Англо-саксонский вариант. первая попытка
Порвалась цепь великая,
Порвалась — расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим — по мужику!
Итак, 1861 год. Казалось бы, Россия, отброшенная на два века во тьму рабовладения, возвращается на исторический путь.
Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что путь этот не совсем исторический. Если мы помним, до начала погружения во тьму крестьяне были прикреплены к земле, а землей распоряжался царь, то есть она была государственной собственностью. Потом земли, данные дворянам в кормление, были ими по-тихому приватизированы. И когда пришла пора освобождать помещичьих крестьян, выяснилось, что земли-то для них нет. Порасхватали… Да и рабов отдавать за здорово живешь господам помещикам тоже было жалко.
Давно прошли те времена, когда Иван Грозный за непослушание рубил боярам головы. Прошли и те времена, когда Петр им бороды резал. Нынешним царям с дворянством спорить не приходилось. Пусть сословие и выродилось к тому времени до предела, однако опереться в государственной деятельности монарх мог только на него. Дворянство являлось, по сути, единственным образованным сословием в России, и подрывать основы его благополучия было чревато — от заговоров и саботажей до внезапно приключившегося с венценосцем удара… табакеркой по голове.
Иоанн Грозный перед тем, как заниматься реформами, создал себе новую опору, но у Романовых и с этим не заладилось. Дворянство хоть и выродилось, однако крепко-накрепко обсело все мало-мальски значимые должности в державе, а буде кто из низов прорвется, так его быстренько тоже награждали дворянством, причисляя, так сказать, к сонму…
К отмене крепостного права подбирались еще Павел I и Александр I. Павел в 1797 году издал манифест о трехдневной барщине, который хоть и не выполнялся, однако обозначал намерения. Александр же, когда в 1820 году с ним заговорили о необходимости коренных преобразований в государстве, честно ответил: «Некем взять!» При Николае I создано было больше десятка комиссий — и ни одна не достигла успеха, да и не могла достичь, поскольку государством-то по-прежнему управляли помещики — у кого из сановников не было пары тысяч крепостных душ? Единственное достижение за все это время — число помещичьих крестьян все же изрядно уменьшилось — до 35 % земледельческого населения, что несколько облегчило реформу.
Строго говоря, к тому времени и реформировать-то уже было нечего. Две трети имений и две трети крепостных заложены-перезаложены, всего-то и дела, что начать взыскивать долги. Но и этот план натолкнулся все на то же неприятие правящего слоя. Единственное, что устроило бы помещиков, — это сохранение рабства, да еще душ прирезать за счет государственных крестьян, а то лежит добро без пригляду…
Однако и рост народного недовольства не давал власти расслабляться. Добро бы оборзевшую помещицу обидели действием (может, ее проезжий офицер обидел, а она на мужиков валит, чтобы объяснить, почему без мужа беременна), а то ведь и усадьбы жгли, всяко бывало… Александр II, вступив на трон, открытым текстом заявил на приеме у предводителя московского дворянства: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу». Перед призраком всероссийской пугачевщины дрогнули и дворяне.
Помня о прежних попытках, подготовку реформы царь поручил комитету, составленному из крупных помещиков-крепостников, исключив тем самым возможность саботажа. Реформа состоялась — но себя помещики не обидели до такой степени, что крестьяне долго были уверены: «баре» спрятали настоящий манифест и разослали по стране подложный.
По сути, именно февраль 1861 года заложил основу октября 1917-го.
Седьмая шкура лапотной овцы
Итак, суть реформы. Помещики сохранили в собственности все свои земли. Крестьянам они были обязаны предоставить в пользование участки, на которых стояли их дома, и поля для ведения хозяйства. Свои наделы крестьяне обязаны выкупить, а пока, за пользование землей, должны в течение 9 лет по-прежнему отбывать барщину или платить оброк — поэтому назывались они «временнообязанными». На практике же «временнообязанность», если крестьяне не могли или не хотели выкупать свои наделы, могла продлиться и гораздо дольше. Ну, правда, женить, разлучать, покупать и продавать людей барин больше права не имел. Не дозволено было пороть и рукоприкладствовать — но этот запрет мало где соблюдался. В Гражданскую еще вовсю пороли, причем не только белые, но и красные…
Кроме того, крестьяне получили возможность выкупить свои наделы — да так хитро, что не понять: не то право это было, не то обязанность… Цена выкупа исчислялась, исходя из оброка, в каждой местности по-своему. Однако экономисты подсчитали, что в средней полосе России, где обитала основная масса крепостных, выкупная цена земли примерно в 2,2 раза превышала ее рыночную цену. Процедура тоже была своеобразная: земля выкупалась по «добровольному соглашению» между помещиками и крестьянами, однако помещик мог и заставить крестьян это сделать — но тогда он терял право на дополнительные платежи. Что это были за платежи и их размер — толком непонятно. В целом же получалось согласно поговорке: что пнем по сове, что совой об пень — на таких условиях можно было выкупиться на волю еще при крепостном праве, да и землицы прикупить.
Поскольку ясно, что большинство крестьян осилить условия реформы не могли, государство пошло им навстречу, взяв эту операцию на себя, а крестьянам дав добровольно-принудительный кредит на 49 лет из расчета 6 % годовых. По тем временам ставка была грабительская — а куда денешься? В итоге, с учетом процентов, земля досталась крестьянам в среднем уже в 7 раз дороже рыночной цены.
