Но затем вы начинаете примерять на себя все архаичные социологические проблемы Востока. И ничего не получается. Вы начинаете одеваться как японец или индус. Вы разрушаете себя, вырываете себя с корнем. Вы не воспринимаете восточную мораль с точки зрения своего состояния – вы пытаетесь изменить свое состояние, и это не срабатывает. Вернее, это срабатывает лишь иногда и только у самых искушенных – у тех, кто досконально усвоил восточный материал и понимает, как в него погрузиться. Если такие люди хотят продолжать практику в буддийских монастырях, они точно знают, зачем им это нужно. Но это случается крайне редко.
Можно ли отыскать такой же подход в нашем привычном мире?
Его можно найти в мистицизме – пообщаться с мистиками, которые читают символические формы символически. Мистики отличаются от теологов, толкующих слова Священного Писания так, как будто они относятся к сверхъестественным фактам.
В христианской традиции много мистиков, только мы о них почти ничего не знаем, хотя время от времени сталкиваемся с ними. Мистиком был Мейстер Экхарт. И Томас Мертон. И Данте. И Дионисий Ареопагит. Иоанн Креста колебался: он то прорывался вперед, то пятился назад.
Мне кажется, для Джеймса Джойса характерно символическое сочетание мистического и феноменального, повседневного. Томас Манн также отразил это в своих произведениях, хотя и не так глубоко, как Джойс.
Все это прекрасно объясняет Шопенгауэр. Именно Шопенгауэру, Ницше, Гёте и другим представителям немецкого романтизма лучше всего удалось увязать друг с другом западную и восточную позиции.
Глава 4. Да будет так!
Метафизика мифа
Вас часто называют юнгианцем.
Нет, я не юнгианец. Я скорее последователь Шопенгауэра.
Шопенгауэра?
Да, мне близки Шопенгауэр и Ницше.
Почему?
Все началось с увлечения Освальдом Шпенглером[41]. Именно он помог мне по-настоящему проникнуться историей. Его книга «Закат Западного мира»[42] была посвящена не только падению Германии после Первой мировой войны. Там описывались и положительные моменты. С точки зрения шпенглеровского цикла сейчас мы проходим период Пунических войн и возвышения Рима. Эти события снова разворачиваются у нас перед глазами. Эпоха цезарей еще не началась, но она приближается.
Как говорил сам Шпенглер, все, что ему известно, он узнал от Ницше и Гете. Вы открываете труды Ницше и обнаруживаете, что не можете их читать, пока не прочтете Шопенгауэра. Вы открываете труды Шопенгауэра и обнаруживаете, что не можете их читать, пока не прочтете Канта. И только после этого вы узнаете обо всем, что связано с Германией – и с мифологией. На мой взгляд, начинать надо с «Критики чистого разума» Иммануила Канта и его утверждения о том, что познание начинается с чувственного восприятия. В его трансцендентальной эстетике опытное познание происходит через время и пространство, а продолжая рассуждать об этом, мы задействуем категории мышления: «бытие» и «небытие», «здесь» и «там», «я» и «ты» и так далее. Мы связаны этими категориями.
Англичане придерживаются традиционной недвусмысленной позиции: все сущее есть tabula rasa – «чистый лист» и всего в шаге от этого находится Бог, который считается фактом. Англосаксы испытывают больше трудностей с пониманием мифологии, чем немцы. Они так и не смогли по-настоящему осмыслить вывод Канта о том, что весь наш опыт обусловлен эстетическими формами времени и пространства. Разум – это не чистый лист.
Примерно в 1800 году появились первые переводы индийских философских текстов. Шопенгауэр прочитал единственный на тот момент перевод «Упанишад» (это был перевод Дюперрона[43] на латынь с персидского перевода с санскрита; Дюперрон вступил во французскую армию и отправился в Индию, чтобы сражаться с англичанами; там ему в руки попали материалы о зороастризме и ранние «Упанишады»; вернувшись на родину, он привез их с собой).
Шопенгауэр был первым, кто осознал, что индийская идея майи в точности соответствует представлениям Канта. В труде «Мир как воля и представление» он впервые упомянул о взаимосвязи времени, пространства и причинности (все это – майя). Опираясь на эту идею, Ницше рассматривает и развивает в своих теориях исключительно положительную сторону возможностей. Получается, что эта взаимосвязь может осуществляться как в совершенно понятных западных категориях, так и в восточных.
Что роднит выводы этих западных философов с восточной мыслью?
Осознание изречения «тат твам аси» – «ты есть то». И того, что ты все время «там»! Это отражено в идеале бодхисаттвы, воплощенном в прекрасной фразе «радостное участие в скорбях мира». Лишь добровольно испытывая скорби, можно отстраниться и освободиться от них. Это в высшей степени позитивное мышление, свойственное Ницше.
