. Сказав моей маме, что ее ценят как бабушку, учительница подчеркнула особое положение, которое мама занимала в жизни внуков, – и она имела все основания сделать этот вывод, ведь она постоянно взаимодействовала с моим сыном. В этом нет ничего фальшивого: это просто чувство, которое проистекает из сосредоточенности на характеристиках и достижениях, дающих другому человеку повод гордиться собой. “Вы – чудесная бабушка!” Или, как в случае с моим коллегой, “в вашей презентации содержался целый ряд новых идей” (“она была блестяща”).
Американцы хвалят друг друга при любой возможности. Это идет вразрез с голландской культурой, в которой никому не позволяется ставить себя выше окружающих[8]. Ни один человек не хуже и не лучше другого. Мама раньше говорила мне, что “вести себя нормально – уже безумие”, – обычно когда я, как ей казалось, привлекала к себе излишнее внимание. Никто не должен выделяться. Когда подростком я спросила у мамы, считает ли она, что я хорошенькая (наверное, надеясь услышать положительный ответ), она сказала: “Я считаю, что ты довольно заурядна”. Она говорила правду, одновременно и спуская меня с небес на землю, и устанавливая между нами “настоящую связь”.
Различия также проявляются в неприятных эмоциях[9]. В Нидерландах один из способов наладить контакт – это говорить откровенно. Неудивительно, что голландцы славятся своей прямотой. Способность осознавать и выражать свои истинные чувства (и мнения) считается положительным качеством и показателем зрелости. Вместо того чтобы превозносить тебя, настоящий друг скажет, что на самом деле (о тебе) думает – хоть хорошее, хоть плохое. Он скажет: “В этом ты неправ”. Или: “Это тебе не идет”. Люди говорят друг другу правду, даже когда она колет глаза[10]. И услышать от друга всегда лучше правду, ведь это подчеркивает, что между вами действительно есть связь. Ложь во благо голландцы обычно осуждают: в отличие от некоторых моих американских друзей, они не видят в ней попытки защитить своих близких. В их представлении это скорее отстранение, разрыв дружеской связи. Настоящие друзья делятся самыми сокровенными чувствами, даже если они представляют их самих или их дружбу в невыгодном свете[11]. Готовность человека сказать своим близким, что он испытывает ревность или злость или даже что своими поступками они делают ему больно, показывает, что он искренен, человечен и готов к близости. В меня настолько въелась ценимая голландцами “предельная искренность”, что я неоднократно (вежливо) высказывала свои взгляды и описывала свои эмоции в разговорах со своими американскими коллегами, школьными учителями и друзьями и ловила себя на мысли, что веду себя “по‐голландски”. Кто спрашивал моего мнения? Кто хотел узнать, что я чувствую? (Никто!) Я часто понимала, что в американском контексте не стоит делиться своими мыслями и чувствами лишь после того, как изливала кому‐нибудь душу. Прожив в США не один десяток лет, я по‐прежнему временами одергиваю себя. Мои американские друзья отмечают мою откровенность – так, однажды моя подруга Энн Кринг вежливо заметила: “Спасибо, что поделилась”, – после того как я во всех подробностях описала, что ощутила в определенный момент (как я почувствовала себя отвергнутой, когда мне показалось, что меня не позвали на какой‐то завтрак, а потом обнаружила, что вообще‐то меня пытались туда позвать, просто я сама ввела себя в заблуждение). Энн по‐голландски оказала мне услугу, намекнув, что такие излияния неуместны, и тем самым поспособствовала моей социализации.
Все эмоции имеют культурную подоплеку
Приехав в Америку, я впервые обратила внимание, что эмоции, которые испытываю я, отличаются от эмоций людей, принадлежащих к другой культуре. Поскольку я никогда прежде не жила за пределами Европы, в этом наблюдении не было бы ничего примечательного, если бы не одна маленькая, но важная деталь: шесть предыдущих лет я посвятила изучению культурных вариаций в эмоциях. Учитывая, что я специализировалась на роли культуры в эмоциях, но при этом совершенно не замечала культурной подоплеки тех эмоций, которые испытывала сама, можно понять, насколько сложно людям не считать свои эмоции в полной мере органичными. Даже я – специалист по культурной психологии, который профессионально занимается изучением эмоций, – не признавала собственные эмоции продуктом культуры, пока не испытала на собственном опыте, каково жить в другой культуре, то есть пока не иммигрировала в США.
Многие этнографы тоже сталкивались с “болезненными напоминаниями о [собственной] неспособности разделять эмоциональные установки и обязательства” народов, в среде которых им приходилось жить[12]. В своей знаменитой этнографической книге “Без гнева”[13] антрополог Джин Бриггс рассказывает, что лишь после того, как ее подвергли остракизму, она в полной мере поняла, насколько ее эмоции отличаются от эмоций инуитов утку, живущих на канадских Северо-Западных территориях (и насколько неуместными они им кажутся). В результате Бриггс осознала, что ее эмоции имеют культурную подоплеку и не подходят к социальным взаимодействиям утку.
