воего предназначения, своего долга. Но при этическом прочтении слово «добродетель» – это синоним понятия «добро», здесь заложено противопоставление «добро – зло», а не «хорошее – не хорошее».
Опять же одной из характерных черт западного мышления, в отличие от примитивного и восточного (к которому я испытываю все большее уважение), является убежденность в необходимости исправлять природу. Это происходит из библейского постулата о том, что природа порочна, а человеку дано господство над животными, природой и всем остальным; и когда он искоренит зло, настанет день Яхве и вернется совершенная благодать. Это сущая чепуха, но именно это движет людьми.
Думаю, что поборники добродетели – «праведники», которые уверены в том, что всех остальных нужно исправлять, – настоящее проклятие современного мира.
Какова альтернатива?
Подчинение природе, пусть даже жестокой и ужасной, приносит невероятное духовное оздоровление. Мы считаем, что жестокость и ужас – это зло. Вовсе нет. Это часть естества. Но здесь речь идет о вере в природу, которой нет в нашей библейской традиции, вере в то, что все сущее в этом мире – совершенно. Есть такое высказывание: «Что естественно, то не безобразно». Оно означает, что процессы, происходящие в природе, не могут быть злом. Эта мысль пугает, но давайте разберемся, в чем суть естественных процессов.
Несколько лет назад в выпуске журнала National Geographic я увидел фотографию, на которой три гепарда заживо поедают газель, а та смотрит, как хищники вгрызаются ей в живот. И я спросил себя: «Должны ли мы с этим примириться?» Да, должны.
Не может ли такое согласие с происходящим потворствовать безнравственности?
Конечно, может. В этом – корень проблемы. Как долго можно на такое смотреть? Насколько пристально нужно вглядываться? Что из этого вынести? Или лучше сказать себе: «Послушай, как прелестно поют птички! Отвернись и не смотри туда, где три гепарда поедают газель».
Выбор за вами. Если хотите быть моралистом – будьте. Если хотите любить жизнь – любите, но помните о ее неприглядной стороне. Жизнь предполагает смерть. Печаль – часть этого мира. Но вам следует беспокоиться не об этом. Ваша задача – стремиться к совершенству. По мнению Ницше, сверхчеловек – это тот, кто реализует потенциальные человеческие возможности. А не тот, кто считается «хорошим».
Значит, нужно участвовать в насилии, присущем жизни?
Нет, в нем не нужно участвовать и не нужно его осуждать. Но, чтобы все принимать и каждый раз говорить «Да будет так!», требуется немалое мужество. Хватит ли у вас сил и энергии всегда смотреть в лицо происходящему? Жизнь может потребовать от вас больше, чем вы готовы дать. И тогда приходит пора признать: «Жизнь есть то, чего не должно было быть. Я выхожу из игры. Я хочу помедитировать».
Идя по жизни и поддаваясь страстям, человек постигает нечто новое. И перед ним открываются два пути: познание чувственного аспекта бытия или приобщение через полученный эмпирический опыт к извечной тайне рождения и смерти. Есть два способа сделать это. Первый – принудительный и бесконтрольный. А второй заключается в том, чтобы научиться управлять своими отношениями с жизнью и смертью. Но такой шаг можно сделать только после приобретения некоторого знания. Это похоже на осторожное хождение по краю пропасти. Слишком активно контролируя жизнь, вы убиваете ее. Но вы вольны выбрать другой вариант – позволить жизни идти своим чередом.
В Средние века силу жизни символизировал конь, а силу разума – всадник. Так, когда Парцифаль из одноименного романа Вольфрама фон Эшенбаха ищет замок Грааля, он бросает поводья. Рыцарь не может сам направить коня к замку, а его конь знает, где находится Грааль, и сам скачет туда. Нужно руководствоваться природой, а не высокомерно поднятой головой.
Есть нечто волнующее в том, чтобы встать на сторону жизни, а не предаваться мыслям о защите всего сущего. Когда привычные представления о том, что жизнь нужно оберегать, рушатся, вы осознаете, насколько это ужасно – насколько вы ужасны! В этом заключается восторг греческой трагедии – то, что Аристотель называет катарсисом. «Катарсис» – ритуальный термин. Это отказ от индивидуального восприятия, уничтожение системы эго, уничтожение рациональности и упорядоченности. Вы разбиваете их вдребезги, позволяя жизни – бах! – прорваться наружу. Дионисийская идея разрушает все. Человек избавляется от эгоистичной системы суждений, в соответствии с которой он живет.
Не это ли имеет в виду Ницше, когда говорит о взаимодействии аполлонической и дионисийской традиций в греческой культуре?
Аполлон – повелитель конкретных форм в мире света, он олицетворяет индивидуализированные очарование и восторг. Дионис – повелитель времени, которое течет, разрушая привычные формы и порождая новые. Происходит взрыв! Ницше считает, что человеку следует распознать дионисийское начало в своей жизни. Если в вас нет дионисийского начала, наряду с аполлоническим пониманием индивидуальности, в вас нет динамики, нет энергии. Это своего рода двойное зрение, позволяющее видеть, распознавать и утверждать двойственность. Главное – не отрицать ее.
