гнев, стыд, любовь и счастье, не имеют универсальных характеристик. Напротив, их переживание и выражение, связанные с ними паттерны физиологических и нейронных реакций, а также их моральные коннотации и социальные последствия различаются в зависимости от конкретных моментов, людей, взаимодействий, отношений и, разумеется, культур. В шестой главе я рассмотрю слова, которыми описываются эмоции. Эти слова позволяют нам говорить о реальности, разделяемой другими представителями нашей группы, сообщества и культуры, но могут быть не столь удобны при общении между представителями разных социальных групп. Используя слово, обозначающее эмоцию, мы связываем конкретный случай ее возникновения с коллективным опытом носителей нашего языка. И это – еще один способ, посредством которого эмоции делают вас частью вашей культуры.
Когда мы понимаем, как наши эмоции связывают нас с нашими сообществами, становится очевидно, почему эмоции становятся препятствием для взаимодействия людей, выросших в разных средах. Чтобы разобраться в чужих реалиях, недостаточно просто перевести слова. В седьмой главе я познакомлю вас с исследованиями того, как люди осваивают эмоции других культур. Хорошая новость: это возможно. Не очень хорошая новость: неотличимыми от неиммигрантов иммигрантские группы становятся лишь более чем через поколение. В последней главе я покажу, как переход к модели OURS может стать первым шагом к налаживанию трансграничной коммуникации и выявлению точек соприкосновения между разными группами. Хотя эмоции могут быть помехой при взаимодействии между культурами (и между позициями, классами, религиями и т. д.), модель OURS позволяет изучить их различия и понять, в чем заключаются ценности и приоритеты других культур. Обсуждение разных способов понимания мира и существования в нем – то есть наших эмоций – сделает каждого из нас более человечным и покажет нам, что мы все неотделимы от своих социальных связей.
Глава 1Трудности перевода
Все ли люди испытывают эмоции, подобно тому как абсолютно все имеют руки и носы? Носы бывают разных размеров и форм, но в конечном счете они позволяют нам дышать и ощущать ароматы окружающего мира. Руки бывают большими и маленькими, сильными и слабыми, но все равно позволяют нам трогать, хватать, держать и носить всевозможные вещи. Так ли дело обстоит с эмоциями? Правда ли, что эмоции могут казаться разными, но быть на самом деле одинаковыми для всех – что глубоко внутри все вокруг такие же, как вы сами? Если бы это было так, тогда, узнав кого‐то, вы стали бы узнавать и понимать чувства людей, которые имеют разное прошлое, говорят на разных языках и происходят из разных сообществ и культур. Но правда ли, что другие злятся, радуются и пугаются ровно так же, как и вы? И что ваши чувства такие же, как у них? Я так не думаю.
Впервые я заметила, что мои эмоции отличаются от эмоций людей, принадлежащих к другой культуре, когда переехала в США. Я выросла в Нидерландах и, не считая коротких визитов в другие европейские страны, жила там до тридцати лет. Во многих отношениях переезд дался мне легко. Когда я приехала в США, я хорошо владела английским языком, поскольку использовала его в работе. Мои американские коллеги из Мичиганского университета были преисполнены доброты. В день приезда они устроили для меня совместный ужин с преподавателями факультета. Один из них пригласил меня на семейный ужин в Рождество, а другие в конце года вручили мне небольшие подарки. И все же мне помнится, что первый год в США стал для меня довольно сложным. Я часто чувствовала себя не в своей тарелке.
В родной стране я привыкла быть хорошо социально адаптированным и эмоционально искушенным человеком. Но в ноябре 1993 года, приехав в Мичиганский университет, я испытала эмоциональную рассинхронизацию. Мои новые коллеги были добры, веселы и открыты. Они обменивались любезностями друг с другом и со мной. Мне нравилось общаться с ними и нравилось, как меня принимают. И все же мне было непросто, поскольку я не могла ответить им тем же: я ощущала свои эмоциональные недостатки. В разговорах мне приходилось заставлять себя быть открытой и восприимчивой, делать комплименты и хвалить людей за усилия и намерения. Я была недостаточно счастлива и благодарна: мне явно казалось, что я должна быть гораздо счастливее – с учетом ситуации и поведения всех остальных.
Меня беспокоило, что я уступаю окружающим в эмоциональном плане, и это не просто казалось мне, а было на самом деле так. Я просто была недостаточно приветлива. Однажды коллега спросила меня, не хочу ли я на следующий день пообедать вместе. Я ответила ей честно: “Завтра я не могу”. Этот разговор случайно услышала моя новая подруга Мишель Акер, которая, когда мы остались наедине, сказала, что я могла бы ответить и повежливее: “Я с удовольствием с тобой пообедаю, но, может, в другой день? На завтра у меня уже есть планы…” Мои же слова, отметила она, прозвучали грубо. Грубо? Я вовсе этого не хотела: мне казалось, что я просто сообщила факты.
