щенной сатьяграхе[81], есть кусок о Ганди, который я восстановил на основе своих заметок и воспоминаний (кто-то в очередной раз оставил эти страницы себе на память). Позже в Калькутте я открыл газету и увидел на первой полосе любопытную статью. Какой-то индиец заявлял, что западный человек – белый человек – просто не способен понять то, что хотел донести миру Ганди. И далее шел восстановленный мной текст из лекции Циммера! Из той самой главы! Автор статьи просто скопировал несколько абзацев из книги! Это было очень забавно – и даже в каком-то смысле приятно.
Получается, что ваша с Генри Мортоном Робинсоном проба пера превратилась в фейерверк изданных книг.
Я работал как проклятый в Вудстоке, а Джин занималась танцами в местной студии и преподавала. В итоге я написал двадцать три книги! По-моему, неплохой результат. Я смог это сделать, потому что в Университете Сары Лоуренс от преподавателей не требовали обязательных публикаций. Мне не пришлось стряпать кучу мусорных статей для Ассоциации современного языка или журнала Американского общества востоковедения. Кто, черт побери, их вообще читает?
Моей главной работой стала даже не «Отмычка к „Поминкам по Финнегану“», а «Тысячеликий герой». Я работал над этой книгой четыре года (хотя над «Отмычкой» – тоже четыре). Но именно здесь я сам собирал материал и сам компоновал книгу. Я больше никогда не трудился усерднее. «Маски Бога» были скорее фигурой высшего пилотажа – интеллектуальным трюком, который я постепенно готовил в течение двенадцати лет.
Когда я писал «Тысячеликого героя», я больше ни о чем не мог думать. День за днем я непрерывно прокручивал в голове и отшлифовывал текст. Сейчас я уже так не могу.
После выхода на пенсию вы через какое-то время переехали на Гавайи. Вы это сделали, чтобы вас ничто не отвлекало?
Я хотел туда вернуться. Думаю, это одна из проблем современной жизни. Круговерть событий может сломать человека. В какой-то момент нужно остановиться и собраться с мыслями. Я не мог вынести потока информации, связанного с моей работой. Я терял концентрацию, стал ужасно рассеянным, путал время и перестал к чему-то стремиться. В похожей ситуации индийцы уходят в лес: оставляют мирскую жизнь, покидают свою касту, обрывают социальные связи и обращают взгляд внутрь себя. Наверное, мне тоже стоило это сделать лет пятнадцать назад. Сейчас я этого не хочу. Не хочу полностью уходить в себя. Но окружающая действительность требует слишком многого.
Идя по жизни, человек совершает определенные поступки, влияет на что-то, и в какой-то момент бесчисленные обязательства обрушиваются на него, словно волны, и мешают плыть дальше. В моем случае это были не обязательства, а утверждения, отдающиеся эхом снова и снова. Мне нужно было собраться с мыслями.
Вы понимали, что качество вашей работы ухудшается?
Сейчас я могу гораздо лучше, чем раньше, формулировать мысли. Говорить то, что я должен сказать. Но последовательность повествования теряется. Я четко представляю конечный результат, но не успеваю собрать все воедино.
Когда вы пишете, то придерживаетесь какого-то графика, чтобы укладываться в сроки?
Я составляю расписание, но никогда не следую ему. Сейчас расскажу, как все происходит. Помните такие занятные японские штучки, которые нужно было бросить в чашку чая, чтобы они там раскрылись и превратились в цветок? Точно так же рождаются книги.
Мой распорядок дня на это никак не влияет. Я просыпаюсь, сажусь за стол и начинаю писать. Кстати, над двумя последними главами «Созидательной мифологии» я работал тридцать восемь часов без перерыва, глотая пилюли с кофеином.
Перебравшись на Гавайи, я составил себе расписание. Мы с женой встаем в шесть утра – нас будят птицы, – и в 7:30 я сажусь писать. Примерно без четверти час я прерываюсь и обедаю с Джин. После этого я планирую еще какие-то дела, но не делаю их, а возвращаюсь за письменный стол.
Кто ваша читательская аудитория?
Я ученый! Моя задача заключается в том, чтобы донести свою ученость до общественности. Моя аудитория – это мои ученики и люди со схожими интересами. У каждого человека должна быть своя публика. Многие готовы это принять, но тогда возникает вопрос о том, как к ней обращаться. Есть два способа коммуникации с теми, кто вас слушает. Я усердно работал – правда, не как художник, а как ремесленник – над обоими.
Первый – читать лекции, и у меня это отлично получается. К тому же я собрал внушительную коллекцию слайдов (это моя гордость). Читая лекции, я показываю слайды. Я что-то рассказываю слушателям, а изображения передают свое, особое послание. Получается эдакий тройной эффект от взаимодействия образа, дискурса и воображения аудитории. Именно так можно максимально приблизиться к пониманию несметного богатства мифологического сознания человека.
