«Поминки по Финнегану» – великое произведение, для меня оно сродни современной Библии. Хотите узнать, какое откровение на меня снизошло благодаря Джойсу?
Конечно!
В романах Джойса постоянно встречается число 1132. Это и номер патента; и часть адреса – Уэст-стрит, 11, дом 32; и количество людей в комнате; и дата… Оно повсюду.
Много лет назад, работая над рукописью «Отмычки к „Поминкам по Финнегану“», я попытался разгадать эту загадку. В «Улиссе» Леопольд Блум бродит по улице и размышляет: «А что это, в самом деле, вес? Тридцать два фута в секунду за секунду. Закон падения тел: в секунду за секунду»[45]. Таким образом, 32 – это число (грехо)падения. Что ж, вполне похоже на правду. Теперь что касается числа 11. Маленький сын Леопольда умер, когда ему было одиннадцать дней от роду, а Стивену Дедалу было двадцать два года (11 плюс 11 равняется 22, и, таким образом, Стивен символизирует для Леопольда возвращение его мальчика). Кроме того, числом 11 заканчивается и возобновляется десятилетие: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10–11. Таким образом, 11 – это число искупления. Мне показалось, что комбинация 1132 означает грехопадение и искупление.
Так вот, несколько лет спустя я готовил для студенток Университета Сары Лоуренс лекцию по сравнительной мифологии, посвященную раннему христианству – возникновению христианства и христианского мифа, – и решил освежить в памяти Послания апостола Павла. Мне бросилась в глаза следующая фраза: «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать». Мне показалось, что в этих строках заключается вся ирония «Поминок по Финнегану»: Бог обрек нас всех на непослушание, чтобы Он мог проявить милосердие, поэтому, говорит Джойс, будьте настолько непослушны, насколько это возможно, и позвольте Ему излить на вас весь поток Его милости! Нет ничего, что может выйти за пределы Божьего милосердия.
Главный герой «Поминок по Финнегану» бесконечно преступен, мерзок и низок, но Джойс всегда милостив к нему. Предел твоего милосердия – это предел твоей жизни и творчества. Как только художник начинает критиковать жизнь, он возвышает себя над действительностью и оставляет читателям дидактическое произведение.
Так или иначе, слова «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» – это цитата из Послания к Римлянам, глава 11, стих 32! Эврика! Едва ли кому-то еще пришла в голову эта мысль! Затем я оглянулся назад, вспомнил работу над «Отмычкой к „Поминкам по Финнегану“», кое-что сопоставил – и в трех очень важных строках, содержащих цифры 1132, я нашел слог «РИМ» (ROM) – указание на Послание к Римлянам. Нет никаких сомнений в том, что Джойс сделал это намеренно.
Представьте себе, что я испытал, когда, перечитывая Послание к Римлянам, я заметил номер главы и стиха! Это было как откровение! Уму непостижимо!
Значит, мы должны принять агонию жизни и перестать анализировать?
Нет, я не перестаю анализировать. И Манн не перестает анализировать. Он говорит, что художник обязан анализировать происходящее. Без анализа невозможно выбрать mot juste – верное слово. Но с ним приходит и утверждение того, что этим же словом отрицается. В этом заключается пластичная ирония Манна.
Пластичная? Что вы имеете в виду?
Слово «пластичный» означает не «замерший», не «застойный», не «статичный». Это свет, тень, игра. Восприятие двумя глазами. Шведский писатель Август Стриндберг сказал, что все политики – «одноглазые кошки», они видят либо так, либо эдак, но художник использует «двойное зрение» – он видит вещи в перспективе. И выбирает лучший из всех возможных вариантов.
С точки зрения Манна, искусство пластично и иронично.
Был ли Томас Манн таким же «пластичным» в жизни, как в своих произведениях?
Ответ на этот вопрос есть в его отчасти автобиографической повести «Смерть в Венеции». Ее главный герой – писатель по фамилии Ашенбах; люди говорили он нем: «Он всегда был таким, но никогда таким не был». Это во многом относится к самому Манну.
Я имел удовольствие встретиться с ним трижды, и во время одной из этих встреч мы долго беседовали. Он держался очень официально, но выглядел абсолютно естественно. Это похоже на написание сонета или японскую чайную церемонию: нужно досконально изучить форму и в совершенстве овладеть ею, чтобы в ее рамках чувствовать себя непринужденно. Это важный момент в искусстве: нет такого художника, у которого не было бы виртуозной техники.
Манн знал свое дело. Его работа представляет собой идеальный перевод исканий героя в современный контекст. Ашенбах был одним из тех, кто сделал первый шаг на так называемом пути героя. Этих шагов три. Первый – покинуть место застоя. Второй – пройти инициацию (возможно, встречу со смертью). Третий – вернуться в место застоя и взглянуть на жизнь под другим углом.
