнюю попытку решить проблему без российской помощи. В прямое нарушение Белоцерковского договора он уговорил хана выступить в поход к польской крепости Каменец, где находился Ян Казимир с небольшими силами. Победа казалась верной, но Ислам-Гирей в очередной раз продемонстрировал, как мало он заботится об интересах своего украинского союзника. Хан вступил с поляками в сепаратные переговоры. Получив от них гарантию дани и разрешение сорок дней пограбить украинские земли, он ушел, вполне довольный исходом дела.

Гетману ничего не оставалось, как возвращаться к себе в Чигирин, принимать царскую милость.

Великое посольство во главе с боярином Василием Бутурлиным на Украине встречали торжественно. Простой народ, в отличие от казачьей старшины и церковных иерархов, видел в российском подданстве надежду на лучшую жизнь.

В городе Переяславле, неподалеку от Киева, 8 января 1654 года открылась рада – казачий аналог Земского собора. Сначала на кругу было принято решение о присоединении к России.

Выглядело это так. Хмельницкий спросил собравшихся, под каким из четырех государей они желают жить – под польским королем, крымским ханом, турецким султаном или православным царем. На всякий случай подсказал правильный ответ: султан с ханом-де басурманы, а король нас много обижал. Толпа закричала, что хочет православного государя. Боярин Бутурлин вручил войсковому генеральному писарю для прочтения царский манифест, сословия стали приносить присягу, и на этом формальности закончились.

Условия, на которых Украина вошла в состав российского государства, были следующие.

Число казаков, получающих жалование, определялось в шестьдесят тысяч. Права и свободы этого сословия гарантировались.

Царь будет собирать с городов и областей точно такие же подати и пошлины, как это было при поляках.

Занимать административные посты в городах могли только украинцы, но за сбором казенных поступлений будут наблюдать царские люди.

Власть Хмельницкого – пожизненная, а после его смерти казаки изберут нового гетмана сами. Чигирин с округой будет даваться гетманам в кормление, а Богдан получит в личную вотчину еще и городок Гадяч.

Сношения украинского гетмана с другими странами будут ограничены. Обо всех контактах следует докладывать в Москву, а с польским королем и турецким султаном без царского указа никаких «ссылок» вообще быть не должно.

Получалось, что Украина внутри России имеет особый статус – не провинции, а протектората, который официально назывался «Запорожское войско с городами и землями».

Обе стороны несомненно рассматривали такое положение дел как временное. Хмельницкий надеялся с помощью русского оружия избавиться от польской угрозы – а там будет видно. Московское правительство тоже пока примеривалось к управлению новой территорией, еще не зная, как взяться за дело, но «ордынская» модель жестко централизованного государства никак не сочеталась с существованием автономий. Не для того Москва избавилась от удельных княжеств, чтобы учредить новое, да еще такое большое и населенное.

Переяславская рада. А. Кившенко

Помимо этой мины замедленного действия новозаключенный союз таил в себе и другие опасности.

Главной из них были противоречия внутри самого украинского общества. Интересы старшины и простонародья совпадали только в одном: в неприятии польского владычества. Однако казачья верхушка хотела всего лишь занять место польской шляхты, оставив крестьян в прежнем состоянии. Требование ограничить состав войска шестьюдесятью тысячами человек исходило не от Москвы, а от новой аристократии – полковников, есаулов, сотников.

Крестьяне, а еще в большей степени горожане жить в казацком государстве не хотели. Они предпочитали власть одних царских воевод, без промежуточного сословия угнетателей.

В течение последующих десятилетий этот социальный конфликт выльется в нескончаемую гражданскую войну, в ходе которой одни украинцы будут ориентироваться на Москву, другие – на Варшаву, третьи – на Константинополь.

Сам Богдан, кажется, считал решение Переяславской рады не более чем политическим маневром и временной мерой. Он охотно переложил на русских воевод основную тяжесть войны с Польшей и участвовал в боевых действиях без особенного рвения (об этом – в следующей главе), а сам при этом, в нарушение условия об ограничении внешних сношений, вел тайные переговоры и с крымцами, и с поляками, и со шведами, не забывая уверять царя в своей вечной преданности. Гетман много болел, часто пребывал в «меланхолии», но продолжал мечтать о собственной династии. Его старший сын погиб, но оставался еще один – Юрий. Старику хотелось, чтобы еще при его жизни юношу утвердили преемником.

В мае 1657 года, исполняя волю великого Богдана, круг послушно провозгласил шестнадцатилетнего Юрия гетманом, но власть оставалась у отца. Правда, пользоваться ею Хмельницкому-старшему оставалось недолго. 27 июля он умер от инсульта.

Со смертью лидера, признаваемого всеми слоями и сословиями, украинскому единству пришел конец. На смену освободительной войне шла война гражданская.

После Хмельницкого (1657–1672)

Украинские события следующих пятнадцати лет подробно пересказывать нет смысла. Они создают впечатление неконтролируемого хаоса, в котором молниеносно возникают и так же быстро исчезают вожди, герои, злодеи, авантюристы – совсем как во времена русской Смуты. Но в этом потоке случайностей просматриваются несколько явно неслучайных этапов, у каждого из которых были свои объективные причины.

Таких этапов три.

Первый, попытка возвращения в Польшу, стал обратной реакцией на присоединение к России. Часть казачьей элиты, считая свою главную задачу выполненной и боясь оказаться в чересчур сильной зависимости от властолюбивого московского самодержавия, решила повернуть обратно к Польше. Этим людям казалось выгоднее быть частью слабого, а не сильного государства.

Во главе движения встал ближайший соратник Богдана, в прошлом его личный секретарь, а затем генеральный писарь (канцлер) Запорожского войска Иван Выговский. В последние два года жизни великого гетмана, когда тот то болел, то пребывал в «меланхолии», Выговский стал фактическим правителем Украины.

Юрий Хмельницкий, хоть и провозглашенный гетманом, без отца удержать власть не мог. Выговского сначала поставили на трехлетний срок регентом, а через несколько месяцев сделали и полноправным гетманом, Юрий же отправился учиться в Киевскую духовную академию, что больше соответствовало его характеру и возрасту.

Выговский, происхождением шляхтич, хотел, чтобы Украина существовала по образцу Речи Посполитой, только управлялась православным украинским дворянством. Но концепция шляхетских прав и вольностей противоречила основополагающему принципу московской государственности. Между царскими воеводами и казачьей старшиной сразу же начались трения. С московской точки зрения, всякий служилый человек был государевым «холопом», а казаки считали себя «лыцарями». Иван Выговский, кажется, первый понял, что добром это не кончится, и повел тайные переговоры с королевскими представителями.

Но тут дали себя знать внутриукраинские противоречия. Бедное казачество, так называемая «голота», не хотело возврата к шляхетскому правлению, хоть бы даже украинскому. Выговскому пришлось выдержать целую войну с политическими противниками, которых он сумел победить, но с этого момента украинцы проливали кровь друг друга уже не переставая. Это было не только столкновение политических амбиций отдельных вождей, но борьба двух партий. Первую можно очень условно назвать «аристократической» – не по благородству происхождения, а из-за приверженности аристократическому способу правления. Вторую, еще более условно, назовем «демократической» – потому что она опиралась на поддержку демоса. Парадокс заключался в том, что демос ориентировался на антидемократическую Москву, но тогдашнее массовое сознание лучше относилось к самодержавной власти далекого царя, чем к засилию ближних притеснителей.

Иван Выговский. Прижизненный портрет

Следует сказать, что царские наместники и представители долго не могли разобраться в запутанной украинской ситуации и пытались как-то примирить противоборствующие стороны – вместо того, чтобы твердо поддержать своих приверженцев. Это еще пуще усугубляло путаницу. По выражению С. Платонова, в Малороссии разгоралась «война всех против всех».

В 1658 году, подавив оппозицию, гетман Выговский перестал прикидываться верным слугой его царского величества и объявил себя подданным его королевской милости. Украина под названием «Великого княжества русского» возвращалась в Речь Посполитую.

Официальная российская история последующих веков демонизировала Выговского, объявив его вероломным изменником, однако гетман резонно считал своей родиной не Россию, а Украину. Договор с Речью Посполитой, подписанный Выговским в Гадяче, гарантировал Малороссии полную автономию.

Рассмотрим этот интересный документ подробнее. Если б подобная программа осуществилась, Украина уже в семнадцатом веке обрела бы государственность.

«Великое княжество» обладало собственной финансовой системой, причем король отказывался от своей доли в податях – все сборы шли в украинскую казну.

Официальным языком автономии объявлялся «русский» – то есть украинский.

Реестр состоял из тех же 60 тысяч казаков, которые становились основным государственным сословием, причем король по представлению гетмана мог давать этим служивым людям дворянское звание. Польских войск на Украине держать не предполагалось вовсе.

Православное духовенство получало равные права с католическим – не только на украинской территории, но и на польской.

Украинцам гарантировалась квота в польском сенате.

На Украине должно было открыться два университета, а также многочисленные училища и типографии, в которых дозволялось печатать любые книги – лишь бы в них не было «укоризны королевскому маестату».

Всем участникам антипольской войны объявлялась безоговорочная амнистия.

Содержался в договоре и пункт удивительный: «великое княжество» имело право сохранять нейтралитет в российско-польских войнах, но, если на Украину нападет Москва, Корона обязывалась защищать свой протекторат.

Гадяцкий договор превращал Речь Посполитую в польско-литовско-украинскую унию, и поначалу казалось, что этот тройственный союз может осуществиться.

«Великий князь» Выговский, поддерживаемый реестровыми казаками, начал энергично очищать украинскую территорию от московских войск.

В августе 1658 года он предпринял наступление на Киев, но взять его не смог, однако в следующем году добился большого успеха.

Царский представитель на Украине князь Григорий Ромодановский назначил нового гетмана, Ивана Беспалого, который пытался взять под свой контроль хотя бы левобережную Украину. Из Москвы ему в помощь прибыло войско под командованием князя Алексея Трубецкого и осадило крепость Конотоп, где засели противники промосковского гетмана.

Выговский, к которому присоединилось войско нового хана Мехмет-Гирея (брата умершего Ислам-Гирея), ударил по русской армии в тыл, ложным отступлением заманил ее в засаду и сильно потрепал. Разбитые московские полки повсюду отступали. Когда весть о поражении достигла столицы, царь Алексей Михайлович явился народу в «печальном платье», то есть в траурном одеянии. Русские продолжали удерживать только Киев.

Но вся левобережная Украина с ее преобладающим крестьянским населением не хотела ни Польши, ни Выговского; заволновались и многие города Правобережья, не поддерживавшие идею шляхетско-казацкого государства.

Одно за другим начались восстания. Против пропольского гетмана поднялись Переяславль, Нежин, Чернигов и даже Чигирин. Отложилась и Запорожская Сечь, центр сосредоточения казацкой голытьбы.

Надеясь укрепить свое пошатнувшееся положение, Выговский созвал генеральную раду, но запорожские казаки привели туда Юрия Хмельницкого, и тот победил одним своим громким именем. Выговскому пришлось сложить с себя гетманское звание и бежать[2]. В пользу младшего Хмельницкого отказался от гетманства и Беспалый.

Юрия провозгласили малороссийским гетманом на новой Переяславской раде, что, вероятно, должно было придать этому событию символическое значение. Однако блюстителя российско-украинского единства из Юрия Хмельницкого не вышло. Авторитета этот болезненный и слабохарактерный юноша среди казаков не имел, а число противников российского подданства после второй Переяславской рады возросло. Причиной тому был нажим царского правительства, желавшего взять свое новое шаткое владение под более жесткий контроль. С Юрием церемонились меньше, чем с отцом. Ему запретили вести собственную дипломатию, воевать без приказа и поставили русские гарнизоны в пяти ключевых украинских городах.

Юрий Хмельницкий. Неизвестный художник

Хоть гетман и обещал «ляцкими прелестями не прельщаться», однако его верность не продержалась и года. Следующий 1660 год был для русского оружия неудачен, и Хмельницкий под влиянием своего окружения передался полякам.

С этого момента гражданская война переходит в следующую фазу – Украина начинает делиться на две части: Правобережную и Левобережную. Формально это выразилось в двоевластии – в противовес изменнику Юрию Хмельницкому верное Москве казачество решило избрать нового гетмана. Им после кровопролитной распри стал запорожский атаман Иван Брюховецкий. Хмельницкий и поляки контролировали правую сторону Днепра, Брюховецкий и царские воеводы – левую. Однако разделение определялось не диспозицией сил, а причинами более глубокими.

Большинство реестровых казаков, по преимуществу настроенных антимосковски, обитали на Правобережье; здесь верховодила старшина. Левый же берег, где тон задавало бедное казачество и где реестровых не любили, предпочитал держаться Москвы.

В этот период каждый гетман еще претендует на всеукраинскую власть, и потому гражданская война перемещается то на один берег, то на другой – в зависимости от того, кто наступает.

В начале 1663 года Юрий Хмельницкий, уставший быть пешкой в руках своих полковников, добровольно оставил свой неуютный пост и постригся в монахи (с братом Гедеоном, как он теперь нарекся, мы встретимся еще не раз), но это не изменило ситуации. Новый правобережный гетман Павел Тетеря, женатый на дочери Богдана, продолжал ту же политику – да и не мог бы вести себя иначе.

Важным шагом, способствовавшим разделу Украины, стал визит Ивана Брюховецкого в Москву, где лояльный гетман был обласкан, получил чин боярина и вотчины, а взамен обязался переуступить царской казне сбор податей и некоторых пошлин (то есть фактически отказался от финансовой автономии). На Правобережье новшество вызвало новый антироссийский подъем, но к этому времени в Москве уже приняли стратегическое решение: оставить притязания на всю Украину, от которой одни расходы и хлопоты, а довольствоваться менее проблемным Левобережьем.

Мирный договор с Польшей в 1667 году зафиксировал этот раздел юридически, поскольку Речь Посполитая признала Левобережье российским владением, однако на этом борьба не закончилась.