Сколько среди крестьянских хозяйств было по-настоящему сильных? Это можно оценить. Какой сильный хозяин не мечтает вырваться из общины, душившей любую инициативу? Реформа предоставила такую возможность: тому, кто заплатит выкуп за землю сразу, а не в рассрочку, надел давался в личную собственность. Это был мощный стимул. Каковы результаты? К 1882 году было выкуплено 47 735 душевых наделов (178 тыс. десятин), к 1887 году — 101 413 наделов (394 504 десятины). Зная общую численность населения по переписи 1897 года (ок. 126,4 млн чел.) и ежегодный прирост (примерно по 2 млн в год), можно прикинуть, какой процент бывших крепостных входил в эту категорию. Итак, в 1887 году население России составляло примерно 106 млн человек. Из них около 90 млн сельского населения. Из них бывших крепостных около 35 % (это условие распространялось только на помещичьих крестьян) — 29 млн. Из них мужчин (надел давался только на мужчину, независимо от возраста) — половина: 14,5 млн человек. Получается, что в течение 25 лет смогли внести полностью выкупные платежи лишь за 0,7 % наделов! Это даже и не мизер — это вообще ничто!
Впрочем, не все крестьяне торопились выкупиться — многие предпочитали временнообязанное состояние. В этом был свой смысл: продать, разлучить с семьей, запороть их больше не имели права, а с экономической точки зрения вольная жизнь для бедных хозяев ничуть не лучше крепостной. К 1880 году, спустя двадцать лет после реформы, 15 % крестьян по-прежнему оставались в положении временнообязанных. Понимая, что реформа грозит затянуться на века, в 1881 году правительство установило обязательный выкуп. Впрочем, в девяти западных губерниях (Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской, Витебской, Могилевской, Киевской, Подольской и Волынской) обязательный выкуп был введен еще в 1864 году, а на Кавказе и в Закавказье, наоборот — в 1912–1913 гг.
В 1866 году началось освобождение и государственных крестьян. Там условия были получше. Крестьянин мог либо по-прежнему платить оброк государству, либо выкупить надел, а сумма выкупа примерно соответствовала рыночным ценам на землю. Правда, их тоже «обнесли» с наделами: в центральных губерниях они сократились на 10 %, в северных — на 44 %, а выкупные платежи оказались на 45 % больше оброка.
Кстати, «отпущенные на волю» крестьяне личной свободы так и не обрели. Их забрали у помещика, зато прикрепили к земле, так что они, перестав быть рабами, сделались теперь по-настоящему крепостными. Куда бы ни поехал такой мужик, хоть в Москву, он все равно получал паспорт от общины, налоги платил тоже в общине, а при малейших неприятностях, скажем, с полицией, его тут же высылали «на родину».
Такова в основном реформа 1861 года. В ней существовало еще множество нюансов и частных определений для разных местностей, поскольку условия в каждой точке России свои. Но в целом реформа была проведена в интересах помещиков, да и государство сделало на освобождаемых крестьянах свой гешефт. В этом имелся определенный экономический резон — но о том речь впереди.
А что крестьяне? Крестьяне попросту не поверили реформе. Долго еще по деревням ходили легенды, что баре спрятали от народа подлинную царскую волю. А когда поверили — уже после 1906 года — тут-то русскому самодержавию и конец пришел.
Елизавета Водовозова приводит в мемуарах разговор с крестьянской семьей, которая слыла в их местах за одну из наиболее честных и порядочных. Но сперва — антураж.
«Когда в один из воскресных дней я вошла в его избу… я застала всех членов семьи за самоваром: при этом на столе лежала связка баранок. Малышам давали по баранке и выгоняли на двор. Меня более всего поразил облик и вся фигура Кузьмы. Это был человек лет под шестьдесят, сухой, как жердь, сутулый, с лицом, на котором выдавались скулы, обтянутые желтою кожей, совершенно лысый, но с очень густыми седыми бровями, торчащими какими-то кустиками. Он сидел под образами, и глаза у него были опущены вниз даже тогда, когда он говорил: он точно разговаривал сам с собою, а когда изредка поднимал голову, глаза его бегали, как у затравленного зверя.
Перед двумя из крестьян стоял чай в стаканах без блюдечек, и перед каждым из сидевших за столом лежало по крошечному кусочку сахару. Когда кто-нибудь допивал чай, хозяйка наливала следующим, так как в семье было всего два-три стакана и одна оловянная кружка…
На мои расспросы о воле Кузьма отвечал вопросом же:
— Как така воля? Ты, барышня, из Питера, значит, поближе нас к царю стоишь, вот ты и растолкуй нам, какую нам волю царь дал. А мы, почитай, воли-то энтой и не видывали!
— Показаться-то воля показалась, — заметил его старший сын Петрок, — да мужик-то и разглядеть не успел, как она скрозь землю провалилась.
— Царь-то волю дал заправскую, — заговорил Федька, — читальщики о ту пору вычитывали нам не то, что попы, в манихфестах. Наши-то попы да паны подлинный царский манихфест скрыли, а заместо его другой подсунули, чтобы, значит, им получше, а нам похуже».
Дальше, как водится, пошла история о «старичке», который ездит по деревням и читает подлинный манифест. Такой старичок, либо мужик, объявлялся, наверное, в каждой волости России и вычитывал по бумажке «подлинную волю». Была она примерно одинаковой везде…
«Тут-то я всего не упомню, а выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну, а окромя этого, — усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили. А заместо этого, извольте радоваться, что вышло: отрезали такую земельку, что ежели в ей хоча половина годной для посева, так ты еще Бога благодари…»
Вот и говори после этого, что народ лишен исторической памяти! Неграмотный мужик точно воспроизвел прежние, доромановские условия землепользования. Именно от этого «манихфеста», то есть крестьянского понятия о справедливости, и пошли те требования, которые они с истинно сельским упорством предъявляли снова и снова.
В мае 1906 года в крестьянском наказе Первой Государственной Думе звучали те же слова:
«Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества».
Люди так и не смогли понять, почему они должны платить за каждый аршин земли, а их двухсотлетний труд на хозяина этому хозяину подарен. Так и не поняли до самой весны семнадцатого, пока не пришли большевики да не объяснили. Впрочем, дворянам обижаться не приходится: у них для объяснений было почти триста лет…
Однако продолжим беседу с крестьянином:
«— По крайней мере, помещики не могут вас теперь истязать, как прежде, бить, надругаться над вами!.. — старалась я указывать им на выгодные стороны новой реформы.
