1. ПРЕДВАРИТЕЛbНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ЗЕВСЕ
1. Традиционное представление о Зевсе. С именем Зевса у широкой публики связано представление о древнегреческом верховном, всемогущем божестве, отце богов и людей, непререкаемом властителе вселенной. Это представление, однако (да и то после исключения из него сильной примеси христианской догматики), можно оправдать только для определенных периодов греческой мифологии. Даже Гомер, на котором оно основано, не дает для него настоящих и надежных материалов. Но до Гомера по крайней мере полторы тысячи лет господствовали совсем другие представления о Зевсе. Представления эти чрезвычайно многочисленны и пестры, равно как и те, которые имели место после Гомера. Отказываясь от всяких претензий на полноту, мы все же должны привести хотя бы кое–что для корректирования этого слишком узкого и необоснованного, хотя и чрезвычайно популярного взгляда на мифологию Зевса.
2. Солярно–метеорологическая теория и ее крах. Прежде всего необходимо отвести один из самых закоренелых предрассудков в мифологической науке, созданной либерально–буржуазным сенсуализмом второй половины XIX в., так называемую солярно–метеорологическую теорию, которая как раз в отношении мифологии Зевса проявляла и проявляет до сих пор наибольшую устойчивость. С этой точки зрения Зевс является, как гласят все и научные и популярные руководства, прежде всего богом света и светлого неба. Такое толкование основано на метафизическом изолировании и гипостазировании одного человеческого ощущения, именно зрительного, в то время как миф возникает из самых различных био–соци–альных реакций человека, имеющих место среди ожесточенной борьбы его за свое существование, в глубине плохо расчлененных инстинктов, аффектов и пр. С этой точки зрения дифференцированные зрительные восприятия могут иметь значение в истории мифа только на очень поздних ступенях его развития, но никак не в его начале.
Уже очень распространенная этимология имени Зевса в этом отношении (Div, с так называемой диграммой — «светлый», откуда обыкновенно Dzeys; в эолийском диалекте — Sdeys; Deys — в беотийском и дорийском, иногда Dzes встречается наряду с дорийским Dzas или Dzen, Dzan; критское — Den, Теп, Tan, Tten; иногда называли Зевса Dis, Deipatoros, в латинском — Diespiter, см. № 5[11]) в настоящее время никак не может считаться доказанной. Виламовиц, Керн и другие вполне основательно ее ограничивали. Может быть, когда–нибудь корень div и указывал на свет или светлость, однако только у критян, по сообщению одного позднего римского писателя (№ 13 b), Зевс (косвенные падежи содержат корень di-) продолжал обозначать «день». В остальном же греческом мире значение света, светлоты в старом индийском Dyaeus исчезло, не говоря уже о том, что у самих индийских племен слово Dyaeus было ближайшим образом связано с Матерью–Землей. Понятие «светлое» старые греки не вкладывали ни в выражение dia theaon («дивная, прекрасная из богинь»), ни в выражение diogenes. Обычный перевод diogenes — зевсорожденный — сомнителен, так как если говорить о смертных детях у Зевса до Трои, то можно назвать только одного ликийца Сарпедона с внуком Идоменеем, да и то мы здесь уходим далеко за пределы собственно Греции. Те же любовные связи Зевса, которые указаны в «Илиаде» (XIV 314— 327), несомненно, есть поздняя мифология (так, Семела, связанная с послегомеровской мифологией Диониса, совсем немыслима для той эпохи, которую описывает «Илиада», Персей же и Геракл для нее сомнительны). Diogenes для грека — это просто «рожденный богом». И этимология слова «Зевс» была ему столь же непонятна, как и этимология слова theos (бог). Следовательно, этимология не дает нам никаких оснований считать Зевса для греков изначально обязательно богом света, неба или Солнца. Этимология — вообще сомнительный источник для установления мифов.
Если у древних греков представление о богах и связывалось с чем–то «светлым», то это были скорее всего огонь и пламя. Боги и демоны — это огненные существа, а не просто «свет». Позднейшая концепция божества как светлого начала принадлежит теогонистам и философам. Theocr. (IV 43) пишет: «…и Зевс один раз оказывается светлым, а в другой раз дождит». Если, согласно Гомеру (Ил. XV 192), он «получил в удел широкое небо в эфире и облаках», то и здесь он все еще не настоящий бог неба, а только бог ясной и пасмурной погоды. Он, правда, у Гомера всегда связан с молнией, но молния у него не ful–gur («блеск молнии»), a fulmen («удар молнии»). В клятвенных формулах у Гомера Зевс тоже не всегда — небо. Так, в клятве (Ил. III 103) Зевс назван вместе с Землей и Солнцем. Таковы противоречивые и неясные представления, связанные с Зевсом и в более позднее время. Что же можно сказать о понятиях Неба и Солнца у первобытного человека? Тогда человек находился во власти единственно знакомой ему общественной силы, во власти родовой силы. Характерный для нее примитивный и стихийный коллективизм допускает только лишь самое незначительное использование сил природы и общества, что ведет к обнаженному проявлению стихийных и чисто животных сторон человека. Когда человек с таким сознанием начинал размышлять о мире, то, очевидно, и о мире он не мог судить иначе как на основании и по типу того же самого сознания, которое создавалось в нем подобно–1 го рода общественной практикой. Максимально далекая от всякой рационализации общественная практика была стихийной и хаотической; а следовательно, и тогдашнее человеческое сознание тоже характеризовалось такими же стихийно–хаотическими чертами. Поэтому и мифология, как тогдашняя идеология, на первых порах тоже отличалась этими же самыми стихийно–хаотическими чертами.
3. Вопрос о единодержавии Зевса. Поразительно то, что в позднейшее время Зевсу посвящено сравнительно мало праздников. Представляется очень странным и то обстоятельство, что Зевсу, по крайней мере в известные нам исторические времена, никогда не было посвящено никаких мистерий. Древнейшие праздники и игры, связанные с Зевсом, это — Немейские и Олимпийские. Не–мейские игры были учреждены очень поздно, а тот Зевс Апесант (одноименный с горой около Немей), которому они были посвящены, мало вспоминался, так как его заслонял миф о походе на Фивы семи вождей, проходивших через Немею и, по преданию, установивших игры в честь погибшего младенца, сына местного царя (Apollod. Ill 6, 4). Это накладывало мрачный отпечаток и на Немейские игры (например, судьи в черных одеждах), и на самого местного Зевса. Этому способствовали другие мифы, связанные с Немеей. Так, например, тут был страшный немейский лев, которого не без помощи Зевса победил Геракл. Такого рода мифологическая атмосфера Немей делала Зевса чисто местным демоном и мешала ему стать богом общего значения. При возникновении Олимпийских игр имелись также первоначально в виду не прямо религиозные цели. Причиной являлась политика тамошних жрецов, Иамидов, которые имели широкие колониальные связи даже еще раньше учреждения Олимпийских игр. Да кроме того, здешний Зевс был только божеством молнии и потому имел достаточно узкое значение. Когда Писистрат ввел олимпийский культ в Афинах, то тут тоже политика играла большую роль, чем религия. Афинский праздник в честь Зевса Полиея (Городского) говорит нам о культе бога горных вершин и города. Диасии были связаны с окончанием зимы и наступлением весны. Эти праздники посвящены здесь местному Зевсу. Нигде тут мы не встретим почитания Зевса как верховного и всемогущего божества. Если кроме Афин брать места преимущественного древнего почитания Зевса, мы не найдем в лице Зевса почитания какого–нибудь универсального божества. Так, в Аркадии мы наталкиваемся то на Зевса Крокеата (Paus. Ill 21, 4) от поселка Крокеи, то на Зевса Каппота (III 22, 1) — облегчающего (ибо тут был камень, сев на который Орест избавился от своего безумия), то на Зевса Скотита, т. е. Зевса мрачного (III 10, 6), названного так, возможно, по мрачнотени–стой роще, или на Зевса Эванема, т. е. Зевса, дарующего попутный ветер. В Элиде был тоже алтарь Зевса Ката–байта (V 14, 10), низвергающегося в молнии.
Имея в виду эти и подобные материалы, можно вместе с Виламовицем (Der Glaube der Hellenen. I. 1931, 226—229) спросить, где же тут господин неба и царь богов? Все это — мифы о захолустном и мелком божестве или демоне, не претендующем на какую–нибудь верховность, всемогущество или универсальность. Миф о Зевсе как универсальном божестве развивался очень медленно и почти не мог оттеснить мифов о древнейшем универсальном боге Посейдоне, с которым ему приходилось делить свою власть. А кое–где он так и остался навсегда мелким местным божеством или даже просто демоном. Поэтому исследовать развитие мифологии Зевса особенно необходимо и интересно.
Образ единодержавного Зевса мог возникнуть только в эллинистическо–римский период, в эпоху создания могущественной Римской империи. Представления об единодержавии наиболее полно были выражены в мифологии римского Юпитера. Поскольку настоящая работа посвящена греческому и даже догреческому Зевсу, мы не можем здесь сколько–нибудь подробно рассматривать мифы о Юпитере, специфика которых очень велика и требует отдельного исследования. Однако для того, чтобы оттенить особенности греческого Зевса, его, так сказать, «мелкопоместность», чисто местное значение, коротко остановимся на весьма интересном материале, приводимом Августином (№ 3), христианским писателем IV в. н. э., который, борясь против язычества, приводил в своих сочинениях массу сведений из античной мифологии, критиковал ее и доказывал ее нелепость с позиций христианства.
Августин указывает, что под бесчисленными наименованиями Юпитера он находит одну и ту же мировую субстанцию, выступающую только в разных своих видах и проявлениях. Существовало огромное количество наименований для этой единой мировой души, или мировой субстанции. Эта субстанция называлась Янусом, когда хотели выразить ее первичность и начальность. Ее называли Термином (terminus — предел) для выражения того, что она есть в мире не только первое, но и последнее; она — Иовис, как высшее; она — Пекуний, как богатство; она — Сатурн, как начало земледелия; она — Гений, как дух всякой вещи и всех вещей, вместе взятых, и т. д. Наконец, она — Юпитер, как начало, превышающее все прочие начала. В Риме это всеобщее и универсальное единство при бесконечном разнообразии частных проявлений было выдвинуто ярче всего.
Августин правильно нашел в римском Юпитере единую субстанцию. Но он трактует ее не язычески, а на манер христианско–еврейских представлений. У него получается так, что эта единая субстанция Юпитера есть универсальная и абсолютная личность.
Субстанция Юпитера действительно едина. Но поскольку античные божества являются только обожествлением тех или других сил природы и общества, постольку и единая субстанция Юпитера отнюдь не есть единственная и абсолютная личность, стоящая над миром. Она попросту самый этот мир, хотя и обожествленный. Римский Юпитер не только не исключает других божеств, но, наоборот, обязательно их предполагает. Всякое отдельное наименование Юпитера, относясь к той или иной обожествленной силе природы или общества, действительно и на самом деле есть наименование отдельного и относительно самостоятельного божества. Все эти божества объединяются в Юпитере, но это нисколько не мешает им быть такими же божествами, как и он, так что разница между Юпитером и прочими божествами есть только разная степень мифологического обобщения. Приводимая нами концепция Августина дает все же наглядную картину римского политеизма и формальной общности огромного количества наименований разных божеств и демонов, восходящих к такой же формальной, но не личной общности первого и основного римского демона, Юпитера.
4. Исходное фетишистско–демоннческое ядро мифологии Зевса и его эволюция. Чтобы дойти до наиболее древних корней мифологии Зевса, надо забыть не только гомеровского Зевса, светлого, мудрого, могучего и прекрасного, надо забыть и все его философские интерпретации с такими категориями, как вечность, всемогущество, вездеприсутствие и т. д. Надо обратиться к самому начальному периоду общинно–родовой формации. Тогда человек был во власти анархических и стихийных сил общеродового быта и не знал ничего, кроме голого инстинкта жизни. О жизни ему не было ничего известно такого, что могло бы в той или другой мере ее организовывать, оформлять и рационализировать. Это был период матриархата. Низкое состояние производительных сил делало здесь необходимым коллективизм. Находясь под действием такого примитивного и нерасчлененного коллективизма, всецело во власти ничем не упорядоченных родовых инстинктов, человечество этой поры представляет себе в этом же виде и всю человеческую природную и общемировую жизнь.
Все существующее оказывалось живым, живущим и умирающим, одушевленным, т. е. все являлось мифом, и притом материальным, материнским мифом о всепорож–дающей и всепоглощающей Матери–Земле. Здесь нет места ни для Зевса, ни для какого–нибудь универсального мужского божества. Универсальна тут только общеродовая жизнь, или, в переводе на язык мифологии, только Земля, только Мать–Земля. Интересно, что даже еще Августин (№ 3) помнит эту смутную и нерасчлененную первобытную мифологию, где мужское и женское смешаны в одно нераздельное целое. Позднее в связи с развитием разделения труда и организующих принципов в первобытном производстве возрастает значение мужского начала, появляются представления о «супруге Земли», Посейдоне, но и то еще в очень примитивной форме, а именно в форме оплодотворяющей мужской силы. Тут тоже нет еще места для Зевса. Только в связи с решительным упрочением мужского начала, что означало приближение матриархата к патриархату, и особенно в связи с представлениями о периодичности жизни и смерти в мире появляется такая мифология, которая отводит более или менее устойчивое место мужскому принципу. Вот это–то и была мифология Зевса, которая вначале мало чем отличалась от общехтонической мифологии Земли и Посейдона, но содержала в себе семена для своего позднейшего могучего развития, увенчанная в конце концов светлым и прекрасным образом гомеровского «отца мужей и богов».
К сожалению, далеко не все стадии этой тысячелетней эволюции мифологии Зевса доступны нашему исследованию. И все же материалы, дошедшие до нас, настолько огромны и разнообразны, что еще в течение весьма продолжительного времени ученые будут спорить и колебаться в интерпретации тех или других смутных деталей, и общие линии этой эволюции еще долго будут предметом кропотливых исследований и острых разногласий. Поэтому предлагаемый ниже обзор источников по мифологии Зевса может рассматриваться только как предварительная попытка.
Античные тексты, приводимые в этой работе, имеют в виду наиболее общую характеристику Зевса (№ 1), а также попытки расчленения его образа, к сожалению, часто весьма примитивные, но относящиеся к довольно ранним ступеням Зевсовой мифологии. Так, Цицерон (Cic. De nat. deor. Ill 21, 53) в своем трактате «О природе богов» пишет о трех разных Зевсах:
«Эти, называемые богословами, во–первых, насчитывают трех Зевсов, из которых первый и второй, по их словам, родились в Аркадии; один от отца Эфира, от этого Зевса будто бы родились Персефона и Дионис; а другой от Урана, от этого, говорят, родилась Афина, которую они называют начальником и изобретателем войны; третьего они называют критским, сыном Кроноса, и гробницу его показывают на этом острове».
Климент Александрийский (Clem. Alex. Protr. II 28, 1, p. 20 St., Коре.) тоже говорит о трех Зевсах:
«Есть и такие, которые насчитывают трех Зевсов — одного, как сына Эфира, в Аркадии, прочих же двух — как сыновей Кроноса. Из них один — на Крите, другой — в Аркадии».
У Теофила (Theophil. I 10, Преобр.) число Зевсов вырастает до восьми:
«Спрошу и я тебя, друг мой, сколько насчитывается Зевсов. Во–первых, есть Зевс Олимпийский, потом Зевс Лациар, Зевс Косский, Зевс Керавний, Зевс Пропатор, Зевс Паннихий, Зевс Полиух и Зевс Капитолийский».
Минуций Феликс (Min. Fel. 21, Преобр.) рисует даже внешний вид различных Юпитеров, соответствующих греческому Зевсу в эпоху Римской империи, когда наблюдается тесная связь греческой и римской мифологии:
«Сам Юпитер вам представляется то безбородым, то имеющим бороду, называемый Аммоном имеет рога. Капитолийский носит молнии, Юпитер Лациар обагрен кровью, а к Юпитеру Феретрию нельзя подойти. Не буду говорить о множестве Юпитеров, столько чудовищ Юпитера, сколько его имен»[12].
Тертуллиан в своей «Апологии» (TertulL Apol. 14, Карн.) пишет:
«И римский киник Варрон ввел 300 Иовисов, т. е. Юпитеров, без голов (sine capitibus)».
(Сравни у него же, Ad. Nat. 1 10, повторение того же самого.) У Арнобия (IV 14) читаем тоже о трех Юпитерах— сыновьях Эфира, Урана и Сатурна. Для понимания нижеприводимых текстов № 2, 4а необходимо иметь в виду следующее: 1) текст Гомера о разделении власти над миром между Зевсом, Посейдоном и Аидом (№ 2) представляет собой, несомненно, позднейшее построение, поскольку вместо исторических этапов мифологии оно дает суммарную и систематическую формулу трех единовременных мифических существ. Кроме того, вызывает большие сомнения роль, отводимая здесь Аиду, ибо можно, подобно Каллимаху (Hymn. I 62), спросить, кто из богов захочет получить по жребию власть над мрачным Аидом? 2) Однако формула эта все же чрезвычайно ценна, поскольку она отражает образ Посейдона, когда–то игравшего в греческой мифологии огромную роль и в дальнейшем смененного Зевсом. 3) Желая понять смысл этих трех мифологических образов у Гомера, один из глубоких античных его комментаторов (№ 4 а) использует для этого пифагорейское учение о монаде (оформляющем единстве), диаде (бесформенном множестве) и триаде (как единстве того и другого, т. е. как о достигнутом оформлении). 4) Зевс, являющийся, согласно этому античному толкованию, принципом мировой жизни в целом, действует здесь в виде трех Зевсов: он есть оформляющее единство в мировой жизни, или Зевс в собственном смысле слова, затем он — бесформенное множество этой жизни, или Посейдон; и, наконец, он — объединение того и другого в виде вечного круговращения этой жизни, или Зевс Подземный, Плутон и Аид. 5) Невольно возникающее здесь недоумение относительно Аида ком ментатор устраняет указанием на существенную связь Аида с Корой, похищенной им дочерью Деметры, периодически возвращающейся из подземного мира на Землю и потому являющейся символом именно вечного круговорота жизни на земле. 6) Такое толкование трех Зевсов у античного комментатора является для нас во многих отношениях ценным, облегчая понимание как самого смысла образа Зевса, так и наиболее важных форм проявления этого центрального образа греческой мифологии. Нельзя оспаривать глубоких исторических корней этого разделения основного Зевса.
5. Античные этимологии имени Зевса. В заключение приведем сообщение греческого грамматика (№ 5) о различных наименованиях Зевса, а также и различные античные этимологии имени Зевса (№ 6). Особенно интересны античные этимологии имени Зевса, которые, не выдерживая никакой критики с точки зрения современной лингвистики, являются тем не менее весьма важным материалом для историка–мифолога, поскольку они вскрывают именно то, как сами греки понимали своего Зевса и его имя. Все античные этимологии слова «Зевс» (в основном они перечислены у философа–стоика III в. до н. э. Корнута, № 6 а, и в Большом Этимологике, № 6 b) можно разделить на две категории: на производные от корня, означающего «жизнь», и от корня, обозначающего «первопричину». Первая категория представлена в весьма разнообразном виде, начиная от самой субстанции жизни и кончая ее внешне–материальными проявлениями.
К первой категории отнесем: I. От dzoe — «жизнь»: 1) Зевс — мировая душа (№ б а, b); 2) Зевс — принцип одушевления и жизни для всего живого (№ 6 а—d; f—h); 3) Зевс — то, что выжило после Кроноса (№ 6 b, i).
II. От dzen и ао — корня глагола aemi — «дуть», «дышать»: Зевс — то, что вдыхает жизнь в живое (№ 6 b).
III. От deyo — «орошаю»: Зевс — ороситель жизни (№ 6 а, b).
IV. От dzein — «кипеть» (№ 6 b, е): Зевс — животворящий огонь, наделяющий жизнью и души, и верхнюю часть атмосферы, воздух (№ 6 a, b, i).
V. Наконец, еще была одна этимология, указывающая на одно из мощных проявлений силы Зевса, а именно производная от слов dza и ауо, где Зевс — то, что издает сильный звук, голос, шум (№ 6 b).
Ко второй категории отнесем понятие первопричины, которое находили в косвенных падежах имени Зевса, т. е. в словах с корнем di-. Но, представляя себе, что фонетически это тот же корень, что и dzey, они выводили это из греческого предлога dia — через, при помощи в том смысле, что «через» Зевса все существует (№ 6 а—d, g).
Все эти античные попытки разгадать имя Зевса для нас чрезвычайно важны, ибо и они тоже в основной своей направленности понимают имя Зевса как «жизнь», «первопричина жизни». Об этом свидетельствует длинный ряд текстов, принадлежащих самым разнообразным авторам и с удивительным единогласием и упорством выдвигающих одну и ту же «жизненную» этимологию. Это — не «бытие», не «идея», не «сила» или «могущество», не «дух», не «материя», не «ум» или «разум», а именно «жизнь» — всякая жизнь: и мировая, и человеческая, т. е. или самая субстанция жизни, или ее перво–принцип, или ее внешнее проявление. Это же делает понятным и орфическую традицию, трактовавшую Зевса как жизнетворного демиурга в отличие от замкнутого в себе и не переходящего ни во что другое титанизма. Отсюда — величайшее значение мифа о борьбе Зевса с Титанами, титаномахии, для всей истории греческой мифологии, мифа, указывающего уже на переход от матриархата к патриархату.
Тексты к I разделу (№ 1—6)
Общая характеристика Зевса как отца людей и богов, владыки мира
1. a) Arat. Phaen. 1—18 (общее о Зевсе).
С Зевса начнем. Никогда мы, как люди, его не оставим
Неизреченным. Ведь Зевсом полны все улицы наши,
Площади все у людей. Им полно также и море
И все гавани. В Зевсе нуждаемся все мы повсюду.
5 Мы ведь и рода его есть. А он человекам вещатель,
Правое в знаках дает и народы к деянию будит.
Память о жизни дает. Говорит о земле наилучшей
Для быков и мотыг. Говорит о правильных сроках
И растенья рыхлить, и всякое семечко сеять.
10 Сам ведь на небе он нам укрепил надлежащие знаки,
Распределивши созвездья. А также умыслил он на год
Звезды, которые бы наилучшие предвозвещали
Для людей времена, чтобы всё без вреда возрастало.
Вот почему славословят его и первым и крайним.
15 Радуйся, отче, великое чудо, великая польза
Людям! Ты — перворождение сам [средь богов].
Да здравствуют также
Музы, премного любезные всем!..
b) Hymn, Horn. XXIII, Верес.
Зевс, меж богов величайший и лучший, к тебе моя песня!
Громкораскатистый, владыка державный, судья–воздаятель.
Любишь вести ты беседы с Фемидой, согбенно сидящей.
Милостив будь, громкозвучный Кронид — многославный,
великий!
c) Hymn. Orph. XV, Недович.
Зевс многочтимейший, Зевс нетленный, в тебе полагаем
Мы и завет и спасенье свое и молитву приносим.
Царь, чрез посредство твоей головы легко появились
Матерь богиня Земля, крутовыйные горные выси,
δ Море, а также и всё, что в пределах содержится неба.
Зевс Кронион, скиптродержец сходяй и духом великий,
Общий родитель, начало всему и всему увенчанье,
Рост подаяй, землетряс, очистительный, всё сотрясай,
Молниевержец, громовник, Перун, насаждатель земли ты.
10 Внемли мне, пестрообразный, здоровье хорошее даруй,
С миром божьим подай беспорочную славу богатства!
Вместо стихов 7—11 одна рукопись (Cod. Thryllitianus) содержит следующие стихи:
Самоотец и блаженных богов, и отец человеков,
Радость нам возлияний и всё, что положено в сердце,
Духом счастливую жизнь и царское вместе здоровье
Миром божьим ущедри и детоводительным славным
Вечно цветущую жизнь благомысленных в нас рассуждений.
Разделение мира на три царства
2. Ил. XV 185—199, Гнед. (слова Посейдона).
185 Так, могуществен он. Но слишком надменно вещает,
Ежели равного честью, меня, укротить он грозится!
Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:
Он — громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка.
Натрое всё делено, и досталося каждому царство.
190 Жребий бросивши нам, в обладание вечное пало
Мне вольношумное море, Аиду подземные мраки,
Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо,
Общею всем остается земля и Олимп многохолмный.
Нет, не хожу по уставам я Зевсовым; как он ни мощен,
195 С миром пусть остается на собственном третьем уделе;
Силою рук он меня, как ничтожного, пусть не стращает!
Дщерей своих и сынов для Зевса приличнее будет
Грозным глаголом обуздывать, коих на свет произвел он,
Кои уставам его покоряться должны поневоле!
3. August De Civ. D. VII 9—13, изд. Киевск. духовн. акад. (различные Юпитеры)[13] (Иовис и Янус).
(9) Пусть затем изложат свое понятие о Иовисе, которого называют также Юпитером. «Он, — говорят они, — есть бог, имеющий в своей власти причины всего, что совершается в мире». Какую имеет это великую важность, показывает превосходнейший стих Вергилия [Georg. II 490):
«Счастлив тот, кто сумел познать причины вещей*. Но почему ставят впереди его Януса, об этом скажет нам вышеупоминаемый остроумнейший и ученейший муж |Варрон]. «Потому, — говорит он, — что во власти Януса первое, а во власти Иовиса высшее. Но юпитер справедливо считается царем всего. Ибо первое уступает высшему, потому что хотя первое и предшествует во времени, но высшее превосходит достоинством». Это было бы сказано правильно, если бы различались в действиях начало дела — выйти, конец — прийти; или начало дела — предпринять учиться, конец его — усвоить науку; в таком случае первым во всем будет начало, а высшим — конец. Но начало и конец в тон смысле уже распределены между Янусом и Термином. Причины же, усвояемые Юпитеру, суть причины, определяющие действие, а не приводящие его в исполнение; и потому никоим образом невозможно, чтобы им даже по времени предшествовали действия или начало действий. Ибо вещь, которая делает, всегда предшествует вещи, которая делается. Поэтому, если начало действия относится к Янусу, из этого не следует, чтобы начало это предшествовало определяющим действие причинам, которые усвояются Юпитеру. Как ничего не бывает, так и ничто не начинается, чтобы прийти к бытию, если ему не предшествует создающая его причина. Итак, если этого бога, во власти которого находятся все причины всякого созданного естества и всех естественных вещей, народы называют Иовисом и чтут тем, что подвергают его посрамлению, возводят на него обвинения в отвратительных преступлениях, то они делаются виновными в более мерзком святотатстве, чем если бы не признавали вовсе никакого бога. Поэтому им лучше было бы называть именем Иовиса кого–нибудь другого, заслуживающего гнусного и постыдного почета, подставив для большего поношения какой–нибудь пустой вымысел (подобно тому, как Сатурну подставлен был, говорят, камень, который он сожрал вместо сына), чем представлять упомянутого бога и громовержцем, и прелюбодеем, управляющим целым миром н предающимся такому крайнему распутству, содержащим в своей власти высшие причины всякого естества и всех естественных вещей, а в своих собственных действиях добрыми причинами не руководящимся.
Затем, спрашиваю, какое место отводят они между богами этому Иовису, если Янус представляет собой мир? Ведь, по определению Вар–рона, истинные боги суть душа мира и части ее; а отсюда все, что не представляет собою этого (души мира и частей ее), ни в коем случае, по их мнению, не может быть истинным богом. Итак, станут ли они утверждать, что Иовис есть душа мира, так что Янус представляет собою его тело, т. е. представляет собою этот видимый мир? Если они скажут это, то не будет им основания называть богом Януса; потому что и по их мнению бог не тело мира, а душа мира и части ее. Тот же самый Вар–рон яснейшим образом говорит, что, по его мнению, бог есть душа мира, а самый мир этот есть бог, но в том смысле, что как–де человека мудрого, хотя он состоит из души и тела, называют мудрым, принимая в соображение только душу, так и мир называется богом по душе, хотя состоит из души и тела. Следовательно, тело мира само по себе не есть бог; но бог есть или одна душа его, или тело и душа, вместе взятые, но так, однако же, что божественность дается не телом, а душою. Но если Янус есть мир и Янус есть бог, то, чтобы и Иовис мог быть богом, не станут ли утверждать они, что последний представляет собою какую–нибудь часть Януса? Но всеобщность они имеют обыкновение приписывать преимущественно Юпитеру: отсюда известное выражение [Verg. Eel. Ill 60]:
Итак, чтобы и Юпитер был богом, и особенно царем богов, они не могут считать его чем–либо другим, как только миром; и тогда он, согласно с их мнением, будет играть между остальными богами царственную роль. В этом смысле объясняет Варрон и некие стихи Валерия Со–рана в той книге, которую он написал особо от вышеупомянутых о культе богов. Стихи таковы: «Юпитер всемогущий, прародитель царей, вещей и богов; он же и мать богов, бог единый и весь». Объясняются эти стихи в той же книге в таком смысле, что представляют–де его и мужчиною, изливающим семя, и женщиною, принимающей семя; что Юпитер есть мир и что всякое семя он из себя изливает и в себя принимает. «На этом–то основании, — замечает Варрон, — Соран написал: Юпитер — прародитель и мать; и с не меньшим основанием — что он есть один и в то же время все: ибо мир один, и в нем одном всё».
[Юпитер и Янус.]
(10) Итак, если Янус есть мир и каждый из них мир, то на каком основании их два бога, Янус и Юпитер? Зачем они имеют отдельные храмы, отдельные жертвенники, различное богослужение, непохожие статуи? Если это на том основании, что иное значение имеют начала и иное — причины и что значение первых выражается именем Януса, последних — Юпитера, то, когда один и тот же человек в разного рода вещах имеет двоякую власть или двоякое искусство, разве говорят о нем, что это — двое правителей и двое художников, на том основании, что каждая власть или искусство, отдельно взятые, имеют различные значения? Так же точно и единого бога, — хотя он же имеет в своей власти и начала, он же и причина, — разве непременно следует считать за двух богов потому только, что начала и причины суть две вещи особые? Если, по их мнению, так следует, то и самого Юпитера они должны считать за стольких богов, сколько дали ему прозваний по причине разнообразия его власти; потому что все вещи, от которых заимствованы эти прозвания, — вещи особые и различные. Из этих прозваний о некоторых я поговорю.
[Прозвания Юпитера.]
(11) Они назвали его Победителем, Непобедимым, Помощником, Возбудителем, Остановителем, Стоногим, Опрокидывателем, Подпорою, Кормильцем, Румином [сосцепитателем] и многими другими именами, которые пересчитывать было бы долго. Эти прозвания они дали одному богу по причине разных видов его действия и могущества, но не сочинили из него такого же количества богов, сколько этих видов его действия и могущества. Он все побеждает и никем не бывает побежден; он подает помощь нуждающимся; имеет силу возбуждать, останавливать, давать твердую устойчивость, опрокидывать; он, как подпора, держит и поддерживает мир; он будет сосцами или грудью питать животных. В числе этих действий, как видим, есть и важные, и пустые; тем не менее и те и другие предписываются одному и тому же богу. Думаю, что причины и начала вещи, ради которых они из одного мира решили сделать двух богов, Юпитера и Януса, имеют между собою гораздо более сходства, чем поддержка мира с кормлением грудью животных; и, однако же, для двух последних действий, так различных между собою по силе и достоинству, они не нашли необходимости ввести двух богов, а оставили одного Юпитера, по одному действию названного Подпорою, по другому — Румином [сосцепитателем]. Я не скажу, что давать грудь сосущим животным было бы более прилично Юноне, чем Юпитеру, особенно ввиду того, что есть еще богиня Румина [сосцепита–тельница], которая могла бы оказывать ей в этом деле помощь и услуги. Думаю, что мне на это могли бы ответить, что и сама Юнона есть не что иное, как тот же Юпитер, на основании тех же стихов Валерия Сорана, в которых говорится: «Юпитер всемогущий, прародитель царей, вещей и богов; он же и мать богов». Но в таком случае зачем же назвали его и Румином, когда при более внимательном исследовании, быть может, оказалось бы, что он сам и есть та богиня Румина? Ведь если то, что в одном и том же колосе на одного из богов возложена забота о коленце растения, на другого — о кожице зерна, по справедливости казалось недостойным величия богов, то не гораздо ли более недостойно этого величия, что для одной такой вещи низшего порядка, каково кормление грудью животных, потребовалось могущество двух богов, из которых один сам Юпитер, царь всего, и делает это даже не с супругою своею, а с невесть какою–то Руминою? Разве в самом деле он же сам и есть эта Румина? Может быть, для животных мужского пола он — Румин, а для женского — Румина? Я сказал бы, что они не хотели назвать Юпитера женским именем, если бы в вышеприведенных стихах его не называли и прародителем, и матерью и если бы между другими прозваниями я не встречал, что он назывался и Пекуниею. Такую богиню мы встречали между мелкими божествами и упоминали о ней в четвертой книге. Так как деньги (pecunia) есть и у мужчин, и у женщин, то пусть скажут, почему они не назвали его Пекуниею и Пекунием, как называли Руминою и Румином?
(Юпитер и Пекуния.]
(12) А какое превосходное основание они указывают для этого названия? Он, говорят, называется и Пекунией, потому что ему принадлежит все. Достойное основание для божественного имени! Казалось бы, напротив, называть Пекуниею того, кому принадлежит все, крайне унизительно и оскорбительно. Ибо в сравнении со всем, что находится на небе и на земле, что такое деньги в совокупности со всеми без исключения вещами, которыми человек обладает при помощи денег? Это имя дала Юпитеру, конечно, жадность, чтобы любящий деньги представлялся любящим не какого–нибудь бога, а самого царя всего. Совершенно другое было бы дело, если бы называли его богатством. Ибо иное дело — богатство и иное — деньги. Богатыми мы называем людей мудрых, добродетельных, справедливых, для которых деньги или не имеют никакого значения, или же если и имеют, то мало: они богаты более добродетелями, благодаря которым и в самых телесных нуждах бывают довольны тем, что имеют; бедными же мы называем людей жадных, которые вечно стремятся к приобретениям и всегда нуждаются: как бы много у них ни было денег, они не нуждаться не могут. И самого истинного бога мы называем богатым, но богатым не деньгами, а всемогуществом. Богатыми называются и люди денежные, но в душе они нуждаются, если жадны; равно и не имеющие денег называются бедными, но в душе они богаты, если мудры. Какою же, спрашивается, должна казаться на взгляд мудреца та теология, где царь богов носит имя такого предмета, к которому не имел пристрастия ни один мудрец? Ведь если бы эта доктрина учила чему–либо относящемуся к вечной жизни, в таком случае бог, правитель мира, скорее назван был бы не от денег, а от мудрости, любовь к которой очищает от грязи жадности.
[Юпитер, Сатурн и Гений.]