На третьем этапе украинской смуты из игры вышла Польша, но антимосковское казачество нашло себе нового, более сильного покровителя – Османскую империю, и определяющим стал турецкий фактор.

Этой, на первый взгляд, неожиданной, а на самом деле естественной переориентации предшествовала междоусобица. Гетман Тетеря, продолжавший ориентироваться на Варшаву, не удержался. Его место занял Петр Дорошенко, который еще до окончания польско-русской войны разорвал отношения с королем и сделал ставку на султана.

Гетман Дорошенко, в отличие от покорного Москве гетмана Брюховецкого, не признавал разделение Украины на два «берега». Он рассчитывал с турецкой помощью подчинить себе обе части страны.

Петр Дорошенко. Неизвестный художник

Впрочем, о политических взглядах гетманов той эпохи говорить можно только с большой натяжкой. Главной заботой этих военных вождей было сохранение собственной власти, поэтому они с легкостью переходили из лагеря в лагерь.

Брюховецкий заколебался, видя, что антимосковская партия очень окрепла. Дорошенко с той стороны Днепра слал заманчивые предложения: обещал ради единства Украины уступить гетманство, только бы Брюховецкий отложился от Москвы.

В феврале 1668 года «боярин» Брюховецкий и его полковники решили, что выгоднее передаться султану. Небольшой русский отряд, находившийся в гетманской ставке, был вырезан. По всему Левобережью и в Киеве русские гарнизоны оказались в осаде. Изменникам достались большие запасы оружия и продовольствия, а также все собранные в казну налоги – почти сто пятьдесят тысяч рублей.

Но предательство не пошло Брюховецкому впрок. Когда силы обоих гетманов соединились, сторонники Дорошенко убили левобережного предводителя. Украина вновь оказалась под булавой единого правителя – но ненадолго.

Как раз тогда, когда из России подошло новое войско под командованием боярина Григория Ромодановского, повторилась опереточная коллизия, из-за которой Богдан Хмельницкий проиграл кампанию 1651 года. Гетман Дорошенко узнал, что ему изменяет жена, и, оставив вместо себя полковника Демьяна Многогрешного, поспешил домой, в Чигирин. Этот эмоциональный порыв свел на нет все успехи незадачливого объединителя.

Оказавшись во главе войска, Многогрешный захотел сам стать гетманом. Он вступил в переговоры с Ромодановским, который охотно пошел полковнику навстречу. В январе 1669 года статус кво восстановился, Украина опять разделилась на две половины, и в левой гетманом стал Многогрешный. Он согласился ограничить количество реестровых казаков тридцатью тысячами (что было логично, поскольку от Украины осталась половина) и пустил царских воевод в пять украинских городов.

Тем временем на другой стороне Днепра ослабевший Дорошенко бился за правобережное гетманство с соперниками. Вновь объявился Юрий Хмельницкий, которому наскучило быть «братом Гедеоном», – и вновь потерпел неудачу. Дорошенко захватил его в плен и отправил к туркам.

В Правобережной Украине шла хаотичная война, в которой украинцы польской ориентации враждовали с украинцами турецкой ориентации, поляки отбивались от турок, татары грабили всех подряд, и конца этой кровавой вакханалии было не видно.

Россия в эту заграничную свару благоразумно не вмешивалась, довольствуясь постепенным усилением своей власти в Левобережье. Финальный аккорд этого осторожного процесса прозвучал в 1672 году.

В гетманском окружении всегда хватало интриганов и ябедников, которые засыпали Москву доносами на своих врагов, обвиняя их в изменнических замыслах. Писали, конечно, и на Многогрешного, но до поры до времени этим кляузам не давали ходу – украинский гетман занимал слишком высокое положение. Однако в марте 1672 года Многогрешного арестовали и предали суду – да не на Украине, а в Москве. Пытали, как обычного преступника, приговорили к смерти. Царь заменил казнь на сибирскую ссылку, но урок был ясен: Левобережная Украина отныне является провинцией московского государства и ее правители находятся в полной царской власти.

Следующим гетманом стал Иван Самойлович, протеже князя Григория Ромодановского, человек покладистый и тихий.

Только теперь, почти через два десятилетия после Переяславской рады, Украину, верней, половину Украины, действительно можно было считать вошедшей в состав России.

Войны

Алексей Тишайший превыше всего ценил мир и покой, но почти все его царствование прошло в войнах. Россия поочередно рассорилась со всеми своими соседями. Эти конфликты были прямым следствием украинской экспансии и стали огромным бременем для небогатой, трудно развивающейся страны.

Польская война. Первый этап

В октябре 1653 года, вынося решение о присоединении Малой Руси, Земский собор одновременно выступил с осуждением польского короля. Это было объявлением войны.

К европейским государям, с которыми Москва поддерживала дипломатические отношения, отправили послания, разъяснявшие причины этого деяния и содержавшие просьбу не оказывать Польше помощи. Союзников Россия не искала. Были все основания рассчитывать, что война окажется недолгой.

Речь Посполитая находилась в плачевном состоянии. Ян Казимир слыл королем слабым, порядка в его державе не было, казна пустовала, все немногочисленные силы уходили на борьбу с казацким восстанием, и западнорусские, литовские, белорусские области остались почти беззащитными.

Именно с той стороны, а не через Украину царская армия и собиралась нанести удар. Первой целью должен был стать Смоленск, о возвращении которого в Москве так давно мечтали. Патриарх Никон, вдохновитель и инициатор войны, строил и более широкие планы – соединить «три Руси» под скипетром русского царя.

Всю зиму и весну готовились: собирали ратный люд, припасы, везли к западной границе пушки. В конце мая началось наступление сразу по трем направлениям. Северный корпус двинулся из Великих Лук на Полоцк; основные силы, при которых находился сам Алексей Михайлович, шли из Вязьмы на Смоленск; южная колонна из Брянска вторглась в Белоруссию. В общей сложности русская армия насчитывала до 80 тысяч воинов. Богдан Хмельницкий сам на войну не пошел, но отправил в поддержку союзникам полковника Золотаренко с двадцатью тысячами казаков.

Речь Посполитая не смогла выставить сколько-нибудь внушительной армии и была вынуждена ограничиться обороной.

Крепости, не имевшие гарнизонов, сдавались одна за другой – Дорогобуж, Невель, Белая, Гомель, Могилев, Полоцк. Витебск и Оршу пришлось брать с боем, но пали и они.

Сам Смоленск, стены которого оказались русским не по зубам во время двух предыдущих войн, продержался до сентября. Попытка штурма не удалась, но польских войск в городе было мало, на подмогу они не надеялись и в конце концов капитулировали. Алексей Михайлович заставил гарнизон повторить сцену, разыгранную королем Владиславом в 1634 году при сдаче воеводы Шеина: поляки склонили перед царем свои знамена. Символический реванш за давнее унижение, вероятно, выглядел не особенно впечатляющим, потому что поляков было всего несколько сотен.

В целом кампания 1654 года получилась истинно триумфальной и превзошла самые смелые надежды Алексея и Никона.

Заслуга такого большого и, в общем, не слишком кровавого успеха в значительной степени принадлежала царю.

Алексей Михайлович очень беспокоился за нравственность и душевную чистоту христианского воинства и перед походом обратился к воеводам со специальным посланием, в котором приказывал строго следить, соблюдают ли воины святые посты и ходят ли к покаянию. Но помимо призывов к благочестию царь давал распоряжения и вполне рационального толка: проявлять милосердие, не грабить и не разорять население, повсюду где можно договариваться миром. По государеву указу мародеров и насильников следовало предавать смерти, а их начальников – «торговой казни», то есть публичной порке. Пленных шляхтичей – звать на царскую службу, кто не согласится – отпускать на волю.

Поэтому православное население, преобладающее в занятых областях, встречало русское войско без страха. Многие города сами отворяли ворота – и не имели причин пожалеть об этом. Царь подтверждал жителям все прежние привилегии, в том числе незыблемость Магдебургского права, освобождал от воинского постоя, обещал защиту от казаков Золотаренко, которые грабили обывателей и убивали поляков с евреями.

Умеренность и великодушие принесли русским больше побед, чем сила оружия.

На Украине тем временем дела шли отнюдь не победоносно. У Богдана Хмельницкого то ли была очередная «меланхолия», то ли он берег силы, рассчитывая взвалить основную тяжесть войны на союзников, но весь год гетман пробездействовал, так что у польских магнатов даже появилась возможность перейти в наступление. Осенью 1654 года, соединившись с крымцами, которые теперь рассматривали украинцев как московских подданных и, стало быть, своих врагов, Стефан Чарнецкий подверг Брацлавский край чудовищному разгрому и разорению. Каратели сожгли полсотни городов и разрушили тысячу православных церквей. Хроника сообщает (вероятно, не без преувеличений), что сто тысяч украинцев были убиты и еще триста тысяч угнаны в крымское рабство.

Только зимой Богдан наконец собрался с силами дать полякам отпор – и то лишь при поддержке большого отряда русских войск.

У русских на северном фронте зимой активности поубавилось. Алексей Михайлович уехал в Москву, отдохнуть от ратных трудов. Он теперь называл себя «государем Великой и Малой Руси», а в следующем году надеялся присоединить к титулу еще и «Белую Русь».

Русские ведут пленных поляков. Голландская гравюра XVII в.

Однако поляки сложа руки не сидели. Литовский гетман Януш Радзивилл напал на украинский отряд Золотаренко, потом осадил и едва не взял Могилев. Среди местного населения, совсем недавно присягнувшего Москве, нашлись сторонники прежней власти – этому способствовало поведение оккупационных войск, дисциплина которых в царское отсутствие сильно разболталась. Часть православной шляхты перекинулась на литовскую сторону.

Но весной 1655 года Алексей вернулся в Смоленск с подкреплениями, и наступление возобновилось.

Победы следовали одна за другой. Хватило одного небольшого сражения, чтобы разбить Радзивилла, – и города опять стали сдаваться. В течение лета покорились Минск, Ковно, Гродно. Пала даже Вильна, столица Великого княжества Литовского. Никогда прежде – ни при Иване III, ни при Иване IV – русские не добивались в войне с западным соседом столь блестящих результатов.

В начале осени наконец активизировался и Хмельницкий. Украинско-русская армия разбила великого коронного гетмана Станислава Потоцкого, осадила Львов и взяла Люблин.

На помощь полякам пришло крымское войско, но понесло тяжелые потери, и хан запросил мира.

Это был пик военных успехов коалиции. Казалось, война подходит к концу.

О мире заговорили и поляки, которым больше нечем было защищаться. В ожидании переговоров бои приостановились.

Если бы Москва удовлетворилась достигнутым, условия мирного договора несомненно были бы для нее самыми выгодными.

Но под воздействием побед царь и патриарх утратили всякое чувство меры. Алексею теперь казалось уже недостаточным быть царем Малой и Белой Руси, он потребовал и Великого княжества Литовского. Запросы Никона были еще размашистей – фактический правитель подбивал своего питомца претендовать и на польскую корону!

Согласиться на такое послы Речи Посполитой, конечно, не могли. Пока шла торговля, на арене появился новый сильный игрок. Повторялась ситуация вековой давности, когда Иван Грозный, разгромив Ливонский орден, не смог вовремя остановиться, раззадорил алчных соседей и потерял плоды всех своих побед.

Шведская война

Молодой шведский король Карл X, только что сменивший на престоле мирную покровительницу искусств королеву Христину, не мог спокойно наблюдать, как Россия собирается прибрать к рукам побежденную Польшу. У Швеции с Речью Посполитой имелись собственные давние счеты, в сражениях недавно закончившейся Тридцатилетней войны шведская армия доказала, что она из сильнейших в Европе, а сам король был энергичен, честолюбив и воинственен. У него появился план захватить все южное побережье Балтики и сделать это море внутренним шведским.

Предлог долго придумывать не пришлось – хватило того, что польские монархи династии Ваза продолжали титуловать себя шведскими королями, хоть давно лишились этой короны.

Еще летом 1655 года фельдмаршал Виттенберг вторгся на польскую территорию – и почти не встретил сопротивления. Литовский гетман Радзивилл, как и шведы, протестант по вероисповеданию, перешел на сторону Карла, прося только, чтобы тот помог литовцам отбиться от русских.

Затем последовало вторжение всей шведской армии – катастрофа, получившая в польской истории название «Potop Szwedzki» или просто «Потоп». Еще одного удара после украинского восстания и русской войны Речь Посполитая не выдержала. Захватчики быстро заняли почти всю страну, включая обе столицы – Варшаву и Краков. После двух неудачных сражений Ян Казимир, всеми оставленный, бежал за границу, в Австрию. Казалось, польско-литовскому государству наступил конец.

Однако коллапс продолжался недолго. Повторилась история русской Смуты, когда военное поражение вызвало в народе небывалый подъем патриотизма. Подавляющее большинство поляков были католиками и считали шведов еретиками, а Карл имел неосторожность осадить Ченстоховский монастырь, польскую святыню, которая стала символом сопротивления. Повсюду вспыхивали антишведские восстания. В декабре шляхта объединилась в конфедерацию и обратилась к королю-эмигранту с просьбой вернуться.

Армия Карла (25–30 тысяч человек) могла выигрывать сражения, но не могла удерживать под контролем целую враждебную страну. Шведы начали отступать и изменили стратегию: стали обзаводиться союзниками. С этой целью Карл предложил часть польских территорий бранденбургскому курфюрсту, часть – трансильванскому правителю Дьёрдю II Ракоци, а Украину – Богдану Хмельницкому, которого весьма заинтересовала перспектива стать суверенным владыкой. Себе шведский король намеревался оставить только балтийские провинции Речи Посполитой.

Нечего и говорить, что царскому правительству идея подобного раздела, игнорировавшего и ущемлявшего российские интересы, понравиться не могла. Швеция становилась более опасным врагом, чем Польша. Патриарх Никон убеждал царя дать отпор королю Карлу. Многочисленные победы, одержанные за последнее время русским оружием, прибавляли Москве уверенности.