Ницше прославляет способность объединять эти две силы и сохранять баланс. Он противопоставляет это некоторым восточным течениям, где апполоническое начало отходит на второй план и делается слишком большой акцент на дионисийском: на радости и упоении разрушением как таковым, без малейшей заботы о том, к чему это приведет.
Какую основную мысль вы вынесли из трудов Шопенгауэра и Ницше?
Человек – это сознание, которое наполняет все сущее, а не уникальный исторический персонаж.
Есть феноменальный порядок фактов и связанная с ним проблема благоразумия и счастливой жизни. Но, толкуя факты по отношению к себе, к тому, кто вы есть и что из себя представляете, вы ставите во главу угла цель, намерение и дисциплину. Главный вопрос заключается в следующем: «Кто я такой? Являюсь ли я конкретным телом – проводником сознания, – или я и есть сознание?»
Приходя к тому, что верно последнее, вы становитесь единым целым с высшим сознанием, которое наполняет все сущее.
Получается, Ницше помогает понять символизм?
Гёте сказал: «Все преходящее – лишь намек на что-то еще». А Ницше к этому добавил: «Все вечное – это всего лишь символ».
Мифологические мотивы в литературе
Оказывали ли идеи Ницше влияние на художественную литературу?
Ницше оказал мощное влияние на творчество Томаса Манна. В самом значительном его произведении – романе «Волшебная гора» – есть сцена, в которой главный герой Ганс Касторп пытается решить проблему вселенского добра и зла. Он отправляется кататься на лыжах, очень устает, засыпает прямо в снегу и видит сон о благородном и прекрасном мире древних греков. Затем он чувствует, что кто-то заглядывает ему через плечо, оборачивается и видит ведьму, разрывающую на части ребенка. Касторп делает вывод, что именно познание глубинного аспекта жизни – сочетания аполлонического света и дионисийской тьмы – оправдывает нужду цивилизации в красоте и благопристойности: следует принять обе стороны, но выбрать свет.
Когда я готовил лекции о Манне, мне показалось, что об этом уже писал Ницше. Я пролистал его «Рождение трагедии» и в самом последнем абзаце нашел точно такой же образ.
У меня была подруга, которая хорошо знала Томаса Манна, и я решил поговорить с ней об этом. Я спросил: «Осознавал ли Манн, что он процитировал Ницше много лет спустя после того, как в юности прочел его труды?» И она ответила: «Я спрошу Томми, когда увижу его в следующий раз». Позже она рассказала: «Заговорив с ним на эту тему, я словно ударила его в солнечное сплетение». Томас Манн написал те строки, не осознавая, что повторяет мысль Ницше. Вот насколько сильно повлиял этот образ на его творчество.
Могло ли это быть простым совпадением? Или, если выражаться терминами Юнга, параллелизмом – спонтанным отдельным притоком материала из бессознательного, из сферы духовного?
Нет, это не параллелизм. Это то, что называют криптомнезией. Такое иногда встречается в литературе, и кульминационные выводы Манна, которые, как оказалось, он почерпнул в молодости у Ницше, – самый яркий тому пример. Конечно, и Ницше, и Манн с молоком матери впитали философию немецкого романтизма, но Манн часто писал в различных эссе, что Ницше оказал огромное влияние на его творчество – и это проявилось в его лучшем романе.
«Улисс» Джеймса Джойса вышел двумя годами ранее «Волшебной горы». Обе книги были написаны во время Первой мировой войны. В этих на первый взгляд натуралистических романах ясно прослеживается мифологический подтекст (раньше такого в литературе не встречалось). Название «Волшебная гора» указывает на мифическую подоплеку (волшебная гора – это гора Венеры, поднявшись на нее, можно попасть за пределы царства времени). И название «Улисс» (или Одиссей) также отсылает к мифологии, хотя в романе нет ни слова о легендарном царе Итаки.
Эти две книги стали прекрасным руководством в моей работе; они показали мне, как мифические образы функционируют в реальной жизни современного молодого человека.
Знал ли Манн о том, что писал Джойс?
Закончив свою книгу «Отмычка к „Поминкам по Финнегану“» (A Skeleton Key to Finnegans Wake), я отдал один экземпляр миссис Юджин Майер, а она отправила его Томасу Манну. Ответ Манна опубликован в сборнике его писем (у меня хранится копия этого письма). Конечно, увидев этот сборник, я поискал и нашел свое имя в алфавитном указателе.
Итак, я читаю письмо, адресованное миссис Юджин (Агнес) Майер, в котором говорится: «Спасибо, что прислали мне книгу Джозефа Кэмпбелла. Она для меня очень ценна, потому что сам я вряд ли смогу осилить „Поминки по Финнегану“. Но теперь я укрепился в давнем предположении о том, что Джеймс Джойс – величайший романист XX века». Это цитата самого Томаса Манна! Какой значимый жест!