— Как было допреж, так осталось и ноне: и скулы выворачивают, и зубы пересчитывают… — утверждал старик Кузьма, не подымая глаз от стола.
— Но этого никто не имеет права с вами делать! Вы можете жаловаться мировому.
— Как жалобиться-то на пана? — возражал Петрок. — По нашим местам заработков, почитай, никаких нетути: чугунка далече, фабрика одна-одинешенька, да и та не близко, и народу в ней завсегда боле, чем надоть. И не всякому сподручно хозяйство бросить… Вот и приходится путаться кругом свойво же пана: у его мужик наймается на косовицу, мосты чинить, лес рубить, бабы на жнитво да на огороды… Паны куда лютей стали супротив прежнего! Ежели ты таперича у пана робишь, ён ткнул тебя куда да как попало, либо палкой с медной головой, либо ногой, ажно дух займется!.. А ему што? Допреж иной разбирал: ежели, значит, искалечит, загубит человека, ему изъян, а ноне хошь ты пропадом пропади! А пожалобился на его, к примеру сказать, хоча своему посредственнику, и не найдешь ты работы во всей округе, кажинный пан буде тебя со двора, как собаку, гнать али потравами затравит, а ежели баба по грибы али за ягодами в лес пошла, да он встрелся, — вдрызг изобьет.
— Паны сказывают нам: таперича земля у вас своя, нас из-за вас разорили! А посмотрели б, какие доходы мы с земли получаем! Да ежели ты и негодную полоску получил, так ты и эту землицу, мужичок миленький, не только потом и кровью ороси, а без малого полста лет выкупай, — с горечью промолвил Тимофей, второй сын хозяина.
— Мужику, — заговорил старик Кузьма, — здесь, значит, на земле, николи не было управы и вовек не буде… Может, на том свете Бог мужика с паном рассудит! Как допреж кажинную копейку, добытую хребтом да потом, отбирали, так и ноне тянут с тебя и за оброки, и за недоимки, и за выплату. Как допреж пороли до крови, и таперича тебе таковская же честь, а ежели народ не стерпит, забуянит, подымется уся деревня, так и таперича нагрянет военная команда, кого пристрелит, кого окалечит, кого как липку обдерет али такой срамотиной опорочит, что лучше б твои глазыньки на свет не глядели!.. И весь свой век проходишь ты как оплеванный».
Милая барышня так была потрясена этим рассказом, что более никогда не говорила своих любимых слов: «Теперь, когда цепи рабства пали!» Елизавета Николаевна прожила долгую жизнь и успела собственными глазами убедиться, что и вправду кто сеет ветер — пожнет бурю.
Впрочем, крепкий ветерок подул уже в 1861-м. За шесть лет, с 1855-го по 1860-й, произошло 474 крестьянских восстания. В 1861 году — 1176. Их подавляли жестоко, военной силой. Куда больший размах приняло гражданское неповиновение — на 1 января 1863 года крестьянские общины отказались подписать 60 % уставных грамот. В целом 1861 год послужил основой мощных аграрных волнений в 1903–1907 годах и, в конечном итоге, взорвал Россию изнутри в 1917-м.
Цветы на ветру
Впрочем, помещики, развращенные двухвековым рабовладением, были не более довольны, чем мужики, хотя и не говорили о том, что крестьяне-де «подлинный манифест спрятали». «Волю» они восприняли скорее как открытое предательство со стороны властей. Брат Елизаветы Водовозовой в той же Смоленской губернии служил мировым посредником — то есть человеком, который проводил реформу «на местности», пытаясь хоть как-то состыковать интересы помещиков, интересы крестьян и закон.
«По словам брата, чрезвычайно было тяжело в то время надлежащим образом исполнять обязанности мирового посредника, особенно по двум причинам: 1) в наших помещиках совсем не было воспитано ни малейшего уважения к законам: они давным-давно привыкли к тому, что их постоянно нарушали. Правда, они знали, что при нарушении закона им придется платить, но они находили это в порядке вещей, говоря: „Пусть каждый берет то, что ему при сем полагается, лишь бы сделал мое дело“, то есть совершил противозаконие».
Впрочем, нередко доходило и до открытого неповиновения, хотя и весьма юмористичного. Вот, например, три картинки с натуры — какие типажи! Мелкопоместный дворянин пришел к мировому посреднику с жалобой на жестокую несправедливость.
«— Нас, что называется, ограбили среди белого дня! — жаловался Селезнев. — А вот вы объясните мне, Андрей Николаевич, как же теперь будет насчет моих сынов? У меня, как вам известно, четыре незаконных сына, прижитых мною от моей крепостной. Я не настолько был глуп, чтобы поставить их на барскую ногу: с малолетства исполняли они у меня крестьянскую работу. Но хотя они и были крепостными, как и все остальные прочие, но ведь выходит вот что: они были со дня своего рождения крепостными моей крови, значит — вечными моими крепостными, так сказать, самим Богом назначенными мне в вечные крепостные. Скажите-ка мне, как же теперь? Неужто царь их тоже отымет от меня? Неужто и ублюдкам дана будет воля?»
Получил разъяснение, что если бы он их в свое время признал и в метрике они значились бы его сыновьями, то он имел бы над ними власть, а теперь может пользоваться их услугами только за плату.
«Это объяснение привело старика в негодование.
— Значит, — говорил он, — царь хотел, чтобы я, столбовой дворянин, унизил свое дворянское достоинство, женившись на хамке, на своей холопке? Разве царю и такая воля дана, чтобы он распоряжался нашими родными детьми? Как же он может заставлять их служить родителям только за плату? Этого быть не может! Ни царь, ни псарь не могут указкой быть, как поступать мне с моей плотью и кровью».