Карл X Шведский. Ю. ван Эгмонт

Чтоб не вести войну на два фронта, нужно было замириться с поляками. Для этого пришлось существенно снизить свои запросы. Уговорились, что русские оставят за собой все занятые территории – Смоленщину, почти всю Белоруссию, кусок Литвы; что же касается польского престола (на который Алексей Михайлович по настоянию Никона продолжал претендовать), то царь подождет до смерти бездетного Яна Казимира.

Перемирие вступило в силу еще до окончательного утверждения условий, в конце апреля 1656 года, а в середине мая Россия объявила шведам войну. Польша из врага стала союзником, но теперь запутались отношения с Украиной. Представители Хмельницкого в переговорах не участвовали, и мириться с Короной гетман не собирался. Он не прекращал враждебные действия против поляков и не думал порывать со шведами. Возникла очень странная ситуация, при которой российский вассал дружил с врагом Москвы и воевал с ее союзником. Если бы Богдан не был тяжело болен и вскоре бы не умер, он несомненно разорвал бы Переяславский договор и не остался бы в истории архитектором российско-украинского объединения. Разрыв произошел бы очень быстро, после первых же неудач русской армии.

А война для Москвы сразу пошла неладно.

Планы поначалу были грандиозные.

Воевода Петр Потемкин пошел со стрельцами и донскими казаками к Финскому заливу. Патриарх Никон ничтоже сумняшеся благословил это воинство брать Стокгольм (при том, что в отряде Потемкина было не более двух тысяч человек).

Сам государь с основным войском вторгся в Ливонию с намерением занять главный морской порт Ригу. Захватили несколько крепостей, включая большой город Дерпт, однако Ригу, где находился сильный гарнизон, взять не смогли. Простояли под стенами три месяца, понесли большие потери при попытке штурма – и пришлось отступить.

Между тем шведские отряды начали совершать рейды на русскую территорию, подбираясь к Пскову.

Стало ясно, что легкой победы не будет, а скорее всего не будет никакой, потому что шведы – противники посерьезней поляков.

Активные боевые действия прекратились. В Москве стали думать, как бы замириться.

Тут как раз закатилась звезда Никона, главного инициатора экспансии, и царь велел начать переговоры.

Шведы этому были рады, их дела тоже шли неважно.

Польской дипломатии удалось добиться того, что не удалось польскому оружию. Против Швеции, нарушившей баланс европейских сил, составилась коалиция, в которую вошли Австрия, Дания и даже бранденбургский курфюрст, которому Варшава согласилась уступить права на герцогство Пруссию (так была заложена основа будущего Прусского королевства).

В декабре 1658 года русские и шведы подписали временный договор (на три года), по которому Россия получала Дерпт и другие захваченные ливонские территории, но не желанный выход к морю. Результат военных усилий получился скромным, но в Москве радовались и такому.

Однако удержать новые земли не удалось.

За три года, предшествовавшие заключению «вечного» (постоянного) мира, положение России сильно ухудшилось. На Украине отложился гетман Выговский и нанес русской армии тяжелое поражение под Конотопом (1659); возобновилась война с Речью Посполитой и шла негладко; наконец, завершился шведско-польский конфликт, у Карла X развязались руки, и он мог проявить твердость.

В 1661 году подписали мир «на всей шведской воле», отказавшись от ливонских приобретений.

Шведская война оказалась большой ошибкой. Россия потратила на нее много сил, потеряла время, упустила Украину и дала передышку Речи Посполитой.

Из «Потопа» Польша вышла не ослабевшей, а окрепшей. Она была готова возобновить борьбу и за Малую, и за Белую Русь.

Польская война. Второй этап

Военные действия возобновились осенью 1658 года, когда измена Выговского обострила польско-русские отношения.

Первое столкновение закончилось не в пользу поляков. 8 октября у села Верки под Вильно литовский гетман Винцент Гонсевский (сын Александра Гонсевского, памятного нам по Смуте) бился с князем Юрием Долгоруким, был разбит и даже попал в плен. Чуть было не разгромили и второе литовское войско под командованием великого гетмана Павла Сапеги, но помешала всегдашняя русская болезнь – местнические дрязги. Подкрепление вовремя не пришло, потому что его командиры сочли себя родовитее Долгорукого и отказались ему подчиняться.

Но сил и денег развить успех у Москвы не было. Только в конце 1659 года началось новое наступление в Белоруссии. Воевода князь Хованский взял Брест, но его рать потерпела поражение в бою с войсками Сапеги, а вскоре после этого досталось и Юрию Долгорукому. Русские повсеместно отступали.

Еще хуже вышло на украинском театре военных действий. Здесь разразилась настоящая катастрофа.

Киевский наместник боярин Василий Шереметев вел рать в Волынь, но столкнулся с объединенным польско-татарским войском. Стал пятиться и под Чудновым угодил в окружение. Почти три недели он сидел в осаде, дожидаясь помощи от гетмана Юрия Хмельницкого. В лагере кончилось продовольствие, все попытки пробиться оказались безуспешны, а когда стало известно, что Хмельницкий перешел на сторону врага, Шереметеву оставалось только сложить оружие.

Чудновское окружение. Рисунок XVII в.

Новое ужасное поражение в дополнение к прошлогоднему Конотопскому разгрому оставило Малороссию почти без русских войск. Держались только гарнизоны в нескольких городах.

Украина казалась безвозвратно потерянной: лучший полководец в плену, гетман изменил, Правобережье за поляков, а Левобережье некем защищать.

Но вражеского вторжения на левый берег не произошло. Татары, довольные захваченной добычей (им достался и Шереметев), повернули назад, а у польских военачальников, как это бывало и раньше, закончились деньги на выплату жалованья.

Эта заминка дала Москве время собрать и выслать на Украину новые войска, однако было ясно, что война предстоит долгая и трудная. Надежды на скорую победу остались в прошлом.

Осенью следующего 1661 года русская армия была снова сильно потрепана в Белоруссии – в бою при Кушликах воевода князь Иван Хованский (это имя нам еще не раз встретится) потерял много людей и лишился всей артиллерии.

Литовцы отвоевывали один за другим утраченные ранее города: Вильну, Могилев, Гродно.

Царь Алексей попробовал начать переговоры, но воодушевленная успехами Речь Посполитая надеялась вернуть всё, что потеряла.

Ян Казимир решил, что пора восстановить польскую власть на Украине. Войск у него было немного – вместе с татарским отрядом тысяч семнадцать, да отдельно двигался 12-тысячный литовский корпус. Расчет был главным образом на «мирную победу». По примеру царя Алексея, который во время первой польской кампании приказал войскам завоевывать доверие местных жителей великодушием, Ян Казимир запретил своим жолнерам и шляхте грабить и бесчинствовать. Татары все равно мародерствовали, но король картинно выкупал у них украинских пленников и милостиво отпускал по домам.

Эта политика сначала дала неплохие результаты. Многие города добровольно сдались, однако нашлись и такие, кто запер ворота и стал обороняться. Поляки слишком долго терзали украинцев, чтобы отношение к «ляхам» враз переменилось. У каждой несдавшейся крепости приходилось задерживаться. Под стенами городка Глухова армия застряла надолго. Стрелецкий голова Абрам Лопухин и украинские казаки продержались до подхода армии князя Григория Ромодановского, в которой было 45 тысяч воинов.

Яну Казимиру пришлось поспешно отступать, бросая обозы и теряя разбегающихся солдат. Украинский поход провалился.

Теперь не прочь мириться были и поляки, но требовали, чтобы русские очистили все занятые области и города, включая Смоленск. Так в 1664 году ни до чего и не договорились.

Война продолжилась – главным образом на Украине, и сражались в основном украинцы с украинцами: правобережные пропольские казаки с левобережными промосковскими.

На следующий год у Яна Казимира в Польше возникли серьезные проблемы. Князь Ежи Любомирский, опытный полководец, поднял против королевской власти «рокош», возглавив недовольную шляхту, и стал одерживать победу за победой.

Польские комиссары на переговорах сразу стали сговорчивей. Они соглашались на территориальные уступки в Белоруссии, отказывались от Смоленска – но не от Украины. Русские же хотели Украину, взамен обещая вернуть Витебск и Полоцк.

С российской стороны главным переговорщиком был хитроумный Афанасий Ордин-Нащокин. Он применил проверенный метод московской дипломатии – коррупционный. Если в 1634 году удалось подкупить самого короля, то отчего же было не попытаться проделать то же с послами? Каждому комиссару пообещали по десять тысяч рублей, а самому принципиальному вдвое.

Послов такое предложение заинтересовало. Посовещавшись между собой, они попросили впридачу соболей; один выразил пожелание получить свою долю не серебром, а золотом, чтобы легче было спрятать.

Цена за Украину выходила небольшая. Ордин-Нащокин всё заплатил, и 20 января договор был подписан.

Андрусовское соглашение 1667 года, правда, объявлялось временным – на тринадцать с половиной лет.

Россия получила Смоленск и западнорусские области, а также Левобережную Украину. Кроме того, ей оставался Киев – на два года.

Границы России и Речи Посполитой по Андрусовскому договору 1667 г. А. Журавлев

Последнее условие, необычное, впоследствии выполнено не было. Российское правительство ни за что не хотело отдавать «матерь городов русских», придираясь ко всему на свете: что поляки потакают изменному гетману Дорошенко; что не мешают нападать татарам; даже что варшавский королевский дворец расписан «укоризненными» для русской чести картинами, где изображены польские победы над русскими, и что надо те обидные фрески убрать.

Так Киев и не отдали.

Турецкая война

Несколько лет после Андрусовского перемирия Россия ни с какой иностранной державой не воевала, но это не означает, что она жила в мире. В 1670–1671 годах страну сотрясало восстание Степана Разина; не прекращались бои на Украине, где правобережный гетман Дорошенко не оставлял попыток подчинить «московскую» Украину.

Поскольку от Польши ожидать помощи не приходилось, Дорошенко объявил себя подданным Турции, и в 1669 году султан Мехмет IV официально принял Украину в состав своей империи, а поскольку Дорошенко считал себя гетманом всей Украины, получалось, что турки претендуют на российскую территорию.

До сих пор османы не вмешивались в польско-украинско-русский конфликт, потому что вели затяжную войну на Средиземноморье с европейской коалицией (1645–1669). Они очень долго осаждали крепость Кандия на острове Крит и в конце концов сумели ее взять. Эта победа дала Турции возможность заняться северной проблемой.

Сам Мехмет IV был монархом слабым и интересовался только собственными удовольствиями, настоящая власть находилась в руках великих визирей из рода Кёпрюлю. В описываемый период истинным правителем империи был Фазыл Ахмед-паша, человек решительный и предприимчивый. Украина интересовала его не сама по себе, а как плацдарм для давления на Польшу: вассальное казачество могло стать полезным инструментом в этой борьбе. Из России доносились вести о грандиозном крестьянском восстании, и русских визирь не опасался.

Польша выглядела легкой добычей, потому что там снова произошел политический кризис. Король Ян Казимир отрекся от престола, вместо него шляхта посадила на трон Михаила Вишневецкого, который был сыном грозного Иеремии, но ничего значительного собой не являл и не мог справиться с оппозицией.

Весной 1672 года огромная турецкая армия под командованием самого Фазыл Ахмеда осадила Каменец-Подольскую крепость, оплот всей польской обороны. К османскому войску присоединились казаки Дорошенко и крымский хан. Трехсоткратным численным преимуществом, о котором можно прочитать в польских источниках, турки, конечно, не располагали, но безусловно силы были не равны и, пока король Михаил собирался на войну, твердыня капитулировала.

Королю пришлось подписать мир, согласно которому Польша уступала Турции большую территорию и обязывалась ежегодно выплачивать дань.

По условиям этого договора турки фактически оказывались хозяевами областей, принадлежавших России. Стало известно, что целью следующего похода великого визиря будет Киев.

Царь собрал Боярскую думу. Страна не оправилась от прежних войн и была разорена разинским восстанием, но ради защиты столь тяжко доставшейся Украины приходилось ввязываться в новую большую драку. Делать было нечего: постановили обложить население чрезвычайным военным налогом и собирать ратных людей.

Готовились воевать со страшной Турцией в одиночку, но, как это не раз уже случалось, Польша продемонстрировала, что в момент национальной катастрофы она умеет находить в себе силы для возрождения.

Фазыл Ахмед-паша. Я. Тооренфлит

Варшавский сейм отказался утвердить позорный мир, заключенный королем Михаилом, и война продолжилась. Во главе армии встал великий коронный гетман Ян Собеский, который в ноябре 1673 года в сражении под Хотином одержал славную победу, уничтожив большой контингент турецких войск. В тот же день скончался злосчастный Михаил Вишневецкий, и стало ясно, что следующим королем будет избран хотинский триумфатор. У Речи Посполитой появился сильный лидер. Победить турок Польша не могла, но она могла продолжать сопротивление и оттягивала на себя основные силы султанской армии.

Это дало русским возможность укрепить свое положение на Украине. В начале 1674 года князь Григорий Ромодановский и промосковский гетман Самойлович пересекли Днепр и повели наступление на Дорошенко. «Турецкого» гетмана они не одолели (Дорошенко просто отступил), зато усмирили «польского» гетмана Ханенко, который на очередной Переяславской раде снял с себя полномочия в пользу Самойловича.

Однако теперь русская армия приблизилась к территории, занятой турками.

Летом 1674 года Фазыл Ахмед-паша двинулся навстречу Ромодановскому и Самойловичу, беря город за городом. Русские не решились вступить в битву и стали отступать. За войском стронулось с места и всё население, устрашенное слухами о турецких жестокостях.

Не видя перед собой противника, великий визирь, не собиравшийся забираться далеко на север, повернул обратно.

Этими масштабными маневрами русско-турецкая кампания 1674 года и ограничилась.

На следующий год, пользуясь тем, что турки и крымцы заняты польским фронтом, Ромодановский с Самойловичем снова задумали поход на Правобережье, но так с места и не двинулись, решив, что у них недостаточно сил. Хотели собрать девяносто тысяч воинов, а столько людей взять было негде. Тогда затеяли тайные переговоры с Дорошенко, склоняя его перейти в царское подданство, и гетман вроде бы соглашался, но тут в январе 1676 года скончался Алексей Михайлович.