(13) Но к чему распространяться более об этом Юпитере, к которому должны быть относимы, пожалуй, и остальные боги, так что мнение о многих богах останется пустым мнением, так как в своем лице он представляет их всех, — считать ли их его частями или силами или же самого его представлять силою души, разлитою, как полагают, по всему и от частей, из которых состоит настоящий видимый мир, и от многоразличных управлений природою, получившею имена как бы многих богов? В самом деле, что такое Сатурн? «Один, — говорит Варрон, — из главных богов, которому принадлежит власть над всеми родами сеяния». Но из объяснения вышеприведенных стихов Валерия Сорана не видно ли, что Юпитер есть мир и что он из себя изливает все семена и в себя же снова принимает их? Следовательно, он сам и есть тот, которому принадлежит власть над всеми родами сеяния. Что такое Гений? «Бог, — говорит он, — который приставлен и имеет силу к рождению всех вещей». Но кто другой, на их взгляд, имеет эту силу, как не мир, которому сказано: «Юпитер — прародитель и мать». И хотя в другом месте Варрон говорит, что Гений есть разумный дух каждого человека и, следовательно, каждый человек имеет отдельного Гения, но ведь подобный же этому дух мира есть бог; выходит, во всяком случае, что самый универсальный, так сказать, Гений есть именно дух мира. Значит, это и есть тот, кого называют Юпитером. Ибо если каждый Гений — бог, а дух всякого человека — Гений, то следует, что дух всякого человека — бог; если же эта нелепость заставляет останавливаться и их самих, то остается заключить, что богом единственно и по преимуществу они называют того Гения, которого называют и духом мира, т. е. Юпитера.
4. a) Procl. In Crat. 83, 19—84, 5 (комментарий к приведенному выше месту из Гомера о разделении мира между Зевсом, Посейдоном и Аидом).
…А именно, первый Зевс, будучи демиургом Всего, является царем первого, среднего, конечного. О нем и Сократ недавно [Crat. 396 и сл.] сказал, что он — властвующий и царь над всем и что для всего через него жизнь и спасение… Второй же Зевс диадически именуется Зевсом Морским и Посейдоном. А третий — триадически Зевсом Подземным, Плутоном и Аидом. Именно, первый Зевс спасает, демиургирует и животворит самое высокое, второй — вторичное и третий — третичное. Поэтому о последнем и говорится, что он похищает Кору, чтобы он одушевил пределы Всего.
Ср. Hermiae in Plat. Phaedr. 246a.
После единого и [из всего] изъятого Зевса как демиургической монады являются три Зевса: Зевс, Посейдон и Плутон. Это некая Зевсова триада после той [из всего] изъятой монады, после Зевса, сущего до этих трех.
Ср. также весьма важный текст о трех Зевсах у Евстафия к Ил. IX 457.
Таково общее имя Зевса, или Зена, для братьев Зевса, Посейдона и Аида.
b) Athenag. 22, Преобр.[14]
Зевс есть пламенеющее вещество, по учению стоиков, Гера — воздух (Аёг)… Другие иначе объясняют это в отношении к природе. Так, Юпитера называют воздухом в двух естествах, мужском и женском, другие — временем года, которое сообщает благорастворение ему, почему он один избежал Кроноса… Что касается Зевса, то если он есть происшедший от Кроноса воздух, которого мужской пол — Юпитер, а женский — Юнона, почему она и сестра и жена его, то он изменяется; если же он — время года, то он сменяется, а божество не изменяется и не сменяется.
Ср. Мах. Туг. 41, 2 и другие стоические тексты.
5. Herodian. De Моп. monodic. 6 (II 911).
Я не могу отрицать того, что этот бог произносится древними очень разнообразно, а именно: и Дис (Dis), и Зен (Dzen), и Ден (Den), и Зан (Dzan), и Зас (Dzas), и Зес (Dzes) — у Ферикида [71 В I Diels], согласно его собственному словообразованию, у беотийцев — и Деве (Deys), и Дан (Dan).
6 a. Corn. 2.
Подобно тому как мы управляемся душой, так и космос обладает держащей его душой. И она называется в первичном смысле Зевсом и живущей во всем причиной жизни для живущего. Потому же говорится, что Зевс царствует над всем, как говорится и то, что в нас царствуют наша душа и природа. А Днем мы его зовем потому, что через него (di'ayton) все возникает и сохраняется. У некоторых же он называется Деем (Deys), пожалуй, от слова deyein («орошать» землю и благодаря тому, что он подает живущему живительную влагу). И родительный падеж от этого — Deus, в некотором смысле параллельный с Dios. Живет же Зевс, как говорят, на небе, поскольку там находится наиболее гос–подственная часть мировой души.
b) Etym. Μ. Dzeys. Зевс — бог.
Корнут в своем трактате о греческом богословии [считает это имя происшедшим из того], что он есть душа всего мира, от слова dz06 [жизнь] и оттого, что он есть для всего живущего виновник его жизни. Поэтому он зовется и царем всего подобно тому, как и в нас наша душа. Или [зовется он так потому], что он один выжил (edzese) из детей Кроноса и не был им поглощен. Или же [имя это] от dzen [жить] и от а0 [вдувать], поскольку он есть животворное дыхание. Или — от dza [очень, весьма] и ауб [издавать] звук, ибо он тот, кто издает сильный звук. Или — от deos [страх, боязнь], ибо он — страшен. Или — от deyd, brechd, deyso [орошаю], Деве и Зевс, потому что этот бог — дождевой. Или — от dzesis [кипение], так как он есть самый теплый воздух, или от dzeo [киплю] — Зевс, как от treo [дрожать] — Трей и Атрей. Обозначает же [слово Зевс] четыре [момента]: 1) самого бога, или небо, как о том у Гомера [Ил. XIII 1]: «Зевс и троян и Гектора к стану ахеян приблизил»; 2) Посейдона, как о том читаем [Од. V 291]: «И великие тучи поднявши, трезубцем воды взбуровил и бурю воздвиг»; 3) подземного бога, как [Ил. IX 457] «Зевс подземный…» [о Плутоне]; и 4) Солнце…
Ср. Etym. Gud. 230, 16 и сл.
c) Ps.'ArisL De mundo 7, 401а 15.
Зовем его и Зеном, и Днем, пользуясь этими именами одинаково, как будто бы мы говорили о том, через кого (di*hon) мы имеем жизнь (dzomen).
d) Plat. Crat. 386ab, Карп.
Ведь имя «Зевс» есть просто как бы слово; разделив же его надвое, одни из нас пользуются одной его частью, другие — другою; одни, то есть, называют его Зеном (Dzfcna), другие Днем (Dia). Сложенные же в одно, эти части выражают природу бога — что и свойственно, говорим, делать имени; ибо ни в нас, ни во всех других нет ничего, почему бы кто больше был причиной жизни (toy dzen), чем правитель и царь всех. Итак, следует, что он правильно называется богом, через которого •сегда получают жизнь (di'hon dzen) все существа живущие. Но это выражение распалось, как говорю, надвое — на имена Дня и Зена.
e) Plut. Plac. Phil. 878а.
Зевсом он [Эмпедокл 21 А 33 Diets] называет кипение (dzesin) и эфир.
f) ApuL De mund. 37.
Юпитер — от «помощи» (a iuvando), которого греки совершенно правильно называют Зеном, поскольку он есть творец нашей жизни (Vi–tae nostrae auctor).
g) Ael Aristid. 9, 23.
Зевсом зовется он потому, что он является у нас виновником жизни и существования (oysias) для каждого…
Кроме того, мы говорим о Дие, употребляя имя, обозначающее причину, поскольку через него (di'ayton) все происходит и произошло.
h) Athen. VII, 33, 289а.
…Он велик разумом, ибо он один является виновником жизни (dzen) для людей…
г) Lact. Inst, divin. I 11, Карн.
…Имя, означающее вместе и огонь, и жизнь не потому, чтобы он был одушевлен небесным и божественным огнем, еще менее, чтобы он был в состоянии сообщать жизнь всему существующему, что принадлежит единому богу, но потому, что он был первым из Сатурновых сыновей, которому судьба сохранила жизнь.
Кроме всех вышеприведенных текстов важные для этимологии Зевса: Schol. II. BD XV 188, АВ 189; Мах. Туг. 41, 2, Myth. Vat. I 105, III 3.
II. ВВЕДЕНИЕ В МИФОЛОГИЮ КРИТСКОГО ЗЕВСА
Остановимся на Критском Зевсе, поскольку Крит .благодаря произведенным на нем за последнее время раскопкам являет нам и наиболее древние догреческие слои мифологии и, кроме того, там находят материалы, служащие непосредственным предвозвестием и самой классической Греции.
1. Предварительные сведения. Необходимо иметь в виду, что пестрота и сложность критской этнографии и культуры превосходит материковую Грецию. Партикуляризм и кантональность Крита, этого небольшого острова, изборожденного в разных направлениях горами, вела к тому, что там имелось не менее восьми религиозно–мифологических центров и не меньше двадцати пяти культовых названий для Зевса. Население Крита благодаря его срединному положению между Европой и Азией всегда представляло смесь восточных и греческих элементов. Можно утверждать, что немного ранее половины второго тысячелетия Крит подвергся нашествию и колонизации со стороны эоло–ахейцев. Так, в Кноссе мы находим бео–тийские элементы, в Гортине — фессалийские. Около 1100 г. произошла дорийская колонизация Крита. Эти два вторжения оказали, конечно, большое влияние и на нравы, и на язык, и на мифологию Крита. Основным и всевластным божеством этих отдаленных тысячелетий следует считать Мать–Землю, которая проявляет себя и как таковая, и в бесчисленных отдельных видах, и в формах неодушевленной и одушевленной природы. Мужское божество на этой ступени развития вторично и второстепенно. Мать–Земля рождает все из себя самой; и только на поздних ступенях этой матриархальной религии появляется мужской коррелят богини, да и то сначала спорадически или периодически, единственно только для оплодотворения Великой матери. Необходимо тут же сказать, что таким мужским божеством, даже в этой подчиненной форме, все–таки был в Греции не Зевс, а Посейдон.
2. Географические центры. Ида. Очень важно ясно представлять себе географическую сторону критской мифологии. Под словами «Критский Зевс» надо понимать Зевса горы Иды и Зевса горы Дикты, хотя культ Диктей–ского Зевса только филиал идейского культа. В. Али (Aly W. Philolog. LXXI 460 и сл.) и А. Кук (Cook А. И 2, 327 и сл.) дают следующие археологические и филологические материалы о Зевсе на Иде, Дикте и в других местах Крита.[15]
Ида —лесистая гора. Ряд лингвистов указывает, что об этом говорит и сама этимология этого названия (ср, Paus. X 12, 7: «Местности, покрытые густым лесом, люди называли тогда Идами»). Знаменитая пещера предполагается на вершине Иды. Сейчас это пустынная местность, но в древности здесь была обширная кипарисовая роща. О кипарисах и ивах говорит несколько источников (№ 8 а—f). Кипарисы, между прочим, указывают на культ Реи или Зевса (ср. об их стволах, идущих на крышу храма Реи и Загрея, в еврипидовских «Критянах» — № 21 b).
Около пещеры были обделанные железом камни в форме человеческого пальца, так называемые идейские пальцы, рассматривавшиеся, может быть, как перуны Зевса. Теофраст (№ 8 а) свидетельствует о наличии разного рода посвятительных даров в идейской пещере. Остатки их были собраны в Кандийском музее. Среди них нет ничего, относящегося к микенскому периоду, и даже почти ничего нет раньше 600 г. до н. э. Поскольку Ида видит солнце еще до его восхода (№ 8 g и Prise♦ Per. 527), то нет ничего невероятного в том, что эта гора в понятиях древнего грека рано связывалась с представлением о Зевсе. Еще в V в. до н. э. почитали Идейского Зевса (кроме «Критян» Еврипида—Полибий в № 81). Имя божества — Зевс Идейский, как об этом гласит одна поздняя надпись. Быть местом рождения Зевса претендовали кроме Иды также горы Эгейон и Дикта. Но можно утверждать, что миф во всяком случае трактовал Иду как место, куда Зевс был перенесен после рождения. С Идой связывается и все воспитание Зевса, о котором и говорят теогонические мифы. Тут и–знаменитая коза, вскормившая Зевса, Амальфея, тут и Орел, о котором интересно рассказывает грамматик и комментатор Сер–вий (Aen. I 394, № 62 е), и найденные на Крите монеты с изображением орла и надписью: «Зевс Идейский». Поклонение Зевсу Идейскому было широко известно во всем древнем мире. Сама пещера была в 20 милях от Кносса по прямой линии и соединялась с последним хорошей дорогой. Около пещеры был луг, посвященный Зевсу (Diod. V 70); последний, как повествует Диодор, сделал пчел бронзового и золотого цвета и не боящимися дурной погоды в награду за свое воспитание.
О культе в пещере почти ничего не известно. Говорили о нисхождении Пифагора и критского полулегендарного мудреца Эпименида в эту пещеру. Недалеко от этой пещеры был храм Зевсу Идейскому (согласно «Критянам» Еврипида). Здесь и совершались вакхические оргии в честь Зевса Идейского. Имеются сведения о посылке Гортиной и Ризенией (местности на Крите) ежегодной жертвы Зевсу Идейскому. В эллинистическое время Зевса часто называли Bidatas, т. е. Idatas (Идейский). В 150 г. до н. э. в клятвенном договоре между городами Лит–том и Олосом упоминается Зевс Будатас. В 100 г. до н. э. договор между Гортиной и Иерапитной, с одной стороны, и Прасом — с другой, также упоминает храм Зевса Будатас.
Несмотря на очень большую вероятность локализации Зевсовой пещеры в указанном выше месте Иды, абсолютной уверенности у археологов все же не имеется. Этой пещерой может считаться и ряд других пещер, тщательно изученных учеными. Обо всем этом материале смотри у Кука (Cook II 2, 934 и сл.); там же указаны и найденные в них изобразительные материалы.
В мифах идейского культа рассказывалось о рождении и смерти Зевса. Главными источниками, свидетельствующими об идейском культе, являются разные изображения на посвятительных дарах, которые несли на себе следы искусства, характерного для родины тех или иных жертвователей. Тут мы находим черты и восточного, и ионийского, и протокоринфского стилей. Древнейшими литературными источниками служат: Гесиод о Зевсе на Крите (№ 61 а), фрагмент Еврипида из «Критян» (№ 20 b) и теогония (приписанная Эпимениду) от IV в., сохранившаяся в V книге Диодора («№ 64) и у александрийцев (№ 62—65). Прочее, как, например, сообщение Порфирия, — позднего синкретического происхождения и требует весьма осторожного и тщательного анализа.
Уже вторичным в сравнении с идейской мифологией Зевса является то, что мы знаем о нем из Диодора и других источников, а именно: Омфалийское поле, где новорожденный Зевс потерял свой пуп; брак Зевса и Геры на реке Ферен, к западу от Кносса; битва с Гигантами; рождение Афины на реке Тритоне. Самое главное, самое специфическое и самое оригинальное в критской мифологии Зевса — это, конечно, мифы о рождении и смерти Зевса, т. е. прежде всего идейская мифология [16].
Некоторые источники упоминают о каких–то световых явлениях, происходивших в идейской пещере в связи с празднованием Зевсова рождения. Можно думать, что этот праздник справлялся в декабре, тогда же, когда и ферские и родосские праздники Зевса. Обращает на себя внимание уже не раз упомянутый выше очень важный фрагмент из «Критян» Еврипида. Из обращения ми–стов (посвященных в таинства) к Миносу видно, что мы имеем здесь дело с самыми настоящими монахами, жившими вблизи святилища Зевса и проводившими жизнь в строгой аскезе. Прием в монахи совершался в особой обстановке, среди оргий в честь Загрея, этого по преимуществу хтонического божества — ипостаси Критского Зевса, хотя этот последний и сам по себе достаточно хто–ничен. Этот критский Загрей, Великий Ловчий, напоминает и великого беотийского охотника Ориона, и знаменитого охотника Актеона, растерзанного своими собственными собаками. Зевсовых монахов, служащих своему богу в экстазе, с кровавыми жертвоприношениями, отличает аскетизм, пост, молитва и чистая жизнь.
Наконец, имеются интересные материалы относительно того, что можно было бы назвать персонификацией Иды и ее символическим толкованием (№ 8 η—о). Ида оказывается здесь дочерью Мелиссея и Амальфеи, сестрой нимфы Адрастеи, символизируя собой внешнюю, неподвижно–материальную сторону божественного промысла. Она же — и одна из кормилиц новорожденного Зевса (кроме текста № 8 о ср. Hyg. Fab. 182, где, по корректуре Мункера, дочери Мелиссея Амальфея, Адрастея и Ида оказываются дочерьми Океана, а также Paus. VIII 47, 3, где Ида — среди других воспитательниц Зевса). Эта же нимфа, или богиня (Ида), была и во Фригии, на знаменитой Троадской горе, получившей от нее свое имя (имеются изображения на монетах). Этот образ горы–нимфы восходит к общему эгейскому и малоазиатскому мифу Великой матери (№ 8 р).
Идейский культ и идейская мифология Зевса нашли себе немалое распространение. Идейскую пещеру в Олимпии знает Пиндар (ΟΙ. V 18 — «досточтимая идейская пещера»). Куретов, спутников и охранителей младенца Зевса на Крите, мы находим на Фере, в Эфесе и в других местах, особенно в восточном Крите с его почитанием Диктейского Зевса.
3· Дикта. Гора Дикта является другим основным религиозно–мифологическим центром культа Зевса на Крите. Эванс отождествлял Дикту с горой Ласити, а диктей–скую пещеру — с пещерой Психро на Ласити. Однако это вызывает сомнения, поскольку Эванс расходится здесь с древней топографией (9 а—с). Белох и другие не отождествляют Дикту с Психро, но относят Дикту к городу Прасу в восточной части Крита. К этому взгляду впоследствии примкнул и Эванс. Наука не располагает сейчас еще данными о местоположении Дикты и диктейской пещеры. Культ Диктейского Зевса засвидетельствован одной из присяг в Итане, оставшейся в надписях III в. до н.э., также и в Иерапитне, 139 г. до н.э. Древний храм был обнаружен к югу от Итана и к востоку от Праса, в Палекастро. Это огороженный участок с большим количеством храмового изобразительного материала. Может быть, этот храм был связан с Диктейским Зевсом. Не было недостатка в персонификации также и горы Дикты: это была критская нимфа, убежавшая от преследования Миноса (кроме № 9 а, d см.: Callim. Hymn. Ill 190 и сл.).
4. Восточный Крит. Крайний восток острова с его городами Итаном и Прасом, а в дальнейшем также и Иерапитной отмечен почитанием Зевса. Последнее засвидетельствовано эпиграфически и для Палекастро, и для так называемого Алтарного холма в Прасе; возможно, это было одно и то же святилище. Но Зевсово богослужение началось здесь не раньше архаически–греческого времени, об этом говорит и употребление изображений бога. Многочисленные факелы, найденные в Палекастро, говорят о ночных служениях. Зевс изображается молодым, безбородым; его выкармливают звери; фигурирует овца, кормящая молоком. Запрещалось вкушение свинины (малоазиатский мотив). На хтонизм здешнего Зевса указывает и Цербер, поставленный для охраны священного округа, золотой, сделанный Гефестом, но живой. Страбон (9е) говорит о попытках увезти этого Цербера из Праса (ср. Schol. Od. XIX 518). О хтонизме говорит и положение данного святилища в болотистой местности на месте старого минойского города.
Для восточного Крита важна еще одна географическая локализация. Именно, любопытные материалы содержат гимн Критскому Зевсу, вырезанный во II— III вв. н. э. на камне из Палекастро, восстановленный и изданный Мерреем в «Ежегоднике британской школы» (Annual of the British School XV), но составленный значительно раньше (если не в VII в. до н. э., как думал Джебб, то во всяком случае не позже 300 г., по Меррею), Текст этого гимна имеется и в упомянутой работе В. Али[17] откуда мы его и переводим.
1 Ио!
Дитя величайшее, привет от меня.
Сын Кроноса, всемогущий в блеске!
Ты пришел, ведя демонов, —
приди же к Дикте на свою годовщину
и возрадуйся песне,
которую мы тебе выбиваем на арфах,
смешивая вместе с флейтами,
и которую мы воспеваем, стоя вокруг
твоего прекрасно–оградного алтаря!
Ио!
2 Ибо тут тебя, бессмертное дитя,
прияли от Реи щитоносные пестуны
и скрыли, танцуя ногами.
Ио!
3 (Строфа не сохранилась, кроме трех бессвязных слов.)
4 Из года в год изобилуют Оры,
и смертных сдерживает Дика,
и всех диких животных окружила
любящая счастье Эйрена,
Ио!
5 Прыгни [устремись с оплодотворением] нам в наши
[винные] чаши,
и прыгни в наши прекраснорунные стада,
и прыгни в наши плодовые поля
и в урожайноносные ульи.
Ио!
6 Прыгни также и в наши города,
прыгни и в мореносные корабли,
прыгни также и в новые поселения,
прыгни и на наши прекрасные уставы [законы и обычаи]!
Ежегодно возвращается на Дикту молодой бог Зевс, приветствуемый в песнях своими почитателями. В. Али подчеркивает, что Зевс тут уже не рождается ежегодно, а только появляется после зимнего пребывания среди демонов (может быть, в виде Загрея). Тем не менее в окружении Зевса фигурируют Рея и Куреты. Куреты же эти ведут нас к орфической теогонии Диодора, а не к Гесиоду. Зевс связывается с представлением об утренней заре, посещает города, поля и пр.; и это посещение — бурное. Зевс проносится (прыгает, скачет). По–видимому, здесь некоторого рода орфическая переработка древней идейской мистической мифологии Зевса в направлении традиционно–эллинском, в стиле позднейшего почитания Зевса в Олимпии.
5. Юкта, Психро и др. Важным географическим центром, связанным с культом Зевса, была гора Юкта. Юкта — горный хребет, тянущийся с юга на север в направлении Кносса, высотой до 2070 футов. Каллимах в гимне к Артемиде (III 190—194) рассказывает (по мнению некоторых), что Минос, от которого нимфа Бри–томартис бежала в море, превратился в гору Юкту (название производилось без достаточных оснований от dioco — «преследую»). С запада одна из этих гор действительно сильно напоминает человеческое лицо с бородой. Эванс говорит, что это профиль Зевса, а Кук полагает, что Зевс в сохранившихся поверьях заменил Миноса. Юкта действительно считалась могилой Зевса, а по схолиям к Кал–лимаху (Hymn. I 8) ее первоначально считали могилой Миноса. Переходы от царя к богу в мифологии — вообще постоянное явление. Источники о могиле Зевса на Крите— Порфирий (Vit. Pyth. 17, p. 25, в № 26), Каллимах (Hymn. I 8, в № 63) и Арнобий (IV 4 и 25).
В известном месте «Теогонии» Гесиод, рассказывая о рождении Зевса, говорит не об Иде и не о Дикте, но о какой–то Эгейской (Козьей) горе (Theog. 484), куда Рея якобы перенесла новорожденного Зевса.
Связь местности Ликт с горой Эгейон, установленная в приведенном рассказе Гесиодом (Theog. 477), заставила многих ученых увидеть Зевсову пещеру в пещере Психро на горе Ласити, поскольку эта пещера находится только в четырех с половиной часах ходьбы от Ликта и поскольку здесь было найдено много остатков приношений начиная со среднеминойского периода. Пещера эта идет в глубину на 200 футов до подземного источника и содержит несколько сталактитовых зал. В верхней части пещеры — алтарь из грубо отесанных камней со столом для возлияний; дверь ведет к мощеному участку, окруженному циклопической стеной. За этой оградой были естественные туннели, соединявшие эту верхнюю часть пещеры с нижними залами и с водными каналами в центре горы. В верхней пещере около алтаря были найдены мечи, ножи, топоры, браслеты, остатки керамики, двухколесные тележки с быками и баранами (модели), изображения быков, ножи с ручкой в виде человеческой головы, шпильки, дротики, кинжалы, кольца, проволочные иголки, миниатюрные круглые щиты и целые сотни глиняных изделий для пищи и курений, глиняная маска с раскрашенными охрой бровями, губами и ресницами, орнаменты на рукоятках мечей из слоновой кости, различные костяные туалетные изделия, небольшие алтари в виде столиков. В священном участке — меньше металла, но масса минойских глиняных изделий. Тут же черепа диких козлов, быков, баранов, ланей, свиней, собак — остатки жертвенных приношений. В нижних залах — бронзовые статуэтки, изображающие египетского бога Солнца Аммона Ра (отголосок отождествления Зевса с Аммоном Ра). Масса различного материала найдена и в нижних частях этой огромной пещеры. То же и в боковых залах. Среди найденных материалов не последнюю роль играет и двойной топор. Хогарт прямо считает эту пещеру местом культа Зевса–Лабриса. Но вне зависимости от того, связана ли пещера Психро с мифом о рождении Зевса, или это мнение ошибочно, ее огромное религиозно–мифологическое значение совершенно несомненно; это явствует уже из одного перечисления найденных в ней изобразительных материалов.
Об остальных критских Зевсах мы знаем очень мало. Так, Зевс Вельхан (Velchanus) на монетах в Фесте, изображаемый с петухом, явно указывает на утреннюю зарю, т. е. на огонь и свет. Виламовиц связывает этрусский корень velchi именно с критским Вельханом; отсюда, по его мнению, и римский Volcanus. Вельхан невозводим к индоевропейским корням, не является греческим словом: это явствует уже из сочетания звуков lch.
Точно так же Зевс Скиллий (Skyllius) в настоящее время уподобляется морскому богу Зенопосейдону из города Миласы в Малой Азии и сопоставляется с морским чудищем Сциллой и со знаменитым Геродотовым (VIII 8) водолазом Скиллием. Если это сопоставление правильно, то в Критском Зевсе Скиллии мы тоже имеем небезынтересный образец хтонического Зевса.
7. Каллимаха, Диодора и другие тексты, относящиеся к мифу о рождении, воспитании и смерти Зевса на Крите и являющиеся вообще центральным содержанием мифологии Критского Зевса, см. в разделе VII.
8. a) Theophr. Hist. Plant. Ill 3, 4 (идейская пещера).
На Крите много плодоносных тополей [осокорей]. Один находится у входа в Идейскую пещеру. На нем подвешены приношения. Другой же, небольшой, — рядом.
Ср. там же, II 2, 10 (вывезенный с Крита осокорь теряет свою плодоносность. Arist. De mirab. auscult. 69).
b) Там же, IV I, 3.
Говорят, на Крите, на Идейских и так называемых Белых горах, на самой их вершине, где никогда не сходит снег, находится кипарис, ибо последний больше всего растет в лесах и вообще на этом острове и на его горах.
c) Nicandr. Ther. 585.
[Да не скроются от тебя)… семена зонтичного растения и идейского кипариса.
d) Verg. Georg. II 83 и сл., Шерв.
Есть вид на один из вязов могучих,
Также ив и крушин и идейских дерев кипарисов.
e) Claudian. De rapt. Proserp. Ill 370 (богатое, но слишком обильно разукрашенное позднейшими поэтическими приемами изображение похищения Деметрой двух кипарисов с Иды, причем Клавдиан путает критскую Иду с троадской).
f) Plin. Nat. hist. XVI 110.
Однако существует предание, что на острове Крите при самом спуске в пещеру Зевса одна ива в период созревания обыкновенно дает семена твердые и деревянные, величиною с горох.
g) Solin. XI б (Ида видит солнце до его восхода). Lucr. V 663 и сл., Петровск.
Это, как носится слух, наблюдается с Иды вершины:
Там пред рассветом огни врассыпную летящие видны;
Сходятся шаром, потом они будто и круг образуют.
h) Solin. XI 14 (о разноцветных камнях около идейской пещеры в связи с мифом об идейских дактилях).
Также имеется камень под названием «идейский дактиль», местный для данного острова, цвета железа, похожий на большой палец человека.
Ср. Plin. Nat. hist. XXXVII 170; Isid. Etym. XVI 15, 12.
i) Antonin. Liberal. 19, Алекс, (о световых явлениях в идейской пещере), см. ниже, № 62 с.
j) Diog. L. I 109—111, VIII 3 (Эпименид и Пифагор в пещере, см. ниже, № 26 а; также Мах. Туг. X 1, № 26 b).
k) Porphyr. Vit. Pyth. 17 (Пифагор в идейской пещере). См. ниже Ня 26 с.
1) Polyb. XXVIII 14, 3, Мищ.
…Единение городов их [кидонийцев и аполлониатов] скреплено было клятвенным договором, помещенным у святилища Зевса Идейского.
m) Lact Plac. In Stat. Theb. IV 105 (указание на длительность идейского культа).
Олен, государство Аркадии, в котором, как говорят, коза Амальфея вскормила Зевса. Тем самым в культ Зевса вошла Ида, гора на Крите, где почитается Зевс…
n) Hermiae in Plat. Phaedr., p. 148 (персонификация и символизация Иды).
Адрастея — одна и та же богиня из пребывающих в Ночи, происходит от Мелисса и Амальфеи. Ибо Мелисс берется с точки зрения заботы о вторичных [сущностях] и промысла, Амальфея же — от непоколебимости (to aclines) и несмягчаемости (me malthassesthai). Из непоколебимого промысла происходит Адрастея, а она — сестра Ейды [Иды].
Итак, она единично собирает и содержит в себе самой мерило всего этого, всех вместе законов, и мировых и премирных, относящихся как к судьбе, так и к Зевсу, [ибо существуют законы и Зевсовы, и Кроносо–вы, божественные, премирные и надмирные]. Это и есть богиня Адрастея, названная так потому, что положенное и законоположное от нее является неспособным к распадению. Поэтому .и говорится, что она производит большой шум перед пещерой Ночи. «Он дал Адрастее в руки медные бубны…»
Действительно, говорят, что она производит шум кимвалами в преддверии пещеры Ночи для того, чтобы все стало послушным ее законам. Ведь внутри недоступности Ночи восседает Фанет, а посредине — Ночь, пророчествующая богам, Адрастея же — в преддверии, за–конополагающая для всех божественные установления. От тамошней Дики она отличается, как законополагающая от судебной. Именно, тамошняя Дика является, как говорят, дочерью тамошнего Закона и Благочестия; эта же Адрастея, происходя от Мелисса и Амальфеи, является охватывающей и самый Закон. Вот почему и говорят, что они питают Зевса в пещере Ночи, поскольку это открыто говорит богослов. Это о последнем утверждает и Платон, ибо он его делает демиургом и распределителем установлений для космоса. Установление же дается от Адрастеи и для богов, ибо порядок в них существует благодаря этой богине, и дается он для спутников богов, и всем вообще, и каждому в частности.
о) Apollod. I 6 (Адрастея и Ида, дочери Мелиссея, кормилицы Зевса на Крите, см. ниже, № 62 d).
Ср. Plut. Quaest. conv. Ill 9, 2 (кормилица Зевса Ита или, может быть, Ида).
р) Lucr. II 610 и сл., Петровск. (Ида — Великая Мать).
Люди различных племен по старинным священным заветам
«Матерь Идея» ее именуют и толпы фригийцев
В свиту дают ей затем, что из этого края впервые
Злаки расти на земле, по преданию, начали всюду..
q) Etym. Μ. Ide.
Ида — высокая гора. Название происходит от idein, [«увидеть»]. Это — место, откуда можно наблюдать все на далеком расстоянии.
Ср. Procl, In R. P. I 136, 18 (Ида в Троаде, место бракосочетания Зевса и Геры, трактуется как «место идей»), г) Procl. In Tim. 30 b (I 408 Diehl).
…Мать бога и Ида, от которой происходит всякая последовательность, [seira — цепь,] душ…
s) Мах. Туг. VIII 1 (Ида — в качестве кумира Зевса). Первобытные люди называли вершины гор кумирами Зевса, например Олимп, Иду и горы, которые приближались к небу.
9. a) Strab. X 4, 12, Мищ. (топография горы Дикты).
Прас был городом етеокритян, почему здесь и стоял храм Зевса Диктея. [То же утверждение у Страбона выше, X 4, 6.] Самая Дикта лежит недалеко оттуда, а вовсе не там, где помещает ее Арат, [Arat. Phaen. 33, см. ниже, b] — «близ горы Иды». На самом деле Дикта отстоит к востоку от Иды на 1000 стадий, а от Самония — на 100. Между Самонием и Херонесом расположен был Прас в 60 стадиях над морем. Разрушили его жители Иерапитны. Полагают, что Каллимах, [Callim. Hymn. Ill 190—199,] ошибается, что Бритомартис, убегая от насилия Миноса, прыгнула с Дикты в рыбацкие сети (Dictya), почему и прозвана была кидониатами Диктинною, а гора — Диктою. Но дело в том, что Кидония находится не по соседству с этими местами, а лежит на западном краю острова. Гора в Кидонии — Титир, на ней есть и храм, но не Диктей, а Диктинний.
b) Aral Phaen. 33.
На благовонной Дикте–горе, вблизи горы Иды…
Ср. Schol. к этому месту.
c) Apoll. Rhod. IV 1635—1640, Церет., см. ниже (№ 18). Agaphool. ар. Athen. (№ 19 b). Luc. Dial. шаг. XV 4 (Νδ 42 а).
d) Serv. Verg. Aen. Ill 171.
Диктейская гора — на Крите, названная по нимфе Дикте, которая там почитается. На этой горе Зевс называется «высоким», как у Вергилия, [Georg. IV 152]: «Пчелы владыку небес вскормили в пещере дик–тейской».
Диктейская гора — на Крите, где растет трава диктамн (Dictam–nos), которая, будучи приложена к ранам, обыкновенно извлекает попавшее туда железо. Гора эта названа по нимфе Дикте, которая там почитается. Когда царь Минос ее полюбил и преследовал ее по диким местам, она ради сохранения чистоты бросилась в море и, извлеченная сетями рыбаков, была возвращена назад. Царь воздержался от нее и приказал назвать именем Дикты это место.
e) Strab. X 4, 12, Мищ. (золотой пес в Прасе).
Из Лебена родом был Левкокома и влюбленный в него Евксинфет, сведения о которых сообщает Теофраст, [frg. 113,) в трактате о любви. Один из подвигов, которых потребовал Левкоком от Евксинфета, состоял в том, чтобы добыть собаку из Праса.
f) Min. Fel Oct. XXI, Преобр.
Эвгемер перечисляет времена рождения, отечества и погребения богов и указывает их по провинциям — Диктейского Зевса, Дельфийского Аполлона, Фарской Изиды и Элевсинской Деметры.
g) Verg. Georg. II 536 и сл., Шерв.
Раньше скиптра царя Диктейского, даже и раньше, чем нечестивый стал род душить быков для съеденья, жил Сатурн золотой на земле подобною жизнью.
Stat Theb. Ill 481 и сл.
Благостен дух и того, кому ты с Дикты счастливых птиц посылаешь для знаменья…
h) Etym. Μ. 276, 12, Dicte.
Дикта — гора на Крите и вершина, расположенная в направлении Ливийского моря. Носит она это название также и не по тому, и не по другому. Арат (Phaen. 33) пишет: «На благовонной Дикте–горе, вблизи горы Иды». Производится от слова «dicton», a ticto говорится наряду с tecO [рождаю], так что Дикта есть некая Тикта — «рождающая, поскольку здесь родился Зевс».
III. ОСНОВНЫЕ ФОРМЫ КУЛbТА ЗЕВСА
1. Двойной топор. На Крите миф и культ Зевса находим на самых разнообразных ступенях тамошней мифологии.
