Но никому не захочется взять и съесть яблоко с картины Сезанна. Он постигал форму фрукта, а не пытался его продать (здесь речь не идет о желании купить картину). Порнографичность побуждает вас так или иначе употребить изображенный на ней объект.
Искусство, имеющее кинетический эффект, перемещает вас к объекту или от объекта во внешнем пространстве. А истинное искусство открывает путь к осознанию формы и природы вашего бытия – именно поэтому оно приковывает внимание. Оно перекликается с вашим внутренним миром, в то время как «порнографическое» и «дидактическое» искусство отражают связь с тем, что вас окружает. Испытав эстетический ступор, вы не перемещаетесь во внешнем пространстве, вы поглощены внутренним переживанием. Так что в некотором смысле это метафора. Можно сказать, что метафора – это объект искусства, который открывает вам двери во внутреннюю жизнь.
Коммерческое искусство – продающее визуальные образы, или джойсовская порнография, – в наши дни процветает. Оно позволяет оплачивать счета и получать прибыль. Считаете ли вы, что творческая личность может преуспеть и в истинном, и в ложном – «порнографическом» – искусстве?
Я не утверждаю, что истинный художник не способен создавать порнографию. Она найдется в секретных архивах любой творческой личности. Такие работы – прекрасный способ выплеснуть все это из себя, но они не становятся венцом творчества.
К тому же ваше восприятие того или иного объекта может отличаться от восприятия его автора. Возьмем, к примеру, триптих Иеронима Босха «Сад земных наслаждений». Это чисто мифологический образ. То, что смущает вас, было для него и его современников привычным явлением.
Истинное искусство побуждает нас обратить взор внутрь себя.
Оно воздействует на нас двумя способами. Есть работы, обращенные в первую очередь к интеллекту, они отражают наши суждения и моральные устремления. И есть искусство трагедии, которое, как пишет Аристотель в своей «Поэтике», перечеркивает человека приземленного и открывает разум для нуминозности – интенсивного переживания таинственного и устрашающего божественного присутствия. Именно это подразумевает термин «катарсис». Аристотелевский катарсис – это «очищение» разума от приземленных страхов и желаний. Чтобы достичь его, нужно открыть сердце и одновременно испытать гуманистическую жалость и метафизический ужас, которые приводят к надличностному чувству сострадания.
Джеймс Джойс великолепно раскрыл эту тему в романе «Портрет художника в юности». Там он заявляет, что «кинетические» эмоции, побуждающие человека либо чего-то желать, либо ненавидеть и бояться, стираются и возносятся на уровень Трагедии – царства «статичных» эмоций: жалости (отождествления себя с чьими-то страданиями и соучастия в них) и ужаса (осознания тайной причины чьей-то безутешной скорби). Жалость и ужас статичны, они вызывают ступор разума при осознании природы временного бытия. С этим ничего нельзя поделать, а значит, нет смысла ничего предпринимать. Все приземленные действия, основанные на страхе и желании, аннулируются за бесполезностью.
Важно отметить, что Будда, медитировавший в так называемом Неподвижном месте у подножия Древа Просветления, преодолел желание и страх – две эмоции, управляющие жизнью. Там он был искушаем божеством, которое внушает человеку сначала желание (кама) обладать благами этого мира, а затем страх (мара) потерять их после смерти. Это божество управляло всеми живыми существами. Но Будда, «Пробужденный», был непоколебим.
По мнению Джойса, только художник, столь же равнодушный к непреодолимым желаниям и страхам, может увидеть истинный облик всего сущего в этом мире.
Сезанн сказал: «Искусство – это гармония, параллельная природе». Оно приоткрывает завесу над исконным балансом естественных сил и взаимоотношений. Природа находится как снаружи, так и внутри нас. Искусство подобно рентгеновскому снимку. Оно показывает внутреннее зерно и структуру природы. При виде шедевра ваша внутренняя природа испытывает восхищение и впадает в эстетический ступор.
Еще студентом Парижского университета я познакомился с великим скульптором Антуаном Бурделем, ставшим мне и учителем, и другом. Помню, как он говорил своим ученикам: «L’art fait ressortir les grandes lignes de la nature» – «Искусство отражает величественные черты природы». Эти величественные черты неразрывно связаны со смертью, страданием и печалью. Истинный художник видит, принимает и разделяет все это, освободившись от страха и желания. А мифология переносит нас с эстетического уровня к осознанию трансцендентности.
Искусство – это послание вам от вашего бытия.
Сезанн и Бурдель говорят, что искусство должно копировать природу.
Копирование, о котором они говорят, – это отражение действующих в природе процессов. Не поверхностного образа, а динамики. Это выводит нас за рамки чистого натурализма. Натурализм характерен для марксизма, он олицетворяет интеллектуальный подход. Искусство открывает внутреннему взору таинственное измерение природы и выходит за грани очевидного.