Большая и трудная война с самой могущественной державой тогдашнего мира досталась в наследство следующему царствованию.

Раскол

Причины и ход церковной реформы

Реформа русского православия, осуществленная при Алексее Михайловиче, наряду с присоединением Украины, стала событием, последствия которого выходят далеко за рамки этой исторической эпохи. Насколько эти болезненные церковные преобразования были необходимы, вопрос дискуссионный.

Инициатор новшеств патриарх Никон взялся за дело с таким напором, что всего пять лет спустя, после его опалы, поворачивать назад было уже поздно – да, кажется, ни царь, ни иерархи делать этого и не собирались, хотя уже в ту пору в обществе из-за реформы происходило нешуточное брожение.

В этом рискованном начинании безусловно важную роль сыграл личный фактор – мегаломания Никона. Патриарх-государь мечтал превратить Москву в истинный «Третий Рим», который воссияет над всеми землями, а свою патриархию, самую молодую и по статусу самую младшую, вознесет над остальными православными патриархиями. Никон желал стать кем-то вроде «православного папы».

Этому проекту мешало национальное своеобразие русской церкви – накопившиеся за века отличия в богослужении и священных текстах, которые воспринимались греческими, украинскими и другими православными книжниками как провинциализм, невежество и даже ересь.

Действительно, Русь никогда не была сильна по части религиозной учености. Все светочи и знатоки богословия приезжали в Москву из-за границы: из Греции или из Киева.

Многие из них приходили в ужас и негодование от некоторых особенностей московского церковного обряда и от ошибок в русском переводе оригинального греческого текста.

Незадолго до реформы произошло несколько неприятных и унизительных инцидентов для «светильника православия», каковым почитала себя Русь. В 1649 году патриарх иерусалимский, гостивший в Москве, указал царю на еретичность местного богослужения, нарушающего православный канон. Это повторилось в 1651 году, когда приезжал митрополит назаретский, и в 1652 году, когда те же обвинения прозвучали из уст первейшего пастыря церкви константинопольского патриарха. Тогда же пришла тревожная весть из высокочтимого на Руси Афона, что тамошние святые старцы жгут церковные книги московской печати как богопротивные.

Подобные случаи происходили и раньше, но теперь, когда в России всерьез задумались о присоединении Украины, проблема стала восприниматься как политическая.

Успех в Малороссии не в последнюю очередь зависел от того, удастся ли заручиться поддержкой украинской церкви, а тогдашняя ее верхушка во главе с митрополитом киевским Сильвестром, подчиненным непосредственно константинопольскому патриархату, вовсе не желала менять свою каноническую юрисдикцию. «Еретичность» Москвы была одним из предлогов, позволявших киевской митрополии отстаивать свою независимость, и «глобализация» русского православия лишила бы украинскую церковную оппозицию этого важного оружия.

Забегая вперед, следует сказать, что никоновская реформа эту проблему решила лишь частично. Преемник Сильвестра митрополит Дионисий был настроен к Москве еще непримиримей и даже предпочитал православному русскому царю католического польского короля. Лишь после измены гетмана Выговского, когда на Украине началась гражданская война и Дионисий в Киеве оказался заложником русского гарнизона, владыка неохотно пообещал «хотеть всякого добра» государю Алексею Михайловичу. Закончилось тем, что украинская церковь раскололась на две митрополии – пророссийскую и антироссийскую, причем последняя, вслед за правобережным гетманом Дорошенко, в политическом смысле предпочитала держаться лучше уж басурманской Турции, только бы не Москвы. Тот же самый результат наверняка получился бы и безо всякой церковной реформы.

Таким образом, государственная потребность в некоей стандартизации русского церковного обряда ощущалась и до Никона. Вскоре после его интронизации из Афона вернулся ученый книжник Арсений Суханов, откомандированный сверить русские богослужебные обычаи с греческими, и представил письменный доклад с перечнем расхождений.

Никон составил программу необходимых преобразований и приступил к реализации. Как всё, за что брался новый патриарх, делалось это шумно и форсированно.

Новшества вкратце сводились к следующему: крестное знамение отныне следовало делать тремя пальцами, а не двумя; писать не «Исус», а «Иисус»; «аллилуйю» петь трижды, а не дважды; литургию совершать на пяти просфорах вместо семи – и еще несколько подобных корректировок, сугубо внешних и никак не затрагивавших духа и смысла религии. Кроме того, патриарх велел исправить установленные описки и переводные ошибки в церковных книгах – но эти тонкости могли заметить только немногочисленные на Руси богословы.

Как мы видим, ничего такого уж революционного не предполагалось. Если бы Никон произвел эту, с государственной точки зрения, полезную работу постепенно и осторожно, без лишней огласки, вероятно, до раскола бы не дошло. Но не таков был этот церковно-государственный деятель.

Сразу же после Переяславской рады Никон приступил к действиям. Он созвал церковный собор, на котором обратился с речью к иерархам: митрополитам, епископам, настоятелям главных монастырей и храмов. Постановление о корректировке книг и обрядов было принято, хоть и не без противодействия со стороны ревнителей старины.

Тогда же в Константинополь отправили письмо с 28 вопросами – как лучше провести эту работу. Сделано это было, во-первых, для того, чтоб официально известить первого из православных патриархов об «исправлении» русской церкви, а во-вторых, для того, чтобы опереться на авторитет константинопольского владыки. Греческое духовенство на специальном соборе одобрило московские начинания и прислало «правильные» тексты. Приехали и ученые старцы, чтобы помочь с редактурой.

Особая комиссия, в которую в основном входили греки и киевляне, взялась за работу над переизданием церковных книг, и уже в следующем году вышла самая нужная – «Служебник». Ее отпечатали в типографии и разослали по церквам как инструкцию по отправлению служб. Антиохийский патриарх Макарий на новом московском соборе осудил двоеперстие, которое отныне запрещалось – креститься теперь предписывалось только «щепотью»: тремя сложенными пальцами, что знаменовало Троицу. Нарушителям угрожало отлучение от церкви.

Началось внедрение и других «греческих» новшеств, а замена старых книг на новые, дело большое и небыстрое, растянулась на десять лет. Итоги реформы утвердил и одобрил собор 1666 года уже без ее творца – по иронии судьбы именно на этом синклите Никон был окончательно низвергнут и осужден.

В своем реформаторском пыле государь-патриарх оказался «святее папы римского» – или, в данном случае, патриарха константинопольского. Тот еще в 1654 году, отвечая на пресловутые «28 вопросов», советовал не торопиться с нововведениями и даже писал, что нет ничего еретического в мелких расхождениях русского ритуала с греческим, однако Никон рубил сплеча, что вызывало протест у части духовенства и общества.

Начало раскола. Церковный собор 1654 г. А. Кившенко

Протест и раскол

Раскол православия на «никонианство» и «старообрядчество», произошедший в следующем столетии после раскола западного христианства на католиков и реформаторов, имел то сущностное отличие, что русские «протестанты» были контрреформаторами – они отстаивали незыблемость традиций, а обновления добивалась правящая церковь.

Сопротивление имело две формы. У духовенства и образованной части светского общества – идейное; в простом народе – социальное. Второе объяснялось всегдашней опасливостью российских угнетенных классов по отношению к любой инициативе сверху. Низы привыкли не ждать от власти ничего хорошего, а на принуждение всегда отвечали упрямством. Точно так же в более поздние времена они воспримут указ сажать картофель, меры по борьбе с холерной эпидемией и даже отмену крепостного права. Церковных книг крестьяне и посадские не читали, тонкостей ритуала могли и не заметить, но непонятный запрет креститься двумя пальцами, как делалось испокон веку, многими воспринимался как наступление «последних времен». Эсхатологические ожидания вообще составляли одну из констант русской народной жизни и возобновлялись почти по всякому поводу.

Раскольничество в его простонародном виде оказалось самым живучим. Его не удалось искоренить никакими, даже самыми суровыми мерами ни при Алексее Михайловиче, ни при последующих Романовых – в конце концов оно привело к созданию старообрядческой церкви, существующей поныне.

Проще было подавить протест «читающей» части московского общества – просто в силу ее немногочисленности. В основе этой духовной оппозиции лежал глубоко укорененный консерватизм, на котором держалась вся тогдашняя русская идеология, еще со времен захвата турками Константинополя. На Руси считали, что это было Божьим наказанием «грекам» за отход от чистоты веры и что то же самое случится с «Третьим Римом», если он отступится от канона.

Незыблемая верность старине особенно укрепилась после трагических событий Смуты, которая тоже воспринималась как небесная кара за «шатание». Мы видели, что новое российское государство старательно воссоздавало внешний облик и всю атрибутику прежней Руси. Поэтому, когда сама церковь, оплот старины, вдруг затеяла обновление, это не могло не вызвать разброд в умах. Конечно, в духовенстве и в образованном сословии, как и во всем обществе, абсолютное большинство составляли прагматики и люди, к идеологии равнодушные, однако нашлись и те, кто был готов отстаивать свои убеждения и даже пострадать за них.

На самом верху церковной иерархии таких оказалось совсем немного, что естественно для института, привыкшего следовать в кильватере государственной политики. Единственным архиереем, открыто выступившим против предложений Никона на соборе 1654 года, был коломенский епископ Павел. Патриарх в назидание другим обошелся с оппозиционером круто: лишил кафедры, сослал в монастырское заточение и там «умучил» до смерти (так утверждается в приговоре суда 1666 года над Никоном).

Другие видные деятели столичной церковной оппозиции, царский духовник Стефан Вонифатьев и протопоп Иван Неронов хоть «держались старины», но в конце концов признали правоту патриархии и покорились. Зато проявили стойкость несколько рядовых священников, не устрашившиеся никаких репрессий. Самый известный из них – протопоп Аввакум Петров, написавший свое «Житие», замечательное литературное произведение, которому он и обязан большой посмертной славой.

Это был выходец из низов духовного сословия, сын полунищего попа-пьяницы. О себе он пишет: «неучен риторике и философии, а разум Христов в себе имам». Руководствуясь этим внутренним голосом, а также своим бескомпромиссным нравом и огромным самомнением, Аввакум постоянно с кем-то конфликтовал: с воеводами, с дьяками, с нерадивыми прихожанами, со скоморохами, с дрессировщиками медведей. Он был совершенно бесстрашен и вечно попадал во всякие скандальные истории. Его то избивали, то пороли, то топили в реке – протопоп воспринимал все свои злосчастья как страдания за веру.

Вынужденный оставить приход, он оказался в Москве в самом начале Никоновых реформ и был в числе тех, кто пришел от них в ужас: «Задумалися, сошедшися между собою, видим яко зима хочет быти: сердце озябло и ноги задрожали».

Сосланный в Сибирь, Аввакум провел там несколько лет. В качестве отрядного священника он участвовал в экспедиции первопроходца Афанасия Пашкова и претерпел от сурового начальника многочисленные муки, но и сам попортил атаману немало крови. «Право, не знаю, мучил ли меня или сам был замучен мною», – откровенно пишет протопоп.

После падения Никона у Аввакума нашлись в Москве покровители, вернувшие ссыльного в столицу, но протопоп задержался в ней ненадолго. Годы изгнания не научили его покорности. Аввакум проповедовал по частным домам, отстаивая «старую веру». Его выслали опять – сначала переводили из монастыря в монастырь, потом снова отправили в Сибирь, в Пустозерск, за Полярный круг.

Там он жил впроголодь, под строгим присмотром, но умудрялся отправлять на «большую землю» страстные послания.

После смерти царя Алексея бывший протопоп написал новому царю – и тем самым напомнил о себе, когда делать этого ни в коем случае не следовало. В стране как раз разворачивалась очередная кампания по искоренению раскола. Из далекой Москвы пришел приказ предать Аввакума Петрова и трех его столь же непреклонных, но не оставивших записок, а потому менее известных товарищей сожжению.

Решительнее всего воспротивились «никонианству» те круги духовенства, которые были далеки от столицы и ее политических забот. В северном Соловецком монастыре, который существовал на своем острове самостоятельно и обособленно, после церковного собора 1666 года, осудившего старую веру как ересь, разразилось целое восстание. Старцы и послушники отказались уничтожать старые священные книги. Нового архимандрита они не приняли, а царю написали, что готовы все «переселиться на вечное житие», но отеческой веры не предадут.

Однако когда под стены обители явились стрельцы, монахи на вечное житие переселяться не стали, а вместо этого встретили казенных людей огнем. Монастырь, использовавшийся для защиты северного рубежа страны, был оснащен и пушками, и порохом.

Год за годом Москва то увещевала мятежных чернецов, то слала против них карательные экспедиции, которые никак не могли справиться с божьими людьми.

Только в 1676 году, и то лишь благодаря предательству одного из монахов, стрельцы ворвались в монастырь и учинили там расправу. Одних убили, других предали казни, прочих разослали по дальним острогам. В старообрядческом фольклоре сохранились многочисленные описания жестоких «соловецких казней».

Расправа над соловецкими монахами: «…Повесити овыя [иных] за выю, овыя же и множайшия междеребрия острым железом прорезавше, и крюком продевшим на нем повесити, каждаго на своем крюке… Иныя же от отец [из отцов] зверосердечный мучитель за ноги вервию оцепивше к конским хвостом привязати повеле безмилостивно, и по отоку влачити, дондеже души испустят сии». Старообрядческий лубок

«Идейная» оппозиция церковным преобразованиям существовала не только в духовенстве, но и среди аристократии. Это неудивительно, учитывая важность, которую придавало древним традициям боярство, однако принципиальность и стойкость проявила в основном женская половина этого сословия. Бесправный, лишенный какого-либо общественного голоса «терем», за пределы которого московская боярыня почти не выходила, оказался мужественнее и бесстрашнее «сильной половины». Этот феномен, вероятно, следует объяснять тем, что в жизни тогдашней аристократки, оторванной от государственных, политических, карьерных забот, религия играла гораздо большую роль, чем в жизни мужчины; для женщин мистического склада вера и сопряженные с ней ритуалы обретали статус сверхидеи, занимая все силы души, и если душа была страстной, это могло доходить до обсессии.