а) По–видимому, к наиболее древним мифологическим представлениям о Зевсе на Крите следует отнести миф двойного топора — Лабрис (Labrys). Насколько можно судить по дошедшим до нас памятникам изобразительного искусства, вскрыть точный смысл этого древнего фетиша очень трудно. Были попытки вообще оспаривать сакральное значение этого символа. Однако религиозно–мифическое его значение не подлежит никакому сомнению, и если невозможно добиться здесь полной точности, то приблизительная смысловая направленность этого символа представляется довольно ясной: тяжесть и острота, легкая проникаемость даже в твердые тела, действие сразу в противоположных направлениях, элементарная телесность, огромная разрушительная сила, необходимое орудие для обделки и, в частности, для всякой стройки. Этот древнейший символ (а может быть, даже и непосредственный образ) Зевса был известен по всей Малой Азии и берегам Эгейского моря.
Во–первых, двойной топор являлся производственным тотемом. Это явствует из необычайно глубокой сплетенности этого символа со всей жизнью природы и общества. Об этом говорит множество памятников критской археологии. Миф и культ двойного топора — продукт такого сознания, которое находится во все еще колоссальной зависимости от объективного мира, все еще максимально беспомощно и потому оценивает эту объективную жизнь природы и общества как демоническую, магическую, так что даже отдельные вещи, и даже сделанные рукой человека, все еще наполняются магической силой, являются тотемами или хотя бы просто фетишами.
Во–вторых, миф и культ двойного топора в памятниках критской археологии уже давно достигли своего космического развития. В мифе и культе двойной топор связывается и с небом, и с землей, и с загробным миром, и с неодушевленными предметами, с неживой природой и растениями, с животными и человеком. Он выступает как какая–то универсальная сила, охватывающая мир в целом и во всех его отдельных проявлениях.
В–третьих, культ двойного топора на Крите, в Передней Азии и в связанных с ними местностях Греции очень показателен для первобытного мышления, обычно совмещающего в своих представлениях противоположности. Он и разрушительная сила, и созидательная. Он и неживой предмет, и он же вырастает в качестве ствола растений. Он умерщвляет быка, ибо торчит у него во лбу, и он же превращает этого быка в божество, подающее людям жизнь. Он и в небе, и парит в воздухе, он и принадлежность ритуала. Перед нами очень выразительное явление первобытно–нерасчлененного мышления, когда один и тот же предмет или одно и то же имя оказывается бесконечно разнообразным по своему значению в зависимости от функционирования в той или другой области.
В–четвертых, этот двойной топор является замечательным историческим комплексом. В нем прощупываются самые разнообразные ступени социального и мифологического развития. Этот символ существов(ал несколько тысячелетий, и его распространенность может быть сравниваема разве только с распространением в позднейшее время символа креста. То, что это есть производственный тотем и магическое орудие, отводит нас в глубочайшую древность, может быть, даже еще дородового общества.
В то же самое время то, что тут именно топор, т. е. обработанный металл, это сразу вырывает нас из этой седой старины и приводит в эпоху бронзового или железного века. Это — реставрация в бронзовом веке давно минувших времен безраздельной первобытной магии, которая к тому времени в значительной степени уже перестала играть свою прежнюю роль.
Далее, мы имеем здесь совмещение мифологии палеолита и бронзового века, а также и матриархата с патриархатом. С одной стороны, это символ необузданно творящей и уничтожающей природы, а с другой стороны, он оказывается вдруг в одной руке Зевса в то самое время, когда в другой руке у него скипетр — этот символ устоявшейся патриархальной власти, царский атрибут. Дошедшие до нас материалы показывают и таких Зевсов, которые, будучи связаны с двойным топором, содержат в себе признаки обоих полов, т. е. в очень яркой форме символизируют собой переходную ступень между матриархатом и патриархатом. Наконец, весьма нетрудно заметить на многочисленных дошедших до нас критских двойных топорах очень позднее и тонкое искусство, свидетельствующее о позднейших временах общинно–родовой формации и раннего рабовладения и о той высокой ступени культуры, которая несравнима не только с периодом палеолита, но даже и со многими периодами металла. Для историка–мифолога критский двойной топор — комплекс большой исторической сложности, и его мифология очень запутанна.
Указав эти необходимые предпосылки для понимания мифологии критского двойного топора, приведем теперь некоторые фактические материалы на основе новейших археологических исследований.
б) Двойной топор по своей мифологической сущности являлся символом какого–то верховного божества. Так, на одном золотом кольце, найденном в Микенах, имеется изображение женского божества, аналогичного миной–ской Рее, в окружении женщин под небесным сводом с Солнцем, Луной и звездой и с двумя соединенными вместе двойными топорами, парящими в воздухе. Это свидетельство если не «небесности» и верховности двойного топора, то его большой значимости. На саркофаге из Агиа–Триады (около 1400 г. до н. э.) мы находим изображения принесения в жертву быка и какого–то столба, увенчанного двойным топором с птицей на нем. Это тоже указание на то, что здесь символ чего–то возвышающегося над землей. На другой стороне того же саркофага — процессия трех женщин с сосудами в направлении к двум таким же столбам с двойными топорами и птицами. Тут же изображаются мужчины с животными и лирой, идущие к могиле молодого человека и совершающие обряд погребения. Кук (II 521 и сл.) считает, что здесь — свидетельство о мифе Неба и Земли (изображенных в виде двух двойных топоров) и о периодическом возрождении Зевса в виде отрока Загрея. Все эти столбы похожи на сосновые стволы, и можно считать, что здесь — указание на связь двойного топора с растительным миром. На другом саркофаге — лилиевидное растение с тремя цветками, у двух из которых вместо тычинок — двойные топорики, а в третьем вместо пестика — легкая колонка, увенчанная опять–таки двойным топором. Двойной топор, по–видимому, был как–то особенно связан в представлениях с лилиями: на указанном выше золотом кольце из Микен лилии тоже на первом плане. Изображение переплетения двэйных топоров с лилиями и с головами быка на вазах найдено в большом количестве на острове Псейра к северо–востоку от Крита. Встречаются изображения топора в виде распустившейся между рогами быка лилии; между двумя бычачьими головами — топоры в виде лепестков лилии; кроме того, между топорами — оливковые побеги (на вазе, относящейся к 1500 г. — первый позднеминойский период). На острове Мохлос найдена еще одна ваза, которая ясно выражает связь рукоятки двойного топора с растением (того же первого позднеминойского периода). Имеется и еще несколько подобных находок на Крите.
Далее, раскопки на Крите обнаружили металлические двойные топорики на колоннах и столбах, а также в орнаментах на тех же столбах. Эванс тоже считает эти изображения символом верховного критского божества. Было высказано предположение, что комбинация топора и деревянной колонны (или каменного столба) есть символ брака Неба и Земли. В Кноссе Эвансом в маленьких комнатах ритуального назначения были найдены две пары рогов с отверстиями, в которые некогда были вставлены рукоятки двойных топоров; двойные топорики остались тут же, около этих отверстий. Тут же найдены были терракотовые фигурки птицеобразной богини и жриц. Святилище это относится к 1400—1200 гг. до н. э. Находили двойные топоры между рогами быка на агатовых пластинках. Можно предполагать, что в указанном святилище совершалось служение двойному топору и быку. Топоры с ритуальными рогами встречались в раскопках и раньше. Таковы же изображения на вазах из Салами–на, на Кипре (в Британском музее), на свинцовых пластинках с характерным добавлением плюща на бычачьей голове, найденных в Ольвии, находки в Пантикапее (нашей Керчи) и др. Таким образом, этот символ имел огромное распространение в эгейском мире. Минойский культ рогов и топора существовал и в эллинскую эпоху, как это показывают, например, раскопки в Таренте.
Наконец, на одной гемме, вероятно с острова Мелос (опубликована Куком, II 544), мы находим изображение летящего крылатого бога с двойным топором в руке. Часто топоры несомы жрецами или богами. В Като–За–кро на глиняной печати найдено изображение жрицы, несущей священное одеяние для богини и двойной топор. В Палекастро найдены двойные топоры с орнаментацией, изображающей, между прочим, богиню с двойным топором в каждой руке. Афина на Крите тоже воспринималась близкой к Матери–Земле и тоже несущей двойной топор (монеты из Оксиринха эпохи Домициана, Тра–яна, Адриана и Антонина Пия). Афина с двойным топором фигурирует в коллекции св. Женевьевы в Париже среди египетских божеств. Тезей на краснофигурных вазах VI в. до н. э. изображается с двойным топором (в борьбе с Прокрустом). В храме Зевса в Олимпии на западном фронтоне фигуры размахивают двойными топорами. В память освобождения Тезеем дороги между Афинами и Дельфами от разбойников афиняне посылали во главе посольства в Дельфы человека, несущего двойной топор. «И когда афиняне посылали в Дельфы посольство, впереди шли те, кто нес топоры, как бы для возделывания [конъектура Блейдса] — Земли» (Schol. Aesch. Eum. 13).
В Дельфах тоже было найдено много двойных топоров. Археология вообще нашла и на Востоке, и на Западе немало фигур, несущих двойные топоры. Были двойные топоры и в виде быка.
На огромную религиозно–мифологическую значимость двойного топора указывают те поразительно разнообразные материалы, из которых изготовлялись изображения и всевозможные на них украшения.
Обнаружены бронзовые, золотые, агатовые, хризолитовые, янтарные, костяные двойные топоры; на них розетки, бисерный орнамент, разнообразные архаические фигурки женщин и головы животных (баранов, быков). Минойские топоры иной раз были украшены какими–то диагоналями и зигзагами, в которых исследователи усматривали молнию, но которые, надо полагать, имеют тут гораздо более глубокое ритуальное значение. Были на топорах цветы, бабочки с круглыми глазами, усиками, крыльями, концентрические круги, головы лебедей и уток. Самые топоры по своей форме напоминают иногда фигуру то человека, то быка, то бабочки или форму гонга. Была тенденция к удвоению двойных топоров — может быть, для символизации мужского Неба и женской Земли. В Палекастро найдены два двойных топора даже с большим количеством лезвий. Керамика тоже кое–где разукрашена двойными топорами.
в) Мы видим, таким образом, что миф и культ двойного топора на Крите (и в тех областях, где было влияние Крита) проникал решительно все бытие, неживую материю, растительный, животный и человеческий мир. Сначала, в древнейшую, бронзовую, эпоху, этот критский двойной топор, вероятно, не отличали от Кроноса. Это божество мыслилось в супружеских отношениях с великой минойской богиней, а эта последняя — аналог греческой Реи (Кронос — супруг Реи). Историки Истр и Ксе–нион говорят о жертвоприношениях детей Кроносу и что Куреты спасались от него в Идейской пещере. В мифе Кронос глотает своих детей. Этимология его имени, может быть, связана с ceiro — «убивать», «пожирать» — и указывает на «резака». Самый эпитет Кроноса — ап–cylometis, — возможно, надо понимать не переносно: «хитроумный», «кривоумный», но буквально: «с кривым ножом». Все это указывало бы на человекопожиратель–ную (и вообще жизнепожирательную) природу древнего критского Кроноса, который и есть не что иное, как Лаб–рис — этот страшный двойной топор.
Впоследствии, с переходом от бронзового века к железному, миф о Кроносе принял форму мифа о Зевсе. Этот Зевс полнее воплотил в себе периодическое возвращение жизни вместо поглощения ее в мифе о Кроносе.
К этому Зевсу перешла и вся эта древняя мифология двойного топора, которая потом, конечно, уступила место и более высоким мифологическим конструкциям.
г) В настоящем исследовании нет необходимости касаться неантичных параллелей мифа о двойном топоре. Нужно только подчеркнуть, что миф этот имел огромное распространение во всех странах, окружавших Грецию, — в Лидии, Карии, Фригии, и по всей Малой Азии, как это видно из большого количества разного рода памятников, приведенных у Кука (II 559—599) в главе о Зевсе Лабранде. Этот миф и символ находим в истоках мифов о таких божествах, как Деметра, Аполлон, Дионис, Посейдон. Но особенно этот миф и культ связан с так называемым Зевсом Лабрандом. Зевс под этим именем (как говорит Кук) обошел весь мир, особенно этот культ процветал в Карии, в местечке Лабранда, около Миласы, где был найден и описан и соответствующий храм, священная дорога и разные культовые предметы. Этот Зевс из Лабранды интересен также своими хтоническими чертами: воинственные карийцы связывали его с войной и называли Стратием, Воинским, а Эли–ан (De nat. an. XII 30) производит самое имя Лабрандея от «бурного дождя» (hysas labroi), имея в виду дождливость этой местности и отражая одно из повсеместных воззрений на Зевса как на осеменяющую влагу. Кроме того, один из рельефов, найденных в Миласе, изображает безбородого Зевса с каким–то капором (calathos) на голове, с ожерельем на шее, с двойным топором в одной руке и со скипетром в другой, с четырьмя рядами женских грудей и с ногами, стянутыми сетчатым одеянием. В Аркадии, в Тегее, вблизи храма Афины Алей, был найден мрамор с другим рельефом: бородатый Зевс в хитоне и гиматии, с двойным топором в правой руке и с копьем в левой, с ожерельем; из–под хитона видны шесть выпуклостей, напоминающих женскую грудь; по бокам — фигуры карийских царя и царицы, брата и сестры известного карийского царя Мавсола. Как этот памятник попал в Тегею, неизвестно. Но и выбитая надпись: «Зевс», и все прочее ясно говорит о карийском «двулезвийном» Зевсе, выражавшем всю полноту хтонического восприятия жизни, синтез сил порождения и уничтожения. Эти два замечательных рельефа (Кук II 592 й сл.) как нельзя лучше рисуют подлинную хтоническую сущность древнего мифа и культа двойного топора. Тут — переход от матриархата к патриархату. Такие же изображения Зевса Стратия с бородой и с женской грудью были найдены и во многих других местах, как, например, в Каппа–докии. Зевс, изображенный в Лабранде, более близок к греческим его изображениям. Вообще же все эти Зевсы Лабрандские, Зевсы Стратии, Зевсы–полумужчины, полуженщины ярко свидетельствуют о том, что миф о двойном топоре говорил о внутренне–творческих животно–по–родительных силах природы.
д) Необходимо сказать о Лабрисе — двойном топоре в связи с критским лабиринтом. Впервые в 1892 г. М. Майер высказал предположение об этимологическом родстве этих названий, считая, что знаменитый критский Лабиринт — это есть «место двойного топора». В дальнейшем к этому присоединился Кречмер. Кук тоже говорит, что критский Лабиринт есть то же, что и карийская Лабранда. Несомненно, что именно Лабиринт считался главным местопребыванием Зевса в виде двойного топо-. ра, Зевса–Лабриса. Самый Минотавр, получеловек, по–лубык, единственный обитатель Лабиринта, и есть Зевс или какая–то его ипостась.
На широчайшую распространенность мифа о двойном топоре указывает проникновение его даже в область христианской и полухристианской легенды. Можно считать установленным, что знаменитая монограмма Христа, т. е. Лабарум, который император Константин имел на своих знаменах, есть не что иное, как все та же эмблема двойного топора, прошедшая очень долгую эволюцию. Археологи приводят одну ритуальную диаграмму, состоящую из двух пар концентрических кругов с названиями: «отец» и «сын» на левой паре и с желтой и голубой краской на правой паре, причем между обеими парами кругов — двойной топор. Двойной топор — тоже атрибут римского Юпитера Ференция.
Замечательный образ двойного топора еще не нашел настоящего раскрытия в научно–мифологической литературе. Это раскрытие не входит также и в нашу задачу. Мы ограничиваемся здесь только некоторой иллюстрацией самого факта повсеместного распространения этого мифа на всех ступенях развития мифологии Крита и соседних с ним областей. К сожалению, миф о двойном топоре может быть иллюстрирован исключительно памятниками изобразительного искусства, а не литературными произведениями, которые вряд ли могли быть на столь ранних ступенях человеческой культуры. Однако нам удалось разыскать один очень поздний памятник (№ 10 а), именно не раньше V в. н. э., представляющий собой магически медицинскую компиляцию некоего гностика (гностицизм — языческая переработка христианской мифологии) и содержащий, между прочим, гимн виноградной лозе, соединенной с двойным топором. Здесь мы имеем, правда, позднейшую мистическую реставрацию древнего мифа о двойном топоре, но в ней нетрудно рассмотреть космические суровые контуры этого забытого, но когда–то универсального символа.
Другим таким же поздним памятником мифа о топоре (но уже третьестепенной важности) может являться небольшое стихотворение Симмия Родосского (№ 10 b) — продукт позднейшего искусственного формализма.
2. Мифология растений, животных и мифология героическая.
а) На Крите нет недостатка и в чисто растительных символах (без двойного топора), означающих верховное божество. Так, найдены памятники, рисующие некое «мировое древо», которое нельзя не понимать как символ верховного божества.
Однако Крит — это классическая страна «животной» мифологии, культа животных, особенно быка. Характерно, что двойной топор, как мы видели выше, часто встречается здесь, между прочим, в соединении с культом быка. Таковы, например, многочисленные дошедшие до нас изображения бычачьей головы с воткнутым в нее двойным топором. Символ этот тоже трудно разгадать, но одна идея выступает тут довольно ясно — это идея отождествления божества, которому приносится жертва, и самой жертвы (т. е. божество тут есть одновременно и жертва). В образе быка Зевс похищает финикийскую царевну Европу и доставляет ее на Крит, где около Гор–тины, под платаном, он вступает с ней в брак, откуда — знаменитые сыновья: Минос, царствовавший на Крите, и Радамант, знаменитый судья в царстве мертвых, к которым сказание в дальнейшем присоединило и Сарпедо–на, царя ликийского. Когда Минос просит Посейдона подтвердить его божественное происхождение, в знак этого с моря прибывает к Миносу великолепный бык, а так как Минос отказывается принести его в жертву, как то требовалось, то в наказание за это в этого быка влюбляется жена Миноса Пасифая. От этого брака рождается знаменитое чудовище Минотавр, т. е. человек опять–таки с бычачьей головой. Но эти критские мифы необходимо рассматривать в сочинении, посвященном специально критским героям. И мы их здесь подробно не разрабатываем. Рассмотрение же многочисленных изображений быка относится к области археологии Крита.
б) Критские мифы говорят и о том, что на Крите мы имеем вполне законченное антропоморфическое представление о Зевсе, несомненно связанное уже с появлением и развитием патриархата. Сюда и относится прежде всего вся мифология рождения, воспитания и смерти Зевса. Зевс рождается в виде человеческого младенца; и если имелась его могила, то, очевидно, и умирает он здесь тоже в виде человека (выше, стр. 127).
Наконец, на Крите с Зевсом связана мифология гражданственности, государственности, законности. Самая царская власть, характерная для позднего героического века (а не для матриархата), связывалась именно с Критским Зевсом и его сыном, царем Миносом. Скипетр Миноса — Зевсов скипетр; им он творит правосудие и управление великими землями.
В современной науке установлено, что уже во II тысячелетии до н. э. на Крите зародилось раннерабовладель–ческое общество примитивного типа на манер ранних восточных монархий.[18]
в) Мифология на Крите в своем развитии вступила и в героический период. Мифические персонажи Крита в течение своей многовековой истории освобождались от грубого фетишизма и непосредственного демонизма, получали антропоморфическую разработку и уже становились предвозвестием подлинно греческой, уже вполне пластической мифологии. Это можно проследить на образах Зевса и Европы и их сыновей — Миноса, Рада–манта и Сарпедона.
Тысячелетняя культура Крита отразила все стадии матриархата, патриархата и раннего рабовладельческого общества. В мифологии также разновременное происхождение различных ее элементов весьма ощутимо. Будучи на Крите по существу своему (т. е. по связи с богиней–Матерью) чисто хтоническим, образ Зевса, несомненно, впитал в себя различные малоазиатские мифы и культы, относящиеся к Аттису, Кибеле и вообще к Великой Матери.
Минос, например, самый настоящий царь героической эпохи (по Гесиоду, «самый царственный из смертных царей», № 12 h), и он не только вполне антропомор–фичен, но даже является во многих отношениях вполне исторической личностью, несмотря на свое хтоническое и демоническое происхождение. Эта смесь демонизма и антропоморфизма прекрасно рисуется в известном мифе о получении Миносом своих законов через каждые девять лет непосредственно от его отца Зевса (№ 12 b). По–видимому, этот миф имеется уже у Гомера (№ 12 а), если слово enneoros в Одиссее XIX 179 понимать как «каждые девять лет», когда Минос получал наставления и законы от Зевса. Диодор (№ 12 d) и Страбон (№ 12 с) говорят не просто о восхождении Миноса к Зевсу за получением законов, но и об их беседах в некой пещере, под которой нужно понимать, конечно, пещеру идейскую. Другие античные толкователи понимали гомеровское указание на «девять лет» или в том смысле, что Минос девяти лет начал царствовать, или что он девять лет воспитывался Зевсом, или что он девять лет всего царствовал (Schol. Od. XIX 179, Apollon. Lex. Нош. 68, 12; Etym. Μ. 343, 21). Зевс, дающий указания Миносу для его гуманного и прогрессивного законодательства, равно как и Зевс, делающий прославленного CBoeti справедливостью Радаманта судьей в подземном мире, этот Зевс, очевидно, далеко вышел за пределы анархической мифологии старого матриархального хтонизма и демонизма, почему и понятны все восторги перед Миносом и его правлением в позднейшей реставрационной литературе.
3. Космическая мифология, а) Сторонники солярно–метеорологической теории использовали все малейшие намеки на солнечно–лунные элементы в мифологии Критского Зевса. Однако дошедшие до нас религиозно–мифологические факты Крита решительно говорят против этой теории, и особенно те, которые надо считать древнейшими. Вся общественная практика первобытного общества с ее обнаженным и диким хаосом животных инстинктов, с ее мало расчлененным и спутанным сознанием, с ее ничтожной рационализацией труда и общественных отношений — все это и переносится на объективный мир, под этим углом зрения и рассматривается все существующее. Земля здесь не просто земля, и небо здесь не просто небо, но это два живых существа, объединенных в такую же примитивную и стихийно–дикую родовую общину, каковой были и тогдашние реальные родовые общины. Критская мифология начинается с фетишизма чисто животных био–социальных инстинктов; и если она доходит до почитания земли в целом или неба в целом, то это происходит не в начале, но в конце мифологического процесса. Небо и земля мыслятся исключительно в виде примитивной материнской родовой общины, очень далекой от их чисто зрительного или астрономического значения.
б) Мы уже упоминали о Зевсе Вельхане, которого можно считать божеством света, огня, утренней зари (а может быть, и весны). Символы Солнца, Луны и звезд попадаются довольно часто на Крите в памятниках, связанных с Зевсом. Зевс отождествлялся с днем (№ 13 в); на месте брака Зевса и Европы пасутся стада Солнца (№ 13 с). Имеются сведения о представлении Зевса одновременно и как неба, и как подземного мира. Еврипид (frg. 212, 1—8) пишет (прозаический перевод):
«Тебе, властитель всего, я приношу возлияние и жертвенный хлеб, Зевс, или Аид, если ты любишь так называться. Ты же прими от меня безогненную жертву, обильную плодами и изливаемую из полной чаши. Ведь ты и среди небесных богов принял в руки скипетр Зевса, и над подземными ты причастен власти вместе с Аидом».
Что Зевс териоморфически в виде животного связан с Солнцем, мы знаем и из других источников. Так, в других местах встретимся с Зевсом–бараном. На Крите же мы находим как распространенный символ Зевса–быка, который в то же время является Солнцем (№ 13 а). Замечательной аналогией этого является, конечно, египетская мифология. Что Зевс — бык–Солнце, это видно уже из такого сопоставления: у Аполлодора (Apollod. I 9, 26) Талое (медный гигант) именуется «тавром», т. е. быком (№ 15 b), а у Гесихия (№ 15 а) Талое — Солнце. Следовательно, поскольку Талое есть ипостась Зевса, можно заключить, что Зевс здесь есть бык и Солнце одковременно. В виде быка Солнце, по мнению критян, указывает людям местожительство (№ 13 а). Общеизвестна аналогия к этому: корова, указывавшая путь Кадму в Беотии, а также троянскому царю Илу место для основания Трои. Павсаний (IX 12,1) утверждает, что корова Кадма, она же Европа, имела белое пятно, изображавшее Луну. Убийство пашущего быка считалось большим преступлением во Фригии и других местах и каралось смертной казнью (№ 13 а). Характерно, что первым, кто убил быка, был Прометей (№ 13 а). Есть материалы, указывающие на связь быка с небом и звездами. Так, бык, привезший Европу на Крит, был вознесен Зевсом на небо в виде созвездия (№ 13d).
в) Далее, не только сам Зевс, но и его окружение нередко носит на себе черты того или иного отношения их к небу. Пес, приставленный Зевсом в качестве стража к Европе, был впоследствии вознесен на небо в виде созвездия (№ 13 е). Связаны с небом: ипостась Критского Зевса — Минотавр, критская супруга Зевса — Европа, героические ипостаси Зевса — Астерий и Талое. Правильно понять эти черты можно только в связи с абсолютно хтоническим толкованием их корней.
На кносских монетах изображается Лабиринт не только с Минотавром, но и с Солнцем или со звездой. Мимические танцы в Кноссе есть изображение Лабиринта, а самый Лабиринт в значительной мере понимался как изображение движений небесных светил. Обитатель Лабиринта Минотавр носил имя Астерия Звездного (№ 14 g). Плутарх (Agis. 9) говорит о культе супруги царя Миноса Пасифаи на границе Мессении и Лаконики, а Павсаний (III 26, 1) нашел там статуи Пасифаи и Гелиоса — Солнца и понял Пасифаю не как местное божество, но как Селену — Луну. Можно предполагать, что Зевс преследует Европу в виде солнечного быка, а Бритомартис (Критская Артемида) погружается в море в виде Луны, избегая Миноса–Солнца. В Кноссе были ритуальные танцы, изображавшие брак Зевса и Геры не только в виде быка и коровы, но также и в виде Солнца и Луны. Там же (Diod. V 72) заключали кносскую царицу в деревянную корову для символизации ее брака с быком — Солнцем. Подобный обычай известен в Египте (Herod. II 129), где такую деревянную корову выносили на свет солнца. В Микенах были найдены серебряные головы коров с золотыми рогами и золотой розеткой между рогами, символизирующими Солнце и его лучи.
Минотавр, сын солнечного быка и лунной царевны, носил имя Астерия Звездного. Европа и Бритомартис–Диктинна, любимая Миносом, в представлениях древних связывались с Луной. Здесь можно видеть влияние Финикии.
Мать Европы Телефасса носила эпитеты «широкосве–тящая»[19] или Аргиопа — «широкоглазая» (Hyg. Fab. 6, 178, 179). Тот и другой, возможно, эпитеты Луны. Европу (Еугорё) сравнивали (Рошер) с Eyryphaessa, матерью Селены. Селена, между прочим, тоже едет наподобие Европы на быках. Окружение Зевса близко не только к небу, но и к земле, к ее вегетативным функциям. Так, Европа близка к земле через своего супруга Зевса До–донского, которого представляли в виде дуба. Значит, Европа в сущности та же земля, Мать–Земля, соответствующий критский эквивалент греческой Матери–Земли. Это вполне гармонирует с тем, что Зевс тут — небо. Европа в связи со своей близостью к земле также имеет и чисто вегетативное значение. На одном белом килике (бокале) эгинского храма Афины Европа сидит на спине быка, держится одной рукой за рог и в другой руке держит цветок, который исследователи считают символом плодородия. С Европой связана и другая вегетативная символика: ее бракосочетание с Зевсом под зеленым платаном, изображение ее (на монетах) сидящей на иве; Гелике–Ива была кормилицей Зевса на Иде. Греческие художники изображают Европу (краснофигурные амфоры) на быке с плетенными из ивы корзинами. Найдено довольно много монет, на которых имеется изображение Европы–Ивы.
Гера (супруга Зевса) также близка к Земле. Она носила имя Европы и (Hesych. — Европия–Гера) на известной стадии была мало от нее отличаема. Об этом свидетельствует изображение на одной монете Европы, сидящей на иве, с венком на голове и со скипетром, кончавшимся кукушкой (атрибуты Геры). Характерно, что на другой стороне этой монеты изображен бык, за которым летит овод (может быть, тот самый, который преследовал Ио и который, как говорит Кук (I 532), есть «эманация самого Зевса»). В Гортине был праздник Титиры в честь брака Зевса–неба с Европой–землей.
Все эти данные (их число можно было бы легко увеличить) с несомненностью указывают на тот факт, что и сам Критский Зевс, и Европа, Минос, Пасифая, Минотавр, Лабиринт в процессе развития мифа получали космическое значение (ср. также и отождествление Зевса с днем в № 13 b).
4. Критский полисинтетизм. Астерий. В заключение рассмотрения основных сторон критской мифологии Зевса необходимо отметить еще одну, которая отличается своим синтетизмом и совмещением разнородных и логически плохо совмещаемых элементов. Это — мифы об Астерии и Талосе. Тут мы имеем стадию самого настоящего антропоморфизма, который в этих мифах принимает и старинные тератоморфические формы, но по своему содержанию это чисто человеческие истории. В то же время эти мифы включают в себя прежние хтонические элементы, дорастающие здесь до небесной, солнечно–звездной мифологии.
Имя Астерия (источники пишут то Asterios, то Asteri–оп) прежде всего связывается с самим Зевсом. В качестве отца Миноса и супруга Европы фигурирует на Крите именно Зевс Астерий, т. е. Зевс Звездный (№ 14 а). Однако сказание делает смертным мужем Европы (после Зевса) тоже Астерия, который тут является уже сыном Тактама, внуком Дора (этот Дор, мифический родоначальник племени дорийцев, по Диодору (№ 31), вторгся на Крит вместе с пеласгами и эолийцами). Неоднократны упоминания об Астерии в поэме Нонна о Дионисе (№ 14 е, f). Аполлодор (III 1, 2, № 14 а), ссылаясь на историка Асклепиада, сообщает, что Астерий имел дочь Криту и эта Крита была женой Миноса (вместо Пасифаи). Он или имеет сыновей, Милета и Кадма, или бездетен (Apollod. Ill 3, 1, № 14.а). По Нонну (XIII 222 и сл., XL 285 и сл.), он ведет критское войско в походе Диониса в Индию, и там его ранят. У Ликофрона (14 d) он трактуется как сын Миносова полководца Тавра.
Если объединить в одно целое все эти разбросанные материалы об Астерии, то станет совершенно ясным, что здесь мы имеем дело с какой–то героической ипостасью Зевса, дошедшей не только до полного антропоморфизма, но даже и до забвения всякого его божественного происхождения, так что о тождестве соответствующего героя с Зевсом говорит только его имя — Звездный.
5. Талое, а) Такой же интересный конгломерат разновременных мифологических форм находим и в критских сказаниях о Талосе. На Крите был известен и Зевс Та–лейский (№ 15 а). Гесихий (№ 15 а) прямо истолковывает: «Талей — Зевс на Крите». То же самое говорят критские надписи. Жители Дрероса, города в восточном Крите, поклонялись разным божествам, в том числе и Зевсу–Талею, и Гелиосу (надписи). В городе Олусе было святилище Зевсу–Талею. Может быть, ему же поклонялись и на Иде, так как у ее подножия была найдена надпись, указывающая на связь с Талейской вершиной, где также почитался Зевс. В Лаконике высшая точка Тайгета называлась Талетон и была посвящена Солнцу с жертвоприношением лошадей (Paus. Ill 20, 4). Есть лаконская надпись: «Зевсу Талетиту, Авксесии и Дамойе»; последние две — богини плодородия, с ними и сочетался Зевс (мотив плодородия). В связи с этим Узенер сближает имя Талоса с греческим глаголом thallo — «цвету». Такая этимология является возможной. Зевс на Крите почитался, следовательно, и под именем Талея или Талейско–го. Это был один из многочисленных образов общекритского хтонического Зевса (на его хтонизм, возможно, указывает сталактитовая пещера на северном отроге Иды, известная под тем же названием). Это — какой–то хтонический демон, может быть занесенный с Востока, наподобие Зевсовой супруги Европы, страшный и кровожадный, требующий себе человеческих жертв и представляющий собой типичное для раннего хтонизма отождествление плодородного и смертоносного начала. К этому необходимо прибавить еще и неясное указание источников на бычачью природу Талоса (№ 15 b), а также и на некоторые несомненные, но по смыслу своему неясные птичьи (№ 17 g) и змеиные (№ 17 b) рудименты в этом образе. Этот Талое, как и вообще Зевс, доходит до космического завершения хтонизма и даже трактуется как Солнце (№ 15 а), сохраняя в то же самое время и рудименты из животного мира.
б) Но с другой стороны, оказывается, что Талое вовсе не стихийно–демоническое начало, а некоторого рода герой, правда, близкий к образу чудовища, гиганта (№ 15 с) или великана. Один из вариантов (№ 15 b) гласит, что он принадлежит еще к медному поколению людей, будучи, таким образом, медным и живым одновременно наподобие того пса, с которым вместе он был приставлен Зевсом к Европе и ее пещере после бракосочетания Зевса с Европой. На ступени антропоморфизма миф о Талосе стал быстро эволюционировать в направлении придания ему чисто человеческих и прежде всего полубожественных черт. Имелось сообщение (№ 15 d) о том, что он является отцом самого Гефеста (Мальтен, впрочем, полагает, что вместо «Гефест» в этом тексте надо читать «Фест», так что здесь речь идет о Талосе как отце Феста, эпониме основанного им города), или о том, что Талое — брат Миноса и Радаманта (№ 15f), т. е. сын Зевса. В дальнейшем этот полубожественный антропоморфизм переходит в самый настоящий героизм. Имеется и один (весьма сомнительный) текст о Талосе как сыне морской богини Эвриномы и Адониса (Serv. Verg. Eel. Χ 18).
На монетах из Феста (IV в. до н. э.) Талое изображается в виде крылатого человека с камнем в руках, а на обратной стороне монеты — разъяренный бык, на других же монетах на обратной стороне — гончая собака. Эти монеты можно сравнить с кносскими, где изображен Минотавр (тоже одна из ипостасей Критского Зевса) тоже с огромным камнем в руке. Иногда эти камни понимают как звезды или Солнце. Мифы рассказывают, что Талое становится помощником Миноса, что Талоса сделал небесный художник Гефест и подарил его Миносу (№ 15 b и др.). Миноса он охраняет не только на Крите, но и в Сардинии, где он уничтожает его противников то с помощью огня, то прижимая их к своей груди (№ 16 b, с, f, g).
в) Представляет интересную подробность указание некоторых источников на то, что умерщвляемые Талосом люди смеялись особым смехом, который получил название «сардонического» или, как пишут источники, «сар–данского». Обстоятельные разъяснения по поводу этого смеха дают платоновский схолиаст и Свида (№ 16 b, с) со ссылками на историков Тимея, Демона, Клитарха и Таррея, а также на известного поэта Симонида.