Что касается Ашенбаха, автор просто обрекает его на смерть. В ранних рассказах Манна все сводилось к уходу и невозвращению. Кульминацией этого стала «Смерть в Венеции». Однако уже в «Волшебной горе» Ганс Касторп, претерпев полную психологическую трансформацию и кардинально поменяв отношение к жизни и присущим ей страстям (приняв жизнь в ее худшем проявлении), возвращается – возвращается на войну, которая по-прежнему остается ареной смерти, поскольку жизнь – это смерть. Книга заканчивается тем, что он добровольно отправляется в окопы. Затем Манн переносит эту идею в четырехтомный роман об Иосифе[46], рассматривая ее через призму мифологии.
Я помню, как читал его по мере публикации и с замиранием сердца наблюдал, как от тома к тому менялась вселенная его сознания. Выходила следующая книга, и – о чудо! – это было нечто совершенно новое.
Четырехтомный роман Манна об Иосифе – это не просто переложение древних библейских преданий?
Та культура невероятно далека от нашей, и все же у библейских преданий есть огромное преимущество: эти образы были заложены в нас с младенчества. Если воспринимать эти истории не как события давно минувших дней, а как то, что произойдет с вами и происходит сейчас, они превращаются из обычных хроник в духовную пищу – и действительно увлекают. Я так высоко ценю труды Манна именно за то, что он уникальным образом переложил традиционное повествование: его Иаков, Исав и все остальные герои по-новому оживают внутри нас как части наших собственных энергетических систем.
Я думаю, что кульминационным является второй том – «Юный Иосиф». Это потрясающая книга.
Второй? Почему не последний?
Это еще один этап творчества Томаса Манна. Полная трансформация. Манн заканчивал тетралогию после смерти Гитлера – после того, как он добровольно уехал из Германии и пережил абсолютное разочарование, великое горе и политическое прозрение.
Как это проявилось?
Манн начал работать над тетралогией «Иосиф и его братья» на заре 1930-х годов (тогда же к власти пришел Гитлер), а закончил лишь в середине 1940-х. Этот был долгий и довольно тяжелый период. Когда Манн покинул Германию и стал выступать с лекциями в Швейцарии, его сын и дочь, Клаус и Эрика, настоятельно посоветовали ему не возвращаться на родину. И он увлекся политикой.
Он никогда раньше этого не делал; художнику или литератору опасно проявлять интерес к политике (вспомните, что случилось с Эзрой Паундом[47]). Гитлер конфисковал собственность Манна в Германии, и тот, перебравшись в Америку, выступил по радио с разгромной речью о фюрере и нацистах.
Это стало для Манна интересным и необычным опытом. Именно в то время я с ним познакомился. Полностью отдавшись политике, он писал статьи о «грядущей победе демократии» и призывал Соединенные Штаты вступить в войну.
Вы хотите сказать, что Манну не следовало занимать политическую позицию?
О нет, я не хочу сказать, что ему этого делать не следовало: он поступил правильно как мужчина, но отчасти потерял себя как писатель. Манн потратил кучу времени на пропагандистские статьи, а когда очнулся, то обнаружил, что не может вернуться к тетралогии – он был не в состоянии закончить четвертый том. Манн написал роман «Лотта в Веймаре», затем новеллу «Обменённые головы» и только после этого снова взялся за последний роман об Иосифе.
К тому времени он уже потерял все нити – все мифологические нити. Чудесные живые образы исчезли. Остался лишь скучный рассказ о юноше, который отправился в Египет, стал «психоаналитиком» фараона, благодаря своим навыкам занял высокое положение при дворе и стал содержать свое перебравшееся в Египет семейство.
Я не думаю, что Томас Манн до конца оправился от пережитого. Ненависть к гитлеровской Германии уничтожила ту восхитительную пластичную иронию и мотив сострадания, которыми отличались его ранние работы. По той же причине я не смог закончить его следующий крупный роман «Доктор Фаустус», который так много для него значил. Я прочитал примерно две трети книги и подумал: «Зачем я себя мучаю? К чему все это?» Его поздние произведения пронизаны осуждением и презрением, там нет ни иронии, ни игры, присущих его ранним сочинениям. По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление.
Неужели вы не нашли ничего ценного в заключительном романе тетралогии – «Иосиф-кормилец»?
О, кое-что было! Между Иосифом и фараоном сложились весьма тонкие личные отношения. Но все это казалось чересчур сдержанным по сравнению с «Юным Иосифом» и «Иосифом в Египте». Даже стиль изложения Манна утратил остроту.
Верно ли, что Манн и Джойс первыми ввели в свои повествования мифические темы?
В 1930-е годы миф начал проникать в литературу, а также в изобразительное искусство сюрреалистов. Швейцарский издатель Альберт Скира основал замечательный журнал «Минотавр» (Minotaure)[48]