Подобным настроениям покровительствовала царица Мария Милославская, не любившая властного Никона. Вокруг государыни возник целый кружок, участницы которого признавали исключительно дореформенные книги, молились только по-старому, укрывали проповедников раскола.

Решительней всех вели себя две сестры, урожденные Соковнины, Феодосия и Евдокия. Первая была замужем за братом царского фаворита Бориса Морозова и, овдовев, унаследовала все несметные богатства этого преуспевающего рода. Одной прислуги в ее дворце насчитывалось до трех сотен. К высшей знати принадлежала и Евдокия, ставшая княгиней Урусовой.

Особенной истовостью отличалась боярыня Морозова, носившая грубую власяницу, привечавшая юродивых и лично шившая рубахи для нищих. Ее дом стал настоящим гнездом раскола. Там почтительно принимали Аввакума, когда тот ненадолго появился в Москве между двумя ссылками, а впоследствии боярыня завела с протопопом переписку.

Со старообрядцами-аристократами власти долгое время обходились мягко, ограничивались «увещевательными» мерами, и основная часть знати смирилась с неизбежным – в особенности когда умерла царица Мария (1669) и не стало высокой заступницы. Однако Морозова и Урусова были бескомпромиссны. Царь называл первую «сумасбродной лютой», но не податливей была и вторая. Княгиня привлекала к себе меньше внимания, потому что, будучи замужем, имела меньше свободы в действиях, но тайком приняла монашество – по старому, теперь осуждаемому официальной церковью обряду. Затем приняла постриг и Морозова.

В конце концов с упрямыми боярынями обошлись сурово.

Царское терпение иссякло, когда Морозова отказалась присутствовать на свадьбе Алексея Михайловича с Натальей Нарышкиной. Это был уже прямой вызов. Боярыня хотела «пострадать за веру» – и пострадала. Узнав о том, что сестру вот-вот арестуют, княгиня Урусова не оставила ее и тоже угодила в заточение.

Высокородных узниц сначала уговаривали отречься от раскола, затем подвергли пытке: кнутом, дыбой, огнем. Всё было тщетно.

Тогда их разделили, посадили в ямы и стали морить голодом. Мука продолжалась долго, потому что сердобольные люди и даже охранники тайком бросали узницам еду. Но наступили холода, и сестры одна за другой умерли.

Страдалиц, собственно, было не две, а три. Такой же участи подверглась стрелецкая полковница Мария Данилова, но поскольку она не принадлежала к числу высшей знати, ее редко вспоминают, да и боярыня Морозова стала всенародно известна лишь двести лет спустя, благодаря знаменитой картине Василия Сурикова.

Русская старообрядческая церковь всех трех героических женщин чтит одинаково, причисляя их к лику святых великомучениц.

Неприятие церковной реформы на низовом, народном уровне, как я уже писал, было проявлением не столько религиозного, сколько социального протеста. Сопротивление «никонианству» стало эвфемизмом для неприятия земной власти, уход в раскол – родом внутренней эмиграции. Вера была единственной сферой жизни, где простолюдин мог апеллировать к инстанции более высокой, чем царская власть, – это давало раскольническому движению моральную и психологическую основу. В процентном отношении раскольников оказалось немного. Народная масса существовала так трудно и убого, что большинство не интересовались ничем, кроме хлеба насущного. Но если находились протестующие, это были люди несокрушимой стойкости – или, если угодно, несокрушимого упрямства.

Боярыня Морозова. В. Суриков

Валишевский пишет: «Зародившись в среде людей по большей части невежественных и ограниченных, это движение представляет на первый взгляд такую бедность идей, что развитие его становится прямо непонятным. Здесь сражались и умирали за слова, буквы, за простые жесты! Но под этой тривиальною внешностью скрываются более серьезные, более глубокие причины диссидентства, и религиозный кризис, заключенный таким образом в узких рамках, связывается уже с великими проблемами политического, социального и интеллектуального порядка… В Москве все делалось под покровом религии, все к ней сводилось».

Старообрядческой церкви как единого института тогда появиться не могло, формализация схизмы произошла много позднее. В середине же семнадцатого века в православии произошел раскол не организационный, а духовный, и линией раздела стал нонконформизм в очень широком смысле – как неприятие официальной религии вкупе со всем прочим официозом. Проповедники раскола не признавали новопечатных церковных книг и троеперстия, но точно так же не принимали они и все начинания светской власти. Старообрядцы отказывались платить подушную подать, потому что душа принадлежит только Господу; не соглашались служить в армии; страшились переписей населения и так далее. В общем и целом это была крайне неудобная для государства группа населения, поэтому она вечно подвергалась гонениям, что, в свою очередь, усиливало обособленность раскольников и побуждало многих из них уходить в глухие леса или за Урал – как можно дальше от цепких рук государства.

Вследствие Никоновой реформы русское православие разделилось на две неравные ветви. Основная была сращена с земной властью; побочная (хотя, собственно, она-то и была стволовой) целиком переместилась в область духовную. Если в лоно официальной церкви можно было вступить из меркантильных соображений, что многие инородцы и делали, то к старообрядчеству примыкали лишь по искренней вере. Как известно, оппортунизм ослабляет нравственные качества, нонконформизм их развивает. Поэтому неудивительно, что со временем слово «старообрядец» в России стало символом праведной и строгой жизни, без вредных привычек и распущенности, а купцы-старообрядцы прославились своей честностью и верностью слову.

Но была в религиозной непреклонности и другая, темная сторона – фанатизм, временами доходивший до изуверства и суицидальности.

Верные старой обрядности христиане остались без священников, которые должны были переходить на новое богослужение либо изгонялись из приходов. В отсутствие легальных пастырей появились подпольные, среди которых хватало людей экзальтированных, иногда просто ненормальных. Те из них, кто владел даром слова или искусством манипулирования, собирали вокруг себя общины раскольников, порой немалые.

Повсеместно распространились слухи о скором конце света. Чтобы спасти душу, люди уходили за проповедниками и «старцами» в пустынные места. Попытки местных властей вернуть беглецов силой часто заканчивались массовым самоубийством: фанатики верили, что лучше погибнуть телом, чем душой.

Особенную популярность у непреклонных ревнителей старины в этот период имели «смертное пощение», то есть добровольная голодная смерть, и самосожжение. Последнее особенно распространилось после того, как в Пустозерске сожгли протопопа Аввакума с товарищами.

Первый подобный случай зарегистрирован еще в 1666 году – в это время церковный собор в Москве окончательно осудил старообрядчество. Четверо вологжан тогда «очистились огнем». Впоследствии подобные коллективные самоубийства происходили часто. Самое страшное, когда разом сгорели 1700 человек, произошло в 1679 году под Тобольском: узнав о приближении воеводы с рейтарами, староверы заперлись в ските и подожгли его.

Среди проповедников даже появились своего рода профессионалы суицидной агитации. Эти «спасители душ» уговаривали раскольничью общину уйти из жизни, но сами умирать не спешили, а шли дальше, искать новую паству. Некий Василий Волосатый хвастался, что таким образом «спас» до тысячи человек.

Считается, что за первую четверть века после раскола покончили с собой не менее 20 тысяч ревнителей старой веры.

Со временем в старообрядчестве оформятся два основных направления: менее склонная к эксцессам «поповщина», сторонники которой сами выбирали себе священников, и «беспоповство», обходившееся без посредников между Богом и человеком. Из второго течения возникнут религиозные секты, далеко отошедшие от дореформенного православия. Уже в начале XVIII века таких объединений, подчас весьма экзотических, насчитывалось два десятка, и впоследствии число их увеличилось.

«Очищение огнем». И. Сакуров

Политическая польза от нововведений, затеянных патриархом Никоном, довольно сомнительна. В сфере же церковной и духовной реформа была определенно вредоносна. Она положила конец русскому религиозному единству и существенно подорвала авторитет правящей церкви. Сочувствие к старообрядчеству испытывала вся основная масса населения. По вечному русскому принципу «начальству видней» она послушно приняла троеперстие вместо двоеперстия и «Иисуса» вместо «Исуса», но при всяком общественном возмущении немедленно появлялись проповедники раскола, соединявшие социальный протест с религиозным – для государственной стабильности сочетание весьма опасное.

Бунты

Непрочность «третьего» государства объяснялась отходом от жесткой «ордынскости». Тотальность единоличного самодержавия размылась; ослабел и священный трепет перед царским престолом – главная психологическая опора всей конструкции. Смута продемонстрировала, что государя, оказывается, можно свергнуть; что он может оказаться самозванцем; что царей бывает сразу два.

Не менее важен был другой фактор, возникший незадолго до Смуты.

Мы видели, как в конце предыдущего столетия ловкий человек Борис Годунов расшевелил московскую «площадь», столичный плебс, понадобившийся ему для легитимизации восшествия на престол. Стать государем «от Бога», то есть по наследству, Годунов не мог и придумал, что будет царем «по воле народа». При первых всероссийских государях – Иване III, Василии III, Иване IV – «черни» не приходило в голову, что она может хоть как-то участвовать в решении вопроса о верховной власти. Иван Грозный мог как угодно терзать и мучить свой народ – тот лишь охал и терпел. Но сразу же после смерти деспота, в том же 1584 году, в ходе политической борьбы за первенство, партия, к которой принадлежал Годунов, впервые опробовала новый инструмент: свергла опасного соперника Богдана Бельского с помощью агитаторов, возбудивших простонародье. Вторжение буйной толпы в ранее заповедный Кремль стало началом новой эпохи во взаимоотношениях власти и народа, и эпоха эта растянулась на весь семнадцатый век.

Особенную опасность представляло население города Москвы, потому что в ригидно «вертикальной» системе, где провинции сами ничего не решают, а привыкли повиноваться приказам сверху, удар по центру ставит под угрозу все государство. Восстание Разина, народная война, охватившая огромную территорию и приведшая к колоссальному кровопролитию, оказалась для государственного равновесия меньшим потрясением, чем столичные мятежи, в которых участвовало всего несколько тысяч человек, в основном безоружных.

Раз уж Москва назвалась «Третьим Римом», она получила и хроническую римскую болезнь – зависимость от непредсказуемого столичного плебса. Чтобы избавиться от этой напасти, размашистый Петр даже перенесет царскую резиденцию в другой город, но это не поможет. Два века спустя «площадь», которой обзаведется и новая столица, все-таки развалит монархию.

Соляной бунт

На протяжении всего царствования царя Михаила еще малолюдная после Смуты столица вела себя тихо. Но постепенно она заживляла раны, отстраивалась, прирастала людьми. Первый раз московская «площадь» пришла в движение, когда на смену старой, привычной власти пришла новая.

В 1645 году престол занял юный, робкий Алексей Михайлович, не вмешивавшийся в дела государственного управления. Фактическим главой государства стал алчный и недальновидный Борис Морозов.

Весной 1646 года временщик изобрел отличный способ обогатиться: ввел единую пошлину на соль, бывшую на Руси вторым стратегическим пищевым продуктом после хлеба. Идея состояла в том, чтобы торговцы платили сборы в казну на месте добычи соли, а потом уже продавали ее по всей стране без дополнительных поборов. Однако вместо оптимизации казенных доходов произошло обычное для коррумпированной системы явление. Право торговать солью стало продаваться за взятки, причем прибылеполучателями стали сам правитель и его камарилья, в которую входил даже царский тесть Илья Милославский (напомню, что Морозов женил юного Алексея на дочери своего клеврета).

В скором времени розничная цена соли подскочила вчетверо – с пяти до двадцати копеек за пуд. Это привело к подорожанию почти всех продуктов длительного хранения, поскольку главным способом консервирования тогда было засаливание. Олеарий пишет: «…Через год пришлось вычислять, сколько тысяч было потеряно на соленой рыбе (ее в России употребляют в пищу больше мяса), которая сгнила, не будучи из-за дороговизны соли просолена как следует. Соли, кроме того, стало продаваться гораздо меньше, и, оставаясь в пакгаузах, она, по необходимости, превращалась в рассол [от сырости] и расплывалась». Резкое подорожание соли било по столу и карману всего народа. В начале 1648 года соляную пошлину отменили, но последствия этой неудачной меры продолжали сказываться.

Появились и другие раздражающие новшества, продиктованные необдуманным желанием пополнить тощую казну. Москвичей, среди которых было много торгового люда, возмутил указ об обязательном использовании казенного аршина с царским орлом – платить за такую линейку приходилось вдесятеро против обычной.

При этом столичные жители, в отличие от остального населения, могли воочию наблюдать, как богатеют боярин Морозов и его наперсники. «Ему дан был рядом с жилищем его царского величества дом в Кремле, где он должен был жить вместе с женой своею, – рассказывает про Милославского тот же Олеарий. – Он немедленно же велел этот дом сломать и построить от основания великолепный дворец. Старые слуги один за другим должны были уйти, и на их места были поставлены родственники Милославского; так как все они успели наголодаться, то они оказались очень жадными, очень скупыми и прожорливыми».

Особенную ненависть у москвичей вызывали ближайшие помощники Морозова – глава Земского приказа Левонтий Плещеев и окольничий Петр Траханиотов, не только беззастенчиво вымогавшие взятки, но еще и изобретшие метод, который впоследствии получит название «отката»: распоряжаясь казенными средствами, они заставляли получателей расписываться за полную сумму, а выдавали на руки только половину.

Как всегда бывает, взрыв грянул по какому-то мелкому поводу, переполнившему чашу терпения, и застал власти врасплох.

21 мая 1648 года Алексей Михайлович, возвращавшийся с богомолья, был внезапно окружен толпой горожан. Они шумели, требовали выслушать их жалобы, ругали лихоимцев, схватили царского коня за поводья.

Девятнадцатилетний Алексей испугался, но тем не менее повел себя самым разумным в такой ситуации образом: стал просить людей успокоиться и разойтись, пообещав, что во всем разберется и восстановит справедливость. Толпа начала было стихать, но, видя это, какие-то слуги из царской свиты решили отличиться перед государем – кинулись на жалобщиков с руганью, принялись хлестать их кнутами. При отсутствии серьезного вооруженного эскорта делать этого никак не следовало. Народ пришел в ярость, стал бросать в ругателей камнями. Те кинулись наутек – под защиту кремлевских стен. Горожане побежали следом.