Древние исследователи, а из новых Велькер, производят название «sardonios» от греческого глагола sairo, указывающего на смех с искривленными губами, не соответствующий внутреннему настроению человека. Другие античные авторы производили это название от острова Сардиния, где будто бы было особого рода растение, вызывающее у людей в результате отравления конвульсии и смех. Собственно, эти непроизвольные конвульсии на лице и производили впечатление смеха. Наряду с этим ряд источников толкует «сарданский» смех как саркастический, злобный, иронический (материалы по этому смеху приведены у нас под № 16). О связи этого сардонического смеха с мифом о Талосе говорит, по–видимому, гомеровский схолиаст (№ 16 а). Интересные материалы приводятся в исследовании Л. Мерклина (Merklin L. D. Talossage u. d. sardonische Lachen. Memoires de l'acade–mie des sciences de St. Petersburg, Memoires des savants etrangers. 1854. VII. Стр. 74). «Сарданский» смех был поговоркой, подобно тому как в древности говорили о смехе ионийском, хиосском и тиринфском. Полного разъяснения существа сарданского смеха в связи с мифом о Талосе пока еще в науке не имеется.
г) К чисто героической разработке мифа о Талосе относится также одно глухое упоминание (№ 15 е) о нем как о сыне Энопиона (а Энопион — сын Диониса и основатель виноделия) в связи с распространением культуры винограда (ср. FHG II 50, frg. 13). Сюда же надо отнести сообщения некоторых источников о любви Талоса к Ра–даманту (№ 15) и о каком–то сыне Талоса Левке.
Возможно, дальнейшим шагом в развитии антропоморфизма мифа о Талосе является известное очень странное указание. Именно, в одном мифе говорится о единственной вене в теле Талоса, которая шла от шеи до пяток и оканчивалась медным гвоздем. Это может быть, по мнению Блюмнера, указание на известный технический прием полого литья (Blummner. Technol. u. Ter–minol. d. Gew. 1877. IV 285, 325), т. е. является определенным отражением известной стадии металлообрабатывающей промышленности. В статуе, сделанной из глины и покрытой воском, проделывали отверстие в пятке для последующего истекания воска и глины из статуи, заменяемых расплавленной медью. Выдергивание гвоздя из окончания вены могло означать и истечение крови, т. е. смерть Талоса.
С другой стороны, Симонид (frg. 202 А), по свидетельству Фотия (Phot. Lex. II 146—147), говорит, что «сделанный Гефестом Талое, будучи медным и прыгая в огонь, уничтожал сардинцев, не желавших переходить к Миносу, причем он прижимал их к груди, а они осклабливались». Этот непонятный прыжок Талоса в огонь, о котором так невразумительно говорит Симонид также и в другом месте (№ 16 с), может быть, есть не что иное, как погружение предварительно сделанной из глины и воска формы статуи в огненную яму для отделения и замены последних медью. Симонид, возможно, указывает на тот момент, когда Талое впервые оформляется как готовая медная статуя. Другие источники объясняют этот прыжок Талоса в огонь его желанием раскалиться для лучшей расправы с врагами.
д) Наконец, антропоморфизм мифологии о Талосе отражает развитие техники в афинской разработке этого мифа.
Афинский миф о Талосе подчеркивает его изобретательство. Он — изобретатель циркуля, пилы и гончарного круга (№ 17 a, b, d, g). На Крите гончарный круг появился еще во втором раннеминойском периоде. Впервые он упоминается в «Илиаде» (XVIII 600). Может быть, изобретение гончарного круга связывалось как–нибудь с солнечностью Талоса, и сам этот круг, может быть, есть отражение представления о солнечном диске. То, что Сервий называет Циркулем (Circinus) самого Талоса (№ 17 f), тоже очень характерно. Далее, изобретенную Талосом пилу римские авторы (№ 17 d, f, g) считают копией рыбьего хребта, а греки — копией змеиной челюсти (№ 17 а, b). У афинян Талое как–то связан со змеей. В мифе у Диодора (№ 17 b) Дедал сбрасывает в яму своего родственника, говоря, что он засыпает (catachon–nymi), погребает змею. Значение сходного глагола (са–tachoneyo) может служить указанием на то, что он выливает расплавленный металл в форму змеи. Кроме того, эта «змея» или этот «мальчик», соперник Дедала по ремеслу, есть не что иное, как именно Талое (№ 17 а—g). На помпейской стенной живописи изображается Дедал и умирающий Талое (объяснение у Pauly–Wissow'a IV 2006). Связь Талоса со змеей еще подтверждается наименованием его Калосом; calos же — по–гречески «веревка»; веревкой на севере Индии иносказательно называют именно змею (Фрезер). Латинские авторы рассказывают, кроме того, что мальчик, сброшенный Дедалом, еще в воздухе был превращен в куропатку (№ 17 g). Талоса (ср. Lact. Ρ lac. VIII 3) часто называют Пердиксом (perdix — «куропатка») (№ 17 d—f). По Аполлодору (№ 17 а и Epit. Ill 15, 9), мать Талоса — Перди–ка, а у Свиды (Suid. Perdicos hieron) Пердика — мать Калоса. По дороге из театра к Акрополю была могила Талоса, или Калоса (№ 17 k). Об этом пишет Павсаний (I 21, 4). Вероятно, тут были и могила, и святилище:
«Если идти по афинским улицам от театра в Акрополь, то встречается могила Калоса. Этого Калоса, сына своей сестры и своего ученика по искусству, убил Дедал и потому должен был спасаться бегством на Крит…»
Миф о Талосе, превращенном Афиной в куропатку, был очень популярен уже в перикловских Афинах. Когда при построении Акрополя один раб упал с постройки, то явившаяся Периклу во сне Афина советовала лечить его «травой куропатки», после чего раб выздоровел и была вылита его статуя (Plut. Pericl. 13 и Plin. Nat. hist. XXII 43 и XXIV 81). О связи же между этой травой и Талосом, превращенным в куропатку, найдем у Овидия (Met. VIII 236, № 17 g). Может быть, эту связь следует понимать в том смысле, что куропатки отличаются плодовитостью и посвящаются Афродите (а Талое связан тоже с приносящим плодородие Солнцем).
Таким образом, афинские мифы о Талосе делают его не только человеком, но и талантливым художником, изобретателем ряда важных инструментов и приспособлений и даже соперником Дедала. Последнего вся Греция считала изобретателем вообще всякого изобразительного искусства и художественной промышленности. Это уже крайнее развитие антропоморфизма, далеко выходящее за пределы мифологии. Здесь уже история реальной человеческой техники. Наряду с этим необходимо отметить, что даже и на этой ступени миф о Талосе все еще продолжал сохранять былые хтонические черты, каким–то образом связывая Талоса то с мифологией змеи, то с мифологией птиц.
Однако отраженная в одних мифах изобретательская деятельность Талоса не находит подтверждения в других источниках. Критий (Athen. I 28) говорит о первом появлении гончарного дела у афинян без всякого упоминания о Талосе. Плиний (Plin. Nat. hist. VII 198) и схолиаст к Пиндару (Schol. Pind. 01. XIII 27) приписывают изобретение гончарного круга Гипербию Коринфскому или Анахарсису скифскому (Plin. Ibid., Diog. L. I 105, и Suid. Anacharsis).
Наконец, мифы гласили и о смерти Талоса. Пользуясь (отчасти) материалами Кука, здесь можно различать четыре варианта. По одному варианту (№ 18), после прибытия аргонавтов на Крит Медея навела на Талоса безумие; по другому (№ 15 b), она, пообещав ему бессмертие, извлекла у него тот медный гвоздь, который замыкал его единственную вену; по третьему (№ 15 b), знаменитый стрелок Пеант попал стрелой ему в пятку (ср. Агафар–гид, Geogr. Gr. Min. I 115, ар. Phot. 443b, 24: «Он сохранял свою одушевленную жизнь в пятке»); по четвертому варианту (№ 18), после прибытия аргонавтов на Крит Талое сам задел пяткой об острый камень. У Фуртвенг–лера (Furtwangler — Reichhold. Griech. Vasenmalerei. I 196—203. Pis. 38—39) интересная и богато разработанная картина гибели Талоса в связи с прибытием аргонавтов на Крит. Здесь Поллукс спрыгивает с лошади, держит Талоса за правую руку, а левой хватает под мышки; Кастор на лошади преграждает дорогу Талосу; Медея рядом держит корзину с травами. Несмотря на обилие вариантов рассказа о гибели Талоса, в этих мифах много неясного (неясно, как Медея отравляла Талоса, куда делась его медная сила, где и в каком месте произошла самая его смерть — на корабле, на берегу или на воде и др.). Единственный пространный рассказ о гибели Талоса находим у Аполлония Родосского (№ 18). Этот миф о смерти Талоса имеет историческое значение: он указывает на конец старой мифологии хтонических чудовищ и великанов.
Миф о Талосе в его историческом развитии, с учетом всех мелких вариантов дает яркую картину тысячелетней эволюции критской мифологии Зевса от грубого вещественного и животного хтонизма до героических и пластических форм, притом с переходом в область истории человеческой техники и искусства.
10. a) Kyramides. Mely F. de. Comptes rendus des inscripsions et belles–lettres. Par., 1904. 340 и сл. (Двойной топор в гимне к виноградной лозе в гностической магически–медицинской компиляции V в. н. э., плохо сохранившейся и допускающей разные интерпретации.).
Белый виноград обладает как прочими космическими энергиями, так и благодатнейшими в том смысле, что люди не только остаются трезвыми в питии, но и имеют радостное настроение духа. До сих пор таким образом говорит Киран. Однако, начиная с указанного пункта, имеется разногласие между обоими авторами. А именно, Гарпократион говорит следующим образом: «О, блаженное растение, водитель богов, властвующее над землей, небом и воздухом, разрешающее ум лозонос–ным вожделением так, чтобы освобождать всякую песнь, творящее сон, некий врачеватель не словом, но телом, [может быть, вместо somati иадо читать p6mati — питием]! Никто не возможет против тебя, но ты изобличаешь то, что в душах смертных скрыто обладает таинственными мыслями [mysticous phrenas], содержа в себе неизреченный виноградник [текст сомнительный]. Ты все можешь выявить, что возникает благодаря только письменам или [особого рода] снадобьям, или то, что скрывается под ножом или топором».
(Кук — II 613, 1 — понимает тут скрытый смысл ножа или двойного топора.).
b) Anthol. Pal. XV 22 (стихотворение Симмия Родосского «Топор» написано в честь топора, при помощи которого фокеец Эпей соорудил знаменитого деревянного коня под Троей. Он изображает комбинацией своих строк фигуру двойного топора; читаемый в порядке цифр, поставленных слева, он принимает форму простого топора).
1. Мужественный богине Афине соорудил в качестве дара фокеянин в благодарность за ее мощную мудрость,.
3. Тогда, когда он поверг в прах священный город с помощью огнедышащей Керы, 5. Не числясь среди передовых бойцов–ахейцев,.
7. Теперь стал на гомеровский путь, 9. Трижды блаженный, которого ты душой — 11. Он счастьем 12. Всегда дышит — 10. Милостивая, со всех сторон окружаешь 8. Когда благодатью, чистая многосоветная Паллада.
6. Но от чистых источников доставлял им влагу, бесславный,.
4. Ниспроверг с трона отягченных золотом вождей дарданцев, 2. Эпей принес топор, который некогда разрушил высоту богосоз–данных башен.
11. PLG. Carm. Popul. 5, Иван, (обрядовая песнь элейских женщин Дионису–быку, отзвук древней мифологии Зевса–быка).
Герой Дионис, примчись к нам
Во храм с харитами
На Элейский пречистый
Жертвенник!
Ярым быком накати к нам,
Бык достохвальный!
Бык достохвальный!
12. а) Нот. Od. XIX 178, Верес, (о нисхождении Миноса в пещеру к Зевсу за получением законов — свидетельство связи Критского Зевса с человеческим законодательством).
Кнос — между всех городов величайший на Крите. Царил в нем
Девятилетьями мудрый Минос, собеседник Зевеса.
b) Plat. Legg. 1 624b —625d, Егун.
Афинянин. Неужели ты утверждаешь, согласно Гомеру, что Минос каждые девять лет отправлялся для бесед к своему отцу и, сообразно его откровениям, устанавливал законы для ваших государств?
c) Strab. XVI 2, 38, Мищ.
Как говорит Платон, Минос через каждые девять лет входил в пещеру Зевса, получал там распоряжения, которые и приносил людям. Ср. X 4, 19.
d) Dioxi. V 78, 3.
Минос дал критянам немало и законов, делая вид, что он их получил у своего отца Зевса, встречаясь с ним для бесед в какой–то пещере.
e) Dion. Hal. Ant. Rom. II 61 (нисхождение Миноса в диктейскую пещеру).
Минос говорил, что в этом он стал собеседником Зевса, восходя на Диктейскую гору, на которой, по мифам у критян, Зевс был, еще будучи новорожденным, воспитан Куретами. Посещая эту священную пещеру, Минос составлял законы и доставлял их людям. Те законы, которые он объявлял, он получал от Зевса.
f) Paus. Ill 2, 4, Кондр.
Критяне же считают, что эти законы для них установлены Миносом и что Минос обдумывал эти законы не без участия бога. Мне кажется, что и Гомер намекает на такое законодательство Миноса в следующих стихах «Одиссеи» XIX 178, (см. № 12 а).
g) Val. Max. 12.
Минос, царь критский, имел обыкновение каждый девятый год удаляться в некую древнейшую и освященную старинной религией пещеру и в ней пребывал, чтобы испросить передаваемые ему законы от Юпитера, от которого он вел свое происхождение.
h) Ps. — Plat. Min. 319b —321b, Карп.
Так вот и о Миносе, как его восхваляют Гомер и Гесиод, я скажу тебе для того, чтобы ты, будучи человеком и от человека, не грешил словом против героя, Зевсова сына. Гомер, говоря о Крите, что на нем много людей и девяносто городов, прибавляет, [Од. XIX 178 сл.]:
Есть у них город такой многолюдный Кносс, где Минос был
Каждый девятый год — собеседник великого Зевса.
Эта похвала Гомера Миносу при всей своей краткости такова, какой Гомер не высказал ни одному герою. Что Зевс — софист и что это искусство прекрасно, явно как из многих других мест, так и отсюда. Здесь говорится, что Минос каждый девятый год имел словесные беседы с Зевсом и ходил к нему учиться, так, как бы Зевс был действительно софист. Что такого преимущества — быть учеником Зевсовым — Гомер не дает ни одному из героев, кроме Миноса, — в этом чрезвычайная похвала Миносу. Да и в «Одиссее», [XI 568 и сл.], он изображает сидящим и держащим золотой жезл не Радаманта, а Миноса. О Радаманте же ни здесь, ни в других местах не говорится, чтобы он судил или общался с Зевсом. Потому–то я и говорю, что Миноса Гомер славит более всех, ибо более той славы, как, будучи сыном Зевса, одному учиться у Зевса, не может быть…
На Крите же к числу законов, постановленных Миносом, принадлежит один такой: не пить друг с другом до опьянения. Но явно, что Минос узаконил для своих граждан то, что сам почитал хорошим, ибо, вероятно, не мог он, подобно людям ничтожным, полагать одно, а делать другое, его мнению противное. Так это общение его с Зевсом, как я говорю, было словесным наставлением в добродетели. Потому–то дал он своим гражданам такие законы, по которым и Крит во все время благоденствует, а затем благоденствует и Лакедемон — с той поры, как стал пользоваться теми законами, имеющими силу божественных. А Радамант, хотя был тоже доблестный человек, потому что воспитан Миносом, однако ж изучил не все царское искусство, а только одну служебную его часть о том, как распоряжаться в судах. Оттого–то и вышел из него добрый судья. И Минос пользовался им как стражем законов в своей столице, а как стражем их по всему Криту пользовался Талосом; так что Талое три раза в год объезжал все селения и охранял в них законы, которые возил начертанными на медных досках, отчего и прозван был медным.
Близкое к этому сказал о Миносе и Гесиод [frg. 103 Rz.J; упомянув его имя, он говорит:
Он самый царственный был из всех правителей смертных
И владел большинством человеков, окрест живущих.
С Зевсовым скиптром в руках он царствует над городами.
Друг. Отчего же, Сократ, распространилась эта молва о Миносе как о человеке необразованном и тяжелом?
Сокр. Да отчего и ты, почтеннейший, если будешь благоразумен, и всякий другой, кто заботится о сохранении доброго своего имени, остережетесь, как бы не возбудить неприязненного к себе чувства в ком–либо из поэтов? Ведь поэты имеют сильное влияние на общее мнение о людях — в ту и другую сторону, когда то хвалят иХ, то обвиняют. А в этом именно отношении и погрешил Минос, решившись воевать с нашим городом, где много как другой мудрости, так и различных поэтов во всяком роде и в трагедии. Трагедия здесь издревле, и началась не только, как думают, от Фесписа или Фриниха, но, если хочешь узнать, найдешь, что она — древнейшее изобретение этого города. А трагедия есть вид поэзии, который наиболее восторгает народ и увлекает души. Так ею–то мы усиливаемся мстить Миносу за то, что он заставил нас платить ту дань. В этом–то и погрешил Минос, что возбудил наше негодование, и вот отчего, как ты спрашиваешь, прослыл у нас злым человеком. А что он был добр и законен, о чем мы и прежде говорили, был добрым законником, — важнейшим доказательством этому служит то, что его законы остаются неизменны, так как он действительно открыл истину в том, что относится до благоустройства города.
13. a) Anecd. Bekk. 344, 10 (Зевс, бык, Солнце).
Адиунский (Adioynios) бык — так критяне называют Солнце. Они утверждают, что Солнце указывает дорогу при перемене местожительства в образе быка.
AeL De nat. an. XII 34.
Фригийцы, когда у них кто–нибудь убивал пашущего быка, наказывали его смертью.
NicoL Damasc. Frg. 123 (FHG III 461) — то же самое.
Varr. De re rust. II 5, 4 — та же мысль.
Plin. Nat. hist. VII 209.
Прометей первый убил быка.
b) Macrob. Sat. I 15, 14.
Критяне называют день Зевсом.
c) Serv. Verg. Eel. VI 60 (на месте брака Зевса и Европы — стада Гелиоса).
…У Гортины, города Крита, где были некогда стада Солнца…
d) Ps. — Erat. Catast. 14 (связь критского быка с небом).
Он, говорят, был помещен среди звезд ввиду того, что привез Европу из Финикии на Крит по морю, как о том рассказывает Еврипид во «Фриксе», [frg. 820]. За это дело он особенно замечательно был почтен Зевсом. Другие, наоборот, говорят, что телец есть воспроизведение Ио и что ради нее он был почтен Зевсом…
Ср. Nonn. I 355—361.
e) Ps. — Erat. Catast. 33, Радц. (связь критского пса с небом).
Про него рассказывают, что это — тот самый, который был дан в качестве стража Европе вместе с змеем, [таково чтение рукописей — dracontos; поправка Коппа — acontos — «дротиком», совершенно не обязательна]. Того и другого взял себе Минос, а впоследствии, когда исцелен был от болезни Прокридой, он подарил этого пса ей; спустя же некоторое время Кефал в качестве мужа Прокриды завладел обоими ими. Он пришел в Фивы с этим псом на охоту за лисицей, о которой было пророчество, что никому ее нельзя убить. Не зная, что тут поделать, Зевс обратил лисицу в камень, а пса вознес к звездам, признав его достойным этого.
14. а) Аполлодор, Диодор, схол. к Гом. об Астерии см. ниже, № 29, 31 (основные сведения об Астерии).
b) Tzetz. Chil. I 473 (Зевс Звездный).
Критянин Минос был сыном Зевса Астерия, [Звездного].
c) Tzetz. Antehom. 99—101.
Эти приявши дары блестящие [от Париса], сам Менелай–царь
Отплыл на Крит для того, чтобы жертву пращуру Зевсу
Там принести, что был Астерий критским владыкой.
d) Lycophr. 1301 (эвгемеристическое понимание Астерия как полководца при Миносе).
…Астер, полководец Крита…
Schol. к этому месту:
Астер, которого некоторые называют Астерием, царь Крита, взявший Европу [в жены]…
e) Norm. I 354 и сл.
Астериону оставил, супругу с премногим богатством, Зевс [Европу] супруг…
Nonn. II 693—695.
…Киприды
Брачными узами с вашей родней сочетал
Астерион, диктейский вождь Корибантов.
f) Nonn. XIII 222—252 (более подробная биография Астерия).
XIII 546 (о сыновьях Астерия Милете и Кавне, сопровождающих своего отца, Дионисова полководца, в Индию).
XXXV 381—391 (о ранении Астерия — слова Диониса, стремящегося помочь Астерию).
XXXVII 47 (Астерий около трупа Офельта, 81—84, 92, возлияние и пр. на могиле Офельта).
XXXVII 722—753 (состязание Астерия с Гименеем, а потом с Эаком).
X 285—291 (поселение Астерия в «Скифии» около «Медведей» в уединении, вдали от Миноса и Пасифаи).
g) Paus. II 31, 1, Кондр. (Минотавр Звездный).
На площади Трезена находится храм со статуей Артемиды–Спасительницы. Говорят, что его соорудил Тезей и назвал богиню Спасительницей, после того как он, победив Астериона, сына Миноса, вернулся с Крита. Этот подвиг считается для него самым замечательным из всех, им совершенных, не столько потому, как мне лично кажется, что Асте–рион превосходил храбростью всех противников, убитых Тезеем, сколько потому, что, сумев найти выход из Лабиринта и незаметно бежать после такого совершенного им подвига, Тезей доказал вполне убедительно, что, руководимый лишь божьим промыслом, спасся и он сам, ж его сотоварищи.
15. a) Hesych. Talaios.
Талей — Зевс на Крите (Таллей).
Hesych. Talos.
Талое — Солнце.
b) Apollod. I 9, 26, 3—5 (общее значение Талоса).
Когда они двинулись отсюда, [аргонавты после феаков], им воспрепятствовал приблизиться к Криту Талое. Об этом последнем одни говорили, что он принадлежит медному поколению; другие же — что он был подарен Гефестом Миносу. По одним — он медный человек, а по другим — он бык. Он имел единственную вену, которая тянулась от шеи до пяток, причем конец этой жилы был заперт медным гвоздем. Этот Талое охранял остров, обегая его кругом три раза в день. Потому и на этот раз, завидя приближающийся к острову корабль Арго, он начал бросать в него камни. Он умер, будучи обманут Медеей, как некоторые утверждают, от безумия, наведенного на него Медеей при помощи какого–то зелья, а по мнению других, — после обещания ему Медеей бессмертия и извлечения ею у него упомянутого выше гвоздя, когда иэ него вытек весь его ихор, [то, что у бессмертных заменяет кровь]. Некоторые же говорят, что он скончался после того, как Пеант, [знаменитый стрелок,] попал ему стрелой в пятку.
c) Orph. Argon. 1350—1352 (Талое — «медный трижды гигант»).
Бедствия, что претерпели на Крите мы, вечно страдальцы,
Медного трижды гиганта (Trisgiganta), грозившего нам
по прибытьи.
Он не давал войти минийцам в гавани Крита.
Catull. LV 93.
…Даже если я представляюсь тем охранителем Крита…
Luc. Philops. 19.
…Талое был медным обходчиком Крита.
Ср. Luc. De salt. 49 (о Талосе, медном страже, обходившем Крит).
d) Paus. VIII 53, 5, Кондр. (Талое — сын Крита, отец Гефеста).
А Кинефон в своих песнях сказал, будто Рада мант был сыном Гефеста, Гефест — Талоса, а Талое был сыном Крита. Но легенды у эллинов во многих случаях бывают противоречивы, а особенно в вопросах генеалогии.
e) Paus. VII 4, 9, Кондр. (сын Энопиона, т. е. сын Вина, и другие его сыновья, имеющие отношение к культуре винограда).
С течением времени к Хиосу пристал со своими кораблями Энопион в сопровождении своих сыновей: Талоса, Эванфа, Мелана, Салага и Афаманта.
f) Schol. Plat. Legg. 624b (к словам Платона: «…брат Миноса — Рада мант»).
Был и третий их брат, Талое, который, как говорили, охранял остров Крит, обходя его вооруженным.
g) Ibyc. ар. Athen. XIII, p. 603d.
Ивик, [frg. 32,] говорит, что Талое был любовником справедливого Радаманта.
16 а) Од. XX 302 (сарданская улыбка Одиссея).
…Улыбнулся в душе сардански (sardanion) резко.
Apollon. Lex. Нот. 140, 12.
Это — от ощеривания зубами (seserenai).
Schol. к этому месту: «Ощерясь, саркастически (sarcasticon), деланно (epiplaston), через простое ощеривание губами, но не в смысле смеха».
Eustath. 1893, 5.
Это — ощеривание уголками губ при внутреннем уязвлении гневом или страданием.
Schol. Od. XX 302.
Говорят, что Гефестотевктон, [созданный Гефестом], данный Зевсом Европе в качестве стража, особенным образом карал нападавших на Крит. А именно, он прыгал в огонь и, раскалясь, душил их в своих объятиях, в то время как они, сгорая, ощеривались на него. Некоторые говорят, что на острове Сардиния растет такой сельдерей, поевши которого чужестранцы гибнут, ощерившись с конвульсиями. Тимей же говорит, что состарившихся родителей вели к яме и сбрасывали в нее, а они, умирая, смеялись как бы от блаженства. Другие же — еще иначе. [Скорее же здесь надо иметь в виду притворный смех в момент издевательства с раскрыванием губ вовнутрь от ощеривания.]
Ил. XV 102, Гнед. (пример на сарданский смех у Геры на пиру богов, знающей о гневных настроениях Зевса).
…Она ж улыбалась устами,
Но чело у нее между черных бровей не светлело.
Schol. к этому месту: «Этот смех называется сарданским — когда кто–нибудь смеется не по внутреннему настроению».
Од. XX 345—349, Жук. (другой гомеровский пример сарданского смеха — по поводу слов Телемаха о возможном браке Пенелопы).
Так говорил Телемах. В женихах несказанный Афина
Смех пробудила, их сердце смутив и рассудок расстроив.
Дико они хохотали и, лицами вдруг изменившись,
Ели сырое, кровавое мясо; глаза их слезами
Все затуманились; сердце их тяжкой заныло тоскою.
Ael. Var. hist. Ill 40.
Сатиры — от слова seserenai, (щериться].
b) Schol. Plat. R. P. I 337.
Как утверждает Тимей, жители Сардинии, когда у них стареют их родители и начинают думать, что те уже достаточно пожили, отводят их к тому месту, где намереваются их похоронить, и, вырывши там яму, сажают на ее краю тех, кто собирается умирать, а потом каждый из них поленом ударяет своего отца и сталкивает в яму. При этом старики радовались, что идут на смерть, как блаженные, и погибали со смехом и благодушием. Поэтому когда случалось смеяться, но смех этот происходил в отношении не совсем благовидных предметов, то у греков и приводилась вышеупомянутая поговорка [Plat. R. Р. 337а — «рассмеяться по–сардански», «сардонически»].
Клитарх же говорит, что финикийцы, и особенно карфагеняне в целях почитания Кроноса, когда стремились достигнуть какого–нибудь важного предмета, давали обет в случае исполнения задуманного посвятить одного из мальчиков богу. Этого ребенка они и сжигали, в то время как медный Кронос стоял у них с руками, обращенными ладонями к медной жаровне. Когда пламя охватывало рот сжигаемого, то члены тела начинали содрогаться и рот оказывался раскрытым наподобие смеха, пока то, что было простерто на жаровне, не переходило в ничто. Отсюда этот ухмыляющийся (seserota) смех и называется сарданским в тех случаях, когда люди умирают со смехом. Sairein, [ухмыляться, щериться] — это и значит раскрывать и растягивать рот.
Симонид же [ср. frg. 202 а] говорит, что медный Талое, которого соорудил Гефест Миносу для охранения острова, будучи к тому же одушевленным, уничтожал преследуемых им через сожжение, на каковом основании, по его мнению, и получил свое название сарданский смех: от seserenai, [ухмыляться, щериться]. Подобным же образом рассуждает и Софокл в «Дедале» (frg. 163).
Я слышал, говорит [далее] Таррей, рассказы туземцев о том, что в Сардинии произрастает некое растение, близкое к сельдерею, отведавши которое люди, с одной стороны, разражаются смехом, а с другой — начинают умирать от конвульсий. С этой точки зрения такой смех нужно было бы называть сардинским, а не сарданским. Сюда, таким образом, не относится и гомеровское выражение, откуда, пожалуй, проистекает данная пословица: «Он, [Одиссей,] резко улыбнулся по–сардански (sardanian)… [Од. XX 302], что означает смех в виде растянутых [только] самих губ до степени осклабления (seserenai)».
Ср. Schol. Plat. 926а (о Симониде в тех же самых выражениях, что и в предыдущей схолии, но с добавлением):
Подобно этому и Софокл в «Дедале», [frg. 163].
c) Suid. Sardanios gelos.
Это — поговорка в отношении тех, кто смеется в момент своей собственной гибели. По Демону, [FHG I, frg. 11], она передается потому, что жители Сардинии приносили в жертву Кроносу самых красивых пленников, а также стариков, перешедших 70–летний возраст, причем [жертвы] эти смеялись ради выражения своей мужской добродетели, т. е. мужества. Тимей же, [FHG 1, frg. 28,] утверждает, что те в Сардинии, кто достаточно пожил, когда сыновья сталкивали их в то место, где их собирались хоронить, смеялись. Другие же [производят это выражение] от seserenai, [ощериваться] во время страдания. Другие же, а особенно Клитарх, рассказывают, что карфагеняне во время своих великих молений влагали ребенка в руки Кроносу, что сооружался медный Кронос с протянутыми вперед руками, под которым была жаровня, где затем и поджаривали [младенца], а от конвульсий рта этот последний, казалось, смеялся. Симонид же, [frg. 202 а,] говорит, что сделанный Гефестом Талое, будучи медным и прыгая в огонь, уничтожал сардинцев, не желавших переходить к Миносу, причем он прижимал их к груди, а они осклабливались. Силен же в IV книге о Сиракузах рассказывает, что в Сардинии была приятная зелень, похожая на сельдерей, после вкушения которой люди кусали себе губы и тело. Некоторые же имеют в виду смеющихся по поводу дурного. Так, об Одиссее Гомер говорит, [следует приведенный выше текст, Од. XX 302, а также о Гере, Ил. LXV 102].
Suid. Sardanios gelos.
Сарданский смех — притворство. Говорят, что зовется он от sesfcre–nai, [ощеривания,] зубами.
d) Tzetz. Lycophr. 796.
Тимей говорит, что там приносили в жертву Кроносу стариков, достигших 70 лет, смеясь и ударяя их поленом и сталкивая их в открытую яму. Отсюда и стали говорить о сарданском смехе. Другие же говорят, что умирающие там старики улыбались не добровольно, [разночтение — «добровольно»,] по поводу своей нечеловеческой кончины, [разночтение — «таинства»], на которую смотрели дети, — откуда–де и пошла поговорка о сарданском смехе.
На острове Сардиния произрастает растение, похожее на сельдерей, вкушая которое люди охватываются конвульсиями и смеются против воли и в таком виде умирают.
Paus. X 17, 13, Кондр.
На острове [Сардиния] нет ядовитых растений, причиняющих смерть человеку, кроме одного, — его вредоносная зелень очень похожа на петрушку (сельдерей), и говорят, что тот, кто ее съест, умирает от смеха. Поэтому Гомер, [Од. XX 300,] и все последующие люди называют смех, никому не идущий на пользу, сардоническим. Преимущественно эта трава растет у источников, но воде она не передает своей ядовитости.
e) Verg. Eel. VII 41 (к мифу о сардинском растении).
Трав сардонийских скорее считать меня будешь ты горше.
Serv. Verg. Eel. VII 41.
Сардинская трава растет в Сардинии. Эта трава, как говорит Сал–люстий (Hist. II 2), похожа на мелиссу, [современное научное название melissa officinalis — «лимонная мята»]. Если ее съесть, то она сводит рты у людей от боли и приводит их к гибели, причем они в этот момент смеются. Отсюда поговорка о сарданском смехе.
Philarg. к этому же месту Eel.
Сардинская трава, похожая на сельдерей, произрастает у берегов острова Сардинии. Если кто–нибудь ее съест, умирает от смеха.
f) Zenob. V 85.
Симонид, [frg. 202 а,] говорит, что Талое перед отбытием на Крит жил в Сардинии и погубил многих из жителей этого острова, которые. умирая, ухмылялись, и что отсюда пошел сардонический смех. Жители Сардинии, будучи переселенцами из Карфагена, приносили в жертву Кроносу превысивших 70–летний возраст, в то время как они, [приносимые жертвы,] смеялись и улыбались друг другу, поскольку они считали постыдным плакать и причитать.
17. a) Apollod. Ill 15, 9 (афинский Талое).
Дедал был лучшим архитектором и первым изобретателем статуй. Он бежал из Афин после того, как он столкнул с Акрополя сына своей сестры [Пердики], своего ученика, из боязни, как бы тот не превзошел его своими природными способностями, поскольку тот, найдя змеиную челюсть, начал пилить ею тонкую дощечку [и тем положил начало употреблению пилы]. После обнаружения трупа Талоса Дедал был судим в ареопаге и после осуждения бежал к Миносу.
Ср. Tzetz, Chil. I 494.
b) Diod. IV 76, 4—77, I.
Как известно, этот Дедал, будучи предметом удивления ввиду своей склонности к искусству, бежал из своего отечества после осуждения его за убийство по следующей причине. Появившийся у сестры Дедала сын Талое воспитывался у Дедала, будучи по возрасту мальчиком. Превосходя своего учителя своими природными способностями, он изобрел гончарное колесо. А натолкнувшись случайно на змеиную челюсть и пиливши ею небольшую деревяшку, он сделал подобие зубчатой формы этой челюсти. Благодаря именно этому он соорудил из железа пилу; и, начавши при ее помощи распиливать деревянные материалы вещей, он оказался изобретателем весьма полезного и большого орудия для строительного искусства. Точно так же, изобретя циркуль и некоторые другие технические приспособления, он достиг большой славы. Однако Дедал завидовал мальчику; и, полагая, что тот своей славой намного превзойдет учителя, коварным образом погубил мальчика. Когда же он его погребал и оказался захваченным на месте преступления, то на вопрос, кого он хоронит, он ответил, что засыпает змею. Можно, пожалуй, считать странным, что через то самое животное, через которое он замыслил устройство пилы, через него же произошло и опознание совершенного убийства. Он был обвинен и осужден членами ареопага за убийство. Сначала он бежал в один из аттических демов, жители которого были по его имени названы дедалидами; а после того он убежал на Крит и, ставши предметом удивления в своей славе в области искусства, он сделался другом царя Миноса.
c) Paus. VII 4, 5—6, Кондр.
Дедал по своему происхождению был из Афин, царского рода так называемых Метионидов и был славен во всем свете столько за свое искусство, сколько и вследствие своих блужданий и постигших его несчастий. Убив сына своей сестры и зная законы своей родины, он добровольно отправился в изгнание на Крит.
Ср. Paus. I 26, 4, см. ниже, i.
d) Hyg. Fab. 39.
Дедал, сын Эвпалама, который, как говорят, воспринял от Минервы мастерство, сбросил с крыши дома сына своей сестры, Пердикса, из зависти к его искусству, поскольку тот первый изобрел пилу. Ввиду этого преступления он удалился в изгнание из Афин на Крит, к царю Миносу..