Утку ценили невозмутимость и великодушие, а гнев считали опасным. “Дьявол… легко подбирается к людям, которые злятся, и отправляет их в огонь… Мы здесь не испытываем гнева”, – сообщил Бриггс инуит, который стал ее названым отцом. Проявления гнева казались утку оскорбительными, даже аморальными. Бриггс же сложно было изо дня в день сдерживать раздражение. “Я прекрасно понимала, что утку ценят высокий уровень самоконтроля и во многом достигают его, – пишет она, – и, втайне испытывая дискомфорт, я сравнивала этот самоконтроль с собственными темпераментными вспышками при пустяковых неприятностях. Хотя мои реакции не выходили за рамки, установленные моей собственной культурой, в контексте утку они казались не такими уж безобидными”. Бриггс явно пыталась вписаться в сообщество, но получалось у нее плохо: “Контроль [утку над эмоциями] был гораздо более силен, чем дисциплина, к которой привыкла я… Обескураживающе часто после долгих часов и даже целых дней спокойствия, когда я поздравляла себя с тем, что наконец достигла некого подобия истинной невозмутимости, меня предавала внезапность или глубина моих чувств”. Последней каплей для Бриггс стал эпизод, когда несколько каплунов (белых мужчин, зашедших на земли инуитов) сломали одну из двух лодок утку и попросили взять на время другую. Бриггс описывает это в книге: “Я вышла из себя. Без тени улыбки я холодным голосом сказала главному каплуну несколько вещей, которые, как я думала, ему следует знать: что если они возьмут второе каноэ, то лишат нас рыболовецкого судна; что, если это каноэ тоже получит повреждения, нам придется нелегко…” Перечислив еще целый ряд проблем, она заявила, что владелец лодки не хочет никому ее одалживать. Пока она говорила, инуит, которому принадлежала лодка, пребывал в смятении, а когда Бриггс попросила его подтвердить ее слова, он ответил “необычно громким голосом”: “Пусть он делает как знает!” Этот инцидент привел к серьезным последствиям: на втором году полевого исследования Бриггс на три месяца исключили из сообщества. Хотя несколько дней никто не заходил к ней в иглу, Бриггс не поняла, что ее изгнали, пока не прочитала письмо одного из своих хозяев к знакомому утку с большой земли. В нем говорилось: “[Джин] – обманщица. Она обманула каплуна. Она очень легко выходит из себя. Ей вообще не стоит изучать эскимосов. Она очень вредная, потому что всех ругает, и ее тоже хочется ругать. Из-за ее вредности мы всё больше хотим, чтобы она уехала”. Сначала Бриггс не заметила изменений в поведении своих хозяев, но в книге прекрасно описывается ее жизнь среди утку и находит подтверждение мысль, что “часто, чтобы понять эмоциональный мир другого, нужно пройти по болезненному пути познания себя”[14].
Хотя меня и не подвергали остракизму, мой опыт эмоционального несоответствия среде помог мне увидеть, что эмоции, которые испытываю я, не являются ни универсальными, ни более логичными, ни более самобытными, чем эмоции, которые я наблюдаю в других культурах. Перестав считать свои эмоции универсальными, я сделала первый шаг к тому, чтобы лучше разобраться в различиях между эмоциями разных людей. И это помогает мне сохранять непредубежденность.
Мой научный путь
Мой путь к пониманию культурных различий в эмоциях начался в конце 1980‐х годов. Я училась в магистратуре Амстердамского университета в Нидерландах, и моим научным руководителем был Нико Фрейда – специалист по психологии эмоций с мировым именем. Тогда мы гадали: различаются ли эмоции разных культур?
В то время психологические исследования были направлены на поиски небольшого набора “запрограммированных” эмоций[15]. Считалось, что такие эмоции появились в процессе эволюции, поскольку повышали шансы наших предков на выживание, и могут по‐прежнему приносить людям пользу. Высказывались предположения, что гнев возник потому, что он помогает людям защищаться от конкурентов, страх – потому, что помогал нашим предкам (а может, помогает и нам) спасаться от опасностей, а радость – потому, что помогает нам искать вещи, которые делают нас счастливыми, и держаться к ним как можно ближе. В связи с этим психология искала именно такие универсальные эмоции.
Особое положение в рамках этого стремления к универсальности занимали исследования лица. В 1975 году Пол Экман и Уоллес Фризен популяризировали их в своей книге “Снимая маску”. В ней авторы заявили, что шесть эмоций – гнев, страх, отвращение, удивление, радость и грусть