Кроме того, мне сложно было понимать эмоции других людей. Когда мы с Мишель зашли в аптеку и она поприветствовала фармацевта радостным “Как у вас дела?”, я спросила, знакома ли она с этой женщиной (как выяснилось, она ее совсем не знала). Мне показалось, что ее интерес к жизни фармацевта не соответствует ситуации. Но фармацевт, ничуть не удивившись, любезно ответила: “Прекрасно, а как у вас?” Мне оставалось только гадать, что я упускаю в этом радостном диалоге двух незнакомцев.
Нелегко мне было и оценивать статус своих отношений: нравлюсь ли я людям? можно ли назвать наши взаимодействия дружбой? Я не была уверена, что именно значат ежедневные любезности, и не знала точно, правда ли людям есть до меня дело. Вставал ли вообще такой вопрос? Однажды я пригласила новых друзей на ужин. Еда была вкусной, а разговор оживленным, и порой мы даже говорили о личном. Нам было хорошо вместе. Мне казалось, что в итоге этот вечер может вылиться в настоящую дружбу. Но потом мои гости ушли, поблагодарив меня за ужин. Меня это ужасно огорчило, поскольку в этот момент я поняла, что между нами так и не возникло истинной связи. Я была воспитана в культуре, где считается, что благодарности (то есть необходимости говорить спасибо за ужин) в дружбе просто не место. Слова “спасибо за ужин” казались мне попыткой отдалиться, а не выражением признательности. Мне бы хотелось, чтобы мои гости сказали, что им хочется чаще встречаться со мной, что им понравился проведенный вместе вечер или что их очень радует, что между нами наметилась связь.
Были ли это просто различия в традициях? Или же мои эмоции действительно отличались от эмоций американцев, с которыми я встречалась? В последующие годы, когда меня навещали друзья и близкие из Нидерландов, я наблюдала, что и они подобным образом не вписываются в социальные и эмоциональные нормы. Принимая весьма великодушное приглашение на ужин от своего американского друга, мой отец сказал, что будет “неплохо” поужинать вместе в пятницу, – и не только не использовал в своем ответе превосходную степень, но и не оценил по достоинству гостеприимство хозяина. В тот момент мне стало за него неловко. Мои голландские друзья дружелюбно и добродушно общались с официантами и продавцами, но при этом не хвалили их и не благодарили за труды. Их шутки и веселый настрой подчеркивали связи между всеми присутствующими, но вместе с тем не отмечали работу человека, который их обслуживал.
Дальше – больше: с глазу на глаз голландские друзья и родственники сообщали мне, что американские эмоции, с которыми они сталкиваются, кажутся им “фальшивыми” и “преувеличенными”. Встретив мою маму, которая прилетела в гости, учительница моего сына Джилл радостно воскликнула, как здорово, что мама сможет повозиться с внуками. После этого она спросила, хорошо ли она проводит время. Позже мама призналась мне, что восторг учительницы показался ей “фальшивым”. В другой раз мои американские коллеги похвалили презентацию европейского исследователя, который приехал к нам с визитом, и назвали ее блестящей. Тот пожал плечами и позже сказал мне, что их похвала “ничего не значит”, ведь она, скорее всего, “фальшивая” или “преувеличенная”. Как иначе европейцу было объяснить неизменные великодушие, интерес, одобрение и энтузиазм, которые, по его мнению, многие американцы демонстрируют в ситуациях, где подобные чувства в голландском представлении не возникают “естественным образом”?
Мы – выходцы из двух западных, образованных, индустриализированных, богатых и демократических стран (WEIRD), Нидерландов и США, – испытывали эмоции, которые различались в достаточной степени, чтобы каждая из сторон оценивала чужие эмоции негативно, считая их либо “грубыми”, либо “фальшивыми”. Вероятно, они не вызвали бы осуждения у других представителей тех же национальных культур. Сначала такие эмоциональные различия казались мне случайными, но постепенно они обрели смысл.
Я пришла к выводу, что разные эмоции служат разным идеалам отношений. Приятные эмоции, уместные в голландском контексте, выводят на первый план близость равных друг другу людей. После ужина (или даже в ходе него) близость собравшихся принято подчеркивать голландским словом gezellig, которое стало образцом культурно-специфических эмоциональных понятий[6]. Оно образовано от слова gezel, “друг”, и описывает как физические обстоятельства – уют теплого дома, где собрались хорошие друзья (ощутить гезеллиг в одиночку невозможно), так и эмоциональное состояние “комфорта” и “поддержки”. Подчеркнуть эту близость важнее, чем оценить гостеприимство хозяина. В американском контексте, напротив, уместные позитивные эмоции часто отдают приоритет оценке трудов, талантов и поступков другого человека. Друзья и знакомые повышают друг другу самооценку и подпитывают друг в друге чувство собственного достоинства[7]