Hyg. Fab. 244.
Дедал, сын Эвпалама, убил сына своей сестры, Пердикса, из зависти к его искусству.
Hyg. Fab. 274.
Пердикс, сын сестры Дедала, изобрел циркуль и пилу из рыбьего хребта.
e) Serv. Verg. Georg. I 143.
…Как говорят, Пердикс, сын сестры Дедала, изобрел циркуль и пилу.
Suid. Perdicos hieron.
Софокл в «Камиках», (frg. 300,] говорит, что имя убитого Дедалом было Пердикс.
f) Serv. Verg. Аеп. VI 14.
…Этот Дедал, сын Эвпалама, известный в мастерстве, после убиения Пердикса, сына своей сестры, которого только одного он имел своим соперником в свбем искусстве, — ибо тем была изобретена пила по образцу спинной кости рыбы и циркуль вследствие своего имени, поскольку он сам назывался Циркулем (Circinus), по мнению некоторых, или, как говорят, он изобрел орган (organum), — избегая ненависти, бежал
g) Ovid. Met. VIII 236—259, Шерв.
Но увидала тогда, как несчастного сына .останки
Скорбный отец хоронил, куропатка–болтунья из ямки
Крыльями бить начала, выражая кудахтаньем радость, —
Птица, — в то время одна из невиданной этой породы, —
240 Ставшая птицей едва, постоянный укор тебе, Дедал!
Судеб не зная, сестра ему поручила когда–то
Сына наукам учить, — двенадцать исполнилось только
Мальчику лет, и умом способен он был к обученью.
Как–то однажды, спинной хребет приметив у рыбы,
245 Взял он его образцом и нарезал на остром железе
Ряд непрерывных зубцов: открыл пилы примененье.
Первый единым узлом два железных конца съединил он,
Чтобы, когда друг от друга они в расстоянии равном,
Часть стояла одна, другая же круг обводила.
250 Дедал завидовать стал; со священной твердыни Минервы
Сбросил питомца стремглав и солгал, что упал он.
Но мальчик
Принят Палладою был, благосклонной к талантам,
он в птицу
Был обращен и летал по воздуху, в перья одетый.
Сила, однако, ума, столь быстрого, в крылья и в лапы
255 Вся перешла; а прозванье при нем остается былое.
Все–таки в воздух взлететь куропатка высоко не может,
Гнезд не свивает себе на ветвях и в высоких вершинах;
Низко летает она и кладет по кустарникам яйца:
Все–то боится высот, о давнишнем падении помня.
h) Schol. Soph. О. С. 1320 (Талое — Калос).
…Талое, которого некоторые называют Калаосом (Calaon), как повествуют Аристарх Тегейский и Филоктет; то же пишет и Гекатей Милетский.
i) Paus. 1 26, 4, Кон др.
Эндоп был родом афинянин, ученик Дедала, он последовал за ним на Крит, когда Дедал бежал туда вследствие убийства Калоса.
Anthol. Pal. XV 26, 5—8 (из «Алтаря» Досиада. Прозаич. пер.). …Варительница мужей (Медея] сокрушила медночленного стража [Крита], которого искусно изготовил лишенный отца [от Геры до Зевса| двусупружный [муж Хариты и Афродиты] и сброшенный матерью [Гефест, сброшенный Герой с Олимпа]. Schol. Apoll. Rhod. 4, 1638.
Талое имел на пятке обтянутую кожицей трубку (syringa), Софокл, [frg. 164,] говорит в «Талосе», [Brunck — в «Дедале»], что ему было предопределено умереть [от повреждения этой трубки], k) Luc. Pise. 42.
…И от могилы Талоса некоторые взбираются… [на Акрополь].
Ср. Schol. к этому месту: «Талое был древним героем, погребенным в Акрополе».
18. Apoll. Rhod. IV 1636—1688, Церет. (смерть Талоса от козней Медеи после прибытия аргонавтов к Криту).
…А потом подойти они к Криту сбирались,
Что средь других островов ясно виден был в море.
Но не давал им Талое медяный, куски в них кидая
Крепкой скалы, к земле подойти и, закинув причала,
1640 Под защиту стать корабельной стоянки Диктейской.
В сонме полубогов оставался из всех он последним,
Род от медного корня людей ведя ясенеродных.
И его сам Кронид охранять остров Крит дал Европе
С тем, чтобы трижды в день он стопой обходил его медной.
1645 Медный был он и телом своим, и членами тела
И некрушимый. И лишь у лодыжки, внизу сухожилья.
Крови полная вена была, прикрытая тонкой
Кожицей и держа концы в себе жизни и смерти.
Сразу корабль от земли, нужде уступая, герои,
1650 Полные страха, греблей назад оттолкнули поспешно.
Тут бы на горе свое они прочь от Крита отплыли,
Жаждой томясь большой и с ней вкупе от бедствий страдая,
Если бы им Медея, спешащим уйти, не сказала:
«Слушать меня! Лишь я, мнится мне, укротить в состоянья
1655 Этого мужа, кто ни был бы он, хоть телом сплошь медным
Он обладает, раз век у него все ж предел свой имеет.
Здесь вы корабль держите спокойно вдали от полета
Глыб скалы, пока он не даст себя укротить мне…»
Молвила так. Они же корабль от бросков в отдаленье
1660 Веслом отвели, в ожиданьи, какой план, надумав,
В дело она приведет. Она же, ланиты складкой
Платья прикрыв пурпурной с обеих сторон, по настилу
Палубы тихо пошла, провел же ее, между лавок
Шедшую, сам Эзонид, взяв рукой ее за руку. Песней
1665 Стала она чаровать Кер, снедающих душу, Аида,
Быстрых псов призывая к себе, что, по воздуху рея,
Всюду среди живущих себе пребыванье находят.
К ним, колени склонив, она трижды с песней припала,
Трижды с мольбой. Зло держа на душе, она взором
враждебным
1670 В Талоса медного очи впилась, их чаруя, и злобы
Гибельный яд вмиг в него влила и видений ужасных
Целый рой предпослала пред очи, кипя лютым гневом
Отче Зевес, страх большой у меня поднимается в сердце
Всякий раз, как гибель не только болезням и ранам
1675 Встречу идет, но когда кто–нибудь нам вредит издалека,
Так, хоть и медным он был, но Медеи–волшебницы силам
Дал он себя укротить. Вниз кидая огромные камни,
Чтобы не дать героям вступить с кораблем вместе в гавань,
Он задел, и притом пятой, острый камень, и сразу
1680 Кровь потекла — ихор, — со свинцом жидким схожа.
Недолго,
На крутой поднявшись утес, он на нем оставался.
Он стоял, как большая сосна на нагорной вершине:
Острым ее дровосеки уже топором подрубили,
Но не совсем, и, оставив, из чащи ушли, а средь ночи
1685 Ветра сперва порывы ее раскачали, потом же
Рухает с корнем на землю она, — точно так же и Талое,
Стоя, сперва на ногах неистомных пока что качался,
Вслед же за тем бездыханный упал в море с шумом
огромным.
IV. МИСТЕРИАЛbНАЯ РАЗРАБОТКА МИФА
К числу основных форм критской мифологии необходимо отнести то, что можно было бы назвать мистери–альной разработкой мифа о Зевсе. Мы ниже (VII, п. 2 в.) приведем мнение Диодора Сицилийского о значении Крита для мистерий (таинств при отправлении культа). Это эначение действительно было очень велико. Критская мифология отличается чрезвычайной первобытной непосредственностью, которой весьма мало коснулась гомеровская пластически–оформляющая рука. Эта непосредственность имела здесь характер не пластически–зрительный и художественный, но инстинктивно–жизненный и аффективно–биологический. Критский миф, не сдерживаемый никакой пластикой, с самого начала стремился перейти в мистерию.
1. Человеческие жертвы, а) Чтобы представить себе наглядно и конкретно этот мистериальный реализм, необходимо иметь в виду основную хтоническую особенность критской мифологии: полную нерасчлененность в ней божественного и земного, благодаря чему все земное приобщалось к божеству. Эту мистериальную мифологию Зевса прежде всего характеризовали человеческие (не говоря уже о животных) жертвоприношения. Впоследствии жертвоприношения теряли свой первобытный, дикий характер, ограничивались принесением в жертву животных; далее жизнь аскетическая, углубленно–мистически созерцательная стала пониматься как жертва. Все эти этапы можно легко проследить на критской мифологии Зевса.
б) Определенные указания на человеческие жертвоприношения в культовой практике Крита имеются в ряде источников. Об этом говорит Антиклеид (III в. до н. э.) у Климента Александрийского (№ 19 а). Агафокл у Ате–нея (№ 19 b), говоря об этом, употребляет такое же выражение («тайная жертва»), что и Павсаний (VIII 38, 7), сообщающий о человеческих жертвах Зевсу Ликейскому. У Гомера (№ 19 с) и у Еврипида (№ 19 d) Минос на Крите является людоедом, а его племянник Идоменей приносит Зевсу своего сына в жертву в благодарность за возвращение домой из–под Трои (№ 19 е). Человеческие жертвоприношения в культе Зевса совершались и на Кипре, в Амафунте, где Зевс именовался Гостеприимным. Об этом читаем выразительные строки у Овидия (№ 19 g).
Наконец, поскольку Критский Зевс есть общеэллинский пра–Дионис, необходимо отметить, что человеческие жертвы приносились Дионису и во Фракии. Промежуточными звеньями между Критом и Фракией были в этом отношении острова Тенедос, Лесбос и Хиос. Цорфирий (Porphyr. De abst. II 7) говорит: «На Хиосе приносили в жертву Дионису молодого человека, растерзывая его; и — на Тенедосе, как говорит Эвелпид Каристийский». О жертвах на Лесбосе читаем у Clem. Alex. (Protr. Ill 42, 5, 32, 5 St.). Принесение в жертву Дионису людей в эпоху греко–персидских войн (№ 19 f) является отзвуком старинных (критских и фракийских) человеческих жертвоприношений и свидетельствует о колоссальной живучести критской кровавой идеологии.
Однако животные и человеческие жертвы приносились на Крите без культового их оформления только на самых ранних ступенях культуры. Обычно в этих случаях уже очень рано заметна склонность к мифологизированию, к оформлению кровавого ритуала в образах и идеях, служащих для его оправдания и в конце концов для его одухотворения. А с появлением анимистического мифа практика жертвоприношений становится более упорядоченной, осмысляется и постепенно переходит в то, что уже надо называть мистериями.
2. Зевс, Дионис, Загрей. а) На Крите мифология и кровавый культ Зевса переходили в мистерию через посредство целого цикла образов, связанных с именем некоего Загрея (имя, означавшее Великий Ловчий, Великий Охотник) (№ 20 b). Образ этого Загрея впоследствии был воспринят орфиками и развит ими в целую систему философско–мифологических идей. Его критское происхождение не вызывает никаких сомнений. Диодор (№ 21 а), Еврипид (№ 21 b) и Фирмик Матерн (№ 21 с) — это достаточно достоверные источники, а они вполне определенно связывают Загрея именно с Критом.
Что Дионис определенно связан с Критом, об этом говорят и места его культа на нем вроде Элевтер или Кидонии, и монеты из Праса, и наличие там орфизма, и, наконец, миф о бракосочетании Диониса с дочерью критского царя Ариадной.
б) Но кто такой Загрей, каково его отношение к Зевсу и почему его надо рассматривать в связи именно с ми–стериальной разработкой Зевсовой мифологии на Крите?
Вполне выяснить этот образ и оценить его историческую эволюцию без домыслов и гипотез при нынешнем состоянии источников невозможно. Прежде всего невозможно точно установить, имел ли миф о Загрее отдельное происхождение от Зевсовой мифологии и от мифологии Диониса. Возможно, он был только впоследствии отождествлен с Зевсом и Дионисом (как отдельный и самостоятельный образ или только как ипостась того и другого). Весьма возможно, что Крит давным–давно знал дикого охотника Загрея, хтонического демона или демона охоты (т. е. ловца душ) на манер известного Акте–она. Только впоследствии, может быть, этот Загрей был отождествлен с Дионисом, тоже охотником и богом душ, и поставлен в сыновние отношения к Зевсу, богу жизни, или к Аиду, богу душ умерших. Образ подобного Ловчего мы находим на одном бронзовом щите из идейской пещеры, где молодой Зевс стоит одной ногой на быке и разрывает руками льва.
в) Источники говорят о Загрее уже как о сыне Зевса (№ 20 а—g) или Аида и уже как о самом Дионисе. Точнее, Загрей настолько же сын Аида, насколько он и сам Аид (№ 21 а, b); и, кроме того, он настолько же сын Зевса, насколько он и сам Зевс (№ 25 с). О сочетании в мифе хтонизма и героизма говорят уже самые ранние из дошедших до нас текстов о Загрее (№ 20 к). Это замечательный образчик той ранней мифологии, где хтонизм соединялся с анимизмом и где первобытный синтетизм еще очень плохо поддавался дифференциации. Придание Загрею всей полноты власти Зевса определенно формулировалось в орфической литературе (№ 20 1, 24 g, h). Прямое отождествление Загрея с Зевсом неоднократно встречается в источниках, даже в очень поздних (Aristid. в № 20 1).
Дионис — это бог последней космической эпохи, царствующий над миром, или, как говорит один источник, «наш владыка» (№ 24 f). Орфики насчитывали шесть основных космических эпох: Фанет, Ночь, Уран, Кронос, Зевс, Дионис. Об этом мы читаем и у Сириана, и у его ученика Прокла (№ 23 а, 24 h), в остатках рапсодической теогонии и даже еще у Платона. Дионис трактовался как наиболее совершенное и наиболее конкретное явление божества в мире. В этом смысле очень важно уже самое первое упоминание о Загрее, которое мы находим в античной литературе; это один стих из киклической поэмы «Алкмеонида» (см. № 20 к), трактующий Загрея как наивысшего из богов наряду с Геей. Второе по времени упоминание о Загрее (Эсхил в № 20 к) тоже очень важно: оно почти отождествляет Загрея с Аидом. Дальнейшее по времени упоминание о Загрее находим уже только у Каллимаха (см. № 20 к) и в орфической «Арго–навтике» (№ 21 f). Конечно, значение имеет не констатация в мифе того, что Дионис — сын или ближайший родич Зевса. У Зевса было достаточно многочисленное потомство, чтобы простой факт происхождения от него кого–нибудь говорил о многом. Важнее другое.
Прежде всего Загрей сугубо хтоничен. Если еще он и не Аид и не сын Аида, то он во всяком случае сын Пер–сефоны (№ 20 а—g) или даже самой Деметры (№ 20 п), и, кроме того, с Персефоной Зевс вступает здесь в брак в виде змея (№ 20 с, е, g, i). В этом, правда, тоже мало оригинального, ибо все критские Зевсы достаточно хто–ничны. На монетах IV в. до н. э. из Праса встречаем изображение женщины, ласкающей Зевса–змея, в ней нетрудно узнать Персефону. Это еще одно доказательство критского происхождения мифа о Загрее. Но интерес представляет не столько ярко выраженный хтонизм этих мифов, как необычное сказание о растерзании Загрея — Диониса Титанами. Это резко дифференцирует весь образ Загрея как от Зевса, так и от Диониса, несмотря на все его тождество с ними.
С созданием мифа о растерзании отрока Загрея произошло отделение от субстанции Критского Зевса той его стороны, которая характеризовалась его периодическим рождением и смертью. Эта его сторона отныне выделялась в отдельную, и притом сыновнюю, ипостась, получившую и особое имя — Загрея. Сам же Зевс, теперь ставший ипостасью отца, оказывался как бы выше сферы рождения и умирания. Отделение от Зевса (Зевса просто или Зевса Подземного) Загрея становится теперь весьма рельефным и выпуклым. С другой стороны, после возникновения мифа о растерзании Загрея Титанами произошла резкая дифференциация также и между Загреем и божеством, получившим впоследствии имя Диониса. Античность знала много разных Дионисов, и Загрей есть только один из множества его образов. Три Диониса находим у Филодема (№ 21 j), до четырех Дионисов различают Цицерон (№ 20 j) и Лид (№ 20 j), пять Дионисов перечисляет Диодор (№ 20 п). У Нонна встречаем такое разделение: 1) Дионис, сын Персефоны, которого Нонн называет большей частью первым Дионисом, или Загреем (см. № 25 с, d), но также и Иакхом (XXXI, 66); 2) Дионис, сын Семелы, связанный с фиванскими мифами, или «позднейший Дионис» (№ 25 с, d); 3) Дионис — Иакх, сын фиванского Диониса и Ауры (XLVIII 469). Если второй из этих Дионисов есть чисто греческий бог, а третий, кроме того, основное божество элевсинских мистерий, то первый, насколько можно судить, выходит далеко за пределы Греции, имея свой ближайший прототип в Загрее Критском и, вероятно, во многих других догреческих культурах, где идея вечного возвращения достигла ми–стериальной разработки.
г) Миф о растерзании Загрея — Диониса некоторые ученые были склонны относить к более позднему времени и связывать только с орфиками. Древнейшее упоминание о растерзании Диониса относится только к VI в. до н. э. (у Ономакрита, см. № 21 е). Правда, орфики и неоплатоники дали философское истолкование этого мифа. Но самый миф этот может быть рассматриваем только в контексте со всей древнейшей мифологией страдающих и умирающих богов, среди которых Загрей далеко не самое яркое божество. Между прочим, у орфиков имя Загрея, по крайней мере в дошедших до нас орфических намятниках, встречается довольно редко. В текстах № 20 приводятся три ссылки на орфические гимны, но в них только намеки на Загрея, самое имя его не упоминается. В орфической Argon. 24 (см. № 21 f) Лобек вносит имя Загрея как конъектуру. В Прокловом гимне к Афине (VII 11—15), где идет речь о спасении Афиной сердца Диониса от растерзания Титанами, т. е. о Загрее, упоминаются Вакх и Дионис, но Загрея тоже нет. Даже в специальном гимне Ликниту, т. е. Дионису — Загрею (XLVI, в № 20 ш, от licnon — «корзинка», «кошница», употреблявшаяся в вакхических процессиях, по–видимому, в качестве колыбели Загрея), орфик тоже не нашел нужным упомянуть имя Загрея. Да и самую философскую концепцию растерзанного Диониса едва ли можно целиком связывать с неоплатониками. Еще до неоплатоников она полностью содержится у Плутарха (№ 23 а, 22 i. Ср. 21 h), восходя, несомненно, к старинным мистериям, не говоря уже о досократиках. Когда, например, Анакси–мандр (frg. 9. Diels) говорит о наказании за грех «отъединенного существования», то здесь уже предполагается миф о загробных возмездиях и палингенесии (возрождении души после смерти тела). Когда Гераклит отождествлял Диониса и Аид (frg. 15 Diels), то это делалось у него, очевидно, без всяких неоплатоников, исключительно на основах старой мифологии. Наконец, миф о растерзании Диониса — Загрея излагается у целого ряда авторов, не имеющих никакого отношения ни к ор–фикам, ни к неоплатоникам: у Филодема (№ 21 j), Калли–маха (№ 20 к), Арнобия (№ 21 h) и у многих других. Дио–дор (I 96) вообще весь орфизм возводит κ Египту, а Плутарх (Is. et Os. 35, 364 F—365 А) специально миф о растерзании Загрея (ср. № 26 f) связывает с египетскими источниками.
3· Миф о растерзании. В повествовании о растерзании Загрея — Диониса следует различать три момента, а именно: события предшествующие, само растерзание и то, что последовало далее.
а) В части, рассказывающей о времени, предшествующем растерзанию, 1) представляет интерес повествование об укрывании отрока Загрея и охране его Куретами, как и самого Зевса, когда он был младенцем (№ 21 h). Но другие источники (№ 21 с, 25) говорят о беззаботном и счастливом детстве Загрея у его отца Зевса.
2) Интересно настроение Геры и самих Титанов. Гера злобствует на Загрея как на незаконного сына Зевса и хочет его уничтожить (№ 21 с, е, 23 1). Она даже мычит от гнева, побуждая Титанов убить Загрея (№ 25).
3) Титаны завидуют ему как царскому сыну, которому царь и бог передал всю полноту власти (№ 22 f). Миф о Титанах в этой версии явно противоречит общеизвестному гесиодовскому рассказу о заточении их в Тартар еще Ураном. Это не только версия Гесиода, но и вполне орфическая, как об этом определенно говорят Orph. frg. 121, 135.
б) В части, рассказывающей о растерзании, интересно поведение Загрея и Титанов.
1) Титаны завлекают его, как мальчика, разными детскими игрушками, которые перечисляются у античных излагателей (№ 21 h), причем особенную роль среди этих игрушек играет зеркало (№ 24 а—е). Один источник говорит еще и об уродовании Титанами лица Загрея (№ 25 b).
2) Загрей пытается бежать от них, принимает разный вид (№ 25 b). Позднейший же автор (см. № 25 а) говорит не только о бегстве Загрея от Титанов, но и о его нападении на них и жесточайшей борьбе с ними. Загрея растерзывают на семь частей (№ 22 а, b, 23 f).
в) После растерзания рассказывается о целом ряде событий.
1) О пожирании растерзанного Загрея Титанами (№ 20 k, 21 а, е, с, 1, h, i), причем некоторые источники (№ 20 п, 21 h) говорят о предварительной варке членов тела убитого и об их зажаривании (№ 21 i); а тексты (№ 23 1, 21с) — о вкушении тела Загрея, но не упоминают о варке или поджаривании. Один текст (№ 21 с) мотивирует пожирание желанием Титанов скрыть свое преступление. Некоторые источники совсем не говорят о вкушении после растерзания.
2) Сам Зевс участвует по незнанию в пиршестве (№ 21 с, i).
3) Гнев его после того, как он узнает о преступлении Титанов, пытки и мучения (№ 21 с) их и низвержение в Тартар (Orph. frg. 121 и сл. Ср. № 23 к; № 25). Это находится в противоречии с другой версией о каре Зевса в отношении Титанов (22 i, 23 1), именно, убиением их молнией, и тем более с последующим рассказом о происхождении людей из пепла сраженных молнией Титанов (№ 23 1), хотя эти версии уживаются у Арнобия (№ 21 h) вполне мирно.
4) О сохранении сердца Загрея Афиной Палладой и о доставлении его Зевсу (№ 21 с, i. Ср. 22 а—с, 23 j, 24 f). Миф о зашивании сердца Загрея Зевсом в собственное бедро и рождение им второго Диониса самостоятельно или от Семелы — уже не критского происхождения.
5) Далее, восстановление растерзанного тела Диониса Деметрой (№ 20 п), Реей (см. № 21 j и Cornut. 30, р. 62, 11 — аллегория о вине) или Аполлоном (№ 21 g), которому Зевс передал останки Диониса, а тот отнес их «на Парнас», т. е. в Дельфы (тут еще не мыслится оживление Диониса, но лишь сложение частей его тела для погребения — № 21 i). Ср. Julian. Adv. christ. 167, 7 — о «спайке членов Диониса». Об оживлении Диониса говорит (№ 20 f, 23 d, i) миф, противоречащий сообщениям о поглощении Диониса Титанами и, по–видимому, представляющий собой другую орфическую версию, приспособленную к дельфийскому учению о вечном возвращении (ср. наличие могилы Диониса в Дельфах, № 21 к). О самовосстановлении Диониса читаем в текстах № 23 d, i, а в № 20 f — даже о его последующем восшествии на небеса. Наиболее ясная философская интерпретация возрождения Диониса — в тексте № 23 е—g.
6) Появление людей из копоти дыма от горящих тел Титанов (№ 23 1) или из их крови (№ 22 g)— миф, который очень трудно объединить с другим — тоже орфическим и прокловским (frg. 140—141) — учением о трех поколениях людей: золотом (при Фанете), серебряном (при Кроносе) и «титаническом» (так что в конце концов неясно, появились ли, согласно орфикам, люди впервые только из пепла Титанов, или этим «титаническим» людям предшествовали еще другие поколения людей).
7) Прощение Титанов Зевсом, мыслимое только по истечении значительного времени и оспариваемое некоторыми учеными (№ 23 гп).
Версия, читаемая нами в Гомеровском гимне (Hymn. Horn. II 157 и сл.):
Слушайте, боги–Титаны, вкруг Тартара в глуби подземной
Жизнь проводящие, — вы, от которых и люди, и боги! —
несмотря на свое видимое соприкосновение с орфиками и с Гесиодом, вероятно, не имеет к ним никакого отношения. По орфикам, люди происходят от Титанов совсем не в том смысле, в каком боги, а по Гесиоду, люди и вообще имеют весьма отдаленное отношение к Титанам. Отметим, наконец, и странный текст Гимерия (№ 22 f), являющийся сатирой на Загрея и потому выходящий за пределы того, что рассказывали о Загрее мифы.
г) Все указанные подробности мифа о растерзании Загрея — Диониса Титанами возникли, конечно, в разное время и здесь изложены не исторически, а систематически. Возможно, что значительная их часть является и созданием орфиков. Однако нельзя отрицать идею вечного возвращения для древней хтонической религии вообще и не связывать с ней мифологии умирающего и воскресающего бога для Крита. Дело здесь не в деталях, многие из которых, конечно, могли возникать вплоть до последних столетий античного мира вообще. В наиболее общем виде эта мифология растерзания и восстановления божества не могла оставаться неизвестной для Крита. Это можно было бы утверждать даже и a priori, если бы об этом определенно не говорили тексты, приводимые под № 21 а—с.
д) Философское осознание мифологии «растерзания» в Греции связывается с орфиками, следовательно, не восходит раньше VI в. до н. э. Оно продолжено и завершено неоплатониками, т. е. заканчивает свою эволюцию вместе с концом всей античной философии. Новым здесь является только сама философия, а не мифы и умозрения, которые уходят в незапамятную старину и которые издавна составляли теоретическое содержание мистерий. Но эта философская теория мифа о растерзании является настолько замечательным документом греческой и общечеловеческой культуры, что не остановиться на ней нельзя. В план настоящей работы входит не только обзор самых мифов, античного мира, но и обзор античного осознания этих мифов, поскольку это не только помогает современному овладению античной мифологией, но и часто является единственным средством понять миф и разобраться в нем именно с нашей же точки зрения. Однако, для того чтобы хорошо разобраться в орфической теории Загрея, нужно независимо от орфиков подойти к Загрею так, как этого требует современная наука. Это облегчит нам изучение орфической теории.
4. Некоторые черты исторической картины мифологического Загрея. Для современной мифологической науки важно прежде всего понимание мифа в историческом плане. Нас интересуют в мифе прежде всего наиболее древние его основы и последовательность дальнейших исторических напластований. Напомним, что миф и язык являются для нас прежде всего известными формами первобытного мышления в широком смысле слова. Историзм в изучении мифа оказывается для нас не чем иным, как историей семантических напластований. Рассмотрим миф о Загрее с точки зрения его исторического развития.
а) Наиболее древняя стадия мифологического и вообще мыслительного развития, нащупываемая нами в мифе о Загрее, — это стадия первобытной слитности, доходящей до полной нерасчлененности. Она различима среди многочисленных позднейших напластований.
В обиходе всякой религии фигурируют такие понятия, как жертва, жрец, приноситель жертвы и божество, которому жертва приносится. На стадии расчлененного, и в частности формально–логического, мышления эти понятия вполне раздельны и даже в известном смысле противоположны. Другое дело — та отдаленная ступень мыслительной слитности. Представим себе, что бытие, или мировая жизнь, берется в целом, и притом настолько в целом и нераздельном, виде, что, кроме этого мира, больше нет ничего, от чего бы он зависел. Тогда расчленение и распадение такого мира окажется некоторого рода его растерзанием, т. е. его жертвоприношением. Но кому же приносится такая жертва, кем и от лица кого она приносится? Эта жертва приносится ему же самому, этому миру; и приносится она им же самим, этим самым миром. Желая расчлениться и оформиться, перейти от безразличного и безраздельного хаоса к расчлененному и упорядоченному космосу, этот единственный и возможный мир сам и при помощи своих же собственных средств и от своего же собственного лица приносит эту жертву расчленения самому же себе. Поэтому потребитель жертвы, жрец и, наконец, сама жертва являются в данном случае одним и тем же существом, одним и тем же единственно возможным миром, одной и той же общемировой жизнью. Прежде чем эти категории отделятся одна от другой в последующем религиозно–мифологическом сознании, сначала они даны в общенерасчлененном мышлении, где одно и то же существо является и приносящим, и принимающим жертву, и жрецом, и самой жертвой. Примеров такого нерасчлененного мышления в наиболее раннюю эпоху встречаем очень много. Эту первобытную диалектику слитного мышления в области мифологии жертвы надо понять во всем ее удивительном своеобразии. Только тогда можно будет разобраться во всей этой сложной мифологии Загрея.
б) Тот миф о Загрее, который встречается в известных нам античных источниках, уже давно вышел за пределы абсолютной нерасчлененности мышления и далеко за пределы нерасчлененной и самопротиворечащей семантики. Эта своеобразная семантика возникает перед нашими глазами только как отдаленная перспектива мифа о Загрее в его тысячелетнем прошлом. Это — стадия раннего матриархата, раннего стихийно–фетишистского мышления. В дошедших до нас античных источниках мифа о Загрее указанные четыре момента в понятии жертвоприношения уже различены и даже противопоставлены. Об их нерасчлененности можно говорить только как о фоне, который выражается каждый раз вполне понятными и раздельными обозначениями.
Прежде всего уже различаются и даже противопоставляются приноситель жертвы и сама жертва. Между тем и другим установлены отношения родства: приноситель жертвы — это Зевс и отец, а жертва — Загрей, его сын. Происхождение сына от отца их объединяет (некоторого рода единство здесь, конечно, остается). Однако совершенно ясно и то, что отныне Зевс есть именно тот, кто приносит жертву, но отнюдь не сама жертва. А сама жертва — это Загрей, т. е. совсем другое существо и личность; и с ним может происходить и происходит решительно все то, что происходит с жертвой, а не с жертвователем. Точно так же и жрец здесь не сам Зевс и не сам Загрей, но совершенно другое существо, которое является уже третьим, самостоятельным ингредиентом в мифе и не сводится ни к первому, ни ко второму. Это — Титаны. Правда, в лице Титанов мы здесь имеем не только жрецов, но и поглощающих жертву. Однако и между жрецом и потребляющими жертву, если брать мифологию Загрея в целом, тоже произошла вполне отчетливая дифференциация. Подлинным потребителем Загреевой жертвы являются, по мифу, не столько Титаны, сколько происходящие от этих Титанов люди и получающий здесь свое воссоединение разъединенный и распавшийся космос. Таким образом, мифологическое мышление здесь уже совершенно отчетливо перешло на стадию раздельно–логического мышления и лишилось своего прежнего слитного характера.
в) Однако перейти от нерасчлененного состояния мышления к дифференцированному можно было лишь под воздействием тех или других повелительных жизненных потребностей. Такие потребности могли и должны были возникнуть уже в период производящего хозяйства в противоположность собирательству и охоте. Ведь мифология Загрея оперирует уже не с фетишами, но с демонами и богами, т. е. является анимистической, возникшей не раньше эпохи производящего хозяйства, какие бы фетишистские аналогии мы ни находили для нее в древнейшую пору.
Но одна начальная ступень производящего хозяйства совершенно не в силах была создать всей мифологии Загрея. Ведь Загрей — это Дионис; а Дионис — это бог производительных сил природы в их наиболее буйном, безудержно–стихийном и хаотическом виде. Такой Дионис мог быть только матриархальным божеством; да и в последующем, уже окончательно сформировавшемся образе Диониса чисто женские черты и женская психика сохраняются весьма отчетливо, не говоря уже о его постоянных служителях, которыми являются всегда женщины. Такой Дионис едва ли мог быть особенно враждебным для Титанов, так как и Титаны, и Зевс (если он был дан в каком–нибудь мифе) тоже весьма мало отличались от универсального женского божества матриархата и во всяком случае были его второстепенными представителями и не столь существенными коррелятами.
Следовательно, существенного развития мифологии Загрея нужно искать значительно позднее. В эту эпоху мифология впервые дала образ богатыря и героя, успешно борющегося со всякими безличными и неорганизованными стихиями природы и общества. Титаномахия, ги–гантомахия, тифония, бесконечные поединки богов и героев с разного рода чудищами и страшилищами — это все одно из наиболее характерных отличий мифологии металлического и развитого земледельческого и скотоводческого века. Борьба Загрея и Титанов, насколько можно судить, является примером такой борьбы мощной человеческой индивидуальности со стихией. Поскольку, однако, эта мифология говорит о внутреннем объединении титанического и дионисийского начал, а Дионис тут, подобно самому Зевсу, в конфликте с Титанами, то нужно думать, что Загрей из всех персонажей мифа на этой ступени наиболее близок к внутреннему смыслу героизма и является для той эпохи как бы символом героизма вообще. Загрей, которого древние называли первым Дионисом, — это внутренний принцип героизма строгого патриархата, так как здесь сосредоточенная в себе мощь стихии (Титаны) впервые соединилась с разумно–волевым мужским индивидуумом.
Но чтобы лучше уяснить природу мифологии Загрея, необходимо точнее ориентировать ее на историческом фоне второго и третьего Диониса. Второй Дионис — сын Зевса и Семелы; родина его — Фивы, и он очень прочно вступает в историю фиванского и всякого другого античного героизма. Этот второй Дионис не просто только еще борется с безгласной стихией, как первый Дионис — Загрей, но борется с ней уже внутри самого героизма, является ферментом для жизни и подвигов героев, уже преодолевших внешнюю стихию и обратившихся к личной жизни и подвигам в среде самих же героев. Этот второй Дионис — такой же принцип героизма периода весьма зрелого патриархата, как Загрей в его первоначальную пору. Но и это — еще не последняя стадия мифологии и социального развития из тех стадий, которые образовались в мифе о Загрее.
Миф о Загрее поражает еще одной чертой, которая в такой мере, быть может, не свойственна ни одному античному мифу. Это чрезвычайно ощутительное общение человеческого индивидуума с космической жизнью. Эта космическая жизнь дана здесь в самом напряженном виде. В мифической форме поставлены все кардинальные вопросы мироздания со всеми проблемами единства и множества, распадения и воссоединения, гибели и возрождения. Мы находим здесь учение еще и о том, как эта мировая трагедия и как это ликование после ее преодоления пронизывает насквозь все существо индивидуального человека, пронизывает настолько, что только он и оказывается некоторым единством титанического и дионисийского начал.
Подобного рода мифологические концепции не могут возникать в те времена, когда еще нет четкого разделения между космосом и человеком, когда человеческая личность еще не выделилась из общеприродной и общекосмической жизни и, главное, когда у человека еще не дошла до его сознания противоречивость, существующая между субъективной жизнью и объективным миропорядком. Такие мифы могут возникнуть только тогда, когда уже окончательно сформировалось то, что можно назвать космической мифологией, и, с другой стороны, когда отдельная человеческая личность уже настолько развита, что перед ней стоит проблема охвата этого открывшегося ей космоса и проблема вмещения этого космоса в пределы его совершенно внутреннего, интимного самочувствия. Все это переносит нас в поздние периоды общинно–родовой формации или во всяком случае в такие, когда уже проснулось субъективно–человеческое самоощущение.
