. Интервью Левента и Мартина показывают, что эмоциональные события часто включают в себя и психический, и социальный компоненты, а следовательно, происходят и внутри, и вне человека. И все же существует заметное культурное различие в локализации эмоций либо внутри – в чувствах, внутренних ощущениях и телесных проявлениях, – либо снаружи – в действиях, ситуации, отношениях с другими людьми.
Если для вашей культуры характерна модель эмоций MINE, это значит, что эмоцией считаются внутренние чувства и телесные ощущения, которые играют в событии главную роль, замечаются и запоминаются. Если же для вашей культуры характерна модель OURS, эмоциями могут считаться социальные действия и ситуативные нормы и требования, которые замечаются, запоминаются и становятся основаниями для действий. В культурной модели MINE эмоции испытываются совершенно иначе, чем в культурной модели OURS[51]. Любой, кто применяет модель MINE, поймет, что гордость Левента отличается от той, к которой он привык. Почему же у нас рождается предположение, что Левент просто говорит об эмоциях определенным образом в силу устоявшейся социальной традиции? Можем ли мы с той же легкостью представить, что Мартин на самом деле испытывает такие же эмоции, как Левент, но описывает их иначе в силу культурной традиции, характерной для голландского национального большинства? Вероятно, нет.
Вот другой пример эмоций OURS от одного из моих голландских респондентов суринамского происхождения, художника Ромео. Ромео рассказал, как один из близких для него людей, тоже художник, обошелся с ним нетактично. Суть истории в том, что второй художник попытался обрести положение и ресурсы, ограничив в них Ромео. Собственные чувства Ромео назвал “плохими, очень неприятными”, но, в сущности, этот эмоциональный эпизод произошел между людьми – как борьба за положение и доступ к ресурсам:
Один парень приезжает из американского университета. Приезжает в Нидерланды… Этот парень слышал обо мне… прежде чем прийти ко мне, он обращается к моему другу. Он видел книгу, каталог моих работ, и она ему очень понравилась. [Он говорит: ] “Я хочу его, хочу с ним встретиться”. И мой друг знает мой номер телефона, но так его и не дает. Только после того, как этот парень возвращается в США, купив кое‐какие работы моего друга, чтобы увезти с собой в университет, мой друг говорит мне: “Я дал этому парню твой телефон, только ты ему не ответил. Ни разу не ответил”. Но тот парень не смог со мной связаться, потому что мой друг не дал ему мой номер.
Этот друг, который, по мнению Ромео, позавидовал тому, что творчество Ромео получило признание, укрепил свое положение, одновременно подорвав положение Ромео. Он умышленно попытался получить внимание, признание и возможности за счет Ромео.
История Ромео не уникальна. Суринамские респонденты моих исследований часто рассказывали о том, как завистливые друзья и родственники подрывали их положение и лишали их различных возможностей[52]. Их сообщения перекликаются с исследованиями Гленна Адамса о вражде в Гане, и стоит отметить, что суринамцы, с которыми я беседовала, тоже происходят из Западной Африки. Описывая Гану, Адамс отмечает, что на автобусах, автомобилях и рекламных щитах там часто размещают знаки с предостережениями “о врагах в ближайшем окружении”[53]. В известном стихотворении говорится: “Ваши ближайшие друзья могут оказаться предателями… они могут привести вас к краху… Нет на свете человека без врага”[54]. Эта вражда возникает из‐за зависти благополучию ближнего, из‐за ненависти, несогласия и простой злобы – и все перечисленное следует рассматривать с учетом местных реалий, где люди живут в тесноте и неизбежно зависят друг от друга. В таких обстоятельствах человеку может быть выгодно дискредитировать другого, ведь так он может получить либо ресурсы, либо репутацию, которыми в ином случае владел бы этот другой. Это игра с нулевой суммой.
В итоге подозрения Ромео подтвердились: его коллега не сообщил коллекционеру, как с ним связаться. Вызвал ли Ромео его на разговор? Выразил ли свой гнев или обиду? Сделал ли еще что‐нибудь? Нет. Ромео говорит, что давно потерял доверие к “своему другу”, но при этом так и не сообщил ему о своем недовольстве, поскольку баланс сил в их отношениях впоследствии восстановился. Ромео одержал верх над вторым художником, когда именно он (а не его друг) вступил в тесный контакт с коллекционером. Поскольку теперь Ромео стоит выше своего друга, ему не нужно ничего делать. Его действия – или, в данном случае, бездействие – определяются состоянием их отношений.