В конечном итоге, обиженный такой явной несправедливостью, «столбовой дворянин» (надо сказать, препустой и премелкий человечишка по прозвищу «Селезень-вральман») достал уставную грамоту и сунул ее в руки посреднику:
«Вот, извольте получить обратно: мне ее прислали для подписи, а я не желаю ни подписывать, ни иметь дело с такими крамольниками, который не признают ни Божеских законов, ни законов естества».
Другой помещик, когда посредник к нему приехал, вынул уставную грамоту со словами:
«Подписывать не буду! Не могу же я подтверждать своею подписью, что я радуюсь грабежу, учиненному надо мною среди бела дня. Так как такое приказание идет от самого царя, а жаловаться на него можно только Богу, то я при вас и засовываю эту грамоту за икону. Уж пускай сам Бог рассудит меня с царем на том свете».
Любопытное было у этого господина, однако, представление о христианстве!
Самая забавная история приключилась с тремя сестрами Тончевыми, старыми девами истерического склада, которые никак не могли сговориться с крестьянами ни по одному вопросу.
«Мой брат решил отправиться к ним с двумя другими мировыми посредниками той же губернии, о чем он за несколько дней известил как Тончевых, так и крестьян. И вот посредники подъезжают к дому трех сестер-помещиц, а на крыльце… мировые посредники решительно недоумевают, что такое на крыльце? Вглядываются, и что же оказывается: все три сестрицы стоят в ряд, неподвижно одна возле другой, а их платья, юбки, рубашки подняты вверх, и стоят они обнаженные до пояса (снизу. — Авт.)».
Короче говоря, задницы посредникам показали. Вот в такой обстановке и проходила реформа. Конечно, в дворцах с колоннами задниц не показывали, но в остальном было то же самое…
«Вторая причина… необыкновенная алчность помещиков. В то время редко какого помещика нашей местности можно было назвать хорошим сельским хозяином: почти никто из них не изучал серьезно хозяйства, и вели они его так же, как их деды и прадеды, по старым образцам. Даже запашку мало кто увеличивал, а некоторые оставляли без обработки значительные пространства земли, и у каждого зря пропадали порядочной величины земельные полоски, зараставшие негодною травой или превращавшиеся в болото. При этом необходимо заметить, что земля в нашей местности в то время ценилась крайне дешево, и большие поместья продавались по баснословно дешевым ценам. Однако, несмотря на то, что помещики не придавали никакой цены небольшим клочкам своей земли и то и дело оставляли их без обработки, — когда случалось, что в такой полоске нуждались крестьяне и прости помещика уступить им ее, он ни за что не соглашался, как бы это гибельно ни отозвалось на будущем хозяйстве крестьян».
Впрочем, у многих тут был свой далеко идущий интерес, который озвучила, как ни странно, одна из тех самых сестер, что показывали задницы посредникам.
«Иной раз посредник бился изо всех сил, приезжая к ним не нескольку раз только для того, чтобы склонить к уступке крестьянам какого-нибудь ничтожнейшего клочка земли, указывая на то, что для них, Тончевых, эта полоска не имеет никакого значения, а крестьянское хозяйство пропадет без него.
— Вы, вероятно, — говорил мой брат, — решили разорить их штрафами за будущие потравы?
Эмилия без всякого стеснения отвечала:
— Еще умником считается, а насилу-то догадался!»[101]
В этой коротенькой реплике, как в капле воды, отразился еще один гешефт, который господа землевладельцы провернули при размежевании земель. Мало того, что они прихватили от 20 до 40 % земли, которая раньше находилась в пользовании крестьян, они еще и разверстали эти «отрезки» столь хитрым образом, что крестьяне оказались отрезанными от дороги, леса, церкви, речки, даже от собственных пашен и лугов. А вы как думаете? Землемер-то с кем чай пьет? Неужели же в избе, где на всю семью два стакана и одна оловянная кружка?
В результате крестьянам поневоле приходилось арендовать эти клочки земли на тех условиях, которые ставили землевладельцы, и тут уж баре не стеснялись. Причем, большей частью, требовали не денег, а работу — за право пользования спорными полосками крестьяне обязывались бесплатно обработать определенное число помещичьих десятин, при этом оценивалась земля раза в два дороже, а работа, соответственно, намного дешевле, чем при работе по вольному найму.
«Отрезки» были настолько болезненной темой в крестьянской жизни, что их ликвидация входила даже в программу партии большевиков — единственным аграрным пунктом программы этой сугубо рабочей партии. Это же требование содержалось в аграрной программе I и II Государственной Думы, которая была принята подавляющим большинством голосов, но отвергнута Николаем II и премьером Столыпиным. Впрочем, 1917 год решил и эту проблему.
Нет, был, был экономический расчет в том, чтобы провести реформу так, как она проводилась. Чудовищный аграрный сектор висел на экономике, как гиря на ногах каторжника. Чтобы поднять промышленность, требовалось модернизировать сельское хозяйство. И не надо быть доктором экономических наук, чтобы понять, что русскими крестьянскими дворами аграрный сектор не поднимешь.
Поэтому государство (и совершенно, кстати, правильно) поставило на помещиков. Их поместили в заранее выгодные условия: оставляли половину земли, работников на первое время, давали единовременно хорошие деньги, чтобы было на что поднимать хозяйство. И в то же время их насильно вынуждали к новым формам хозяйствования — ведь пройдет десять лет, и придется вести дела уже по-капиталистически: платить работникам и получать прибыль. Любой мало-мальски толковый мужик, попав в такое положение, просто не смог бы разориться. Но… как говорил помещик в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:
Ох! эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись!..»
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький
И тот полов не выметет,
Не станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного,
А мне поют: «Трудись!»
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами, всякой роскошью
И жить чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую,
Сорил казну народную
И думал век так жить…
И вдруг… Владыко праведный!..