г) Эта сторона мифа о Загрее выступает особенно ярко на той его ступени, на которой возникает исторически известный нам культ Диониса в Греции, т. е. в основном в VII в. до н. э. К этому времени и надо отнести истоки мифологии того, кого древние называли третьим Дионисом, т. е. Иакха, этого знаменитого элевсинского Иакха, в котором воплотились как реставрация древнего матриархального Диониса, так и субъективизм и имма–нентизм начального периода цивилизации или той замечательной переходной эпохи, когда рушилась патриархальная олимпийская мифология и нарождалась мифология в соответствии с живым самочувствием индивидуума, освобождающегося от общинно–родовых авторитетов. Этот культ Диониса и связанная с ним мифология важны для нас потому, что критский миф о Загрее именно здесь получает свое последнее оформление и только в VII в. вырабатывается все его основное содержание. Об этом культе Диониса писали многие буржуазные исследователи, и лет сорок, пятьдесят назад он был в Европе очередным научным и эстетическим увлечением. Однако до сих пор еще не дано достаточно убедительного социального объяснения этого популярного в Греции культа и этой распространенной в античном мире мифологии. Почему в VII в. до н. э. по Греции проносится этот культ Диониса? Занесен ли он с Крита или из Фракии? Почему с этого времени он так глубоко отразился на всех сторонах древнегреческой жизни?
Если не учитывать этого субъективизма и этого, можно сказать, имманентизма (поскольку все космическое трактуется в этом мифе как исконно внутренне–человеческое и интимно–ощутительное), совершенно нельзя будет понять социальной сущности и дионисизма вообще, и мифа о Загрее в частности. VII век — это век борьбы с Олимпийской религией, так свободно и фривольно трактуемой в поэмах Гомера. Возникала революция против аристократического Олимпа, подобно тому как возникала и революция против всей общинно–родовой формации, породившей в эпоху патриархата родовую знать с ее олимпийскими богами. Частная инициатива, столь крепко связанная и ограниченная при общинно–родовом строе, вела теперь к возникновению уже свободного от общинных пут человеческого индивидуума, пробуждала к жизни внутреннее самочувствие, заставляла этот индивидуум более глубоко понимать жизнь природы и общества, заставляла более уверенно распоряжаться в объективном мире. Это было начало классической (а не ранней) рабовладельческой формации и восхождение демократических элементов к власти. В области же религиозно–мифологической это было бунтом против аристократического Олимпа и взрывом оргиастических сил, дремавших в глубине человеческого существа, придавленных светлым и легким аристократическим миром олимпийской мифологии и теперь восставших снизу, из деревни, из захолустной Фракии, где зарождалась антиолимпийская, чисто демократическая, рабовладельческая религия и мифология. В этом восходящем демократизме и в этом (частичном, конечно) освобождении личности, в этой растущей рабовладельческой формации и заключается разгадка культа Диониса. В этом культе Диониса античный грек как бы разгадывал внутренний секрет олимпийских богов, проникал в их внутреннее существо и видел в них уже не легкомысленные образы Гомера. Эта темная глубина, открывшаяся античному греку, отныне проникала все его человеческое нутро, наполняя его настолько глубоко и абсолютно, что в нем уже не оставалось никакого разума и никакого рассудка, и он впадал в оргиазм, в дикий вакхизм, в этот самый дионисийский экстаз. Этот человек представлял себе, что он тоже растерзывает Загрея, т. е. своего наивысшего бога, что он тоже поглощает его тело и его кровь и через то приобщается ко всей общекосмической и общебожественной жизни.
В свете намеченных здесь исторических напластований в критском мифе о Загрее только и можно понять, почему греческие философы придавали такое огромное значение этому мифу, почему на почве дионисизма возникла целая тысячелетняя организация орфиков и почему этот миф не умирал до последних дней античной философии. Философствовать о Загрее греки перестали только тогда, когда Греция переродилась в христианское средневековье. Но и в средние века Дионис и Загрей все ещё продолжали существовать в разного рода сектах и ересях и, несмотря ни на какие преследования, дожили до Возрождения и с тех пор не раз становились самой настоящей модой вплоть до начала XX в. Это заставляет особенно внимательно разобраться в орфической концепции Загрея. Все указанные напластования в Загрее: 1) его первобытная слитность, доходящая до единства противоположностей, 2) его расчленение, оформление и героический антропоморфизм и, наконец, 3) его космический имманентизм, оргиазм, доходящий до экстаза, — все это выступает там и здесь в орфических учениях, находя для себя то более, то менее совершенное выражение.
5. Орфическая интерпретация Загрея. а) В орфической интерпретации Диониса и его растерзания важно прежде всего определение Загрея — Диониса и отводимое ему в мире богов место. Орфики относят Диониса к так называемым новым богам. Он — последний бог и царь после Урана, Кроноса и Зевса (№ 24 g, h) (эта последовательность у орфиков передавалась по–разному). Если до сих пор миф поднимался от Земли до светлого, чисто идеального мира богов, то с приходом Диониса, учат орфики, ставится вопрос о нисхождении этой чистой идеальности э мир душевно–телесной делимости. Дионис и есть принцип этого перехода от неделимой монады к делимой, но опять восстанавливаемой деми–ургии (№ 22 а, 23 с, к), охватывающего множество других богов с более частными функциями (№ 24 h). Зевс, самый светлый и самый идеальный бог, рождает Диониса от самой темной и мрачной богини, от Персефоны или Деметры. Дионис и Аид в сущности одно и то же (как гласит фрагмент Гераклита, воспроизводящий, несомненно, эту старинную орфическую и доорфическую концепцию). Такое происхождение Диониса обеспечивает ему бесконечно мощную способность проникать в глубины материи вплоть до ее последнего дробления, замирания и уничтожения, оставаясь в то же время на солнечных высотах Зевсова престола (трон Зевса отныне — Дионисов трон, № 20 1, 24 h). Дионис уже с самого своего начала есть нечто всеобъемлющее и принцип бесконечно малых дроблений и восстановлений, уходящих во мглу абсолютно алогического дробления. Самое яркое место, где формулирован этот Дионисов принцип бесконечных дроблений, — Damasc. 160, № 20 1; ср. № 23 а.
б) Орфики воспринимали именно ту сторону мифологии Загрея, которую мы выше назвали религиозно–мифологическим имманентизмом. Орфики учат здесь не просто о богах и не просто о мире, но ставят вопрос о том, как может существовать распавшийся и беспорядочный мир при наличии вечных и никогда не распадающихся богов. Они решают этот вопрос в том смысле, что для объяснения распавшегося мира нужно выставить тезис тоже о распавшемся и даже растерзанном божестве, но они присоединяют и учение о восстановлении распавшегося мира и этого растерзанного божества. Ясно, что все подобного рода концепции орфики могли строить только благодаря пониманию ими имманентности божества миру, т. е. при наличии той новой ориентации человеческого субъекта, которая пришла с распадением общинно–родового строя и с выдвижением новой, освобожденной от родовых авторитетов, самостоятельной и инициативной личности. Орфики, конечно, не могли понимать ни социальной природы дионисизма, ни его философской значимости в системе античного мироощущения, но в их сложных и неповоротливых схемах ясно чувствуется этот Дионис как религиозно–мифологический коррелят восходящего демократического века, восходящей рабовладельческой формации.
Демиургия и бытие Диониса вовсе не есть только объективное, только внешнее бытие. Самым существенным является то, что это бытие взято со стороны своего сознания, со стороны своего самочувствия. По учению орфиков, сам Дионис есть не просто идеальное бытие, но именно ум, и поскольку это бог, то именно Мировой ум и Мировая душа. Дионисова делимая демиургия есть создание не просто отдельных бездушных атомов, но творение именно чувствующих, мыслящих индивидуальноетей. Дионис не есть Мировой ум или Мировая душа в смысле абсолютно неделимой единичности (таковым является Зевс, а не Дионис). Дионис — растекающаяся цельность, или, как выразительно говорит Макробий (№ 23 d), noys hylicos, т. е. «материальный ум». Об этом говорит множество орфических и неоплатонических текстов (№ 22 a, d, h). Олимпиодор (№ 22 h) прямо называет Диониса принципом множественности: «я» и «ты». Это чрезвычайно важное определение, рисующее Диониса как бога личного, субъект–объектного противостояния, исходящего из того субъект–объектного слияния и нераздельности, каковой он является в качестве мирового «материального ума», к каковому он, по учению орфиков, благодатно возводит своих служителей.
в) Дионис — Загрей, взятый сам по себе, есть только принцип и задание, которые должны определенным образом осуществиться, реализоваться. Реализация эта возможна только как преодоление всего, что противостоит Дионису — Загрею. Загрей есть всеобщее единопроник–новение, а противостоящий ему мир есть, по учению орфиков, глыба (или совокупность глыб) абсолютной непроницаемости. Покамест эта разобщенная глыбообразность мира не будет преодолена, до тех пор Дионисов принцип бесконечно малых единопроникновений остается только голым принципом без всякой реализации. Но это значит, что предстоит встреча и борьба Загрея с Титанами. Титаны — это именно изолированные глыбы, из которых состоит мир и которые никак не хотят вступать во внутреннее общение один с другим и, следовательно, в общение с миром. Это абсолютизированный атомизм или индивидуализм, принцип раздельной непроницаемости. В этом смысле античность охотно изображает Титанов как «надменных» и неблагочестивых существ, что мы находим и у Гесиода (Theog. 155), и у Платона (Legg. Ill 701с), и у Горация (Carm. III 4, 42), и у Плутарха (№ 22 i); ср. tic. De legg. Ill 5. Предстоит, следовательно, поединок этих двух устроений бытия. Как он происходит у орфиков? Дионис есть стремление к всеохвату. Поэтому он прежде всего устремляется в окружающее его титаническое инобытие с целью найти там себя и утвердить себя. Он, переходя в инобытие, стремится в нем к самому же себе, ибо только так он и может все воссоединить в едином взаимно–проникновении. Но это значит, что Загрей смотрит в зеркало, что Титаны, привлекая его к себе, подставляют ему некое зеркало. У орфиков тут замечательный символизм Дионисова зеркала (№ 24 а—е). Ясно также и то, что, вовлекаясь в инобытийный мир, Дионис— Загрей испытывает бесконечный ряд превращений, потому что материя сама по себе бесконечна, и для проникновения в ее последние глубины необходимо пройти все ее бесконечные образы и формы, охватить целую бесконечность материального становления вообще. Итак, созерцая себя самого в инобытии, испытывая бесконечность превращений, Загрей мчится по глухим просторам материальной пустыни, преследуемый Титанами, божествами вечной изолированной непроницаемости.
Что же далее? Покамест Загрей только еще созерцает свой образ в инобытии, а Титаны всего только еще завлекают его к себе, окончательного, предельного воссоединения всего мира в Загрее, очевидно, еще не наступает. Последнее, предельное, субстанциальное воссоединение с Загреем может произойти только в результате физического, материального поглощения материальным миром всеединящего Загрея. Отсюда — дальнейший и самый центральный акт этой мировой мистерии, по учению орфиков: это — растерзание Диониса — Загрея Титанами и пожирание его ими (№ 22 а—d, 23 d, i). Здесь сразу достигалась двоякая цель: Дионис входил во все бесконечно малые части мироздания, а мироздание приобщалось божественному всеединству, чем и расплавлялась титаническая глыбообразность изолированно–непроницаемого бытия. Отныне мир уже не есть мертвая глыба или совокупность мертвых глыб. В его жилах теперь течет единая, все воссоединяющая с единым кровь абсолютных проникновений; и каждый атом бытия отныне уже не просто титаничен, но и дионисичен одновременно. Мы являемся, говорят орфики, тоже «частью» Диониса (№ 23 I), и наш ум отныне «дионисичен» (№ 23 d). Характерно подчеркивание в орфических материалах (№ 21 h, 22 а, 23 f) растерзания Диониса именно на семь частей: этим, несомненно, хотели сказать, что Дионису причастен весь мир, все мироздание (понимавшееся тогда в виде семи небесных сфер). Подчеркивается также (№ 22 g, h, 23 1, 24 f, g) и двойной состав человеческого существа, тоже титанический и дионисийский. Вино, которое тут уже понимается духовно, возводит нас именно к этому всеохватывающему Дионису, властно разрушая все наличествующие в человеке «титанические» преграды, так что и сам Дионис получает название Ойноса, т. е. Вина (№ 24 f).
г) Наконец, орфическая философия продумывает до конца и самые формы объединения этих двух универсальных начал. Именно, поскольку растерзанный Загрей все же остается божеством и не может исчезнуть окончательно, необходимо было формулировать то новое существование Загрея, когда он оказывался не просто малоопытным отроком, но принципом воссоединенного мироздания. Этот принцип нашли в Аполлоне как божестве света и светлооформленной индивидуальности. Поэтому главным образом именно Аполлон воссоединяет растерзанные члены Дионисова тела (№ 22 а, 23 е—h, 24 1), и, по иным источникам, тут происходит даже прямое воскрешение Загрея (№ 20 f, 23 d, i). Титаны также не могли остаться в прежнем виде после воссоединения с Загреем. Их испепеляет огонь божественного всеединства, к которому они приобщились. Миф рассказывает о поражении их молнией Зевса. Они прекращают свое изолированное существование, а их новая титанически–дионисийская сущность приобретает теперь соответствующую ей новую форму, именно форму человека. Люди у орфиков появляются именно из пепла и копоти сраженных молнией Зевса Титанов. Это означало также и сохранение титанического начала, хотя уже на новой и небывалой ступени; это влекло за собой также и некоторого рода примирение с титанизмом или прощение Зевсом древней вины Титанов в отношении Загрея. Так кончилась мировая трагедия, возникшая в результате воцарения над миром Диониса.
д) Орфическая философия Загрея отражает собой очень древнюю, восходящую к критской культуре, сугубо мистическую и даже мистериальную мифологию страдающего и воскресающего божества. Такую мифологию находим не только на одном Крите; полная ей параллель дана и в египетском Озирисе, и во фригийском Аттисе, и в финикийском Адонисе, и в малоазиатском Сабазии. Орфики в данном случае только выразили в антично–философских понятиях древнейшую мифологическую идею, далеко выходящую за пределы исторической Греции, идею, которую мы должны были бы предполагать в такой развитой культуре, как критская, даже если бы и не было на то приведенных у нас выше прямых указаний Диодора, Еврипида и Фирмика Матерна (№ 21 а—с). Орфическая концепция Загрея делает понятным и то, почему Диодор считает Крит родиной развившихся впоследствии греческих мистерий. На основе орфических представлений Крит понимался впоследствии как источник очищений. С Крита выходили знаменитые очистители древности: Эпименид (№ 26 а), Карманор (№ 26 d) и др. (№ 26 е). Считалось, что в пещерах Крита давалось тайное знание таким философам, как Пифагор (№ 26 с), таким законодателям, как Минос (№ 12) и упоминаемые в тексте № 26 h, и таким очистителям, как Эпименид (№ 26 b). Тянулась определенная нить от древнего мифа о растерзании Загрея к мифу об Иакхе позднейших элев–синских мистерий (№ 26 g). Древний миф о Загрее мог не осознаваться в отвлеченных понятиях, как оставалось без всякого осознания множество древних мифов вообще, но когда в античности возникла потребность в таком его отвлеченно–философском осознании, то произойти оно могло только в таких глубоких и широких построениях, какие находим в позднейшей орфической концепции.
Не будучи в состоянии понять социальной истории своего Загрея, не умея различать в нем рудиментов дикости начального периода цивилизации, что такое древнее слитное и дальнейшее формально–логическое мышление, не понимая сущности религиозно–мифологического имманентизма и субъективизма, орфики все же так или иначе, и пусть на свой оригинальный манер, сумели достаточно полно и глубоко отразить в отвлеченных понятиях эту сложную, трудно анализируемую и вполне архаическую мифологию, которая когда–то была огромным достижением человеческого мышления на Крите и в Передней Азии, но которая потом изжила себя самое и перестала быть понятной и массам, и отдельным мыслителям. И притом орфики сделали это так, что архаическая мифология Загрея навсегда оказалась связанной с их философской интерпретацией и всякий разрыв мог вести только к утере понимания и того и другого. Вот почему мы сначала изложили миф о Загрее в его наиболее архаической форме, а уже потом привлекли его орфическую интерпретацию.
Со стороны теоретико–литературной орфическая концепция Загрея является выдержанным и законченным образцом античного символизма, если под символом понимать не аллегорию, т. е. не такую образность, которая есть только одна из возможных и многочисленных иллюстраций той или другой отвлеченной идеи (прекрасный пример такой аллегории есть басня), но такую, которая выражает только то, что дано в ее понятии, в ее идее, и ничего больше, и идея которой имеет смысл только для этой образности. Загрей есть демиург становления (как в его растекании, так и в его восстановлении), но и демиург становления у греков есть только Загрей, и больше никто другой. Он тут значит именно то, что он есть; и есть он тут только то, что он значит. Такую синтетическую образность лучше именовать символом, а не аллегорией. Примером аллегорического толкования Загрея — Диониса может служить физическая его интерпретация, переданная нам Диодором (№ 20 п).
в. Миф о Загрее у Нонна. Необходимо указать на один обширный античный документ о Загрее, превосходящий собой по величине все тексты, указанные выше. Это — конец V и вся VI песнь знаменитой поэмы Нонна о Дионисе (№ 25). К сожалению, разработка мифа о Загрее у Нонна не является лучшим местом его поэмы. Нужно считать чисто личным измышлением Нонна такие эпизоды, как рассказ о влюбленности многих богов в Персефону, посещение Деметрой Астрея и его предсказание (это — старый, еще гесиодовский (Theog. 376 и сл.) Титан, превращенный у Нонна в астролога) и весьма пространное изображение мирового пожара и потом мирового потопа, имевших место после растерзания Загрея. Однако многое у Нонна, как и в других частях его поэмы, является здесь или прямо старинным, или во всяком случае реставрацией старинной мифологии. Такова, например, мелкая, но очень интересная деталь в образе Загрея — рогатость (VI 165). Ее можно считать вполне архаической, потому что Дионис вообще в представлении греков был тесно связан с бычьей природой. (Кроме № 11, ср.: Eur. Bacch. 913, Lycophr. 209; «быкорожден–ный» в Orph. frg. 297; «быкообразный» — Clem. Alex. Protr. I 16, Arnob. V 21; «быкоприродный» у самого Нонна, IX 15, XI 161, XXI 215; «многими поэтами он просто зовется быком» — Athen. XI 51, 476а.) Таково, например, перечисление всех превращений Загрея перед растерзанием его Титанами (VI 175— 198): Загрей превращается в молодого Зевса, «дождевого» старика Кроноса, льва, коня, рогатого дракона, тигра и, наконец, в быка.
Упомянем о мычании Геры, возбуждающей Титанов против Загрея (VI 201). Обращают на себя внимание также некоторые особенности столкновения Загрея с Титанами, не зарегистрированные нами в других источниках: изуро–дование лица Загрея Титанами (VI 172); активность Загрея во время борьбы вместо обычного убегания (в качестве льва он рычит и неистовствует от гнева, в виде рогатого дракона он прыгает на голову и шею Титанов, в качестве быка он бодается); превращения Загрея происходят не во время его убегания, но во время его схваток с Титанами, для того чтобы усилить нападение.
Картина мирового пожара и мирового потопа, вызванных Зевсом после гибели Загрея, представляет фантастическое измышление самого Нонна, но все–таки ее внушительность и универсально–мировой характер соответствуют космическому характеру всей древней мифологии Загрея. Обращает на себя внимание также и полное отсутствие какого бы то ни было символизма в концепции Нонна. Загрей изображен здесь при помощи позднейших импрессионистических приемов, но это изображение выдержано в тонах старого, непосредственного эпоса и абсолютной мифологии, без какого бы то ни было намека на символическое толкование. Восходя к древнейшим орфикам, Нонн здесь абсолютно неорфичен. Наконец, разработка мифа о Загрее у Нонна местами высокохудожественна, например — изображение борьбы Загрея с Титанами. Поэтому, несмотря на всю растянутость и произвольные измышления, изложение мифа о Загрее у Нонна является для нас весьма ценным документом и в основе своей восходит к хорошим и безукоризненно древним источникам. Между прочим, Нонну не чуждо некоторого рода сознание (правда, весьма отдаленное) о связи мифологии Загрея с Критом: в VI 120— 122, во время следования Деметры и Персефоны мимо Крита с последнего раздаются звон оружия и диктейское эхо.
19. a) Clem. Alex. Protr. III 42, 5.
Антиклеид сообщает в «Возвращениях» [Идоменея из–под Трои в Ликт], что ликтийцы (они — критский народ) приносят людей в жертву Зевсу.
b) Athen. VII 375f — 376а.
О том, что свинья у крнтян является священным животным, Ага–фокл Вавилонский так говорит в I книге о Кнзнке (FHG IV 289): «Мифы гласят, что рождение Зевса произошло на Крите в Ликте, в котором и совершается тайная жертва [подразумевается человеческое жертвоприношение]. Именно, рассказывается, что Зевсу дала свою грудь свинья и, заглушая своим хрюканьем крик младенца, она делала его незаметным для приходящих. Потому все считают это животное достойным высшего почитания, и нельзя, говорит он, употреблять его мясо в пищу. Прасийцы же приносят свинье жертву, и эта жертва считается у них преимущественной».
Близко к этому повествует и Неанф Кизикский во II книге о таинстве (FHG 111 8).
(Ср. Eustath. П., р. 775, 14 и сл. — дословная цитата из предыдущего места Атенея.)
c) Нот. Od. XI 322, Жук. (Минос — людоед).
Явилась потом Ариадна, дочь Кознодея (oloophronos) Миноса…
d) Eur. Cretenses (Berliner Klassikertexte. Berl., 1907. II. 75; 217, 35 и сл., — слова Пасифаи к Миносу или, что менее вероятно, к Минотавру).
К тому же, если ты хочешь ринуть меня в морскую глубину, ринь! Ты ведь знаток убийством пятнающих и человекоубийственных закланий. Или, если ты вожделеешь сожрать живым мое тело — вот оно, чтобы не было недостатка в пиршестве.
e) Serv. Verg. Aen. Ill 121 (принесение в жертву Идоменеем Зевсу своего сына).
Идоменен, происходящий из семени Девкалиона, царь критян, возвращаясь после разрушения Трои, во время бури дал обет принести в жертву то, что ему прежде всего встретится на пути. Произошло так, что ему прежде всего встретился сын. Когда он принес его в жертву (как говорят одни) или когда он только захотел принести его в жертву (как говорят другие), после этого началась чума. Изгнанный своими гражданами из царства, он занял мыс Саллентин в Калабрии, близ которого он и основал город…
f) Plut. Themist. 13, Алекс. (Эвфрантид приносит трех персов в жертву Дионису Оместу перед Саламинским сражением).
Фемистокл приносил жертву на корабле надорха, когда к нему привели трех красавцев пленных в великолепной, затканной золотой одежде. Их называли сыновьями Артаикта и царской сестры Сандавки. Их заметил гадатель Эвфрантид. В это время на жертвеннике блеснуло и поднялось кверху большое и яркое пламя, направо же от гадателя кто–то чихнул, что также считалось приметой. Гадатель схватил Фемистокл а за руку и советовал убить молодых людей — после молитвы всех принести в жертву Дионису Оместу: тогда, говорил он, греки будут спасены и одержат победу.
Страшный, необыкновенный совет гадателя привел Фемистокла в ужас. Но толпа, как это часто бывает в решительную минуту, во время опасности прибегает для своего спасения скорее к глупостям, нежели слушается голоса рассудка. Все стали взывать к богу, потащили пленников к алтарю и заставили принести их в жертву, как советовал гадатель. Этот рассказ мы находим у прекрасно образованного и знакомого с исторической литературой лесбийца Фания.
Ср. у него же Arist. 9 и Pelop. 21.
g) Ovid. Met. X 224—228, Шерв. (о человеческих жертвоприношениях Зевсу Ксению в кипрском городе Амафунте).
Возле ворот их стоял Юпитера–Гостеприимца
Злом омраченный алтарь. Как завидит пришелец, что пятна
Крови на камне его, он думает: тут убивают
Богу телят–сосунов да двухлетних овец амафунтских.
Путник сам жертвой бывал.
Ср. Firmic. Matern. VI 1—5. См. № 21 с.
20. a) Anecd. Oxon. II 443, 12 (генеалогия Загрея — Диониса).
Некоторые утверждают, что Загрей — сын Аида, как, например, Эсхил в «Сизифе» (frg. 228). В «Египтянах» же он называет так Плутона (frg. 5), а в «Умоляющих» (156—158) — подземного Зевса, «госте–приимнейшего Зена мертвых», [конъектура Германа].
b) Etym. Μ. Dzagreys (Загрей — Дионис у поэтов).
Как известно, Зевс сочетался с Персефоной, откуда — Дионис хтонический. Каллимах (frg. 171) пишет: «Родившая сына Диониса — Загрея…» Загрей — от dza [весьма, очень], так что Загрей — Великий Ловчий. Некоторые считают его тождественным с Плутоном.
(Ср. Etym. Gud. 227, 41 —те же сведения, но менее исправный текст. Также Каллимаха приводит Hesych. (Dzagreys), указывающий на происхождение Диониса хтонического от Зевса и Персефоны.)
c) Athenag. 20, Преобр.
Потом он [Зевс] произвел кровосмешение с дочерью своей Прозерпиной, и изнасиловал в виде дракона, и имел от нее сына Диониса.
Hyg. Fab. 155.
Либер, сын Юпитера от Прозерпины, которого растерзали Титаны…
d) Athenag. 32.
…Им следовало бы наперед возненавидеть Зевса, который имел детей от матери Реи и дочери Коры и женился на собственной сестре, или выдумавшего это Орфея, который представил Зевса более преступным (и) нечестивым, чем самый Фиест…
e) Tatian. Adv. Graec. 87, Преобр.
Зевс совокупляется с дочерью, и она от него родит. Об этом свидетельствуют Элевсинские таинства, дракон таинственный и Орфей, который говорит: «Затворите двери непосвященным».
f) Justin. Dial. с. Tryph. 69.
Ибо когда у них говорится, что Бахус, сын Юпитера, родился от сношения его с Семелой, что он был изобретателем винограда, что, после того как был растерзан и умер, он воскрес и взошел на небо, и когда в таинства его вводят осла, то не вижу ли я, что диавол подражал приведенному выше пророчеству патриарха Иакова, написанному у Моисея?
g) Philostr. Epist. 30 II 241.
Таким образом, и Посейдон подошел в виде пурпурной волны, и Зевс в виде быка, золотого дождя, дракона и других прикрытий, откуда — Дионис, Аполлон, Геракл и боги от прелюбодеяния.
h) Schol. Pind. Isthm. VII 3.
Он назвал Диониса сопрестольником Деметры, с одной стороны, в соответствии с мистическим учением о том, что рядом с ней восседает Загрей — Дионис, происшедший от Персефоны, он же, по некоторым, Иакх..
Ср. Tzetz. Lycophr. 355
i) Nonn. VI 155—161, см. ниже, № 25 b (ср. также намеки на «тайный брак» Зевса с Персефоной, без упоминания имени Загрея — Диониса, в Hymn. Orph. XXIX 7, в XXVII и LV1 9).
j) Cic. De η at. deor. Ill 58.
У нас много Дионисов… Четвертый — от Зевса и Луны [по–видимому, Цицерон путает здесь Семелу с Селеной — Луной), которому, как думают, посвящены орфические таинства.
Lyd. De mens. IV 51.
…Четвертый — от Зевса и Семелы; ему посвящены орфические мистерии, и им замешивается вино.
(Ср. еще о разных Дионисах — Diod. Ill 62, 2—8 (ниже, пункт п) и Philod. De piet. 44 (в № 21 j).)
k) Alcmaeon. EGF, frg. 3 (древнейшее упоминание о Загрее).
Гея, владычица, ты, о Загрей, из богов величайший!
Aeschyl. Frg. 228 (прощание Сизифа, уходящего из Аида, с Загреем и Плутоном).
Привет от меня Загрею и тебе, царю премного гостеприимному.
Callim. Frg. 171.
[Прозерпина], родившая сына Диониса — Загрея.
Ср. № 20 а.
Callim. ар. Tzetz. Lycophr. 208 (Дионис — брат Аполлона).
Титаны, растерзавшие части тела Диониса, передали их его брату Аполлону, как говорит Каллимах (frg. 374).
Ср. Philoch. Frg. 22 (FHG I 387).
1) Procl. In Tim. 42e, III, p. 316, 3 (Дионис — наследник Зевса).
Вот что сказал Орфей о монаде новых богов:
Зевс–отец над вселенной царил,
А Вакх был преемник.
Damasc. 245.
Поэтому и является Дионис преемником Зевсовых деяний, говорит Орфей, поскольку Зевс — творец цельности. Однако начало, середина и конец суть некие подчиненные элементы, но стоящие в зависимости один от другого. В непосредственном же смысле (haplos) части согласуются преимущественно с целым.
Damasc. 160.
Единственный (monoeides), единичный (heis) демиург есть деми–ургическая единичность (henosis). Однако он есть цельность, если, уже проявляя свои части, он еще находится вне дробления на части, как, например, Сабазий. Но он есть уже Дионис, если он есть беспредельно делимое множество. Потому и Дионис, и Зевс, и [вообще боги–свершители аналогичны Фанету в смысле беспредельного множества.
AeL Aristid. 1, p. 49, 10.
Еще я слышал от некоторых и другое суждение об этом, а именно что Дионис есть сам Зевс.
m) Hymn. Orph. 46, Недович (гимн Загрею Ликниту):
После таких же молитв я–зову Диониса Ликнита,
С Нисы цветущего бога, желанного, умного Вакха,
Чадо любимое нимф и прекрасной венцом Афродиты;
Ты, что когда–то потряс средь дубравы стопы хороводом,
С нимфами радуясь вместе, гоня обуянных восторгом,
Следуя Зевсовой воле, ты бременем стал Персефоне,
Вырасти сыном у дивной, богам ты бессмертным любезен,
Добрый, гряди благодатно, желанные жертвы приемли!
n) Diod. Ill 62, 2—8.
Для древних мифографов и поэтов, у которых написаны о Дионисе несогласные вещи и которыми распространяются об этом многочисленные странные рассказы, очень трудно определенно сказать о происхождении этого бога и о его деяниях. И действительно, одни говорят о происхождении одного Диониса, другие — трех.
…(6) Передают мифографы и о третьем происхождении [Диониса], соответственно которому Дионис, говорят, будучи сыном Зевса и Де–метры, был растерзан земнородными и сварен, но в то же время после составления членов его тела Деметрой в одно целое восстановился сызнова молодым, причем [соответствующие авторы] сводят эти рассказы к физическим объяснениям (8). А именно то, что он сын Зевса и Деметры, это–де говорится вследствие того, что виноград, получая свой рост от земли и дождя, приносит выжимаемое из его кистей вино. То, что он еще в юности был растерзан земнородными, обозначает, [говорят], обработку земледельцами плодов. Это — потому, что люди считают Деметру землей, [последнюю фразу вычеркивают Reiske и Кегп]. О варке членов тела сказано в мифах вследствие того, что большинство путем варки и смешивания вина делают его более ароматным и лучшего качества. А то, что члены Дионисова тела вновь восстанавливаются в стройном виде в предшествующем состоянии после осквернения их земнородными, это означает, что ежегодно летом земля восстанавливает обобранный и срезанный виноград для расцветания, дающего возможность нового плодоношения. Ибо и вообще древние поэты и мифографы толкуют Деметру как Demeter, [Мать–Землю].
(8) Согласным с этим является, как говорят, и то, что выражено в орфических произведениях и введено в их священные таинства, о чем не должно подробно рассказывать непосвященным, [мотив невозможности обыденного языка для мистерий — обычен, начиная с намеков у Платона, Conv. 218bс].
21. a) Diod. V 75, 4 (Дионис — Загрей на Крите).
Они говорят, что этот бог [Дионис] родился на Крите от Зевса и Персефоны. Орфей передал о нем, согласно таинствам, что он был растерзан Титанами.
b) Eur. Frg. 472 (хор жрецов–мистов на Крите, образец пестрейшего мифического синкретизма; прозаический перевод).
О, чадо финикородной [из Тирии] Европы и великого Зевса, владыка стоградного Крита! Я пришел, покинувши священные храмы, стропила для которых дало туземное бревно, срубленное халибской секирой и скрепившее воловьим клеем прочные скрепления кипариса. Проведя чистую жизнь, с тех пор я стал мистом Идейского Зевса, свершивши громы блуждающего ночью Загрея (и) его сыроядные пиры и вознеся факелы горной Матери, я, освященный, наименовался вакхом Куретов.
Неся белые одежды, я избегаю рождения [быть при родах] смертных и не прикасаюсь гроба умерших. Я также хранюсь вкушения животных яств.
с) Firmic. Matern. VI, p. 15 (одно из наиболее подробных сообщений о Либере, или Загрее, т. е. об отроке Дионисе, критском сыне Зевса).
Итак, Либер был сыном Зевса, т. е. критского царя. Поскольку он был порождением прелюбодейной матери, он воспитывался у отца более тщательно, чем это было нужно. Супруга Зевса, по имени Гера, под действием мачехиной ненависти всеми способами готовила козни для убийства ребенка. Отец же, зная про себя о ненавистных чувствах жены, при отправлении в чужие земли доверил надзор за сыном подходящим, как ему казалось, стражам, чтобы не произошло никакого зла со стороны разгневанной женщины. Гера, выбравши для своих козней удобное время, с этих пор еще сильнее воспламенела гневом; и так как уехавший отец передал мальчику и царский трон, и скипетр, то Гера прежде всего устранила стражей разными царскими подарками, а затем поместила своих сопроводителей, по имени Титанов, во внутренних частях дворца и так подействовала на настроение мальчика мастерски приготовленными погремушками и зеркалом, что тот покинул царское седалище и пылким любопытством своей детской души был привлечен к месту козней. Будучи схвачен, он тут был убит; и, чтобы нельзя было найти никакой улики убийства, скопище сопроводителей Геры, растерзавши члены тела Либера на куски, разделило их между отдельными участниками. И далее, чтобы к этому преступлению прибавить еще новое, — поскольку у них был сильный страх перед жестокостью тирана, — они, сваривши разные части тела мальчика, пожрали их — с целью насладиться неслыханным до того дня пиршеством с употреблением человеческого трупа. Сестра убитого — ее имя было Афина — сохранила его вырванное сердце для себя, поскольку и она была участницей преступления, — как для того, чтобы было очевидное доказательство для донесения, так и для того, чтобы было чем смягчить натиск разъяренного отца. Когда Зевс вернулся, дочь рассказала ему по порядку о совершенном преступлении. Тогда отец, потрясенный роковым несчастьем от убийства сына и гнетущим ужасом горя, само собой разумеется, умерщвляет Титанов, подвергши их разного рода мучениям. В этой мести за сына не было обойдено ни одной пытки и ни одного наказания, но Зевс отплатил за убийство сына, пройдя в бешенстве чрез все роды наказаний под действием не только отеческого горя, но и тиранической власти. Наконец, вследствие того что он дальше уже не мог переносить муки от своих горестных чувств и так как его страдание из–за потери сына не умягчалось никаким утешением, он приказал сделать его изображение из гипса пластическим способом; и сердце мальчика, по которому было разоблачено преступление благодаря доносу сестры, художник поместил в той части тела мальчика, где вырисовывались очертания груди. После этого Зевс приказал построить вместо могильного холма храм и жрецом в нем сделал воспитателя убитого мальчика,' имя которого было Силен. Критяне для умягчения разъяренного тирана учредили праздничные дни похорон и составили для празднования годовщины богослужение в виде триетерических освящений, совершая в них по порядку все, что отрок делал или претерпевал при смерти. Тут они растерзывают зубами живого быка, совершая это ужасающее пиршество в дни своих годичных воспоминаний, и, завывая нестройными криками по уединенным лесным местам, изображают безумие разъяренного духа, чтобы упомянутое преступление не воспроизводилось обманным образом, но чтобы оно становилось предметом веры при помощи безумия. Впереди несли ковчег, в котором сестра Либера тайком скрыла его сердце; а звуками флейты и звоном кимвалов здесь изображались погремушки, при помощи которых отрок был обманут. Так в честь тирана услужливым плебсом был сделан бог, который не мог иметь погребения.
d) Hyg. Fab. 167 (общая связь первого и второго Диониса Либера).