Вероятно, настала пора упомянуть о том, что антропологи называют азами стереотипизации. Когда я говорю о суринамских респондентах западноафриканского происхождения или о ганцах, я не имею в виду, что абсолютно все выходцы из Западной Африки похожи друг на друга, и не рассматриваю их культуру как гомогенную, неизменную и неизменяемую сущность. Моя подруга, антрополог Кейт Залум, отметила, что психологи вроде меня рассуждают о культурах в эссенциалистском ключе. Но я не пытаюсь показать, “какие суринамцы, турки и ганцы на самом деле”, как если бы их культуры были гомогенны и неизменны, а объясняю, что в культурной вселенной существует широкий спектр различных эмоциональных опытов. Именно контраст с “другими культурами” – какими бы упрощенными они ни представали – сообщил мне о существовании модели OURS[55]. Этот контраст позволяет мне правдиво отражать эмоции MINE и говорит, что модель MINE в культурах WEIRD – лишь один из культурных вариантов. (Я вернусь к вопросу о культурном эссенциализме в последующих главах.)
Модель OURS логически вытекает из восприятия эмоции у себя и других людей. В одном классическом исследовании было показано, что представители народа минангкабау, живущего на западе Суматры в Индонезии, считают эмоциональный опыт внешним по отношению к человеку, а точнее, происходящим “между людьми”[56]. В 1986 году известный антрополог Карл Хайдер привез своих коллег-психологов Пола Экмана и Боба Левенсона в отдаленное место, где проводил полевое исследование. Левенсон и Экман намеревались проверить свою теорию о том, что несколько базовых эмоций заложены в человека изначально и появились в процессе эволюции путем естественного отбора (как описывалось в первой главе). В их число входили радость, грусть, отвращение, страх и гнев. По гипотезе ученых, каждая из базовых эмоций характеризовалась особыми сценариями работы мозга, уникальным субъективным чувством, специфической активностью вегетативной нервной системы (например, частотой сердцебиения, электропроводностью кожи, частотой дыхания), а также уникальным выражением лица. Считалось, что эмоциональные модальности тесно связаны друг с другом – предполагалось, что их связь настолько тесна, что если активировать одну из них, скажем выражение лица, то автоматически проявятся и другие[57]. Левенсон и его коллеги решили, что лучше всего проверить эту теорию, попытавшись воспроизвести более раннее исследование в культурном пространстве, которое разительно отличается от западного контекста: минангкабау матрилинейны, исповедуют ислам и занимаются сельским хозяйством[58].
Не упоминая слов для описания эмоций, исследователи объяснили респондентам, как сформировать на лицах выражения, увидев которые западный человек распознал бы гнев, отвращение (или любую другую “базовую” эмоцию). Для отвращения инструкции были такими: “а) наморщите нос и раздуйте ноздри, б) опустите нижнюю губу, в) выдвиньте язык вперед, не высовывая его”[59]. Левенсон и его коллеги хотели узнать, испытывает ли человек, который выглядит так, словно что‐то ему отвратительно, связанное с раздражением возбуждение вегетативной нервной системы и чувствует ли он отвращение[60]. В США оба вопроса получили положительный ответ: когда профессиональные актеры и студенты бакалавриата выглядели так, словно испытывают отвращение, они действительно испытывали отвращение, и их нервная система возбуждалась характерным образом, не похожим на сценарии, связанные с другими выражениями лица.
Подтвердилась ли гипотеза ученых? Нет. Даже если оставить за скобками низкое качество лицевых конфигураций и физиологических данных, полученных при исследовании минангкабау, мужчины из этой группы не сообщили о появлении каких‐либо эмоций, когда их спросили, “возникли ли [у них] какие‐либо эмоции, воспоминания или физические ощущения при изменении выражения лица”. Команда Левенсона признала, что важная причина этого, возможно, заключалась в том, что “в задаче не был задействован принципиальный элемент эмоционального опыта в представлении культуры [минангкабау], а именно – значимое участие другого человека”. В свою очередь, Хайдер в ходе своего исследования заметил, что “в сравнении с американцами, для которых очень важен внутренний опыт эмоции, минангкабау чаще подчеркивают ее внешние аспекты, делая акцент на последствиях эмоции для межличностных взаимодействий и отношений”[61]. Минангкабау ставили акцент на эмоциях OURS – эмоциях как взаимодействиях людей. Поаспектная проверка, которая прекрасно сработала в американской среде, не привела к возникновению эмоций у минангкабау[62]. Возможно, физиологические и телесные сигналы все же играют некоторую роль в эмоциональном опыте минангкабау, но только в случае их социальной констектуализации или совместного переживания