Помещик зарыдал…
И было отчего рыдать: хозяйствовать на земле без рабов, даже получив выкуп, помещики и не хотели, и не могли. Вырвавшиеся на волю крестьяне не желали обрабатывать барские поля или требовали непомерных денег. В результате помещики договаривались о «натуральном обмене»: крестьяне обрабатывали землю исполу, за половину урожая, и так же косили луга. Насколько это повышало культуру производства, предоставляем судить читателю.
В 1861 году земля была поделена примерно поровну. В Европейской России 76 млн десятин достались помещикам, а 73 млн десятин — крестьянам[102]. К 1905 году в руках помещиков Европейской России находилось 50 млн десятин — то есть треть земли они уже потеряли. Из 105 тысяч помещичьих хозяйств 22,5 тыс. относились к мелким — меньше 10 десятин, и 26,5 тыс. имели от 10 до 50 десятин земли. Крупных — от 500 десятин — хозяйств насчитывалось 18 тысяч. Правда, им принадлежали 80 % помещичьей земли, так что в этом смысле реформа своей цели достигла[103]. Но, с другой стороны, дворяне активнейшим образом сдавали землю в аренду крестьянам, которые растаскивали арендованные клочки по своим микроскопическим хозяйствишкам — а вот об этом, как нетрудно догадаться, данных никаких нет, поскольку сельская аренда сплошь и рядом на бумаге не оформлялась.
Нет, существовали, конечно, и поместья, и латифундии, являвшиеся относительно культурными хозяйствами — с косилками-молотилками, а порой и с агрономом, — но мало их было. По состоянию на 1905 год, крупные помещичьи хозяйства имели 41 млн десятин земли, а крестьянские — 161 млн: получается не более 20 %, если судить по земле, а в реальности, с учетом аренды, и того меньше.
И, что еще хуже, ставка на помещика хоть и обогатила Россию самозваным статусом «кормилицы Европы», но главной своей задачи не выполнила. Поскольку главная проблема англо-саксонского варианта реформ — когда создают условия для капиталистической конкуренции и пускают процесс на самотек — не в том, как поставить крупное капиталистическое хозяйство, а в том, куда девать аутсайдеров. Без малого полвека спустя, в 1906 году, группа московских миллионеров, выступивших в поддержку столыпинской реформы, заявила:
«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».
Да, конечно — но тут на передний план выступает проблема количества, которое самым непосредственным образом влияет на качество, вплоть до полного распыления. Если «слабеньких да нытиков», скажем, процентов пять населения, и они скитаются по дорогам — то можно поступить, как в Англии: принять закон о бродяжничестве и отправлять разорившихся крестьян либо в петлю, либо в колонии, если они не желают тихо умереть с голоду. Но в России такой сценарий не прокатывал — аутсайдеров было не пять процентов, а как бы не все пятьдесят, и они не бродили по дорогам разрозненно, как некие «человеческие молекулы», а сидели по деревням, объединившись в общины. Сельское общество же для земледелия губительно, но зато в социальном плане — страшная сила…
Двор среднестатистический
Итак, нескольким десяткам тысяч помещичьих хозяйств противостояло десятимиллионное море крестьянских дворов, объединявшее 55 миллионов человек. Что собой представляла эта молекула аграрного сектора в первые двадцать лет после реформы?
Согласно переписи населения 1857–1859 годов, население России составляло 62,5 млн человек. Из них в крепостной зависимости у помещиков находилось 23,1 млн. 6,5 % этого числа, или 1,5 млн, составляли дворовые, которых освобождали вообще без средств к существованию. Остальные получали наделы земли, как правило, остававшиеся в общинной собственности. Несколько позже власти освободили и государственных крестьян — не упустив случая взять выкуп и с них.
Насколько велик надел, приходившийся на один крестьянский двор?
Если вспомнить, что к 1882 году было выкуплено крестьянами в собственность 47 735 душевых наделов (178 тыс. десятин), а к 1887 году — 101 413 наделов (394 504 десятины), то, совершив простые арифметические действия, мы получим, что размер одного душевого надела — 3,7–3,8 десятины. Правда, есть один момент: не только в разных губерниях, но и в разных поместьях наделы бывали разные — где-то четыре, а где-то и одна десятина. Ясно, что выкупали землю самые богатые крестьяне, т. е. те, у которых и при крепостном праве ее было много.
Далее. По данным тайного советника В. Ф. де Ливрона, издавшего в 1874 году эпохальный труд «Статистическое обозрение Российской империи»[104], в 1874 году в империи проживало 81 745 тыс. человек. Из них в Европейской России (без Польши и Финляндии) — 63 658 тысяч. 63 840 тысяч (78 %) жителей России относились к так называемым сельским сословиям, т. е. крестьянам. В Европейской России их был 81 %, или около 52 млн человек. Правда, крестьяне могли проживать и в городах, а дворяне, представители духовенства, военные — в деревнях. Сельское население Европейской части России также составляло 57 млн человек. В конце концов, нам важны не точные цифры, а оценка, так что примем за число крестьян Европейской России, для удобства подсчета, 54 млн человек и на этом успокоимся.
Из того же де Ливрона мы узнаем, что в Европейской России было 88,9 млн десятин пахотной земли и 52 млн десятин сенокосов. При самом грубом подсчете, допустив, что помещики еще свое хозяйство не распродали и им принадлежит половина всех земель, мы получим, что на одного крестьянина мужского пола приходится 1,6 дес. пахоты и чуть менее десятины лугов. В среднем.
Теперь посмотрим, как вел хозяйство и какие получал урожаи такой вот среднестатистический двор.
Как пишет де Ливрон, «способы пользования землей, встречающиеся в России, относятся к следующим четырем главным видам хозяйства: 1) подсечное, или огневое хозяйство; 2) переложная система; 3) система трехпольная и 4) система плодосменная».
