– Но почему?..
– Почему?! – Магистр хватается за подлокотники, всем телом подаётся вперёд, словно бы пытаясь и не находя сил вскочить. – Вот именно – почему?! Почему мы вообразили, будто ОНИ помогают нам?!
– Это же очевидно. Вспомните хотя бы ваши гениальные предвидения, – Генрих затевает тщательное протиранье пенсне (нарочитая размеренность движений кажется попыткой ненавязчиво успокоить собеседника). – Пассивная реакция западных демократий на ввод наших войск в Рейнскую область, точная дата подписания пакта с Советами, точная дата падения Парижа… Вы же сами говорили, что всё это подсказано ИМИ…
А магистр уже вновь обмяк.
– Да, – вяло говорит он. – Да, нас мастерски приручили… приучили… верить ИХ предсказаниям… В октябре население Москвы поднимет антисталинское восстание, большевистские вожди уведут остатки армии за Урал в надежде, что сибирские снега и морозы задержат наше наступление… Но зима выдастся сухой и небывало тёплой… К тому же японцы не позже ноября вторгнутся в Россию с востока… А если всё это не сбудется? Вместо детального, чётко проработанного плана действий – падение в неопределённость; и нам останется только блуждать наощупь впотьмах, как детям, потерявшимся на огромных русских просторах…
– Но зачем ИМ это? Ведь общая наша священная борьба… – Генрих смолкает, растерянно взблескивает стекляшками пенсне там, в тёмном своём углу, потому что… Не то кашель, не то рыдания… Или это смех такой у магистра?
– Общая… – продавливается, наконец, сквозь булькающие всхлипы что-то членораздельное. – Общая наша… Поймите же, наконец: это ИХ борьба! И мы ИМ не помощники, нет – мы сами напросились к НИМ в слепые орудия! Понимаете?! Сами! Мы привлекли к себе внимание сил, ужас власти которых не способны постичь! Я начинаю подозревать, что ИМ безразлично даже, кто победит в нашей нынешней муравьиной возне. ИМ нужна не чья-то победа, а жертвы. Сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов жертвоприношений, беспримерных в своей извращенной жестокости. Раньше ОНИ намекали на это, теперь уже откровенно угрожают бросить нас на произвол судьбы, если мы не… Жертвы, новые и новые множества убитых ужасом, голодом, страданием, унижением… Понимаете?! Им нужны убийства не тел, а душ! И после всего этого вы смеете лепетать мне про Туле… Я же говорил: впереди туман, туман, туман… А в тумане так легко принять за остров оконечность одного из мысов неведомого берега… Тайного берега, населённого… населённого… – Его речь всё чаще срывается истеричными провизгами, глаза закатываются, на губах лопаются мутные пузыри… – Вы все, кажется, ждёте пришествия “сверхчеловека будущего”? Могу обрадовать: дожидаться уже не надо. Он уже здесь – по крайней мере, один. ОН страшен, Генрих! На свою беду я наделён… Нет, не так – я ПРОКЛЯТ некоторыми сверхъестественными возможностями, я сумел ЕГО распознать, я смог даже заглянуть мельком в ЕГО помыслы… Генрих, я – я! – едва не умер от ужаса! Вы не представляете, не способны представить себе то, что грядёт! Мы стронули с места какой-то шарнир времён! На планете Земля произойдёт переворот, равного которому не знает Вселенная! И я счастлив – слышите? – счастлив, что не успею дожить. При мне только начата закладка фундамента этого умопомрачительного здания, этого храма нового порядка, невообразимого для обычного человека… Из всех вас один только Рудольф…
– Простите… Рудольф? Гесс?
– Да… Только он один… нет, не понял – лишь почувствовал, заподозрил… И бросился бежать, очертя голову, не разбирая средств и дороги. И теперь трясется в английской тюрьме, молится, чтобы стены оказались достаточно крепкими, а запоры надежными… Глупец! На земле нет, человеку не выдумать спасительных убежищ от того кошмара, который навис над миром…
Генрих порывается что-то сказать, но магистр обрывает его раздраженным взмахом трясущейся молочно-белой ладони:
– Вдумайтесь в мои слова, переберите в уме факты, и вы поймёте, что всё это – не бред усталости! Вспомните хотя бы это чудовище, Академию!
– Вы подразумеваете Ананербе?
– Да, да! Огромный институт с нордической педантичностью разрабатывает архиважные для воюющего государства темы… Анатомические зоны локализации расового духа в человеческом организме… История ордена Розенкрейцеров… Символизм отказа от использования арфы в музыке Ольстера… Тайные экспедиции в Тибет, в Тунгусию – к месту падения гигантского метеорита… Вивисекция, энтомология… Огромные, многотысячные коллекции черепов и скелетов евреев, цыган, славян… Я много раз пытался понять: зачем? Я расспрашивал непосредственных исполнителей – по-моему, они сами не…
Он вдруг резко выпрямляется в своём кресле; взгляд немыслимо расширившихся зрачков упирается словно бы прямо в глаза, которыми видится вся эта пугающая своей непонятностью сцена…
– Что с вами, мой магистр?
– Мне померещилась собака… – голос дрожит, пресекается. – Овчарка. Большая, рыжая – вон там, словно бы на стене… в стене…
– Вы слишком много работаете, – мягко, успокоительно внушает коричневый. – Вы переутомлены, расстроены, и подсознательно ищете источник положительных эмоций. Ведь ваша слабость к собакам и детям общеизвестна…
– Общеизвестна, – чуть ли не по слогам выговаривает магистр. – Слабость… – Он явно силится, но всё не может оторваться от приворожившей его стены. – Вы правы, это именно слабость. Я их боюсь.