Шопенгауэр больше склоняется к негативной стороне отстранения, но при этом замечает, что, как только вы отказываетесь от обязательств и вовлеченности, мир оживает для вас по-новому. К этому замечательному выводу он приходит в конце книги «Мир как воля и представление». Затем тему бодхисаттвы поднимает и чрезвычайно захватывающе излагает Фридрих Ницше.
Что Шопенгауэр подразумевает под «волей»?
Динамику жизни. Энергию. Энергию жизни.
Совсем не похоже на современное значение этого слова.
Таково представление XVIII века о воле, определяемой интеллектом. Вы принимаете решение, и у вас есть сила воли, чтобы осуществить задуманное. Но потом вы обнаруживаете, что существует другая, более сильная воля. Так вот, этот сдвиг в толковании понятия «воля» произошел как раз во времена Шопенгауэра.
Значит, толкование «воли» как «силы воли» неестественно?
Скажем так, оно вторично. Все начинается с человека как отдельной сущности, у которого для размышлений имеется голова на плечах. Голова говорит: «Ни в коем случае нельзя совершать тот или иной грех (например, бегать за девушками)». И человек призывает на помощь силу воли, чтобы удержаться от соблазна. Но тут голос подает его Воля – другая воля. «О да, именно этим ты и займешься (будешь бегать за девушками)», – говорит она. И человек обнаруживает, что у него пропала всякая «воля» не грешить и что он ничего не может с этим поделать.
Многие выступают против Шопенгауэра, Ницше или Шпенглера, потому что их читали нацисты.
Если не читать то, что обычно читают люди, которые вам не нравятся, вы вообще перестанете читать. Для меня такая позиция бессмысленна. Это все равно что сказать: «Я не должен есть спагетти, потому что их ел Муссолини».
Как немецкая традиция преодолевает пропасть между этическими религиями и Вечной философией?
В знаменитом труде «Так говорил Заратустра» Ницше пишет, что Заратустра (или Зороастр) первым сформулировал идею абсолютной этики: добро и зло есть абсолютные, а не относительные понятия. По его мнению, благодаря такой этике мы многому научились. Но если бы Заратустра вернулся сегодня, он бы сказал: «Хорошо, вы усвоили этот урок, теперь давайте перейдем к следующему. Мистический принцип находится за пределами добра и зла».
Мораль – понятие, обусловленное местом и временем. Ее превосходит метафизическое видение – «элементарная идея», а не «представления народа». Основная проблема религии – соотнести этические представления о добре и зле, которые носят локальный характер, с выходящими за их пределы – вечными – метафизическими представлениями. Не существует таких понятий, как абсолютное добро и абсолютное зло. Они трансформируются в том или ином месте во времени и пространстве и сливаются воедино.
В повседневной жизни нам следует самим решать, что есть добро, а что – зло, но с точки зрения метафизического знания мы должны проходить мимо них на пути к мудрости.
Так вот, Ницше говорит, что идея хорошего человека противоестественна, она «разрубает» его пополам. Каждое действие несет в себе и добро, и зло. То, что хорошо для тигра, плохо для антилопы. Но антилопа с этим мирится. Такова природа жизни в представлении первобытных охотников. Как я уже говорил, они верят в соглашение между миром животных и миром людей (животное добровольно приносит себя в жертву, понимая, что жизнь к нему вернется) и абстрагируются от конечности физического процесса. Физическое не является конечным, это лишь временная оболочка. Для такого мышления характерно признание внеземных сил и благодарность им.
Эту тему поднимает Вольфрам фон Эшенбах в своем произведении «Парцифаль». Он начинает эту легенду о Граале рассуждением о том, что каждое деяние содержит и свет, и тьму. Человек должен стремиться к свету – это все, что он может сделать. Но тьма все равно выйдет наружу. Думаю, мы усвоили этот урок: две недавние мировые войны велись за одно, а привели совершенно к другому, не так ли?
Деяния Бога подобны деяниям природы, безразличной к добру и злу. По словам Гераклита, «для бога прекрасно все, и хорошо, и праведно. Люди ж это неправедным почитают, а то – праведным»[44]. Именно поэтому труд Ницше «Так говорил Заратустра» возвращает нас к вопросу о том, что происходит «по ту сторону добра и зла».
Но если цель человека не в победе над злом, то в чем? Что значит быть «хорошим»?
В сочинении «Генеалогия морали» Ницше говорит о двух вариантах прочтения слова «добродетель». Существует более раннее понятие добродетели: добродетельный лев – это лев, который реализует все потенциальные возможности львиной натуры, например загрызает ягненка. Хороший нож – это нож, который режет. Это аналогично индийскому понятию «дхарма» – исполнение с