А второй – писать книги. Я полюбил писать еще в школе. У моего учителя был элегантный стиль изложения, и я усердно работал над своим. Получается, я начал учиться выражать мысли на бумаге задолго до того, как понял, что именно я хочу сообщить миру. Я применяю оба способа общения со своей аудиторией, это часть ремесла.
С самого детства я накапливаю знания по своей специальности. И веду архив. То, что я пишу, приходит ко мне как послание от собранного мной материала. Я смотрю на вещи непредвзято. Раньше, в далеком прошлом, я прислушивался к чужому мнению и обнаружил, что это мешало определить свою собственную позицию. Теперь я слушаю, что говорят мифы.
Как бы вы описали свой стиль изложения?
Я использую разные стили в разных работах. У меня есть много исторических статей, изобилующих фактами. Очень трудно собрать их воедино, а затем сделать так, чтобы текст зазвучал, как мелодия. Ритм изложения – это краеугольный камень повествования. К сожалению, у меня не получается объяснить это тем, кто работает с моими текстами. Когда какой-нибудь треклятый редактор беззастенчиво что-то меняет, я прихожу в ярость. Ведь я приложил немало усилий, чтобы все было именно так, а не иначе. Часто те, кто правит мои рукописи, просто восстанавливают стиль, от которого я намеренно отошел. Может быть, текст от этого становится четче и понятнее, но из него исчезает музыка.
Возьмем, к примеру, исторические очерки. Вы не представляете, сколько существует исторических фактов и из скольких источников их нужно черпать. Или возьмем перевод. Я часто занимаюсь переводами – с немецкого, французского, испанского, а иногда и с других языков, в том числе с санскрита. Со словарем я могу переводить практически с любого языка, кроме японского и китайского. Главная сложность заключается в том, чтобы превратить все это в мою авторскую прозу.
Или возьмем миф, записанный каким-нибудь антропологом на «гибридном туземном» – ломаном, примитивном, мертвом языке. Прочитав это, можно решить, что именно так разговаривают коренные народы. А это вовсе не так! Примитивные языки очень сложны, каждое слово там многозначно, но «гибридный туземный» этого не передает. Читая такие записи, вы не осознаете, что идете то по заболоченной местности, то по суше, то по трясине. Чтобы оживить повествование, его нужно переписать.
Потом я привношу в него свои пояснения и учитываю критические замечания коллег. Я стараюсь придать тексту однородность, чтобы он зазвучал красиво.
Я всегда усердно работал над формой изложения. Большинство ученых этого не делают. Я обнаружил, что сложность восприятия научных трудов заключается не в самом материале, а в его подаче. Иногда я читаю абзац и недоумеваю: «О чем, черт побери, здесь сказано? Почему мне так хочется выкинуть из текста этот кусок?» Причем некоторые из таких авторов – мои близкие друзья!
Говоря о «Тысячеликом герое», вы упомянули царство муз. В предисловии к «Мифическому образу» вы пишете: «И наконец в книге подобного рода можно отдать дань и музам – к какому бы времени или уголку земли они ни принадлежали, – ежеминутно следившим за ходом работы и направлявшим ее тем присущим духам образом, что позволяет человеку принимать внушаемые ими идеи за свои собственные». Какими вы представляете себе этих мифических персонажей?
Музы – это олицетворения энергий той бессознательной системы, к которой вы прикасаетесь, когда беретесь за перо. Их нужно просто найти.
Когда я пишу, у меня выходит либо плохо, либо хорошо. Если все плохо, значит, написанное продиктовано головой. Обычно такие опусы отправляются в мусорную корзину. Зачастую я словно стою перед запертой дверью и ищу способ ее открыть. Когда это получается, я почти физически чувствую, что дверь поддается, распахиваю ее – и у меня тут же появляется видение будущей главы, того, что обязательно нужно в нее включить, а голоса потенциальных критиков умолкают.
Звучит немного загадочно.
Это реальные ощущения, в них нет ничего загадочного. Это может показаться волшебством, только если с вами никогда такого не происходило. Следующая задача – воплотить озарение в жизнь. Ананда Кумарасвами[82] описывает медитацию одного индийского художника. Сначала он изучает все шастры, все учебники о том, как должен выглядеть бог – скажем, Шива,– какое оружие и символы он должен держать в руках. Затем он произносит сикхский слог «шива» и погружается в медитацию. И тогда ему является Шива, именно таким, каким он его себе представил. В создании образа важно то, как вы это делаете. Он должен звучать как музыка.
Писательство сродни медитации?
Для меня – да. Суть медитации кажется сложной, но на самом деле это просто ожидание. Я стараюсь не публиковать ничего, что исходит не изнутри.
Самое замечательное, когда удается достичь уровня мифического вдохновения. Текст начинает сам литься на бумагу, и я на три слова вперед знаю, что напишу. Когда работа идет в таком темпе, я понимаю, что поймал нужный ритм – меня словно несет ласковая волна.