Бог ты мой! Оказывается, в Российской империи в самый разгар промышленной революции еще существовало древнеславянское подсечно-огневое земледелие! Впрочем, оно, как и переложное (когда землю возделывают до истощения почвы, а потом оставляют на несколько лет) — осталось лишь по глухим окраинам, где было много леса или степей. Плодосменная, когда земля последовательно засевается не только хлебом, но бобовыми и корнеплодами, или травопольная, когда хлеб чередуется с кормовыми травами, — эти способы существовали лишь в самых передовых хозяйствах и, по преимуществу, там и оставались до самой коллективизации. Основной же системой земледелия России было старое доброе (точнее, недоброе) трехполье: земля засевалась в один год озимым хлебом, другой год — яровым, а третий оставалась под паром: ее обрабатывали и унавоживали, но не засевали. Де Ливрон, впрочем, полон радужных надежд:
«Возникнув вместе с крепостным правом, эта система и держалась до сих пор благодаря преимущественно крепостному праву и недостатку знания. С уничтожением же крепостного права эта система неминуемо будет оставлена».
Мечты, мечты, где ваша сладость?! В середине 20-х годов в большинстве крестьянских хозяйств основной системой по-прежнему оставалось трехполье! Да и откуда бы прибавилось знаний? Помещики не рвались их приобретать по причине отсутствия интереса к сельскому хозяйству, а крестьяне не могли. В 1880-х годах грамотных по 22 уездам Центральной России насчитывалось около 10 %, причем подавляющее большинство в объеме начальной школы. И как они стали бы читать сельскохозяйственную литературу?
«Главное требование трехпольной системы, — продолжает де Ливрон, — заключается в том, чтобы было достаточное количество скота для удобрения полей, а следовательно и достаточное количество лугов для прокормления скота. Для этого на каждую десятину пахоты нужно иметь до трех десятин луга…»
А у нас сколько? 52 поделить на 88… 0,6 десятины!
«…при том 1 десятина луга должна прокормить до 2-х штук крупного рогатого скота и при всем этом на каждую десятину пара приходится менее 1 штук скота, тогда как для полного удобрения необходимо вдесятеро больше. Поэтому крестьянский скот питается зимою большей частью соломою, а поля часто вовсе не удобряются, а весь навоз свозится на конопляники и огороды…»
Так вот откуда взялась та «порча лугов», о которой писали дореформенные аграрники, жалуясь, как нелепо и бестолково губят луга в Центральной России.
«Огромный ущерб луговодству центральной России наносила традиционная крестьянская практика выпаса скота на лугах, производимая отнюдь не с целью их удобрения, а лишь для прокормления домашних рабочих животных. В результате весною луга нередко вытравливались до такой степени, что трава так и не успевала подрасти ко времени сенокоса. Научные же рекомендации российских и зарубежных специалистов, направленные на сбережение лугов нечерноземной полосы, при этом полностью игнорировались, а луга подвергались потраве нередко до июня. Подобная „порча лугов“ наблюдалась в регионе почти повсеместно. Последствия столь неразумного хозяйствования, разумеется, были вполне предсказуемы: зимой скот сильно страдал от недостатка сена, которое предназначалось в основном лошадям и овцам; коровам же доставалась лишь осока да солома. Нередко весь рабочий скот кормился исключительно ржаной соломой и соломой яровых хлебов, а сено крестьянин был вынужден продавать, чтобы получить деньги для уплаты повинностей»[105].
Можно подумать, крестьянин не знает всего этого и без научных рекомендаций! Однако что делать, если земля разверстана так, что, как говорили крестьяне, «куренка некуда выпустить»? Оно конечно, хорошо бы дать траве набрать силу — а где скот пасти? Кормов нет, полуживая скотина едва до первой травы дотянула, а ей ведь работать! Чтобы разомкнуть заколдованный круг, надо либо иметь лишние выпасы, либо лишние корма — ни того, ни другого у крестьян не было, а без них — как перейти от «неразумного» хозяйствования к «разумному»?
При таком положении стоит ли удивляться, что крестьянин держал только ту скотину, которая была ему абсолютно необходима. В пореформенной России было около 10 млн крестьянских дворов. По состоянию на 1871 год в стране насчитывалось около 15 млн голов лошадей — а ведь весь транспорт, кроме барж и пароходов, был тогда гужевым, да еще кавалерия… В среднем едва ли по лошади на двор приходилось. В среднем. А на деле где-то было четыре лошади, а где-то ни одной.
Правда, крестьянская лошадка — существо совершенно замечательное.
«Нет лошади, которая больше бы подходила под условия России, чем наша маленькая крестьянская лошадь, — пишет де Ливрон. — Зиму без церемонии хозяин кормит ее соломою на открытом дворе без всякого особенного ухода и присмотра; дает ей овес тогда только, когда едет в дорогу. Весною и летом она усердно пашет и боронует, возит снопы и не требует овса, а довольствуется подножным кормом; осенью и зимою на ней возят в город хлеб и тут начинают давать ей понемногу овса. Эта лошадка верный друг своего хозяина в трудах, не боится ни грязи, ни сырости, ни непогоды, идет и везет воз, купаясь иногда выше колен в грязи, но воз тащит из такой трясины, что если бы туда посадить породистого сильного коня, то он не только с возом, но и сам бы не вышел; у нее не делаются ни подседы, ни мокрецы, она не натирается в плечах, не набивает холку и спину, не простужается от дождей и холода. Кроме способности тащить воз на расстояния тысячи верст по отвратительной осенней погоде и тяжкой дороге, зимой по брюхо в снегу и катаясь с возом из ухаба в раскат, из раската опять в ухаб, она может хорошо скакать и бежать рысью, так что на ней легко можно сделать от 12 до 15 верст в час, делая упряжки без корма от 50 до 60 верст…»
Хорошая скотинка… вот только живет она при этом 10–12 лет, а не до двадцати и дольше, как в той же Англии, где лошадей хорошо кормят и хорошо содержат. Да и жалко ее, живое все же существо…
…Коров в Европейской России по состоянию на 1874 год было 21,6 млн голов, или примерно по две на хозяйство, или по одной на четырех жителей. Правда, еще в 20-х годах XX века высокоудойной считалась корова, дававшая в сутки до 8 литров, а заморенные крестьянские коровенки давали по 3–4 литра, так что и не поймешь, что это за зверь такой: с виду корова, а доится, как коза, и ест всякую дрянь, как коза… Овец было 44 млн голов — немного, а свиней и вовсе 9 млн, меньше чем по одной на двор.