В царский дворец бунтовщики ворваться не смогли, его окружали стрельцы, однако собрались на площади и не уходили. Со всего города в Кремль прибывали все новые и новые толпы. Почувствовав свою силу, народ перешел от криков к действию.

Сначала разгромили дома Морозова, Плещеева и Траханиотова. Заодно разграбили в городе и еще несколько боярских дворов. Поймали и забили до смерти дьяка Назара Чистова, непосредственного автора соляного закона.

Побуянив, снова собрались на площади перед Кремлем, куда войти уже не смогли, потому что охрана заперла ворота, но было ясно, что долго за стенами не отсидишься.

Соляной бунт. Э. Лисснер

Народ сформулировал требования: предать смерти Морозова, Траханиотова и Плещеева. Последнего царю, кажется, было не очень жалко. Дьяка вывели на площадь в сопровождении палача, но толпа не стала ждать казни и разорвала вора на части, после чего разошлась по домам.

Однако весть о победе взбудоражила столицу, и назавтра перед Кремлем собралось еще больше народу. Снова требовали выдать Морозова и Траханиотова.

Делать нечего – царь распорядился пожертвовать и Траханиотовым, только бы спасти своего «дядьку» боярина Морозова. Окольничий успел сбежать, но его поймали за городом, поводили по улицам с деревянной колодой на шее и обезглавили.

Москвичам и этого было мало. Они все равно жаждали расправы над Морозовым.

Временщика спасло неожиданное происшествие. В деревянном городе вдруг начался пожар, притом загорелся «кружечный двор». Многие кинулись туда и стали разбивать бочки, черпать вино чем придется. Пока одни тушили огонь, а другие валялись пьяные (кто-то и задохнулся от дыма), в Кремле воспользовались передышкой.

Поскольку большой надежды на верность гарнизона не было, царь принялся угощать и награждать стрельцов с солдатами. Илья Милославский задабривал столичных купцов, имевших влияние в городе. Очень помогла церковь: по приказу патриарха попы всюду уговаривали москвичей утихомириться.

Через несколько дней, когда обстановка сделалась чуть спокойней, царь вышел на площадь и объявил толпе, что ее гнев был справедлив и что впредь никаких кривд не будет. Он сулился отставить Морозова от дел, но просил пожалеть государева «второго отца» и лил при этом слезы. Москвичи растрогались, пообещали боярина не трогать. На всякий случай временщика все же отправили из столицы подальше, на чем период морозовского всевластия и завершился.

Весть об успехе столичного бунта привела в волнение многие регионы страны, страдавшие от воеводских и подьяческих злоупотреблений. Смелость москвичей и слабость, проявленная правительством, подтолкнули к мятежу и провинцию. В Сольвычегодске побили местного дьяка-мздоимца, отняв у него прежние подношения. В Устюге такого же хапугу вовсе убили и чуть не прикончили воеводу, опять-таки забрав назад все взятки.

На северо-западе страны, в Новгороде и Пскове, московские события отозвались с задержкой, но эхо получилось громким и продолжительным.

Там бунт возник не из-за соли, а из-за хлеба. Расплачиваясь со шведами по прежним обязательствам, правительство пообещало отправить за границу 14 000 четвертей ржи (четверть примерно равнялась нынешнему центнеру). На время закупки необходимого количества зерна всякая частная хлеботорговля в регионе воспрещалась – но за мзду это запрещение могло быть обойдено. В прежние времена люди поворчали и смирились бы, а теперь они взбунтовались.

Волнение началось в Пскове и перекинулось на Новгород, где горожане изгнали царского воеводу и захватили власть. Заодно пограбили кое-кого из богатеев. Митрополитом в Новгороде был Никон, в ту пору еще не патриарх. Он проявил обычную для себя гневливость, чем только ухудшил положение. Владыку, невзирая на сан, поколотили.

Затем новгородцы и псковитяне отправили в Москву к царю представителей с изложением своих обид. Уступчивость, проявленная Алексеем во время Соляного бунта, позволяла надеяться на благоприятный исход жалобы, которую в данном случае правильней назвать протестом.

Поскольку очаг мятежа находился далеко, у государя было время разработать план усмирения.

Капитулировать перед бунтовщиками на сей раз власть не стала, а поступила умнее.

Алексей Михайлович принял послов милостиво и в ответном слове вроде бы даже оправдывался. В Новгород поехал царский посланец, с такими же мирными речами, уговорил горожан открыть ворота воеводе со стрельцами. После этого церемонии закончились. Воевода арестовал зачинщиков. Смертью, правда, никого не казнили – ограничились поркой, что тоже было мудро. Новгородцы почувствовали силу государства, но не обзавелись мучениками. Город постепенно успокоился.

С Псковом поступили так же – с той лишь разницей, что горожане, видя пример Новгорода, выдали вожаков сами.

Так бурно начиналось правление Алексея Тишайшего, а впереди были еще более грозные внутренние потрясения.

Историки называют эту эпоху «бунташным временем»; его отличительная черта – быстрота и легкость, с которой вспыхивали мятежи. Многие авторы обращали внимание на эту особенность взаимоотношений русского народа с властью: простые люди либо терпели и пребывали в состоянии абсолютного покорства – либо сразу переходили к кровавому бунту. Середины не бывало. В этом отношении московское общество напоминало рабовладельческий Рим, где рабы тоже, если уж восставали, то «бессмысленно и беспощадно». Собственно говоря, крепостная зависимость, в которой состояло большинство бесправного российского населения, и было самым настоящим рабством.

Медный бунт

Следующее крупное народное возмущение стало косвенным следствием украинской экспансии, которая повлекла за собой войну с Польшей, а затем и Швецией. Огромные расходы, связанные с содержанием большой армии, разоряли государственную казну и заставляли правительство выискивать все новые способы ее пополнения.

Один из таких экспериментов скверно закончился.

Серебряной монеты, основного платежного средства, постоянно не хватало – этот металл в Россию завозили из-за границы.

В 1656 году царский советник Федор Ртищев придумал чеканить вместо серебряных денег медные. Идея заменить благородный металл медной ассигнацией сама по себе была неплохой, она намного опережала время. Осуществиться она могла лишь при доверии населения к государству, к царскому гербу и к казенным монетным дворам. Такое доверие в обществе было, и на первых порах выгода от реформы получилась существенной, поскольку медь обходилась в шестьдесят раз дешевле серебра.

Но довольно скоро от доверия ничего не осталось, поскольку и государство, и многие предприимчивые дельцы им злоупотребляли.

Казна стала чеканить деньги сверх всякой меры. Австриец Мейерберг сообщает, что правительство выпускало медных монет впятеро больше, чем позволяли доходы. Вследствие этого России пришлось познакомиться с инфляцией. На первых порах медная копейка шла вровень с серебряной, но затем ее стали принимать менее охотно, требовали доплаты, и эта доплата всё возрастала. Через семь лет «обменный курс» достигал пятнадцати к одному.

Ситуацию усугубляли фальшивомонетчики, научившиеся подделывать медные деньги. У преступников имелись высокие покровители, к числу которых принадлежал и царский тесть Илья Милославский, так что управу на них найти было непросто.

Не стеснялись и мастера-чеканщики, выпускавшие «налево» столько денег, сколько им хотелось.

Государство, конечно, пыталось бороться с этой бедой обычными средствами – жестокими публичными казнями. Эмигрант Григорий Котошихин, записки которого я еще не раз буду цитировать, пишет, что по «медным» делам предали смерти до 7000 человек. Но вместо одних преступников появлялись новые. Алчность всегда сильнее страха, а тут нажива выходила и быстрой, и легкой.

Ущерб от провалившейся монетной реформы был громаден.

Первыми пострадали воины действующей армии. Им платили жалованье медью, а местные жители на Украине и в Белоруссии отказывались принимать такие деньги. В самой России нарушилась вся система расчетов при торговле и взимании долгов. Продавцы не хотели брать обесценившиеся копейки, кредиторы требовали от должников только серебра, а его становилось все меньше и меньше – осторожные люди предпочитали припрятывать «настоящие деньги», не пускать их в оборот. Неудивительно, что наступила ужасная дороговизна, и беднота, прежде всего городская, оказалась в отчаянном положении, на грани голодной смерти.

Негодовала вся страна, но столичные жители имели возможность выразить свое недовольство прямо государю, как это произошло 14 лет назад.

15 июля 1662 года какие-то неизвестные вывесили в центре Москвы, на Лубянке, «подметный лист» с перечислением лиц, ответственных за медную «измену». Это были двое Милославских (царский тесть Илья Данилович с его родственником окольничьим Иваном Михайловичем), Федор Ртищев и богатый купец Василий Шорин, по слухам чеканивший фальшивые деньги. Это событие стало искрой, от которой начал разгораться пожар.

Собралась толпа, заволновалась. Через некоторое время появились двое казенных людей, сорвали письмо – и сделали только хуже. Горожане чуть не прибили служивых, отобрали у них бумагу и стали читать ее вслух всем, кто шел на шум.

У кого-то возникла идея отправиться с этим списком к государю.

Алексей находился в своем загородном дворце Коломенское, праздновал рождение дочери Феодосии. Вдруг ему доложили, что приближается огромное скопище взбудораженных людей. Скоро они заполнили весь широкий двор.

Большой охраны в Коломенском не держали. Тут следует отдать должное Алексею Михайловичу. Он не растерялся и не запаниковал. Приказал домашним удалиться, Милославским и Ртищеву – спрятаться. Царь был уже не юношей, как в 1648 году. Он набрался государственного опыта, побывал на войне, избавился от докучной опеки Никона, а главное – умел разговаривать с толпой.

Выйдя на крыльцо без телохранителей, государь спокойно выслушал крикунов, хотя самые дерзкие из них хватали его за платье и за пуговицы. Алексей попросил всех разойтись по домам, а «изменников» пообещал «сыскать» и покарать. Поклялся в том богом, даже пожал одному из главных смутьянов руку.

Москвичи пошли назад в город, несколько успокоенные. Самый опасный момент мятежа миновал.

Но в Коломенское к царю ходила только часть «гилевщиков» (от слова «гиль» – смута). Другие в это время кинулись громить двор Шорина. Самого купца не нашли, но схватили его подростка-сына. Решили, что юный Шохин будет свидетельствовать перед царем о винах отца. Появился новый предлог идти в Коломенское.

Медный бунт. Э. Лисснер

Вторая толпа слилась с первой, возвращавшейся в город, и вся громада снова двинулась искать правды у государя. Настроение стало еще агрессивней, кроме того, к мятежу примкнуло немало стрельцов и солдат, в том числе вооруженных.

Однако теперь власти были готовы к отпору. К Коломенскому стянулись верные войска. Алексей Михайлович разговаривал с народом уже не с крыльца, а с коня, окруженный придворными, и был менее покладист. Он повторил, что проведет следствие, и велел толпе разойтись, а когда та не послушалась, приказал применить силу.

Пехота и конница атаковали неорганизованную людскую массу, погнали ее, стали избивать. Многих затоптали, человек сто утонули в Москве-реке, кого-то зарубили и закололи, а несколько тысяч задержали. Такого побоища столица не переживала со времен польской оккупации.

Следствие действительно было проведено, но «сыскивали» не виновников медного кризиса, а зачинщиков восстания. Автора рокового письма так и не нашли, но покарали многих. В сохранившихся официальных документах ничего не говорится о смертных приговорах, но Котошихин рассказывает, что полторы сотни человек повесили, многим отсекли руку или ногу, а еще больше было тех, кого иссекли кнутом, поставили на лицо клеймо «буки» («бунтовщик») и сослали в дальние края. Если это правда (а похоже, что так), подобная суровость в ответ на, в общем, бескровный протест должна была объясняться желанием вытеснить из народной памяти успех Соляного бунта, когда «площадь» фактически добилась смены правительства.

Скомпрометированную валюту отменили не сразу, а выждав год – очевидно, чтоб эта мера не выглядела уступкой мятежникам. Медные монеты не просто упразднили, а строго-настрого запретили даже держать их дома. Принудительный обмен на серебро проводился по грабительскому курсу 20:1.

Запуганная кровопролитием и репрессиями столица притихла, но держать в таком же страхе всю громадную страну, измученную воеводским произволом и военным разорением, было невозможно.

Долго сгущавшиеся тучи наконец разразились грозой.

ВосстаниеСтепана Разина

В низших слоях российского общества всегда находились люди, не согласные тащить крепостное и податное ярмо. Выход был единственный – уйти в края, где нет помещиков и воевод, – а направлений имелось два. Первое вело за Урал, где беглецы становились первопроходцами или колонистами, выполняя важную работу по открытию и освоению просторов Сибири (этой теме я посвящу отдельную главу). Второй путь был короче и лежал на юг, в придонские степи и волжские низовья. Вчерашние крепостные и посадские становились там вольными людьми – казаками, что по-тюркски и означает «свободные люди».

Это военное сословие оберегало рубежи России от татарских набегов, но в то же время доставляло Москве много хлопот. Правительство все время пыталось взять степную вольницу под контроль. Возможности для этого имелись, поскольку хлеб, порох и другие припасы казачество получало из России. При Михаиле Федоровиче донская область стала более или менее послушной, там возникли зачатки административной структуры: выборной атаман с канцелярией, старшина (совет уважаемых казаков), войсковой круг. Наметилось и имущественное расслоение, всегда выгодное для государственной власти.

Но кроме этой, удобной для Москвы казачьей элиты по широкой равнине бродили многочисленные ватаги казачьей голытьбы, главным образом из недавних мигрантов. Они никому не желали подчиняться и добывали себе пропитание саблей – хорошо, если обращая ее против «басурман», но когда никакого похода «за зипунами» не намечалось, эти шайки нападали на купеческие караваны.