Восклицание «Смотрите, что произошло!» характерно для журналистики. А искусство олицетворяет бессмертное царство муз и мифов. Какое побуждение стоит за всем этим? Какое сознание? Какая динамика? Что мы переживаем? С какими текущими процессами нам нужно примириться?
Человек стреляет в другого человека. Вы это видите. Загадка заключается не в том, что заставило господина А застрелить господина Б, а в том, что именно в судьбе господина Б проясняется благодаря этой стрельбе и какие черты характера господина А выходят наружу.
Искусство взывает к нашей человечности?
Искусство не порождает, а пробуждает человечность. Но это качество не имеет ничего общего с политической философией. Политическая философия отвечает интересам той или иной группы людей или ее идеалам. А истинное искусство передает именно человечность.
Внутренняя гармония, открытие сердца для окружающих – вот что главное, вот что должно быть донесено до всех. Это не отступление, а отказ от пристрастного суждения, характерного для социальных теорий. Деятель искусства возносится над этим. Это и есть преобразование пустоши.
Что в данном случае представляет собой пустошь?
Пустошь – это поле битвы политических партий.
Я ухватил общую концепцию истинного и ложного искусства, но все еще не могу понять, как это применить к конкретным работам. Возьмем, к примеру, романы Толстого. Является ли «Анна Каренина» «порнографическим» произведением?
Я не вижу в «Анне Карениной» ничего порнографического. Совершенно ничего. Возможно, потому, что писатель этого не предполагал. Об определении порнографии, данном Джойсом, можно сказать следующее: если вам нужна фотография Сьюзи просто потому, что вы любите Сьюзи, то эта фотография является отсылкой к чему-то другому. Вы приобретаете фотографию не ради самой фотографии.
Мне кажется, что в «Анне Карениной» Толстой побуждает меня подражать одним персонажам и не подражать другим – он сподвигает меня к действию.
Прекрасно подмечено! То есть когда вы читаете произведение и находите героя, на которого хотели бы быть похожи, он становится образцом для подражания?
Совершенно верно.
Но Джойс подразумевал под порнографией вовсе не это. Писатель создает образ, чтобы пробудить в вас то качество, которое позволит вам стать похожим на понравившегося героя. Такая же функция у религиозного искусства. Все это делается для того, чтобы сформировать так называемые образцы для подражания.
А как насчет обратного, когда персонаж вызывает отвращение, а вы видите в себе те его черты, от которых хотели бы избавиться?
Если творец изображает что-то, желая вызвать отвращение, то его работа становится нравоучением. Помню, в студенчестве я жил с художниками и мы обсуждали этот вопрос. Некая грань, отделяющая чистое, истинное искусство, существовала всегда. Но, предположим, вы пишете обнаженную натуру. Нельзя ли ее чуть-чуть «приправить» – сделать изображение более «аппетитным»?
У Веласкеса есть великолепная картина, на которой изображена обнаженная красавица, лежащая к зрителю спиной и смотрящаяся в зеркало. Порнография это или нет, зависит от вас. Интересно то, что женское тело играло очень важную роль в западной живописи и скульптуре. Думаю, что произведение Веласкеса подходит максимально близко к грани истинного искусства, и все же это вовсе не порнографическое произведение.
Кроме того, вы затронули еще одну тему – дидактический аспект искусства. Если автор намеревается преподать урок, то его работа дидактична. Но на вас как из рога изобилия сыплются уроки из мифов, которые ни дидактичны, ни порнографичны. Как видите, здесь действительно существует тонкая грань. Смотрите ли вы на произведение глазами художника? Какие чувства оно в вас вызывает? Вы видите изображение или примеряете его на себя?
А как насчет, скажем, дадаизма?[64]
О, дадаизм не порнографичен.
Но Марсель Дюшан много говорил о намерении поставить искусство на службу разуму, а не глазу. Разве это не дидактично? Разве это не делает дадаизм ложным искусством?
Я так не думаю. Однако в дадаизме действительно есть нечто дидактическое. Это было намеренное попрание рациональной системы. И в результате у человека возникла чувственная реакция. Это течение породило сюрреализм. И в то же самое время интеллектуальное сообщество захватило опубликованное в 1900 году «Толкование сновидений» Фрейда.
Видите ли, дадаизм и сюрреализм – направления, характерные как для изобразительного искусства, так и для литературы. Они развивались параллельно. Но потом, скорее всего, благодаря Дали и идее кризиса объекта визуальный акцент стал отчетливее литературного. Он вывел это искусство на новый уровень. Это бесспорно, хотя работы Дали были похожи на творчество Максфилда Пэрриша – знаете, такой иллюзорный стиль – и с чисто эстетической точки зрения не отличались особой изысканностью. Но он писал сновидения. То же делал Джорджо де Кирико