Прикинем теперь, сколько хлеба получал крестьянин со своей земли. Возьмем семью из четырех человек: крестьянин, его жена, сын и дочь. Скота у них — лошадь и корова. Надел на две души — около 3 десятин. Одна десятина под паром. Согласно разным, но сходящимся между собой данным, урожайность в хороший год — около 50 пудов с десятины, или сам-четверт. Соответственно, собрали они сто пудов, из которых 24 пойдут на семена. Остается 76 пудов. Согласно «физиологическому минимуму потребления» образца 1906 года (каковой был зарегистрирован в тот год в 235 российских уездах), человеку в год требуется 12 пудов зерна и пуд крупы (которой пренебрежем) — от урожая остается 28 пудов, 18 — на лошадь (остается 10), 9 — на корову (остается пуд), на… впрочем, ни козу, ни поросенка уже не прокормить, разве что курам хватит. А ведь 50 пудов с десятины — урожай сильного середняцкого хозяйства, эти же почти бедняки, стало быть, еще десяток пудов с десятины долой. Зависимость тут простая: чем беднее хозяйство, тем хуже лошадь (а соответственно, и обработка земли), тем меньше скота (а значит, и навоза). А если неурожай?
Для сравнения: по данным 1874 года, в США с десятины получали около 125 пудов пшеницы или ржи, во Франции — 165 пудов, примерно столько же в Германии. В России же из года в год все оставалось без изменений, лишь земля еще больше истощалась, оттого-то голод и наступал все чаще.
Диагноз: тотальная дистрофия
У нас любят вслед за учеными-аграрниками того времени повторять, что крестьянин-де не заводил у себя современного хозяйства, поскольку был привержен селянскому консерватизму: мол, как наши деды работали, так и мы станем. А также любят у нас говорить о стихийном селянском коммунизме, заставлявшем держаться за общину. Между тем все проще и печальней.
Любой владелец шести соток подтвердит, что нет более далеко отстоящих друг от друга вещей, чем консерватизм и работа на земле. Крестьянин гибок, мобилен, практичен и изворотлив. Рабочий встает к станку и точит деталь по чертежу. На земле чертежей нет. Каждый год для землепашца — это новые задачи в новых условиях. Каждая неделя уникальна — от погоды до не вовремя захромавшей лошади. Каждый день крестьянин решает множество ежечасно возникающих задач. Подобных все время меняющихся условий не знает никто — разве что полководец на войне, но ведь война бывает не каждый год, а хлеб надо растить постоянно.
Именно крестьяне очень быстро реагировали на любые новшества, от технических до политических. До политики мы еще дойдем, а что касается собственно сельского хозяйства, то вот вам пример с травопольем в Московской губернии[106]. Травополье хорошо тем, что позволяет улучшить хозяйство, не требуя больших вложений — собственно, вкладываться надо только в покупку семян кормовых трав. И смотрите, что получилось. В 1892 году два селения Волоколамского уезда завели у себя правильное травопольное хозяйство. К 1898 году таковых было уже 414, а в 1909 году — 1651, или около 28 % всех общин Подмосковья. Учитывая, что перед тем, как заводить новый способ хозяйствования, надо к нему еще присмотреться, причем занимает это не один год, скорости принятия решения просто фантастические.
Нет, косность тут совершенно ни при чем. Развиваться крестьянским хозяйствам не давали их крохотные размеры и предельная слабость. Они были слабы уже в 1861 году — а с тех пор государство российское еще и разоряло их непосильными выкупными платежами. То, что «ссуда» давалась на 49 лет под 6 % годовых — по тем временам это был высокий процент, — и что фактически крестьяне заплатили за землю семикратную цену, мы уже говорили. Но насколько велики были сами платежи?
Они исчислялись, исходя из уплачиваемого крестьянами оброка, и составляли, в разное время по разным сделкам, от 19 до 30 рублей за десятину. По данным 1882 года, выглядело это так. В Дмитровском уезде Орловской губернии надел помещичьих крестьян составлял 2,5 десятины на мужчину. Выкупные платежи составили 2,12 руб. за десятину, или около 5,30 руб. на человека в год. В Дмитриевском уезде Курской губернии цифры были такие же. Соответственно, семья, имевшая двоих мужчин (любого возраста) должна была платить в год около 10 рублей выкупных платежей. Много это или мало?
Двадцать лет спустя в Московской губернии средний доход от крестьянского хозяйства составлял 22–26 рублей в год, притом что деньги за двадцать лет подешевели. А ведь кроме выкупных платежей существовали еще и другие налоги.
По подсчетам Карла Маркса, который использовал «Труды податной комиссии» Российской империи:
«…Бывшие государственные крестьяне вносили налоги и подати в размере 92,75 % своего чистого дохода от хозяйствования на земле, так что в их распоряжении оставалось 7,25 % дохода. Например, в Новгородской губернии платежи по отношению к доходу с десятины составляли для бывших государственных крестьян ровно 100 %.
Бывшие помещичьи крестьяне платили из своего дохода с сельского хозяйства в среднем 198,25 % (в Новгородской губернии 180 %). Таким образом, они отдавали правительству не только весь свой доход с земли, но почти столько же из заработков за другие работы. При малых наделах крестьяне, выкупившие свои наделы, платили 275 % дохода, полученного с земли!»