После Андрусовского мира 1667 года военной службы для казачьих отрядов не стало. Давние, оседлые казаки имели собственные хозяйства, но они составляли меньшинство населения. За время войны на Дону скопилось много казаков новых – из числа дезертиров и беглой черни. Им всем нужно было чем-то кормиться.

Будущая народная война начиналась как разбойничье предприятие. Воевать с государством никто из казаков не думал. Голытьба собиралась искать добычу за границей, притом не в ближних турецких владениях, что строжайше воспрещалось, а очень далеко, на Каспийском море. В этом смысле казачье сообщество, возникшее на Дону в 1667 году, отличалось от другой подобной банды, под предводительством атамана Василия Уса, которая «шалила» прямо на Волге, в царских владениях.

Для дальнего похода требовался крепкий атаман, и скоро он нашелся – некто Степан Тимофеевич Разин, которого обычно называли просто Стенькой.

Сведения о его предыдущей жизни довольно туманны. Семья Разиных была исконно донская, из «домовитых». Степан Тимофеевич пользовался в казачьей среде авторитетом – раньше он участвовал в посольствах, на польской войне командовал отдельным отрядом. Рассказывали, что Разин ходил паломником на Север, в Соловецкий монастырь, но это плохо вяжется с его весьма сомнительной набожностью. Еще существует предание о том, что на войне царский воевода Юрий Долгорукий за самовольную отлучку велел повесить Степанова брата и тем якобы пробудил у будущего народного вождя ненависть к государству. Правда это или нет, непонятно.

Зато мы знаем, как выглядел Разин. Голландец Ян Стрейс, видевший Стеньку в Астрахани, описывает его так: «Он имел важный вид, благородную осанку и гордое выражение лица. Был хорошо сложен, и лицо немного попорчено оспой». К этому следует прибавить, что Степан был очень силен, настоящий богатырь. Конечно, храбр – иначе люди за ним бы не пошли. Переменчив в настроениях – то варварски жесток, то великодушен. Среди казаков Разин слыл колдуном, что в те суеверные времена было очень полезно. Однако человек, возглавивший великое восстание, не обладал ни стратегическим даром, ни дальновидностью. Судя по всему, долгих планов он не строил, а предпочитал действовать, следуя внезапным порывам. В конечном итоге этот разинский недостаток, очень серьезный для вождя, стал одной из причин поражения повстанцев.

Степан Разин. Европейская гравюра XVII в.

Вокруг Степана собралось некоторое количество охотников, которые сначала намеревались «погулять» по берегам ближнего Азовского моря, но этому воспрепятствовал войсковой атаман Корнило Яковлев – царь велел не задирать татар и турок. Тогда-то ватага и решила пойти на Каспий. В апреле 1667 года разинцы отправились в дальнюю опасную дорогу. Нужно было подняться по Дону, потом перебраться на Волгу, оттуда спуститься к морю и как-то прорваться через царские крепости, которые наверняка постараются не пропустить шайку в земли дружественного Москве персидского шаха.

Судя по тому, что весь отряд разместился в четырех стругах, у Разина было человек полтораста, максимум двести – для серьезного дела мало.

Стенька, впрочем, никуда не торопился. Он встал лагерем меж Доном и Волгой, стал грабить тех, кто подвернется. К атаману на привольное жилье стекалась всякая казацкая голь, так что скоро набралось до тысячи удальцов.

С таким воинством Разин уже смог напасть на казенный караван судов, шедший вниз по Волге, к Астрахани. Застигнутая врасплох охрана не сопротивлялась. Начальников казаки умертвили, всех остальных, кто пожелал, взяли к себе.

Произошло прямое «воровство» – преступление против государства, но Разина это, кажется, не заботило. Стругов у него набралось уже больше трех десятков, людей – пятнадцать сотен. Нешуточная флотилия подошла к крепости Царицын. Воевода велел палить из пушек, но ни одна не выстрелила. На самом деле, вероятно, тайные Стенькины доброжелатели подмочили порох, но колдовская слава грозного атамана после этого чуда окрепла. То же повторилось и у Черноярской крепости – ее пушки не стали стрелять по кораблям.

Яицкий городок взяли обманом. Разин попросился в тамошнюю церковь помолиться, а когда открыли ворота, захватил крепость. Сначала, как водится, посвирепствовал: перебил всех начальников и еще сто семьдесят человек. Потом сменил гнев на милость, сказал остальным стрельцам, что неволить их не станет: кто хочет, пусть остается в войске, а прочие могут идти к воеводе в Астрахань. Кто-то остался, кто-то ушел. Тут у атамана опять переменилось настроение. Он погнался за верными присяге стрельцами и прикончил их.

До глубокой осени Разин стоял в Яицке, кормясь мелкими набегами на окрестных татар и морским пиратством. Выбить разбойников из их гнезда было трудно и хлопотно, поэтому к ним дважды являлись правительственные парламентеры: обещали амнистию в обмен на прекращение «воровства». Первый раз Стенька был добр и послов отпустил. Во второй раз на что-то осерчал и одного убил.

Весной 1668 года струги, вооружившись захваченными в крепости пушками, пустились в плавание вдоль западного берега Каспия. Разграбили всё от Дербента до Баку.

Это были земли, принадлежавшие персидскому шаху, и тот велел Будар-хану, губернатору провинции Гилян, уничтожить разбойников. Воевать с настоящим войском казакам не хотелось, побаивались боя и персияне. Поэтому Разин вступил с Будар-ханом в переговоры и даже стал проситься в персидское подданство. Перемирие, впрочем, держалось недолго. В казачьем стане началась большая гульба, и персы, увидев, что незваные гости все перепились, напали на них и многих перебили. Уцелевшие кое-как погрузились на корабли, поплыли дальше. В следующем городе Фарабат они отомстили персиянам за обиду, устроив там побоище и подпалив дома. Захватили много добычи и много пленных, поэтому решили остановиться и перезимовать. После гилянской резни численность разинского войска уменьшилась, но Стенька стал менять захваченных персов на христианских невольников и пополнил свои ряды за их счет.

Весной 1669 года рать перебралась в более безопасное место – на остров, ставший базой для новых пиратских рейдов. В начале лета появился персидский флот под командой астаранского губернатора Менеды-хана. В морском бою казаки разгромили противника, хоть тот был по меньшей мере вдвое сильнее. Рассказывают, что из семидесяти персидских кораблей спаслись только три.

Тогда при Стеньке и появилась пресловутая «персидская княжна» – фигура не фольклорная, а вполне реальная.

На одном из астаранских судов почему-то плыли домашние командующего, его дочь и подросток-сын. Оба попали в плен. Мальчик стал заложником, девушку атаман взял в любовницы. Ханских детей Стенька держал при себе несколько месяцев и потом привез в Астрахань. Упомянутый выше Ян Стрейс видел, как Разин плавал с княжной по Волге в разукрашенной, позолоченной лодке и бражничал с казаками. «Она была весьма красивой и приветливой девушкой, нравилась ему и во всем пришлась ему по нраву. Она тоже полюбила его из страха перед его жестокостью и чтобы забыть свое горе», – рассказывает голландец. Во время одной из речных прогулок, очевидно, желая покрасоваться перед товарищами широтой души, пьяный Стенька объявил, что хочет отблагодарить матушку-Волгу за всю добычу, которой она его щедро одаривала, – и утопил персиянку в воде.

Участь ханского сына была еще печальнее. Разин пытался торговаться из-за него с персами, а когда из переговоров ничего не вышло, зверски казнил мальчика, подцепив крюком за ребра.

Степан Разин на классической картине В. Сурикова

Несмотря на победу в сражении, казакам было ясно, что пора уносить ноги. В следующий раз шах пришлет еще больше кораблей, и с ними будет уже не справиться. К тому же «зипунов» накопилось вполне достаточно.

Струги поплыли на север, домой. Астраханский воевода князь Прозоровский, услышав о приближении атамана, слухи о подвигах которого, конечно, доходили и до России, выслал навстречу своего помощника князя Львова с большим отрядом стрельцов, но в то же время и с грамотой о помиловании: мол, можно сговориться и по-хорошему.

Разинцы, уставшие воевать и желавшие прогулять награбленное, выбрали второе. Им позволили встать лагерем близ Астрахани.

В знак примирения с властями Разин передал воеводе часть пушек, некоторое количество пленных персиян, поделился добычей – последним обстоятельством, вероятно, отчасти объясняется удивительное великодушие воеводы.

Десять дней разинцы поражали астраханцев своими роскошными восточными нарядами и разгульной щедростью. За Стенькой, когда он появлялся на улицах, ходили целые толпы – атаман расшвыривал золото горстями.

Всё это работало лучше любой агитации и пропаганды. Пустив казаков в город, власти совершили ошибку. Астраханское население прониклось горячей любовью к Степану Тимофеевичу и его товарищам. Когда придет время, большая и сильная крепость с многочисленным гарнизоном сама откроет перед разинцами ворота.

Но в конце лета 1669 года восстанием еще не пахло. Погуляв в Астрахани, казаки, к огромному облегчению воеводы, поплыли дальше – домой, на Дон. Разин еще и отрядил в Москву посольство «бить великому государю челом и головами о прощении вин». (Забегая вперед, скажу, что в столице разинских посланцев приняли милостиво, «дали живот» и отпустили восвояси, на всякий случай приставив конвой, но на обратной дороге казаки заскучали, перебили сопровождающих и поехали на Дон уже без присмотра. Таково было договариваться с этой дикой вольницей.)

Сам Разин, двигаясь в сторону Дона, вел себя не лучше. Он без приглашения остановился в Царицыне и чуть не убил тамошнего воеводу, который еле успел спрятаться (воевода провинился тем, что велел продавать казакам вино вдвое дороже обычной цены). На реке разинцы грабили купеческие корабли. Попался им царский гонец с грамотой – кинули бумагу в воду – Стенька очень не любил всё письменное.

Наконец безобразия на Волге завершились, потому что Разин повернул в сторону дома.

Зато стало неспокойно на Дону.

Вместо того чтобы распустить своих молодцов, атаман устроил на речном острове ставку и, наоборот, начал зазывать к себе новых казаков. Являлись многие, привлеченные щедрым угощением и просто желая поглазеть на знаменитого героя. За месяц лагерь разросся почти вдвое.

Было очевидно, что Степан Тимофеевич не желает возвращаться к частной жизни и отказываться от атаманства, однако пока еще не придумал, что ему делать со своей властью, славой и немалой ратью.

Так продолжалось всю зиму. В казачьей столице Черкасске это стояние вызывало большую тревогу. Атаман Корнило Яковлев писал жалобы в Москву. Там тоже волновались. Прислали на разведку жильца (царского слугу) Герасима Евдокимова с каким-то письмом к войсковому кругу.

Тут забеспокоился уже Разин. Он явился в Черкасск со своими людьми, обвинил Евдокимова в шпионстве (как если бы Москва была какой-то враждебной державой) и велел жильца убить. Старшина помешать этому не посмела. Не тронул черкасских казаков и Стенька. Он не желал портить отношения с миром, в который ему, может быть, еще предстояло вернуться.

Однако после убийства царского представителя период ожидания закончился. Разин сделал свой выбор: следующим его врагом будет правительство.

Так разбойничья эпопея переросла в войну с государством.

Разин повел своих людей обратно к Волге и скоро соединился с атаманом Василием Усом, который давно уже собирал к себе беглых крепостных и воевал с царскими воеводами. Теперь в войске насчитывалось около семи тысяч человек.

Степан хорошо понимал, что одними казаками Россию не одолеешь, и, вслед за Усом, стал звать к себе весь черный люд. Разинские посланцы отправились по соседним областям, всюду объявляя, что грядет освобождение от власти злых бояр, взявших в неволю батюшку-царя. Для пущей солидности врали, что в казачьем войске находится царевич Алексей Алексеевич (на самом деле недавно умерший), а также патриарх Никон. Про последнего в народе было известно, что он чем-то не угодил боярству, а потому наверняка пострадал за правду. Добравшись до Волги, повстанцы даже обустроили два особых судна: обитое черным бархатом для патриарха и обитое алым бархатом для царевича (последнего изображал какой-то черкесский пленник). Это было отголоском сохранившихся воспоминаний о Смуте, когда самозванство использовалось для легитимизации антиправительственных движений.

Первоначальный план Разина казался грозным и простым: взять Царицын, оседлать волжский путь, а затем двинуться по нему вглубь Руси, используя реку в качестве основной коммуникации и пополняя ряды войска за счет местного населения.

Царицын достался легко. Там сидел новый воевода, Тимофей Тургенев, который хотел биться до последнего, но царицынцы, как горожане, так и стрельцы, памятуя о недавнем веселом гостевании разинцев, распахнули ворота. Воевода заплатил за свое упрямство жизнью.

Несмотря на то что правительство давно уже ждало от Стеньки неприятностей, казачий поход все же застал власти врасплох. Первые попытки подавить бунт выглядели беспомощно: с верховьев Волги на Царицын двигался отряд Ивана Лопатина в тысячу стрельцов, а с юга князь Львов вел две с половиной тысячи астраханцев.

Разин сначала разбил меньший контингент, но те хоть оказали сопротивление, а вот астраханские стрельцы, симпатизировавшие Стеньке, все перешли на его сторону без боя. От радости атаман даже помиловал их начальника князя Львова (позднее его, правда, все равно убили).

До сего момента восстание шло от успеха к успеху, и, если бы Разин остался верен прежней стратегии, очень вероятно, что он дошел бы до Москвы и в стране началась бы новая Смута – «третье» российское государство, как мы видели, было не слишком прочным. Но атаман передумал.

Он рассердился на астраханского воеводу Прозоровского, а хорошо знакомый город представлялся легкой и богатой добычей. Вместо того чтобы идти на север, Разин повернул на юг – это решение предопределило поражение так триумфально начавшегося дела.

Астрахань-то казаки действительно захватили без труда. Крепость, с трех сторон окруженная водой и имевшая 460 пушек, была почти неприступной, но местные жители и стрельцы встретили Разина с распростертыми объятьями. Сопротивляться пытался только Прозоровский. Астраханцы привели к Стеньке раненого воеводу, и атаман лично казнил его – столкнул с башни. Победители истребили в городе дворян, детей боярских, подьячих. Монах, присутствовавший при погребении казненных, насчитал четыреста сорок одно тело.