– Собак?
– Да. И детей.
– Но почему?!
Глаза магистра блекнут, от крыльев носа к уголкам рта западают глубокие трещинообразные складки.
– Это мой давний неотвязный кошмар. Новое в старом. Дитя в утробе. Ещё во время той, прошлой войны, я часто видел во сне: нерождённый ребёнок с волчьей пастью… говорят, такое уродство бывает на самом деле… ребёнок… с пастью… и вот он, наскучив дожидаться естественных родов, начинает… начинает… выгрызаться наружу… сквозь живую материнскую плоть… урча… захлёбываясь кровью… под животные вопли ничего не понимающей жен… женщины…
Омелелое остроносое лицо как-то внезапно, толчком мокреет от пота, глаза закатываются, скрюченные пальцы впиваются в воротник…
Мгновение-другое Генрих, не шевелясь, следит, как магистр сползает с кресла, как он дёргается, елозя затылком по вощенному паркету, надсадно хрипя…
Потом смутная коричневая фигура вышагивает из своего угла к журнальному столику, наклоняется над массивным телефонным аппаратом…
– Вайс? Я в эрст-бункере. Немедленно пришлите врача – того, вашего. И готовьте дублёра. У фюрера снова припадок – думаю, в этот раз не меньше, чем дня на два.
И снова обрушилась линялой декорацией ночь, пропитанная сыростью, зудливым комариным вытьём, бесцветной плесенью обманного света…
Сколько времени сглочено очредным наваждением? Черт его знает. Может, секунда: ты ведь, лейтенант, так и сидишь, как сидел – изогнувшись мучительно да неловко, тиская пистолет, недовытащенный из кармана штанов… А может, и куда больше секунды глодала твои мозги эта дьявольщина. Волк-то уже не корчит из себя готового к прыжку волка – он опять стоит в рост, уперев кулаки в бока… Только теперь решил повернуться к тебе спиной. И на спине у него, под самой лопаткой, тоже шрам – почти точная копия того, который на груди. Верней, не копия, а тот же самый. Сквозной. Здо́рово, однако же, ты его – тогда, пять жизней назад… и минувшим днем – так же здорово…
Мечников растер кулаками глаза, силясь выдавить из-под век прилипчивые тени готической резьбы, измаранной мертвым электрическим заревом. И спросил – глухо, невнятно, еле ворочая языком:
– Что это было?
– Было… – устало повторил ржавый. – Недавно было. – Он вздохнул, знобко передернул плечами. – Тебе самому еще не надоело спрашивать? Тебе еще не захотелось самому отвечать?
Нет, волку-нелюду отвечать Михаил желания не испытывал. А вот себе…
Если все, что рассказал нелюдь – правда, если правда всё, чуть ли не от видения "битвы на самом верху" подспудно варящееся у тебя в голове… Н-да, получается, битва – никакая не битва… Получается, зайды с нездешнего берега никакие не захватчики… во всяком случае, не в том смысле, который ты воображал себе в прежних жизнях… И, получается, нужно-таки тебе, лейтенант, отправляться подсказанною дорожкой на розыски колдовских штучек. Не для подсказчика – для себя. Потому что без силы Двоедуш… тьху, пропасть! – Двоесущного… без его силы ни хрена ты не…
– Вот именно: ни хрена, – сообщил нелюдь, по-прежнему не оборачиваясь. – Ни хрена там уже нет. Зря пройдешься.
– Так чего же этот твой ОН?.. – вскинулся Михаил, но Волк, не озаботясь дослушать, разъяснил вкрадчиво:
– А потому что ОН знает очень не всё.
Та-а-ак, час от часу не легче… Что бишь волк Дитмар давеча намекал про "я теперь всех их и всех вас сильнее"? Неужели…
Михаил злобно размазал по лицу обожравшихся до нелетучести комаров, высипел:
– Там, где я бросил… ну, рубин, висюльку… мне там волк мерещился. Это был ты, или?.. – он кивнул на мертвого нелюдова собрата.
Волк Дитмар кивка этого видеть не мог, однако вопрос, конечно же, понял. И ответил – охотно, почти любезно:
– Я.
Вот так. Значит, ржавый выворотень отнюдь не сдуру перепаскудил Белоконю-Вайсу попытку выкопать из твоих лейтенантских мозгов точное место потери блестяшек. То есть перепаскуживал-то он другое: мешал тебе вспомнить привидевшегося волка. Мешал своему безглазому герру доктору догадаться, что его, герра-то безглазого, нагло обокрал собственный же прикормленный-прирученный нелюдь…
А нелюдь скосился через плечо, протянул усмешливо, даже словно бы дружелюбно:
– Не жалей о силе Двоедушного. Она не для тебя.
– Ну да – она, конечно же, для тебя одного!
Вслух Мечников это выбуркнул, или только подумал – да есть ли разница при подобном-то собеседнике? Впрочем, именно такое, которое и не в уме, и не вслух, а где-то между – такое, возможно, ржавому расслышать и не дано… Или ему, ржавому, твои лейтенантские реплики надобны, как стрекозе парашют? Вот это к правде ближе. Человек… то есть НЕчеловек хочет удачей насмаковаться, ему выговориться нужно, а чё там вякает подаренный судьбой слушатель… А, кстати, чё вякает сам нечеловек?