Не совсем понятно, как исчислить доход в случае натурального хозяйства, но факт, что в первые двадцать пореформенных лет крестьяне нередко отказывались от земли. В той же Московской губернии землю сплошь и рядом разверстывали насильно, или, как говорили сами крестьяне, наваливали. Местные власти были буквально завалены жалобами крестьян на чрезмерное обременение землей. Лишь в 1881 году, когда выкупные платежи были снижены на 1 рубль с человека, наделы стали брать. Но ведь это Московская губерния, население которой, по причине близости к столице, могло позволить какие-либо промыслы. А как выкручивались жители сельскохозяйственных регионов?
Колоссальные налоги оборачивались столь же колоссальными недоимками. К 1902 году в целом по стране сумма недоимок составляла 420 % ежегодных выплат. И лишь в 1906 году, после мощных крестьянских волнений, едва не занявшихся всероссийским пожаром, выкупные платежи отменили. Однако пить боржом было уже безнадежно поздно. Если бы в 1861 году правительство хотя бы проследило за тем, чтобы земля была справедливо оценена, справедливо разверстана, и выдало крестьянам беспроцентную ссуду, и тогда же разрушило общины, может быть… Впрочем, что толку гадать, смогло бы подняться российское сельское хозяйство, если бы все это было сделано в 1861 году. Не сделали ведь!
…В довершение радостей, реформа запустила еще один процесс — крестьяне начали теперь уже совершенно бесконтрольно «плодиться и размножаться», в надежде, что каждый новый рожденный мальчик даст семье драгоценную прибавку к наделу.
За 50 прошедших после реформы лет численность сельского населения Европейской России выросла вдвое. Перед реформой она составляла 50 млн человек, а в 1914 году — 103 млн. Соответственно уменьшилось число земли, приходящейся на одного человека, а поскольку дети вырастали и семьи делились — то и на хозяйство.
«В Полтавской губернии, где 85 % крестьянских дворов не подвергаются переделам уже несколько десятилетий подряд, — пишет ученый-экономист 20-х годов Лев Литошенко, — число рождений в 1913 г. по сравнению с числом рождений в 1882 г. дает увеличение всего на 3 %… В соседней Харьковской губернии, где, наоборот, 95 % дворов объединены в общины, число рождений за тот же период увеличилось на 52 %. В смежных Ковенской и Смоленской губерниях число рождений возросло на 3 % в первой и на 40 % во второй. В Ковенской губернии 100 % крестьян владеют землей подворно, а в Смоленской — 96 % общинно. В Прибалтийском крае, не знавшем общинных порядков и придерживающемся системы единонаследия крестьянских дворов, прирост рождений за 30-летний период составляет едва 1 % первоначальной цифры»[107].
О результате трудно ли догадаться? В 1916 году количество земли на душу населения в европейских государствах выражается следующей таблицей.
Обеспеченность посевами сельского населения (десятин посева на 100 душ сельского населения)
| Государства | Посевная площадь | Районы Европейской России | Посевная площадь |
|---|---|---|---|
| Дания | 126 | Новороссия | 147 |
| Франция | 105 | Прибалтика | 122 |
| Германия | 104 | Нижне-Волжские губ. | 120 |
| Венгрия | 82 | Средне-Волжские -''- | 82 |
| Австрия | 66 | Приуральские -''- | 81 |
| Бельгия | 58 | Малороссийские -''- | 80 |
| Нидерланды | 39 | Центр [ально-] Земледельческие -''- | 79 |
| Белоруссия | 75 | ||
| Юго-Западные губ. | 67 | ||
| Приозерные -''- | 50 | ||
| Центральные Промышленные -''- | 40 | ||
| Северные | 33 | ||
| Всего по Европейской России | 83 |
Не только волжские, но и малороссийские, и Юго-Западные губернии относятся к числу хлебопроизводящих. Ну, и как могли их жители не то что страну кормить, но хотя бы сами кормиться с такого хозяйства?
Таким образом, проблем у российского аграрного сектора было две. Первая — крохотный размер хозяйства, откуда следовали техническая отсталость и низкая производительность. Вторая — чудовищная перенаселенность деревни. По разным данным, к 1913 году там насчитывалось от 20 до 32 млн избыточного населения.
Потому-то и держались русские крестьяне обоими руками за общину. При таком положении единственное, что спасало миллионы сельских жителей от голодной смерти, было именно общинное хозяйство, позволявшее распределять на всех имеющиеся крохи. Себя деревня — прирабатывая на стороне, где только можно, — кое-как кормила. Но больше она не могла прокормить никого.
18 мая 1928 года в докладе «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки советского экономиста, члена коллегии ЦСУ B. C. Немчинова. Согласно им, до 1917 года более 70 % товарного хлеба (то есть идущего не на потребление самих крестьян, а на продажу) давали крупные хозяйства, использующие труд наемных работников — те самые 18 тысяч помещичьих хозяйств размером больше 500 десятин. В 1913 году в них было занято 4,5 млн человек. Остальной товарный хлеб давали крупные крестьянские хозяйства, возникшие, в основном, по не знавшим крепостного права окраинам и отчасти после столыпинской реформы. Их было, по разным оценкам, от 5 до 25 % всех хозяйств (если считать товарным хлебом микроскопические «излишки» в несколько десятков пудов). Прочая деревня, в лучшем случае, кормила себя, а большей частью, заработав неизвестно где и неизвестно как, хлеб покупала. К 1913 году в России насчитывалось, по разным данным, от 13,5 до 20 млн крестьянских хозяйств. Получается, что 10–15 миллионов из них, или 80 миллионов человек, для экономики попросту не существовали. Они по весне выезжали на поля, летом собирали урожай, они дышали, жили, рожали детей в некоей малопонятной внеэкономической реальности, самозамкнутой и безысходной. Уткнувшись в эту реальность, реформа остановилась.