Либер, сын Иовиса и Прозерпины, был растерзан Титанами. Его истертое сердце Иовис дал в питье Сем еле. И когда та стала от этого беременной, Юнона, превратившись в кормилицу Семелы Берою, сказала: «Дитя, попроси Иовиса, чтобы он явился тебе в том виде, как он является к Юноне: чтобы ты знала, каково удовольствие возлежать с богом». Ссмела же, раззадоренная этим, обратилась с такой просьбой к Иовису и была убита молнией. Иовис извлек из ее чрева Либера и дал его на воспитание Нису, откуда Либер и получил имя Диониса и стал называться рожденным двумя матерями.
e) Paus. VIII 37, 5, Кондр. (древнее свидетельство о растерзания Диониса у Ономакрита).
От Гомера имя титанов заимствовал Ономакрит и представил титанов виновниками страстей Диониса.
f) Orph. Argon. 24.
…И многословное бога Загрея сраженного уничтоженье…
Luc. De salt. 39 (растерзание Диониса–Иакха — один из сюжетов для пляски).
…Растерзание Иакха, коварство Геры…
g) Schol. Lycophr. 208.
Вместе с Аполлоном в Дельфах почитался и Дионис — следующим образом. Титаны, растерзавшие тело Диониса на куски, передали их его брату Аполлону, собравши их в сосуд. А он, как говорят Каллимах (frg. 374) и Эвфорион (frg. 12), сложил их у своего треножника со словами: «Они с чрезмерным насилием бросили в огонь божественного Вакха».
Ср. Etym. Μ. 255, 12 (кратко о Дионисовом треножнике в Дельфах).
h) Clem. Alex. Protr. II 17, 2—18, I (I 14, 7 St.), Kopc.
Мистерии Диониса являются совершенно противочеловеческими.
Вокруг него, еще отрока, пляшут куреты с воинскими движениями. Путем обмана титаны овладевают им, заманивши его при помощи детских игрушек. В таком виде и растерзывают его титаны, еще отроком, как говорит создатель таинства Орфей Фракийский:
Конус, и ромб, и игрушки с изогнутой формою членов,
Яблоки дивно златые от Гесперид звонкогласных…
И эти непотребные символы вашего таинства непотребно и доводить до сведения: игральная кость, шар–кубарь, яблоки, ромб, зеркало, шерсть.
Ср. Агпоb. 19.
Но мы не будем изображать те, другие вакханалии, в которых передаются тайные и требующие умолчания вещи и причудливо вводятся в священный обряд, что пойманный при помощи детских игрушек Либер был растерзан Титанами, что ими же он был раздроблен на отдельные члены и помещен в сосуд, чтобы быть сваренным, почему Юпитер, приглашенный и соблазненный удивительным запахом, налетел на этот завтрак, а когда это тяжкое преступление было раскрыто, он низверг буянов молнией в самые глубокие места Тартара. Свидетельство об этих делах и рассказ о них фракиец [Орфей], может быть, передал в своих стихах, [также и] об игральных костях, зеркале, кубарях, удобовращаемых колесиках, гладких мячиках и заимствованных у Гесперид золотых яблоках.
О Clem. Alex. Protr. II 18, 1—2 (1, 14, 16 St.), Коре.
Афина же, которая подняла сердце Диониса, получила прозвище Паллады от слова pallein [«сотрясать»] — сердце. Титаны же, растерзавшие Диониса, наложивши некий треножный сосуд членами тела Диониса, сначала его сварили, а затем, надевши на вертел, «держали над Гефестом», [выражение из Ил. II 426]. Затем Зевс, появившись (а поскольку он был богом, то, пожалуй, и захвативши жир с жареного мяса, который у вас полагается богам в качестве почетного дара, [ср. Ил. IV 49: «сия бо нам честь подобает»]), поразил Титанов молнией и члены Дионисова тела передает отроку [или, для соблюдения эвгеме–ризма, «рабу»] Аполлону для погребения. А тот не послушался Зевса, отнес его на Парнас и сложил там растерзанного покойника.
j) Philod. De piet. 44, p. 16 (о трояком происхождении Вакха).
…Первое из них — от матери; второе — из бедра; третье же было тогда, когда он ожил после растерзания Титанами и соединения его членов Реей. С последним согласен и Эвфорион (frg. 33) в «Мопсопии». Орфей же утверждает, что он проводит все время в Аиде (переведено с конъектурами ряда ученых, приведенными в Orph. frg. 36 Kern).
k) Tatian. Adv. Graec. 8, Преобр.
В храме Аполлона есть место, называемое Омфал, которое почитается гробницей Диониса.
1) Apollod. I 3, 2 (аналогия с растерзанием Орфея).
Орфей установил и мистерии Диониса, и был он погребен в Пиэ–рии, будучи растерзан менадами.
m) Orig. С. Cels. IV 17 (мотив возрождения и вознесения на небо).
…И ужели этот евангельский рассказ, [воскресение и вознесение на небо], особенно если его понимать так, как следует понимать, — не является куда возвышеннее сказания о Дионисе, который только после того, как был обманут Титанами, свергнут ими с трона Юпитера и,растерзан ими на куски, — только после этого снова получил восстановление тела и как бы ожил и затем возвратился опять на небо…
Ср. у него же III 22, 23.
…Цельс в своем направленном против нас сочинении упоминает также и о Диоскурах, и Геркулесе, и Эскулапе, и Дионисе — словом, о всех тех, которые, по верованиям греков, сделались из людей богами.
…И Бахус, беснующийся и одетый в женские одежды, разве имеет что–нибудь особенное, за что можно было бы почитать его как бога?
22. a) Procl. In Tim. II, p. 145, 18—146, 22 (Дионис — Мировой ум. остающийся поделенным при делении Мировой души и тела).
Однако, в то время как другие его создания все разделены, как говорит [Орфей], богами–разделителями, одно только сердце его находится вне разделения, по промышлению Афины, поскольку она устанавливает умы, души и тела. Однако если души и тела принимают великое к ним относящееся разделение и деление, то ум остается единым (hendmenos) и неспособным делить все в едином, охватывающим все умопостигаемое одним только мышлением. Только одна умозрительная сущность и умозрительное число осталось, говорит он, спасенным Афиной:
…Только умное сердце одно оставили…
говорит он, прямо называя его «умным» [или умозрительным — пое–гап]. Поэтому, если недоступное делению сердце умозрительно, то, очевидно, оно есть ум и умозрительное число, однако не всецелый ум, но — внутримировой. Ибо этот последний есть неделимое сердце, поскольку относящийся к нему Демиург есть бог–разделитель. Поэтому он и называет неделимый ум сущностью Диониса, а то, что в нем способно к порождению, — делимой соответственно с телами жизнью, поскольку она физична и способна приносить и семена. Ее он называет и Артемидой, [ср. Orph. frg. 188}, которая, стоя во главе природного рождения и повивая физические логосы, простирается сверху до подземных, [в то же время) усиливая в нем способность рождать. Все же прочее тело бога [он называет] душевным составом, причем и это тоже разделяется на семь моментов.
…На семь частей раздробили они убиенного сына… говорит богослов о Титанах, как и Тимей разделяет его на семь частей. Также, пожалуй, и распростертость души по всему космосу напоминает орфи–кам о титаническом разделении, вследствие которого душа не только скрывает Все, но и простирается по Всему. Поэтому естественно, что и Платон назвал неделимой сущностью ум, смежно [существующий] над душой и, если кратко выразиться, являющийся со стороны души предметом приобщения. Он тут следовал орфическим мифам и хотел быть толкователем того, что говорится сокровенно.
Ср. там же, II 197, 24.
Поэтому общим у обоих числом является гебдомада, поскольку и богословы утверждают, что делящийся Дионис был разделен на семь частей:
На семь частей раздробили они убиенного сына…
Кроме того, они передали эту седмерицу Аполлону как держащему вместе все согласования (symphonias).
b) Procl. In Рагш. 130b, p. 808, 25.
Вследствие этого и богословы утверждают, что ум спасается про–мышлением Афины в дионисических растерзаниях в качестве неделимого, душа же с самого начала делится, а именно деление это сначала происходит на семь моментов. Поэтому ей свойствен и принцип (eidos) делительной способности, и дискурсивное созерцание (to theorein meta–basticos).
c) ProcL In Crat. 406bc (109, 19).
Также говорит, что в растерзании [Диониса] Титанами без разделения остается только одно сердце, т. е. что сущность ума лишена частей (текст сомнительный).
d) ProcL In I Alcib., p. 344, 31.
…Разумная душа, от которой зависят еще страсти и неразумные способности, поскольку они злоумышляют против разумной жизни и пытаются титанически (titanicos) растерзать ее. Однако над нею водружен ум, который афински (Athenaicos) подъемлет ее от склонения вниз и от движения к материальному, поскольку афинским являетоя спасать жизнь в качестве неделимой, вследствие чего Паллада Афина и прозвана Спасительницей. Титаническим же является дробление ее и призывание к становлению.
e) Norm. Abbas Orat. II с. Julian 35 (Migne. 36, 1053).
Персефона рождает Загрея — Диониса, зачавши его от Зевса.
После его рождения Титаны (это — демонские чины), вследствие зависти к Дионису как имеющему рождение от Зевса, растерзывают его. Другие же говорят, что Дионис был растерзан по повелению Геры.
f) Himer. Orat. IX 4.
Дионис был еще молодым, и против этого бога был род Тельхинов. Вакх рос, и все Титаны лопались от зависти. В конце концов, не будучи в состоянии сдерживаться, они решили его растерзать. Они придумали [необходимые] приемы, средства и орудия приманки и ворожбу с помощью сил природы. И, ненавидя, как я думаю, Силена и Сатира, они объявили их колдунами за то, что те угождали Вакху. Что же затем случилось с Дионисом? Я думаю, он лежал побитый и кричал о своей смертельной ране. Виноградник стал печальным, вино получило чернильный вид, виноградная кисть стала как бы плакать. И Вакх уже не имел легких пяток для движения. Однако слезы существуют не навсегда, и не навсегда торжество врагов. Зевс, чувствуя все наперед, увидел это, восстановил Диониса, как говорят, и заставил Титанов удалиться от [одних] его слов.
g) Oppian. De pise. V 9 и сл. (Титаны и люди).
Или же мы рождены из божественной крови Титанов.
Ael. Frg. 189.
…Происшедшие из семени Титанов…
Dion. Chrys. XXX, p. 337, 27 и сл.
Человеческий род получил свое существование от богов, а не от Титанов и не от Гигантов.
Ср. Xenocrat. Frg. 20.
Ср. Nicandr. Ther. 8—12 (все нечистое произошло от Титанов).
Но, говорят, пауки ядовитые, также и змеи,
Те, что ползут, нечистые, многое бремя для почвы.
От титановской крови взошли…
h) Olympiod. In Phaed. 68c, p. 48, 25.
Мы связаны как Титаны вследствие множественного дробления материей, ибо «мое» и «твое» [«я» и «ты»] — множественны. Пробуждаемся же мы как вакханты. Поэтому мы можем и больше пророчествовать о смерти. А начальник смерти — Дионис, и потому он начальник всякого вакхизма.
i) Plat. De esu earn. 1, 996c (Титаны, растерзавшие Диониса, — символ неразумия и насилия).
Итак, данные в мифах о Дионисе страсти, относящиеся к растерзанию его тела на куски, дерзость против него Титанов, их наказание и поражение их перуном за причастие к его убийству — [все это] миф таинственно превратил в учение о палингенесии. А именно, древние называют титанами то, что является в нас неразумным, нестройным, насильственным, не божественным, но демонским. И это относится здесь к тому, что заслуживает наказания и привлечения к ответственности.
Дионис — Мировая душа
23. a) Plul De ei ар. Delph. 9, 388е (космическое значение растерзания Загрея — Диониса).
Мудрые втайне разумеют под Аполлоном, или Фебом, все как единый огонь. Превращение же [единой огненной субстанции] в духов, и воду, и землю, и звезды, и роды растений, и животных и распределение (ее) на отдельные части мирового состава рассматривают они <как) страсти (pathema) и некий разрыв и расчленение бога, именуя его в этом аспекте Дионисом — Загреем, и Никтелием, и Неодетом и уча об умираниях его и о возрождениях.
(Ср. для понимания общего учения орфиков о месте Диониса рассуждения о последовательности божественных поколений: Procl. In Tim. prooem. Ε (III 168, 5), а также Olympiod. Phaed. 61c (p. 2, 21— 25) и ниже, № 24 h.)
b) Hermiae. In Phaedr. 87 (Дионис — принцип множественности).
Дионис есть бог, составляющий причину возрождения, восстанавливающий формы воплощения и принуждающий все, что возникает и рождается, выходить наружу из дверей.
c) Julian. Orat. 179b.
Разделенное мироздание из единообразной и нераздельной жизни великого Зевса великий Дионис понял и, из него выйдя, посеял во все явления.
d) Macrob. Somn. Scip. I 12, 11 (растерзание Диониса и дробление Мирового ума).
О самом же отце Либере орфики полагают, что его нужно понимать как noys hylicos [«материальный ум»], который, происходя из того неделимого [ума], сам делится на отдельные [умы]. Поэтому в их священных обрядах передается, что он, будучи растерзан титановским неистовством на отдельные члены, после мнимого погребения восстал снова живым и невредимым, поскольку noys, который, как мы сказали, есть ум, определяя себя от неделимого к разделению и опять возвращаясь от разделенного к неделимому, и исполняет свои обязанности в отношении мира, и не покидает тайной стороны своей природы.
e) Olympiod. In Phaed. 67с, p. 43, 14 (множественность Диониса и единство Аполлона).
Как же при таких обстоятельствах Платон не воспроизводит тех орфических учений, что Дионис, с одной стороны, растерзывается Титанами, а с другой — единится Аполлоном? Вследствие этого Дионис объединяется и собирается, т. е. — от титанической жизни к единовидной. Так же и Кора, с одной стороны, низводится в Аид, а с другой — возводится и живет там, где была раньше, при помощи Деметры.
f) Procl In Tim. 11, 198, 2.
Приходит для души, и притом от высших причин, это число [семерка], равно как и тройка, последняя — от причин умопостигаемых, первое же — от умозрительных. Приходит же оно от этих богов для того, чтобы сложенность дионисического ряда и данного в мифах растерзания, с одной стороны, обладала делимостью на семь частей (ведь нужно было, чтобы душа, приобщаясь к дионисическому уму и, как говорит Орфей, неся на голове своей бога, в соответствии с этим и получала разделение), а с другой стороны, чтобы в этих частях она обладала гармонией в качестве символа аполлинийского строя. Потому этот последний бог и есть тот, который является в отношении упомянутых частей по воле отца собирающим и единящим разъединенные части Диониса.
g) ProcL In I Alcib., p. 391, 9.
Орфей ставит над царем Дионисом аполлинийскую монаду, отвращающую его от нисхождения в титаническую множественность (titani–con plethos) и от ухода с трона и берегущую его непорочным в единстве.
h) Olympiod. In Phaed., p. 88, 5 (Зевс, Гелиос, Дионис, Аполлон).
Монада в таинственном смысле понимается как монада нового бога. В смысле же философского доказательства, развертывающего некий сокровенный смысл, она есть множество богов, которых Платон соответственно называет новыми, а царем их называет Гелиоса, имеющего, по Орфею (Orph. frg. 172), многое общение с Дионисом при посредстве Аполлона. Лучше же делать Гелиоса в качестве Зевса — царем, в качестве Диониса — содержащим разделение в соответствии с космосом, в качестве же Аполлона — тем средним, что, с одной стороны, объединяет дионисическое разделение, а с другой — посвящает его Зевсу.
i) Myth. Vat. Ill 12, 5 (Дионис — Мировая душа в ее раздроблении и воссоединении).
…Имеется сказание, что Гиганты нашли Вакха в пьяном виде и, растерзавши его на отдельные члены, похоронили его напрасно, потому что он немного спустя воскрес живым и невредимым. Ученики Орфея толкуют этот вымысел в своих писаниях в том смысле, что Вакха нужно понимать именно как Мировую душу. Эта душа, как утверждают философы, хотя и разделяется как бы по своим членам по телам мира, все же она оказывается вечно восстанавливаемой, выбираясь из тел и оформляя себя, в то время как она не допускает никакого дробления своей красоты, вечно пребывая тождественной себе.
j) ProcL In Crat. 406e, p. 188 (сердце Диониса — нераздельный Мировой ум).
…Говорится, что при растерзании [Диониса] Титанами остается без разделения только сердце, т. е. не имеющая частей цельность ума.
k) ProcL In Tim. 173, 1.
Ведь и богословы утверждают, что после растерзания Диониса, которое означает делимую эманацию из неделимой демиургии во все через Зевса, разные Титаны получили в удел разную участь. Атлант же был помещен в местности на западе для держания неба.
Небо широкое держит Атлант судьбою могучей
У пределов земли.
Ср. SimpL De coelo 284а, 14, p. 375, 12.
Если же место действительно скрывает в себе нечто божественное и мудрое, то пусть будет сказано, что Атлант хотя сам и является одним из Титанов, однако ввиду того, что он не вполне оказался в отношении него преступником, т. е. ввиду того, что он действовал в отношении дионисической демиургии не в смысле одного титанического обособления, но как–то [от этого] уклонился и действовал в смысле Зевсова соединения в соответствии с обеими особенностями, то…
(Ср. Hesiod. Theog. 517 (те же стихи) и аналогичную надпись на ларце Кипсела, Paus. V 18, 4; о заключении в Тартар других Титанов у орфиков — Orph. frg. 121 и сл.; о Прометее, брате Атланта, — frg. 143.)
1) Olympiod. In Phaed. 61c (2, 28 Norv.) (происхождение людей из копоти дыма от низверженных молнией Титанов).
У Орфея передается о четырех царствах. Первое принадлежало Урану. Его принял Кронос — [при этом говорится об изувечении Урана Кроносом, лишившим его возможности производить потомство]. После Кроноса воцарился Зевс, отправивший своего отца в Тартар. Зевсу наследовал Дионис, которого, как говорят, по наущению Геры растерзали Титаны и тела которого они вкусили. В связи с этим разгневавшийся на них Зевс поразил их молнией; а из копоти дыма, который поднялся от их сожжения, появились люди. Поэтому нам не следует выходить за положенные нам пределы — не потому, что мы (как, очевидно, гласит само это учение) находимся по своему телу в каких–то узах, — ведь это ясно [и так], и об этом не говорилось бы прикровенно, — но потому нам нельзя выходить, что тело наше дионисично (dionysiacoy ontos). Ибо мы сами являемся его, [Диониса,] частью, раз мы состоим из копоти вкусивших его тела Титанов.
m) Olympiod. In Phaed., p. 37, 13, Иван, (отрывок из литургической литературы орфиков, свидетельствующий о прощении Титанов за их древнее преступление, т. е. за растерзание Диониса — Загрея).
Дионис — виновник разрешения, вследствие чего он — Дионис Ли–сей, [Разрешитель]. При этом Орфей говорит:
Смертные будут тебе заколать по весне гекатомбы,
Оргии править, моля разрешения древней обиды
Предков законопреступных; и, сильных, их же восхощешь,
Ты разрешишь от трудов и от ярости вечного жала.
Ср. нижеприводимый текст о «Законопреступных предках» из орфического гимна к Титанам, XXXVII, особенно ст. 2, 5, 8, Иван.:
О титаны, вы славные чада Урана и Геи,
Пращуры наших отцов! Вы живете внизу, под землею,
В недрах земли глубочайших, в обителях Тартара адских,
Вы — начала, истоки всех смертных, многострадальных,
Всех, кто в море живет, на земле обитает, пернатых.
Ибо от вас происходит все то, что рождается в мире.
Вас призываю, прошу, да избавите тяжкого гнева,
Если придет он в дома к нам от пращуров наших загробных.
(О «древней обиде», Pind. Frg. 133 (из Plat. Men. 81b); к последнему из приведенных стихов — Jambl. De myst. Ill 10, p. 121, 11.)
24. a) Plotin. IV 3 (зеркало Диониса).
Души людей, увидевшие собственное отображение [в чувственном] как бы в зеркале Диониса, получают там [в умопостигаемом] свое происхождение и [тем самым] устремляются оттуда, сами не отсекаясь от своего начала и ума.
b) Olympiod. In Phaed., p. Ill, 14.
Дионис, когда увидел свое изображение в зеркале, он последовал за ним и таким образом расчленился на Все. Аполлон же собирает его и возводит его, поскольку сам он является богом очистительным и воистину спасителем Диониса, вследствие чего он и воспевается как Диони–содот, [«Дионисом данный»].
Ср. об этом же эпитете Аполлона у флийцев, Paus. I 31, 4.
c) ProcL In Tim. 23de, I, p. 142, 24 (зеркало Гефеста).
А то, что [здесь] Демиург чувственных творений, а не душевных или умозрительных, то и это объясняют [богословы]. Действительно, и употребление зеркала, и котлы, и хромота, и все подобное является символом его [Гефеста] творчества в чувственной области. Поэтому то, что он является творцом всего чувственного, это ясно из тех же самых [слов], которые говорят об его падении сверху, с Олимпа, на землю и которые делают все приемлющее внутри мировых богов «гефестосозданным».
Там же, ЗЗb, И, р. 30, 19.
У богословов зеркало издавна было усвоено в качестве символа годности для умозрительного объяснения Всего. Поэтому они говорят, что Гефест сделал зеркало для Диониса, отразившись в котором и рассмотревши в котором свое изображение этот бог эманировал во всецелую делимую демиургию.
d) Там же, 29ab, I, р. 336, 29 (зеркало Диониса — образ его становления в инобытии в подражание его первообразу).
Итак, подобно тому как Орфей построяет в виде «отображений (eidola) Диониса» то, чем определяется становление и что приемлет всецелую сущность первообраза, подобно этому и философ [Платон] назвал мир образом умопостигаемого в подражание их примеру.
e) ProcL In R. P. I, p. 94, 5.
…Орфей связывает с «дионнсийскими отображениями» свои соединения, разделения и френы, возводя к ним все эти последние на основании предварительного исследования…
Ср. об этих френах — I, р. 125, 20.
Поскольку таинства передают в сокровенном виде некие священные френы Коры, Деметры и самой величайшей богини (Ночи)…
f) ProcL In Crat. 406e, p. 108, 13 (смысл именования Диониса вином).
Диониса, нашего владыку, богословы часто и в силу его совершенных даров называют Ойносом, [вином], как, например, Орфей:
Ойноса корень один на тройной они заменили.
И опять:
Ойноса члены возьми все в порядке и мне предоставишь.
И еще:
Ойноса, Зевсова сына, они, ненавидя…
Там же, 406с, р. 109, 9.
Итак, поскольку делимая демиургия целиком зависит от дионисий–ской монады, производя разделение, с одной стороны, умов в космосе с участием в них общего ума, с другой — многочисленных душ с участием в них единой души, с третьей — всех чувственных видов с участием в них соответствующих цельностей, то вследствие этого и самого этого бога назвали божеством Ойносом, причем и его самого, и все его де–миургемы. Ведь все есть порождение ума; и одно дальше, другое ближе приобщается делимой распределенности ума. Соответственно с этим, следовательно, действует и вино при своем появлении в существующем. В телах оно действует и мастерит отобразительно, в согласии с мнением и ложным представлением; в умозрительном же — согласно с умом, поскольку и при растерзании [Диониса] Титанами только одно сердце [его] остается, как говорят, неделимым, т. е. лишенная частей сущность ума.
g) ProcL In Tim. 4Id, III, p. 241, 5 (сущность «новых» богов и Диониса).
Итак, демиургия новых богов прекрасно завершается по воле отца валннгенесней… Следовательно, в новых богов Демиург вложил и изначальную демиургию смертных [сущностей], и причину палингенесии, подобно тому как в монаду новых богов—[демиургию] всего внутри–космического. Эту монаду и сам Орфей называет новым богом. Поэтому ты видишь, как он вкладывает в них: единотворные и неточные потенции, зовя их «богами богов», а также и сдерживающие, устойчивые, вследствие [определяемой ими] середины между разрушимым и неразрушимым; познавательные, вследствие [сообщаемого ими] научения; усовершительные, вследствие завершения мира присоединением к нему емертных [сущностей]; демиургические, вследствие демиургической [способности]; двигательные и уподобительные, вследствие подражания Всему. И в свою очередь, если угодно, [он вложил в них потенции]: ге–фестовские, вследствие деятельности, соответственной природе; Афини–вы, вследствие увещания притканивать смертное к бессмертному; Де–метрины и Корины, вследствие порождения и питания; титановские, •следствие смертного и подверженного року; дионисовские, вследствие палингенесии. Ведь то, что [боги] порождают, то они после уничтожения и принимают снова, воссылая к его цельностям, все разделяя на частности и опять беря отсюда еще другое и объединяя для других рождений. И у них намечены все элементы для рождений смертных живых существ; и они вечно наполняют круг непрестанных рождений и уничтожений. Поэтому они принимают в себя то, что гибнет, что они даровали становящемуся, и присоединяют к цельным [сущностям] то, что они у них отняли. И это обладает беспредельной взаимосменой вследствие вечной подвижности всех богов.
h) Procl. In Tim. 42d, III, p. 310, 30.
Богословы изображают Диониса при помощи такого изложения. Именно, он есть монада всей вторичной демиургии, поскольку Зевс поставляет его царем всех внутримировых богов и наделяет его первейшими почестями. По этому же самому, следовательно, они обыкновенно называют новым богом Гелиоса, — и Гераклит (frg. 6) говорит: «Солнце каждый день новое», — поскольку оно причастно дионисийской силе.
Procl. In Parm. 127b, p. 86, 36.
Ведь и богословы называют самого Зевса и Диониса детьми и молодыми. «Хотя они и молодые…» — говорит Орфей. И говорят они это потому, что они выводят умозрительное всецело из умопостигаемого и отчего.
Procl. In Crat. 390b, p. 55, 5.
И Дионис — последний царь богов от Зевса. Ибо отец посадил его на царском троне, вручил ему скипетр и сделал его царем над всеми внутримировыми богами.
«Внемлите, боги, кого я вам царем поставляю», — говорит Зевс новым богам.
(Ср. с последовательностью богов и космических периодов — № 23 а и № 201.)
i) Socr. Hist. есс]. III 21, Иван, (тождество Диониса, Аттиса и Адониса).
Аттиса богом зовите, Адониса господом чтите,
Он же вам Эвий, податель даров. Дионис пышнокудрый.
j) Justin. Coh., p. 15, Иван, (абсолютное единство Зевса, Аида, Солнца, Диониса).
Знай: бог единый — Зевс; бог единый — Аид; бог единый — Гелиос; бог Дионис — бог единый. Единый во всем бог. Нужно ли порознь твердить все то же единое слово?
к) Mart. Сар. 48, 25—31, Иван. (Озирис, Серапис, Плутон, Тифон, Мифра, Адонис, Аммон — Дионис позднейшего синкретизма).
Вышняя сила отца непостижного, Сын первородный, Радость вселенной, венец естества и богов утвержденье, Зрящий один невозбранно родителя свет запредельный! В Мемфисе имя Озирис тебе, и Серапис по Нилу; Мифра одним, у других ты Плутон иль Тифон беспощадный. Ты ж и над плугом склоненный возлюбленный отрок, и Аттис. В Библосе нежный Адонис, Аммон в раскаленной пустыне. Радуйся, список отца, Небожителя истинный образ!
1) Auson. Epigramm. 49, Иван, (тождество Диониса с Озирисом).
Я у египтян Озирис, я Светобог у мисийцев.
Вакх я живым, а мертвым — Аид. Дионис я, о люди,
В пламенном лоне рожденный, двурогий, гигантоубийца.
ш) Macrob. Sat. I 23, Иван, (тождество Зевса, Солнца, Диониса и Всего).
Ты, что в поднебесье, кружной тропой, огнедышащих вихрей Кольца влачишь и свиваешь клубы, довременный, внемли нам, Зевс — Дионис лучезарный, земли и пучины родитель, Солнце, вселенной отец, многоликое Всё, златовержец!
25. a) Nonn. Dion. V 562—570, Недович (брак Зевса–дракона с Персефоной для рождения Загрея).
Но Семела хранилась для более блещущих браков,
Ибо уже устремлялся опять Дионис соизволить
Образ быкоприродный рожденного встарь Диониса,
565 Зевс высочайший, когда вожделел рокового Загрея.
Персефона его родила на ложе змеином
Зевса, жена царя подземного в черной одежде.
Как только Зевс премногоизвивший в образе ложном,
В виде дракона вращаясь своим сладострастным извивом,
570 Девство снял с Персефоны безбрачной и девичью тайну.
(Далее до конца песни, ст. 621, — изображение влюбленных в Пер–сефону богов.)
b) Nona. Dion. VI 155—388, Недович.
155 О Персофония — дева, не можешь ты брака избегнуть:
Замуж тебя выдают — и справляешь ты свадьбу с драконом,
Ибо, лицо изменив, сам Зевс, в переменах искусный,
Мужем проник, извиваясь как змей по любовному следу.
В самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком,
160 Мощной тряся бородой, сторожащих убежище змеев,
Видом подобных ему, своим взором Зевс усыпляет…
165 Дева Загрея родит, рогатое чадо: свободно
К Зевса небесному трону восходит младенец, ручонкой
Молнию бога берет, и подъемлет он, новорожденный,
Детской ладонью своей, как легчайшее бремя, перуны.
Только неделю он был близ Зевсова трона: титаны,
170 Верные ярости Геры, тяжелой во гневе, чужому
Демону смазали лик потихоньку кругами из мела
Хитрого и тартарнйским ножом его лик повредили,
Как перед зеркалом он увидал изменившийся облик.
Но, расчлененный железом титанов и с жизнью расставшись,
175 В самой кончине своей Дионис получил возрожденье;
Разнообразно меняя свой вид, становился другим он —
То как коварный Кронид молодой, потрясая эгидой,
То как медлительный Кронос, старик, насылающий ливни;
Был он как пестрый обличьем младенец, как юноша пылкий
180 С виду, чей пух молодой лишь едва начинал пробиваться
И обрамлял подбородок Загрея темнеющим краем,
То он подобился льву, воспылавшему гневом ужасным.
Пасть изрыгала его приводящее в трепет рычанье,
Он выпрямлял свою шею, густой осененную шерстью.
185 Гриву косматых волос, обвивающих спину крутую,
Тыча вокруг хвостом подвижным в расстоянии тела,
Вдруг он свой облик меняла вместо львиного лика казался
Неукротимым конем, издающим звонкое ржанье,
С гребнем высоким, узду прикусившим зубом надменным»
190 Стертую челюсть свою орошающим белою пеной.
То превращался в дракона с рогами, с чешуйчатым телом,
Пастью огромной своей издавая шипящие свисты,
Высунув тонкий язык из зияющего подбородка.
Так он драконом вскочил на угрюмое темя титана,
195 Крепко связав его шею змеящимся вкруг ожерельем;
После покинув всегда подвижное змеиное тело,
Тигром он стал, запятнав свою пеструю шкуру, а после
Преобразился в быка и, издав его мордой мычанье.
Начал титанов бодать заостренным рогом бычачьим.
200 Так, нападая, он жизнь защищал; но завистливой глоткой
В воздухе вдруг загремела свирепым мычанием Гера,
Мачеха, тяжкая гневом; от этого рева богини
Шум пробежал в небесах, застонали ворота Олимпа:
Бык дерзновенный припал — и убийцы рассекли на части
205 Плоть Диониса в бычачьей природе своими ножами.
Зевс же отец, когда первый его Дионис был разорван,
Выведав темный образчик коварного зеркала смерти,
Светоч карающий свой обратил на титанову матерь
И в Тартарийских вратах заключил убивавших Загрея,
21Q Крепкорогатого бога. Попадали вниз, засыхая,
Жаркие кудри земли удрученной с горящих деревьев.
Сразу Восток запылал: иссушил свою жгучей стрелою
Зевс Бактрийскую землю, от волн Ассирийских соседних
Воды Каспийского моря огнем загорались, а также
215 Влажные жилы у Инда; арапский Нерей накалялся.
Море пылало кругом — до залива окрест Эрифреи,
Запад противолежащий перуном своим разрушает
Также огненный Зевс, детолюб, под напором Зефира
Полусгорев, влажный блеск источало на западе море
220 И сочлененья Медведиц; замерзшего моря Борея
Тоже поверхность пылала, и волны его клокотали;
Южный изгиб Козерога, лежащий у снежного склона,
Неудержимо кипел под горячими искрами Нота.
Тут Океан, изливая с ресниц увлажненных потоки
225 Слез, стал Зевса молить под защитой жертвенной влаги.
Зевс успокоил свой гнев, увидав, как земля под перуном
Пересыхала, ее пожалел — и омыть пожелал он
Испепеленную грязь и сожженные вереды почвы.
Зевс–дождевик, уплотнив облака по всему небосводу,
230 Землю повсюду омыл, и небесные трубы владыки
Рев прокатили везде с грохотаньем небесного грома.
Избранный ход свой блюдя, в это время все звезды имели
Расположенье в небесных домах: колесница четверкой
Гелиоса, где спина у созвездия Льва, пробегала
235 Путь свой, сияя огнем; в колеснице проворной Селена,
Дева природы, тройной к восьминогому Раку катилась.
