– Нет. Торопились ноги унести, ну!
– Гм… Не похвально, но понятно. Извините, еще вопрос – это уже действительно последний. Вы ведь имели общение с Белкиной после всего, здесь. Как, не нашли в ней никаких перемен?
Та-ак… Что это с нами, товарищ подслушивающий лейтенант? В глазоньках совсем потемнело, в груди оборвалось… Опять с сознанием расстаться приспичило? Испугались? Зря. Не такой капитан догадливый, как вам сперепугу вообразилось. Вон, продолжает:
– Вы же говорили, что она и эта Мысь очень похожи. Так не может быть?..
– Нет. Партизанка заметно младше.
– Хорошо. – Опять длинный противный скрип. – Так не узнаёте этих-то?
– Нет. Мне казалось, убитые были только в форме. Правда, мог и не заметить всего: бой, рана же…
– Казалось… – Капитан длинно, с надрывом, вздыхает. – И бойцам вашим тоже казалось всякое. Тот же Голубев лопочет про огромную обезьяну: мчалась в кусты, чуть его с ног не… Да-да, помню: трус и наветчик. Но околесицу про обезьяну, переменчивые трупы и тому подобное несет не один он. Ну что ж, раз вы не помните этих, на фото… Может быть, помнит ваш друг лейтенант? А? Не-ет, какое там без сознания! Он нас с вами прекрасно слышит. И давненько уже. Ведь правда, товарищ лейтенант Мечников?
"Ведь правда же, товарищ лейтенант Мечников?"
Спокойно, даже равнодушно заданный этот вопрос вызвал у спрошенного мгновенное и непреодолимое желание. Спрятаться. Единственным доступным способом. Накрыться с головой одеялом. И удержало лейтенанта отнюдь не понимание стыдобности такого поступка. Просто он, лейтенант, не знал, есть ли на его койке одеяло. А приподняться да глянуть… Не-ет, чтоб на такой геройский труд Михаила по двигнуть, требовалось нечто гораздо большее, чем внезапный панический перепуг.
Впрочем, необходимость в геройстве отпала сама собой.
Будто клацнуло что-то в вымученном болью да предобморочьем мозгу; будто в новаторски срежиссированной кинокартине разом переменились ракурс и план.
Где-то когда-то Михаилу случилось вычитать, что такое бывает при клинической смерти (ну, то есть в самом ее начале, откуда еще возвращаются… при особом везении… некоторые… изредка). И в том же «где-то» было написано, что всё это – поповские плутни и опиум для народа. Потому что никакой души нет, возноситься из человека на небеси нечему, и оттого помирающий никак не может увидать себя извне, а может он только галлюцинировать (в смысле – бредить).
Н-да, про поповский опиум, похоже, было не соврано: отлет души явно не имел отношения к происходящему. Во-первых, Михаил сам себе виделся не сверху (как уместно бы воспаряющей душе созерцать покидаемую бренную оболочку), а словно из дальнего конца палатки. Во-вторых, вокруг своего тела не заметил он никакой врачебной суеты… Впрочем, этот довод, конечно же, слабоват: нелепым образом выпавшая возможность увидеть хоть что-то вокруг сразу же убедила: смерть вряд ли способна вызвать здесь особую суету. И в-третьих, обмотанный грязными бинтами неимоверно костлявый тип – ребра, кажется, выпирают сквозь застиранное до бесцветности одеяло… ага, есть-таки одеяло… так вот, тип этот… господи, щеки что ли ваксой намазаны?! Ах нет – щетина… И тень: щеки… то есть щека – второй-то не видно… запала она, будто чем-то вдавлена… Так вот, тип этот, в котором Михаил не без отвращения распознал себя самого… тип этот глазел отрешенно перед собой, то есть вверх. И, созерцаючи себя черт знает как и откуда, ухитрялся продолжать самым обычным способом видеть мотание теней по палаточной кровле. И лицо человека, нагнувшегося над небритым окостлявевшим лейтенантом, упомянутый лейтенант никак не смог бы толком рассмотреть тем, невозможным взглядом метров, похоже, с четырех-пяти. Так рассмотреть, чтобы понять: никакой он, допросчик этот, не бесстрастный-бесчувственный, а просто устал он, измотан до предела сил человеческих. Одни глаза чего стоят – рубиновые, как у белой крысы… А вокруг глаз – ярко-синие круги… Ничего не скажешь, оригинальное цветовое решение… Но щеки наклонившегося тщательно выскоблены, седоватая стрижка безукоризненна, подворотничок снежен, шерстяная серая гимнастерка как только-только из стирки-глажки…
– Товарищ лейтенант, вы меня слышите?
Ага, все-таки "товарищ"! Стал-быть, в предатели Родины записали еще не окончательно?
– Лейтенант, вы меня слышите? Можете говорить?
– Да, могу.
("Черт, а здорово получилось, легко и внятно. Не ожидал!")
– Капитан Богоразов. – Перед Мечниковским носом качнулось какое-то удостоверение. – Несколько вопросов. При каких обстоятельствах попали в плен?
– Я?
– Вы. В смысле, все трое.
– Не помню.
(А что было отвечать? Захвачен эсэсовцами и оборотнем в подводном логове питекантропа?)
– Та-ак… Значит, опять все та же распространенная формулировка: в бессознательном состоянии… Чего от вас требовали немцы?
– Я не понял. Выпытывали какие-то сведения…
– А вы, естественно, героически молчали? Небось, еще и в лицо плевали фашистским гадам, кричали: "Стреляйте, сволочи, всех не перебьете!"? Интернационал пели?