Можно было бы объяснить поход на юг нежеланием оставлять у себя в тылу оплот правительственных сил, но и устранив эту угрозу, Стенька совершенно не торопился идти на Москву.

Его воинство долго грабило Астрахань, разгромив не только государственные учреждения, но и все богатые дома, не пощадив иностранные купечества – персидское, индийское, бухарское. Всю казенную документацию Разин велел спалить, пообещав сделать то же и на Руси.

Но атаман не только громил, он пытался наладить жизнь города согласно собственным представлениям о правильности. Всех астраханцев Разин объявил казаками, поделив на тысячи, сотни и десятки. Руководить этими административными единицами должны были выборные есаулы, сотники и десятники. Высшим органом управления становился круг, избирающий городского атамана.

Все население принесло присягу великому государю (которого Разин по-прежнему противопоставлял плохим боярам) и его подручнику Степану Тимофеевичу. Вероятно, точно таким же образом Разин, не знавший иной структуры общества кроме казацкой, собирался переустроить и всю Россию.

Впрочем, основную часть времени он тратил не на реформы, а на разгул и пьянство. Стенька разъезжал по городу, чиня расправу над теми, кто ему чем-то не нравился или на кого ябедничали местные жители. Казни и убийства происходили каждый день. Пишут, что астраханская детвора, все время наблюдая подобные зрелища, тоже повадилась играть в суд и расправу: собирали «круг», приговаривали кого-нибудь и потом били палками или подвешивали за ноги, а одного своего товарища так замучили до смерти.

Иной раз атаман вспоминал и о нравственности. Стрейс рассказывает: «Во время пребывания моего в Астрахани я видел пример его гнева против нарушителя супружеской верности. Некто соблазнил чужую жену; оскорбленный муж пожаловался. Чтобы отомстить за него, Разин приказал привести виновных и, узнавши, в чем дело, велел бросить мужчину в реку, а женщину повесить за ноги. Она, бедная, жила в таком состоянии двое суток».

А однажды Стенька вдруг вспомнил, что у казненного воеводы Прозоровского остались сыновья, и приказал немедленно их доставить. Атаману пришло в голову, что княжата могу знать, где спрятал деньги их отец. Одному было шестнадцать лет, второму восемь. Их подвесили вниз головой на целую ночь, но ничего не добились. Очевидец Дэвид Бутлер, капитан корабля «Орел», пишет: «Так как оба они были еще живы, то на следующий день младшего отвязали, а старшего сбросили с башни, с которой, за несколько дней до этого, сброшен был отец».

Походы Степана Разина. А. Журавлев

Наконец вождь восстания, нагулявшись, решил продолжить войну. Он оставил распоряжаться в Астрахани атамана Василия Уса, а сам двинулся вдоль Волги на север. Пехота плыла на двухстах стругах, две тысячи конных казаков следовали берегом – стало быть, к этому времени в войске набралось тысяч до десяти ратников.

К городу Царицыну – месту, где прервалось удачно начатое наступление, – Разин вернулся лишь в конце августа, потратив на астраханскую экспедицию и разгульный отдых почти все лето.

Впрочем, царское правительство не слишком умело воспользовалось драгоценной передышкой, даже не позаботившись об обороне ключевых волжских городов. Саратов, а затем и Самара достались разинцам без сопротивления. Там, как везде, Стенька велел перебить всех государевых людей и сжечь бумаги, а местных жителей записал в казаки.

Но с небольшим Симбирском вышла незадача. Во-первых, городом управлял решительный воевода Иван Милославский (родственник покойной царицы), который не собирался сдаваться и успел изготовиться к отпору, а во-вторых, от Казани подошел князь Юрий Барятинский с небольшим, но дисциплинированным отрядом, ядро которого составляли роты иноземного строя. Все же какие-то силы за лето Москва собрать сумела.

Произошло сражение, в котором, несмотря на пяти– или шестикратное численное преимущество, повстанцы не смогли прорвать регулярный строй. Степан Разин, лихой налетчик и удачливый пират, в настоящей битве оказался неважным командующим.

На помощь атаману, как обычно, пришли симбирские жители, впустившие казаков в город. Но воевода Милославский не капитулировал, а заперся с гарнизоном в остроге.

Весь сентябрь Разин пытался взять это небольшое укрепление. Четырежды разинцы ходили на приступ, но безуспешно. По-видимому, они умели брать лишь те крепости, которые сдавались сами. В тылу повстанческой армии все время маячил Барятинский. К князю наконец начали приходить подкрепления, неповоротливая государственная машина понемногу набирала обороты.

1 октября 1670 года у воеводы набралось достаточно сил для нападения. Разин бился с саблей в руке, но для победы одной храбрости было мало. Стрельцы и солдаты Барятинского отбили все атаки и обратили разинцев в бегство. Самого Стеньку унесли дважды раненого.

Несколько дней противники стояли друг напротив друга, готовясь к новому бою. Потом разнесся слух, что приближается главное царское войско (известие было ложное, распущенное по приказу Барятинского). И здесь Степан Разин совершил поступок, плохо сочетающийся со славой народного героя, которой наградили лихого атамана потомки.

Он собрал вокруг себя донских казаков, старых своих товарищей, и увел их прочь, а основную армию, состоявшую из поверивших в него астраханцев, царицынцев, саратовцев, самарцев и симбирцев, бросил без командования. Еще и соврал, что хочет напасть на Барятинского с тыла, сам же попросту сбежал.

Царские воеводы – Барятинский и Милославский – без труда разбили скопище мятежников, почти поголовно их истребив, а взятых в плен казнили.

Разинцы штурмуют Симбирск. А. Грошев

На этом, собственно, разинское восстание заканчивается, потому что Стенька в нем больше не участвовал. Самара и Саратов беглеца к себе не пустили. Стенька устремился дальше, на Дон, надеясь собрать новое войско, но побежденного встречают не так, как победителя. Теперь старшина была сильнее разинской голытьбы. Всю зиму Разин просидел без действия, люди от него разбегались. А весной 1671 года «домовитые» напали на тех, кто еще оставался, схватили атамана и выдали его властям.

Народный вождь из Степана Разина вышел неважный, зато умер он молодцом.

Его доставили в Москву на специальной повозке, прикованного к виселице. Сзади бежал на цепи, по-собачьи, младший брат атамана Фрол.

Обоих стали пытать в приказе. Сначала Степана. Он вынес дыбу, кнут и огонь без единого стона.

Взялись за Фрола. Тот стал кричать, а брат то укорял его за слабость, то утешал, напоминая, как долго и славно они погуляли.

Вторую пытку – на обритое темя капали ледяной водой – Степан выдержал так же стоически. Чего надеялись добиться дознаватели от братьев истязаниями, не совсем понятно. Кажется, подозревали, что те спрятали какие-то «воровские письма»: переписку с Никоном, украинским гетманом и Крымом. Так или иначе, пытка ничего не дала.

6 июня 1671 года на Болотной площади жестокому атаману устроили жестокую казнь. Ему стали рубить одну за другой конечности. От ужасного зрелища Фрол, которого через минуту ожидала такая же участь, закричал, что выдаст тайну.

Степан сказал: «Молчи, собака!» – и с этими словами умер.

Фрола увели с эшафота. Доверенные царские люди потом ездили в указанное место, но ничего там не нашли. Казнили Разина-младшего после этого или нет, доподлинно неизвестно.

Казнь Степана Разина. В. Пчелин

Но покинутое предводителем восстание осенью 1670 года не утихло. Вести о победах Степана Тимофеевича, слухи о том, как он превращает всех людей в вольных казаков, разинские воззвания распространялись со скоростью степного пожара.

Мятеж перекинулся на исконно крестьянские области – Нижегородскую, Пензенскую, Тамбовскую, Воронежскую, Рязанскую. Идея о добром, но слабом царе, которого нужно освободить от злых бояр и жадных дьяков, была близка и понятна народному сознанию. В сохранившемся «прелестном письме» Разина читаем: «Пишет вам Степан Тимофеевич, всей черни. Хто хочет Богу да государю послужити, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичу, и я выслал казаков, и вам заодно бы изменников вывадить и мирских кравапивцов вывадить. И мои казаки како промысь станут чинить и вам бы итить к ним в совет, и кабальныя и опальныя шли бы в полк к моим казакам».

Мужики охотно откликались на зов. Убивали помещиков и приказчиков, собирались в отряды, иногда многочисленные, но всегда неорганизованные и плохо вооруженные.

Однако восстание, не имевшее единого руководства, было обречено. Оно распространялось очагами – и так же, костер за костром, гасилось.

Когда главный враг был уже разгромлен, в Поволжье наконец прибыло большое войско под командованием князя Юрия Долгорукого, одного из ведущих российских полководцев.

В одном сражении Долгорукому пришлось иметь дело с крестьянским скопищем чуть ли не в пятнадцать тысяч человек. Половина из них легла на месте, очень многих переловили и предали суду. Эта формальность неуклонно соблюдалась, хотя приговоры почти всегда были обвинительными: в лучшем случае отсечение руки, поднявшей оружие против закона, а чаще всего – виселица, топор или мучительная смерть на коле.

Всю позднюю осень и зиму 1670–1671 годов в арзамасском лагере правительственных войск шло непрерывное судилище. Безымянный автор англоязычного «Известия о бунте Стеньки Разина», побывавший там, пишет: «На это место было страшно смотреть: оно походило на преддверие ада. Кругом стояли виселицы; на каждой из них висело человек сорок – пятьдесят. В другом месте валялось множество обезглавленных, плавающих в крови. В разных местах находились посаженные на кол, из коих немало оставалось живыми до трех суток, и слышны были их голоса. В три месяца от рук палачей погибло, по судебному приговору, по выслушании свидетельских показаний, одиннадцать тысяч человек».

Победитель Разина князь Барятинский тоже разбил большое крестьянское войско – восточнее, под Алатырем, – но этот воевода зверствовал меньше. Он казнил лишь зачинщиков, а рядовых повстанцев, приводя к присяге, отпускал.

Нестройные толпы осадили даже Нижний Новгород, самый большой из волжских городов, но взять его не сумели и, узнав о приближении карателей, рассеялись.

В городке Темников (современная Мордовия) произошло уникальное для русской истории событие: тамошних мятежников возглавила женщина, некая старица Алена. Это была крестьянская дочь и крестьянская же вдова из Арзамаса, принявшая монашество. Она носила мужское платье, храбро билась и начальствовала над несколькими тысячами человек.

Устрашившись вести о подходе Долгорукого, темниковцы вышли встречать князя с иконами, а свою предводительницу выдали. Атаман-женщина была явлением настолько диковинным, что эту русскую Жанну д’Арк судили как колдунью и тоже отправили на костер. «Она осталась совершенно спокойной и не выказала ни малейшего страха смерти, когда ей объявили приговор о сожжении ее живою, – рассказывает упоминавшийся выше англичанин. – Перед самой смертью она выразила желание, чтобы побольше лиц вели себя подобно ей и дрались бы так же храбро, как она; что тогда бы князь Юрий нашел самое верное спасение – в бегстве. Готовясь теперь умереть, она по русскому обычаю осенила крестом себе лоб и грудь, спокойно легла на костер и была обращена в пепел».

К концу января 1671 года Долгорукий и Барятинский погасили пожар по всему среднему Поволжью и в прилегающих к нему областях, но еще оставалось покорить Астрахань, а сделать это было непросто. Крепкие стены, сильная артиллерия и, главное, отдаленность позволили последнему оплоту восстания долго держаться. Утихли крестьянские волнения, палач изрубил на куски Разина, а каспийская твердыня всё стояла.

Желая избежать трудного, дорогостоящего похода, власти попытались привести город к покорности уговорами – слали увещевательные грамоты через астраханского митрополита Иосифа, которого разинцы с их показным почтением к авторитету церкви не тронули во время прошлогодних избиений. Владыка начал говорить народу, что государь милостив и всех простит. Тогда атаман Ус, боясь шатания в умах, велел схватить митрополита. Старика сначала подвергли пытке, а потом скинули с башни – прежде так обходиться с высокими церковными иерархами себе позволял только Иван Грозный.

Казнь митрополита. И. Сакуров

Мало того, что астраханцы отказывались сдаваться и подняли руку на митрополита, они еще и попытались перейти в наступление. Их новый предводитель Федька Шелудяк, сменивший Василия Уса, умершего от какой-то «червивой болезни», пошел с войском вверх по Волге и в июне 1671 года достиг самого Симбирска, но потерпел там поражение от воеводы Петра Шереметева, после чего повернул обратно.

Теперь стало окончательно ясно, что без карательной экспедиции Астрахань не усмирится.

Поход возглавил Иван Милославский, героический защитник симбирского острога от разинской армии. В конце лета он спустился к Астрахани, но взять ее боем не смог – не хватило сил. Атаман Шелудяк бился с воеводой и остановил его.

Тогда Милославский поступил умно. Встав лагерем, он начал слать в город письма с обещанием амнистии. В блокированной Астрахани, целиком зависевшей от подвоза припасов с севера, начинался голод. Некоторые жители стали уходить к Милославскому, и он всех принимал по-доброму. Однако когда на переговоры явился Шелудяк, его не отпустили, а задержали, оставив город без вожака.

На исходе ноября 1671 года Астрахань капитулировала. Только теперь восстание можно было считать закончившимся.

Милославский, как ни странно, сдержал свое слово: никого не казнил и не посадил в тюрьму. Даже Федька Шелудяк и убийцы митрополита Иосифа (они все были известны) остались на свободе.

Но подобная либеральность была не в традициях московского государства. По-видимому, Милославский проявил ее по собственной инициативе, либо же, не имея достаточно войск, поосторожничал, чтобы не вызвать в Астрахани новых беспорядков. Через некоторое время прибыл с подкреплениями воевода рангом повыше, князь Яков Одоевский, и исправил упущение. Всех, кого положено, схватили и казнили.

Жизнь страны при Алексее I