– Не плевал и не пел. Но и на вопросы не ответил. Повторяю: я просто не понял, чего от меня хотят.
– А если бы поняли?
Михаил попытался пожать плечами, но вышло плохо. Капитан, во всяком случае, этой попытки не заметил.
– Ладно, можете не отвечать. Спасибо, хоть героя не корчите. А то развелось их, героев твердокаменных… Что последнее помните перед пленом? Учтите, Белкину я уже допрашивал. Итак?
Ну, и чего прикажете говорить? Правду? Психушек в действующей армии нет, в целях излечения просто шлепнут… Дьявол, странный какой-то этот упал-намоченный… Как-то вроде бы совершенно иначе полагается допрашивать… и вообще следствие вести…
– Слушайте, лейтенант, у меня нет ни возможности, ни времени для правильного ведения следствия, очных ставок, перекрестных допросов и остальной процессуальщины. Отвечайте по возможности не раздумывая – это в ваших же интересах.
Михаил обмер. Хотя… Нет, наверное, все-таки примерещилось ему гнуснопамятное липкое копошение в мозгу. Наверное, все-таки случайно уж так в масть пришлось последнее капитанское замечание. Ладно, товарищ уполномоченный Богоразов, постараемся не задумываясь:
– Кажется, подкрадывался к немецкому посту около болота. Надеялся подслушать разговор. Нет, ничего толком не услыхал. Когда вернулся к девушкам, стало плохо. Всякая бредь замерещилась. Рана, не спал две ночи… Потерял сознание. Очнулся уже на острове, у гансов.
– Та-ак… Что еще можете добавить?
– Да в общем ничего…
– Что знаете о судьбе Мыси? Куда она могла исчез?..
Тут что-то странное случилось. Капитан Богоразов вдруг перестал буравить Михаила проницательным взглядом, свирепо зыркнул поверх него – вроде как раз туда, откуда лейтенант Мечников созерцал себя со стороны. Зырканье это капитанское… Рявкни Богоразов "вон отсюда!" – и то не было бы понятнее. В тот же миг лейтенанта покинуло умение созерцать себя со стороны. И слава богу… наверное.
– Итак, про Мысь, – сказал уполномоченный, вновь бесстрастнея голосом и лицом. – Быстро!
Михаил еще раз попытался пожать плечами (с прежним успехом):
– Не знаю. Там болота кругом…
Уполномоченный вдруг рассмеялся – надо сказать, весьма неприятно:
– Хоть бы ж потрудились изобразить жалость! Что, выгораживаете друга и командира? Молчать, политрук! Врачи настаивают, что вас обоих нельзя перемещать, но в интересах дела я могу и наплевать на их настояния! Итак, лейтенант, Мария Мысь была отнюдь не честной партизанкой? И старполит Ниношвилли этого вовремя не выявил?
Михаилу наконец-то сумелось по-настоящему пожать плечами.
– Да бог с ней, с этой девчонкой, – отмахнулся уполномоченный. – Меня интересует совершенно другое. Что можете предположить о захватившей вас немецкой группе?
– Какой смысл спрашивать, если вы мне не?.. – начал было Мечников.
Капитан перебил раздраженно:
– Не глупите! Лучше будьте благодарны своим однополчанам: трое независимо друг от друга сообщили, что вы начали драку с охранниками до того, как могли бы предугадать готовящееся нападение на немцев. Если бы не эти показания, вас бы допрашивали по-настоящему. И, вероятно, не я. Так что потрудитесь закончить игру в оскорбленную невинность. Между прочим, знаете, что такое ваффен-эсэс?
– Знаю. Как вы говорите, за три месяца насмотрелся… – Мечников с трудом продышался сквозь подкатившую к горлу липкую горечь. – Но, по-моему, это были не ваффен… Что-то хуже гораздо… Мне показалось, они планировали везти что-то в наш тыл. Что именно везти, почему показалось, – не могу сказать…
Он примолк, мысленно поздравляя себя с удачным экспромтом. "Не могу сказать" – по сути, ни слова лжи.
– Почему вы так вдруг решили сопротивляться? – чуть выждав, спросил уполномоченный капитан.
– Мне попытались сделать какой-то укол.
– Какой?
– А черт его…
Нет, капитан не слушал. Капитан приборматывал – кажется, больше сам для себя:
– Там нашли какие-то ампулы… Может, удастся определить… – Он встряхнулся, снова сделался деловит и бесстрастен: – Так, еще вопрос. Кляйн Софья Иоганновна, Бах Леонид Леонидович, Герасимов Вячеслав Порфирьевич. Когда вы в последний раз видели каждого из этих людей?
Михаил моментально взмок. Только воспоминание об "отвечать не задумываясь" и понимание, что терять уже совершенно нечего, вынудили его промямлить:
– Каждого? Э-э-э… Да… давно уже… А почему?..
Возможно, капитан Богоразов неправильно угадал причину этой растерянности. Во всяком случае, он счел уместным пояснить:
– По имеющимся сведениям, с февраля сорокового Кляйн постоянно проживала в Гродно. Бах в мае сего года был зачислен художником в состав этнографической экспедиции на территории Минской области (кстати, по его неожиданной инициативе). Герасимов отбывал наказание в строительном спец-лагере не то под Кобриным, не то под Ровно. Все они могли оказаться на оккупированной территории. Так что теоретическая возможность встречи… Но на нет и суда нет… то есть следствия. Пока… Пока лучше взгляните вот…