Влажно–росистой стопой в равноденственном круге Венера
К дому весеннему шла, уклоняясь от рога Овена,
И направлялась к Тельцу олимпийскому, чуждому снега;
240 С солнечным дышлом соседний Apec пред собой Скорпиона
Гнал впереди, что Тельца опоясывал, полного жара:
Искоса он наблюдал за противолежащей Венерой;
Год завершая в пути на двенадцатый месяц, Юпитер
Легкой стопой подходил к Зодиака созвездию — Рыбам,
245 С правой имея руки завиток у Луны трехсторонний,
Переходил Сатурн через влажный хребет Козерога,
Светом морозным пропитан; Меркурий на крыльях к подъему
Шел, приближаясь к созвездью блестящему Девы, чтоб дома
Дики[20] достигнуть, где он как судья пребывает. Перед ливнем
250 Зевса раскрылись сырые засовы у всей семерицы
Звездиоэфирных путей; из ущелий с широким волненьем
Загрохотали потоки обильными влагой ручьями;
Влажные дщери, оторванные от отца Океана,
Вздулись лагуны; из сумрачных недр появившейся влагой
255 Бурные ззмыли ключи и стремглав понеслись к Океану;
Скалы покрыла капель, а сухие холмы огласились
Шумом потоков, излившихся с гор полноводной струею.
Вздыбилось море; вверху нереиды средь зарослей горных
Вдруг в Ореад превратились, а робости полная дева
260 Эхо средь гор поплыла, неумелые руки расправив,
Снова подвержена страху утратить былую повязку,
Некогда Пана бежав, а теперь покорясь Посейдону.
Влажными членами львы закружились морские в пещере,
Львов сухопутных скрывавшей, среди непривычного камня;
265 Дикий бродячий кабан повстречался на том же изгибе
Горных ущелий, где место нашлось для морского дельфина;
Хищные звери со снежных вершин заплавали в общих
Волнах с рыбами вместе; спиральный присосок полипа,
Что поселился в горах, нападает, преследуя зайца.
270 Влажные телом тритоны, скользя в логовища лесные
Зеленоватым хвостом раздвоенным, попрятались в глуби
Горных чертогов укромных — излюбленных Паном убежищ,
Вместе плывя и привычно вверяя воздушным теченьям
Раковин пестрых игру; на холме, что затоплен водами,
275 Пану — любителю скал — повстречался Нерей–поселенец,
Не признававший свирели, промокшей при плаванье бога:
Волны морские сменив, поселился в горах он скалистых,
Выбрав жилищем себе грот сырой — обиталище Эхо.
Люди в то время настигнуты были погибелью водной.
280 Волнами погребены, и один за другими их трупы
Плыли, носимы толпой по волнующемуся теченью.
Шумно–холодной струей ниспадавшую горную воду
Пастью открытой испив и заполнивши зев под утесом.
Вепри валились и падали львы. Сопряженным потоком
286 Реки с озерами вместе течением Зевса смешались
С влагой морей воедино; четыре согласные ветра
В вихре сплелись как, один — бичевать беспредельную влагу.
Землю всю видя промокшей под более мощною дланью,
Всю всколебавшуюся лишь под грозными ливнями Зевса,
290 Энносигей, властитель морской, оружье отбросил
С сердцем, не зная, какую страну передвинуть трезубцем,
Толпы младых нереид проплывали по шумной пучине;
Вез увлажненным путем на спине зеленевшей Фетиду
Густобородый Тритон; и на рыбьей спине у морского
295 Зверя бразды утвердив, средь тумана блуждала Агава,
Брызгами холм оросив, окруженный влажной стезею,
Переселенец–дельфин пробежал, поднимая Дориду;
Глубоководный кит, расскакавшись, прибился к вершинам
И устремился в нору, где жила сухопутная львица.
300 Тут, увидав под соседней скалой, окруженной волнами,
Шедшую вплавь Галатею, воскликнул Пан увлажненный:
«О Галатея, куда ты идешь — по горам вместо моря?
Разве услышишь ты здесь звуки песни любовной Киклопа?
О, заклинаю тебя Афродитой, твоим Полифемом, —
305 Тяжкой ты страстью пылала, — не скрой от меня, — не видала ль
Ты средь камней проплывавшую Эхо, мою ореаду?
Так же ль она, как и ты, шла влажным путем иль, быть может,
Ехала морем, воссев на дельфина морской Афродиты, —
Эхо моя, как Фетида, приняв головную повязку?
310 Как бы ее не смутили противные волны морские!
Как бы ее не покрыл этот мощный поток! Как ей, робкой,
Вместо привычных гор проходить по изменчивым волнам, —
Жившая раньше в скалах, будет водною нимфою Эхо.
Ты же оставь своего Полифема тупого: захочешь —
315 Сам я тебя на плечах подниму и доставлю спасенье:
Шумный поток не потопит меня; если я пожелаю,
То на козлиных ногах поднимусь до звезд небосвода».
Пану в ответ Галатея такие промолвила речи:
«Пан дорогой, выручай свою Эхо, не знавшую моря;
320 Попусту не вопрошай, для чего я иду здесь сегодня;
Зевс–дождевик даровал мне дорогу по этим высотам,
Будто бы нежная песнь предо мной зазвучала Киклопа.
Я берегов Сикелии[21] уже не ищу: ужасает
Буря такая меня, я забыла и про Полифема».
325 Молвила — и удалилась от влажного логова Пана.
Все заливало потопом, волнующимся, необорным:
Поплыли все города, все деревни; без вод не осталось
Ни одного из ущелий, холмов обнаженных, ни Оссы,
Ни Пелиона вершин; Тиррен преисполнился шумом
330 Под трехголовым холмом; под напором морских сикелийских
Волн Адриадские скалы завыли от грохота ливней;
Солнечные Фаэтона лучи, пробегая воздушный
Путь, попадали в поток и теченьем воды размягчались.
Пояс седьмой проходя над дугой невысокого хода,
335 Свет холодила в волнах, доходивших до неба, Селена,
Путь замедляя нырявших быков с перемоченной шеей.
Воды потопа, смешавшись с рядами небесных созвездий,
Сделали Млечный Путь еще более белым от пены.
В страсти несчастный Алфей[22] повстречался с шумящим н полным
340 Нилом, блуждая сливающим воду семью рукавами:
Этот желал простираться обильной плодами браздою,
Жаждой томимую нимфу лобзаньями влажными теша;
Тот же, минуя свой путь основной по привычному полю,
Грустно струился. Взглянув на Пирама влюбленную реку,
345 Рядом текущую с ним, обратил к ней Алфей свое слово:
«Нил, что могу предпринять я, когда Аретуса[23] исчезла?
Что торопиться, Пирам? Ты кому свою Фисбу оставил?
Счастлив Ефрат: испытать не пришлось ему жало Эротов!
Я не ревную — и вместе боюсь: вдруг, в дождь обратившись,
350 Не переспал бы Кронид с любимой моей Аретусой.
Ох, не женился бы он и на Фисбе твоей в этих устьях?
Ты мне, Пирам, утешенье; но нас возмущает обоих
Вовсе не Зевсов потоп, а стрела золотой Афродиты.
Следуй желаньям моим; пока я по следам Аретусы,
355 Сиракузянки, пойду, — ты, Пирам, отыскивай Фисбу.
Ты возразишь, что земля всколебалась, что небо грозится
И что неистово море, что даже и воздух в эфире
Пенным течением струй взволновался, плыть непривычный,
Что мне до гнева потока и бурь? Здесь великое диво:
360 Зевсов град всю горящую землю, все светочи моря
Опустошил, все потоки; единственному же Алфею
Он не потушит несчастный огонь от Пафосской богини!
Все ж, хоть меня притесняет потоп и горю на огне я, —
В этом страданье меня утешает немного, что даже
365 Нежный Адонис — и тот на беду Афродите блуждает».
Он говорил бы еще, но от страха лишается речи.
Девкалион в этот час, мореплаватель непревзойденный,
Переезжал по вздутым волнам средь течений тумана,
И самоходный ковчег, без ветрил и лишенный причала,
370 На самобытном пути бороздил заснеженную воду.
Скоро и мир перестал бы быть миром, и вспять обращенный
Жизненный Век прекратил бы бесплодную связь человеков;
Но мановеньем священным Зевса бог синекудрый
Режущим землю трезубцем копнул Фессалийскую гору
375 И посредине вершину рассек; в расщелину пика
Воды блестящие вдруг устремились и ринулись в недра.
Скоро, согнав с себя струи идущего с высей потопа.
Вновь появилась земля; а когда удалялись наплывы,
Между глубоких ущелий опять обнажались утесы.
380 Жаждущий блеск проливал на влажные выступы почвы,
Гелиос сушит ее; наполняясь, ручьи побежали,
И под горячими солнца лучами болота твердеют
Вновь, как и раньше. Скрепленные смертных высоким искусством,
Вновь города утвердились на каменных их основаньях:
385 Вновь и дома, и дворцы, и в новоотстроенных градах
Улицы укреплены — подрастающих в честь поколений.
Снова природа смеется, и воздух тревожится только
Крыльями птиц на лету да налетами бурь переменных.
c) Nonn. X 292 — 297 (тождество Загрея с Зевсом Дождевым).
Милость одну на любовь ты яви, о Зевс мне Фригийский,
Некогда мне, младенцу, сказала кормилица Рея,
Что Загрею ты молнию дал и пра–Дионису (proterуi D), —
Он тогда только еще лепетал, — острие огневое,
И дал он шум громовой и хляби ливней воздушных,
И младенцем еще он был вторым дожденосным
Зевсом…
d) Nonn. XXIV 43—49 (слова реки Гидаспа ко второму Дионису).
…Иной природы,
Нового я Диониса омыв в своих омовеньях, —
Имя Бромий ему, юнейший, после того как
Кронион нимфам моим воспевать Загрея преподал,
Всю красоту Загрея несешь ты. Ему благодарность
Позднюю ты воздай за свое появленье. Из сердца
Первородного ты происшел Диониса, дарящего вечно.
e) Nonn. XLVHI 23—30 (слова раздраженной Геры к Гигантам об уничтожении второго Диониса).
Вы приведите ко мне Диониса, дабы Крониону
Рабством Лиея я воздала, побежденного пикой,
И, замучив его губительным вашим железом,
Вы мне убейте его, всеподобного [богу] Загрею.
Всяк да речет, человек или бог, что, на отрасль Кронида
Гневаясь, Гея оружье дала возникшим дважды убийцам,
Старшим Титанам в борьбе [роковой] с Дионисом первичным,
Ныне же младшим Гигантам в борьбе с Дионисом позднейшим.
26. a) Diog. L· I 109—111 (об одном из воспитанников Диктейского Зевса Эпимениде Критском, прославившемся своим искусством очищения).
(109) Эпименид, как утверждает Феопомп, [FHG I, frg. 69,] и многие другие, сын Феста, а по другим — Агесарха. Он был родом критянин, из Кносса, и благодаря свисающим волосам имел вид необычайный.
Посланный однажды своим отцом в поле за пропавшей овцой[24] и сбившись около полудня с пути, он проспал в некоей пещере 57 лет. Когда же он после этого проснулся, он начал искать свою овцу, полагая, что он спал недолго. Не найдя ее, он отправился по полю и нашел в нем все изменившимся и уже в другом владении; он в недоумении вернулся снова в .город.
Войдя там в собственный дом, он наткнулся на людей, которые стали его расспрашивать, что он за человек. Наконец он нашел здесь своего младшего брата, который был теперь уже стариком; от него он и узнал всю истииу. Получив известность (110) у греков, он был признан совершенно исключительным любимцем богов.
Так как у афинян в то время свирепствовала чума и пифия им возвестила, что необходимо очистить город, то они послали Никия, сына Никерата, с кораблем на Крит, чтобы пригласить к себе Эпименида. Он прибыл в 46–ю Олимпиаду [596—593 гг. до н. э.], очистил их город и положил конец чуме следующим образом. Взявши с собой некоторое количество черных и белых овец, он пришел на ареопаг. Оттуда он пустил их идти, куда они захотят. При этом он велел своим спутникам приносить в жертву соответствующему богу каждую овцу на том месте, где она ляжет. Таким–то образом был положен конец болезни. Отсюда происходит и то, что еще и теперь в афинских домах можно найти безыменные алтари, сооруженные в память происшедшего в то время очищения. Другие утверждают, что оракул объявил причиной чумы Кило–ново осквернение и для избавления от него указал: для этого должны умереть два юноши, Кратин и Ктесибий, откуда и произойдет освобождение от несчастья (111). Афиняне постановили выдать Эпимениду талант вместе с кораблем, который должен был отвезти его на Крит. Он, однако, денег не взял, но зато он заключил договор дружбы и союза между киоссянами и афинянами. Возвратившись домой, он по истечении непродолжительного времени умер, как говорит Флегон, [FHG III, frg. 610,) в своем сочинении о долголетних людях, в возрасте 175 лет, по мнению же критян, в возрасте 299 лет. Напротив того, Ксенофан Коло–фонский, [11В 20 Diels,] утверждает, что он слышал, будто Эпименид умер в возрасте 154 лет [дальше следует у Диогена Лаэрция (112) весьма характерное сообщение о написании Эпименидом поэмы о происхождении Куретов и Корибантов, Теогонии и прозаических сочинений о жертве, о Критском государстве, о Миносе и Радаманте].
Ср. Plut. Sol. 12.
b) Мах. Туг. Χ 1 (110—112).
В Афины прибыл однажды критский муж по имени Эпименид, который принес с собой рассказ такого содержания, что трудно было и поверить. Именно, лежа в пещере Диктейского Зевса и будучи погружен в течение годов в глубокий сон, он будто бы через сновидение сам вступал в сношение и с богами, и с божественными словесами, и с истиной, и со справедливостью. Этот Эпименид, поскольку я знаю, рассказывал в символических мифах нечто вроде того, что человеческая жизнь подобна огромному и многолетнему сну. Но он внушил бы себе больше доверия, если бы к своему учению он присоединил слова Гомера, сказанные им о сновидениях.
А именно, Гомер (Од. XIX 562) утверждает, что имеется двое ворот для бессильных снов, одни — из слоновой кости, другие — роговые, и что сны, идущие через роговые ворота, достоверны и внушают доверие, те же, что через ворота из слоновой кости, обманчивые, ничего не приносящие душе действительного. Таким–то образом рассказывал пространно и Эпименид, миф ли то или правдивый рассказ. Ведь здешняя жизнь есть в этом смысле совершенно некий сон, в связи с которым душа, зарывшаяся в тело, из–за пресыщения и наполнения (телесным] едва только грезит сущее. Душам многих людей они приходят через ворота из слоновой кости. Если же где–нибудь окажется чистая и трезвая душа, не очень оглушенная здешним обмороком и [телесным] наполнением, то к такой душе, естественно, идут для встречи сны через другие ворота, сны ясные, раздельные, наиблизкие к истине. Таков был сон Эпименида.
ς) Porphyr. Vit. Pyth. 17 (посвящение Пифагора).
Прибывши на Крит, (Пифагор] отправился к истокам Морга, [одного из идейских Дактилей], которыми он и был очищен при помощи громового камня (toi cerayniai lithoi). Днем он был распростерт на морском берегу, а ночью — на речном, имея на голове повязки из шерсти черного барана. А в так называемую идейскую пещеру он сошел в черной овчине и провел там установленные трижды девять дней; он также совершил по Зевсу жертвоприношение и видел ежегодно постилаемое ему седалище. А на могиле Пифагор сделал надпись, начало которой такое:
Зан здесь умерший лежит, а он величается Зевсом.
d) Paus. II 7, 7, Кондр. (критский очиститель Карманор).
…Убивши Пифона, Аполлон и Артемида прибыли в Эгиалею, чтобы получить очищение. Тут их охватило чувство страха, — это место и теперь называется «Ужасом», — тогда они направились в Крит к Кар–манору; жителей же Эгиалеи поразила болезнь.
Paus. II 30, 3, Кондр.
Критяне рассказывают — а это предание у них местного происхождения, — что у Карманора, очистившего Аполлона от убийства Пиона, был сын Эвбул и что от Зевса и Кармы, дочери Эвбула, родилась ритомартис, что она любила бег и охоту и была особенно дорога Артемиде; убегая от влюбленного в нее Миноса, она бросилась в море, где были расставлены сети для ловли рыбы. Артемида сделала ее богиней…
Paus. X 7, 2, Кондр.
Насколько сохранилась память, самым древним видом состязания (в Дельфах), и притом таким, за который стали давать награды, было пение гимна в честь бога. Первым пел и одержал победу в пении Хри–софемид из Крита, отец которого, Карманор, как говорят, очистил Аполлона от убийства.
e) Paus. X 6, 7, Кондр. (критские очистители).
Есть рассказ и другой: будто у Крия, царствовавшего над народом Эвбеи, был сын, сущий разбойник; он грабил святилище бога, ограбил и дом богатых граждан. Когда он собирался пойти на них походом второй раз, то жители Дельф обратились с мольбой к Аполлону — защитить их от грозящей опасности. Бывшая тогда пророчицей Фемоноя дала им такой ответ в гекзаметрах:
Скоро уж тяжкой стрелой поразит Аполлон того мужа,
Чьею рукою ограблен Парнас; от крови убийства
Руки очистят ему заклинаньями критские мужи.
Слава о всем совершенном во веки веков не погибнет.
f) Очень важны для характеристики материальной мифологии Диониса — Загрея те общие источники об оргиях Диониса, которые должны специально рассматриваться не в отделе о Зевсе, но в отделе о Дионисе: Plut. De Is. et Os. 35 и сл.; Quaest. gr. 12; De ei ap. Delph. 9; Mulier. virt. 13; De prim. frig. 19; Paus. X 4, 3; 6, 4; 32, 7. Сюда же — очень важные тексты специально о критских мистериях Диониса — Загрея, приведенные выше, — Eur. в № 21 b и Firmic. Matern. № 21 с.
g) Serv. Verg. Georg. 1, 166 (мистериальные очищения в культе Диониса Либера).
«Мистика» же Иакха, по Варрону, сводится к тому, что священные образы в честь оща Либера приводили к очищению души и что люди, таким образом, очищались этими мистериями, как зерновой хлеб очищается веялкой. Отсюда происходит то, что говорится об Изиде, сложившей в решето члены растерзанного Тифоном Озириса. Ведь он есть тот же самый отец Либер, о котором Орфей говорит, что он был растерзан гигантами. Действительно, в его мистериях имеет место веялка, поскольку он, как мы сказали, очищает душу, а отсюда и Либер получает свое имя оттого, что он liberat — «освобождает».
h) Schol. Plat. Legg. Proem, (древнейшее упоминание о мистериях на Крите).
Итак, этот [афинянин], придя на Крит и встретивши перед Кноссом критянина Клиния и спартанца Метилла, которым кноссяне поручили произвести оттуда переселение и учредить город и установить для граждан соответствующие законы, после чего они отправились в пещеру Зевса, которая была высочайшим святилищем, где совершались священнейшие и сокровеннейшие мистерии и т. д.
V. ЗЕВС И ЕВРОПА
Хотя Европа (Еугорё, в дальнейшем писали также Eyropeia или Eyropia) известна главным образом в связи с ее отношением к Критскому Зевсу, значение ее выходит далеко за пределы Крита, и без учета всех этих некритских элементов невозможно и самое понимание данного образа. В браке Зевса и Европы последняя выступает в своем человеческом и даже героическом обличье, за которым весьма трудно рассмотреть ее хтоническую историю. Тем не менее Европа есть несомненно хтонический, т. е. матриархальный, образ, о чем необходимо заключить по самым разнообразным основаниям.[25]
1· Хтоническая ступень Европы, а) Прежде всего у Гесиода (Theog. 357) Европа вместе с Азией упомянута среди дочерей Океана и Тефии, а у одного историка (Schol. Aesch. Pers. 185) она — дочь Океана и Парфено–пы. Это сразу же исключает ее из эпохи героизма и возводит к отдаленным временам хтонически–фетишистской мифологии.
Далее, об этом же самом говорит и близкое отношение Европы к Додоне и к Додонскому Зевсу, хтоническая сущность которого общеизвестна: от брака Зевса и Додо–ны — сын Додон, покровитель святилища Додоны (Акес–тодор у Steph. Byz. Dodone); местность у Додоны называется Геллопия, а это последнее наименование есть прозвище самой Европы и по своему корню тождественно с наименованием служителей Додонского Зевса, селлов; само имя «Европа» значит по–гречески либо «широко–глазая» (на манер обычных гомеровских — «совоокая», «волоокая» и пр.), либо «широкогласная», «звучащая на большое расстояние» и является женским коррелятом для мужского божества — Зевса Широкогласного, которого призывают у Гомера разные герои, и прежде всего Одиссей с Телемахом, имеющие особенное отношение к Эпиру. Этот древний культ Зевса–Эвриопа и Европы, восходящий к догреческим временам, распространился из Эпира по Греции в разных направлениях. В науке указывались три направления: северо–восточное, через Фессалию и Фракию на север Малой Азии, к Пропонтиде; через Локриду и Фокиду в Беотию (исключая Фивы), на юг Малой Азии; и в Фивы, Коринф и Арголиду. Первое и третье направления характеризуются в мифологии большой ролью отца Европы Атонора и ее брата Кадма, второе же — странствующего брата Европы Фойника. На Крите же находим как своеобразное смешение всех этих представлений о Европе, так и нечто новое, местное.
Приведем некоторые примеры.
б) Свидетельством продвижения мифа в первом направлении являлись: в Фессалии город Астерий, носивший имя критского мужа Европы, а эпоним этого города Астерий воспринимался тут как соперник Зевса в отношении Европы; текший с Олимпа ручей назывался Ев–роп, а в Македонии имелся город того же названия; Фракия — сестра Европы, и сама иногда называлась Европия; эпоним острова Фасоса — брат Европы. На Тенедо–се была местность под названием Астерион. В Беотии, в Этолии и на Пелопоннесе встречается в разных генеалогиях имя Агенора, который является то отцом Европы, то отцом Фойника и через него — дедом Европы, то мужем Европы и отцом Кадма. Женами Агенора являются то Телефа, то Телефасса, то Аргиопа, то Тиро, а сам он происходит от Посейдона и Ливии. Среди разных запутанных генеалогий большее распространение получила та, которая зафиксирована в Schol. Eur. Phoen. 217, где детьми Агенора являются: Кадм, Фасос, Кефей, Килик, Фой–ник, Европа, Финей.
в) Следы мифа при продвижении во втором направлении: Европа и Астипалея — дочери Фойника и это–лийской Перимеды, причем Фойник не только участник знаменитой охоты на калидонского вепря, но и царь додо–нов в Эпире на Пинде, и, может быть, даже это один из эпитетов Додонского Зевса (на манер Дриопа или Доло–па). В Эпире был город хаонийского племени Фойника, эпонимом которого, конечно, был Фойник. В Беотии указывают ряд местностей с аналогичным обозначением, как и на карийском побережье Малой Азии; другая мать Европы, Кассиопея, тоже связана с карийско–ликийской мифологией (в Карии у нее сын Атимн, который на Крите является братом Европы); сама Кария иной раз называется Фойника, а один из ее городов — Европ; Европа — мать ликийского Сарпедона; эпоним Киликии, и Килик — брат Европы, которого отец посылает вместе с другими своими сыновьями на поиски Европы; на Кипре тоже говорили о браке Зевса и Европы.
г) Третье направление известно по рассказам о прибытии Кадма в Беотию на место будущих Фив с целью разыскания похищенной Европы, причем Кадм здесь является ее братом. Сюда относятся и мифы об основании Кадмом Фив; в местечке Тевмесс даже показывали пещеру, где Зевс скрывал Европу (№ 32); очевидно, здесь бытовала не критская версия о месте свидания Зевса и Европы (Philostr. Epist. 47, p. 248, прямо называет супругом Европы Зевса–беотийца); было предположение и о том, что Кадм является местным фиванским божеством и что похищение им Гармонии аналогично похищению Зевсом Европы.
д) Хтонизм эпирской Европы заметен на всех трех направлениях распространения мифа, особенно в первом. Однако есть еще и другие аргументы в пользу хто–нического происхождения Европы. Прежде всего Европу связывали с явно хтоническими богинями или даже прямо отождествляли с ними. В Лейбадии (Беотия) супругой Зевса была Деметра–Европа, а ее сын или воспитанник здесь, Трофоний, первоначально, несомненно, хтонический демон (№ 27 d). В Аргосе Европа отождествляется с Герой, откуда последняя и носила имя Европии (№ 27 с). В Сидоне был храм, посвященный Европе, которая тут слабо отличалась от Селены и Астарты и тем самым ближайшим образом входила в круг хтонической мифологии. Европа (конечно, на известной стадии своего развития) входила в круг не только богов, но и хтонических демонов. Так, она была сестрой одного из Корибантов, принимавших участие в воспитании Зевса на Крите.
Далее, одной из самых замечательных особенностей представления о Европе является то, что это имя рано получило географическое значение, которое в дальнейшем осталось навсегда за нею, несмотря на полную ант–ропоморфизацию самой Европы и необычайное развитие в дальнейшем антропоморфических элементов в этом образе. В Гомеровских гимнах (Hymn. Нот. 2, 71 и сл., 111 и сл.) Европа противопоставляется Пелопоннесу и островам, т. е. отождествляется с прочей, главным образом Средней Грецией. Затем она — Фракия — Европ (Schol. Eur. Rhes. 29) и, может быть, Эпир (если толкование Европы в Etym. Gud. Еугорё как страны Одиссея «понимать в смысле Эпира, что вероятнее всего»). Названия «Европа», «Европия», «Европ», «Европский» прямо пестрят, в разных местностях Греции, и для этого мог бы быть приведен большой материал (некоторые географические указания об этом можно найти, например, в Etym. Μ. Eyropeia). На весь материк Европы это название распространилось только впоследствии (ср., например, у Мос–ха, № 43). В указанном у нас выше месте Гесиода Европа и Азия, являясь дочерьми Океана и Тефии, еще не содержат в себе никакого географического противопоставления, но уже Гиппий из Элиды (FHG, frg. 4) понимает их географически. Уже в связи с греко–персидскими войнами Европа и Азия стали резко противопоставляться, и, значит, уже с этих времен под Европой стали понимать именно нынешний материк Европы, конечно, в меру его тогдашней известности. В связи с этим необходимо еще указать и на то, что наименование греков эллинами тоже произошло не без участия мифов и культов, связанных с Европой. Именно, мы уже знаем прозвище Европы Геллопия (этимологически связанное с до–донскими служителями Зевса, селлами). С этим именем связано и небольшое горное племя в Эпире — эллины, равно как и другие наименования Европы — Гелления, Геллотлда, Геллотия. Таким образом, подобно тому как наименование Европы перешло от отдельных местностей на весь известный тогда материк Европы, точно так же и наименование эллинов от незначительного и местного архаического племени перешло ко всем грекам в целом. Можно думать, что имеется хтонизм и в тех божествах, которые уже давно перестали быть хтоническими, но еще продолжали носить эпитет «эллинский». Так, в Аттике Афина считалась, между прочим, дочерью Зевса и Гел–лении и сама носила имя Гелления; а на Марафоне она почиталась под именем Геллотиды.
2. Героическая ступень Европы. Далее, в соответствии с общим ходом развития мифологии хтоническая Европа делается героиней, но и на этой ступени она часто сохраняет хтонические остатки или содержит намеки на них.
В той же Беотии Европа оказывается дочерью Тития, который был сыном Геи или сыном Зевса и Элары, а Элара — дочь Миния или Орхомена — героев, стоящих на границе между хтонической и героической ступенью. С другой стороны, эта Европа вступает в брак с Посейдоном, который из всех олимпийских богов наиболее хто–ничен. Причем плодом этого брака является Евфем, опять–таки миниец, а минийцы — тоже представители очень раннего, полухтонического героизма. Кроме того, говорили о порождении Зевсом и Европой знаменитого Карна (№ 35 b), акарнанского пророка, любимца Аполлона, исконного дорийского демона, предшественника Аполлона, объединившегося с этим последним в знаменитого Аполлона Карнейского, связанного с земледелием.
В науке давно высказывалось мнение (в настоящее время подтверждаемое), что беотийский Миний есть не что иное, как известного рода дублет критского Миноса, знаменитого сына Зевса и Европы. Очевидно, место Миноса в Беотии занял Евфем, а Посейдон, будучи столь же хтоничным, как и Зевс на Крите, заменил этого Зевса в Беотии. В Коринфе Геллотия является сестрой Хризы и каких–то хтонических или полухтонических демонов Северной Греции. В Аргосе Европа является женой многочисленных героев, носящих в своей мифологии весьма заметные хтонические рудименты, — Египта или Даная (в качестве дочери Нила), Форонея (от которого у нее дочь Ниоба, а от этой Ниобы и Зевса — Аргос и Пеласг), а также Пелопса и Атрея и, далее, Фиеста.
Есть предание и о том, что Европа — дочь Нила (и супруга Даная). Кроме того, представления об архаической Европе соединялись с представлением ее в образе коровы или в образе, близком к этому. На это указывает и миф об овладении ею Зевсом в виде быка. Если Европа тождественна с супругой Зевса Герой, то очевидно, что эта последняя если не воспринималась в образе коровы, то в представлениях с нею связывалась, сопровождалась эпитетами «волоокая», «широкоокая» (еугорё), вполне аналогичными гомеровскому эпитету Геры «волоокая» (boopis). Земной супруг Европы на Крите — Астерий, но это имя носит также и критский Минотавр; разыскивающий Европу ее брат Кадм основывает город Фивы на том месте, где ему встретилась опять–таки корова. Представление о соединении Европы с Зевсом–быком было настолько интенсивно в греческом сознании, что никакое развитие всей этой мифологии, никакой ее антропоморфизм и даже никакая утонченная психология, имевшая здесь место впоследствии, не искоренили этого представления, так что до последних времен античной литературы все еще рассказывался и разукрашивался миф о похищении Европы Зевсом–быком.
3. Географические н социальные основы мифологии Европы. Переходя к специально–критской мифологии Зевса и Европы, мы должны прежде всего упомянуть о близкой к Криту Финикии, где тоже локализировался миф о Европе. Сторонники финикийского объяснения греческой мифологии пытались особенно использовать этот миф о Европе, чему, однако, противоречит современная наука, которая не находит для этого никаких сколько–нибудь решающих аргументов. С другой стороны, в настоящее время трудно поддерживать также и воззрение, легшее в основу работы Escher'a у Pauly — Wissowa, возводящее всю мифологию Европы к чисто греческому Эпиру, к тому же с полным исключением всякого хтонизма из первоначального содержания этого мифа.
Выше мы привели достаточно доводов для хтониче–ского, т. е. матриархального, происхождения мифа о Европе. Однако основной вопрос не столько в географии этого мифа, сколько в его социальном происхождении; и здесь мы находим полную связь с Критом, с Финикией и Северо–Западной Грецией. Поскольку критская культура представляется более древней, вернее всего, что мифология Европы зародилась именно на Крите. В Финикии, несомненно, был демон или герой, вполне аналогичный греческому Фойнику; а также, если и правы те, кто считает Кадма исконным фиванским демоном, ничто не мешает быть аналогичному демону или герою в самой Финикии. Точно так же едва ли прав Эшер в своей теории о том, что Европа ни в каком смысле не является финикийским мифом и что он занесен сюда из Эпира. Греки вообще имели обыкновение подставлять под всех варварских богов, демонов и героев более или менее соответствующие им греческие образы; и нет ничего удивительного в том, что в Финикии мы находим и Агенора, и Фойника, и Европу, и Кадма. Но в полном своем развитии миф о Европе неразрывно связан с Критом. В нем находим прямое свидетельство о каком–то исконном единстве и взаимозависимости Крита, Финикии и Северо–Западной или Средней Греции: Зевс похищает Европу именно в Финикии, доставляет ее на Крит, а разыскивающий ее брат Кадм направляется в Среднюю Грецию. Этим фиксируется общая социальная основа этих областей и выросшая на этой почве общая мифология.
4. Специально–критский миф о Зевсе и Европе. Критские герои должны рассматриваться, конечно, не в разделе, посвященном Критскому Зевсу, но в соответствующей работе о героях. Однако мы приводим здесь материалы о Европе потому, что эта героиня имеет ближайшее отношение к Критскому Зевсу, и без нее последний был бы совсем непонятен.
Критский миф о Зевсе и Европе — любимая тема всей античной литературы решительно на всем ее протяжении, от Гомера до Нонна, а также это — любимейшая тема и всего античного искусства. Кроме того, в этом мифе очень отчетливо проступает переход от хтонизма к героизму. Вот почему у мифолога образ Европы вызывает особенный интерес.
а) Основным зерном критского мифа о Зевсе и Европе является похищение ее Зевсом–быком. Европа здесь — уже твердо финикийская царевна, дочь Агенора и сестра Кадма, Фойника и Килика. Самое похищение Европы Зевсом рисуется в эротически насыщенных тонах. Коричневый, или светло–золотистый, или ослепительно белый бык с рогами в виде полумесяца предстает перед прекрасной девой на роскошном лугу; он любуется ею, подставляет ей спину; и Европа оказывается на спине быка (№ 36 с, 37 b, с, 39 а, 40, 41 а, b, 42 а, b, 43). Бык направляется с ней к морю и плывет по морю в неизвестном для нее направлении. Дрожащая дева едва держится за его рога и пытается кричать. Бык со своей ношей выходит на Крите. Брак происходит на Южном Крите, около Горти–ны (№ 27 g, 34 а, b) (найдено много монет из Гортины с изображением Европы, равно как из Феста и Кносса), на берегу Летея (реки из подземного мира), под роскошным платаном, листья которого, по Теофрасту (Hist, plant. I 15), Плинию (34 а) и Солину (27 g), никогда не переставали быть зелеными. Другие источники утверждают, что этот брак совершился в самой диктейской пещере, где брачное ложе для Зевса и Европы было приготовлено Орами. Прасийские монеты свидетельствуют (№ 34 а), что брак Зевса и Европы совершился в ветвях самого платана, причем Зевс превратился для этого в птицу. Зевс дарит Европе на свадьбу ожерелье (№ 29), а кроме того, от Геры к ней попадает помада, которая делает ее лицо прекрасным и лучистым (Schol. Theocr. II 12).
Рождает Европа либо Миноса и Радаманта (Гомер, №37а), либо Миноса и Сарпедона (Herod. I 173), либо всех троих (Гесиод, Эсхил, Аполлодор, Гигин, Дио–дор и многие другие, № 29, 30, 31, 37 с, 38 а). Эти три героя — Минос, Радамант и Сарпедон, хотя и имеют связи с материковой Грецией, являются исконно критскими героями и образуют очень твердую триаду именно как дети Зевса и Европы. К ним еще нужно присоединить критского царя Эака, который, однако, в качестве сына Зевса и Европы гораздо менее популярен.
После бракосочетания Зевс свою возлюбленную оставляет, дав ей для охраны медного героя Талоса (№ 18) и чудесную собаку и выдав ее замуж за критского царя Астерия, который усыновил и воспитал детей Европы и передал им свое царство (№ 29, 31).
А ее отец Агенор посылает всех своих сыновей (Кад–ма, Килика, Фойника и Фаса) разыскивать Европу (№ 29, 30, 41 b), но поиски эти ни к чему не приводят (№ 29).
30). После смерти Европа была обожествлена, и ей был посвящен особый праздник, именовавшийся Геллотии (Ле 29 е); во время его несли в торжественной процессии огромный миртовый венок в 20 локтей (№ 27 f).
Главнейшие варианты мифа: Зевс сам не превращается в быка, но посылает за Европой критского быка (№ 36 а, с); Посейдон ссужает своему брату быка, которого тот и посылает за Европой (ср. Schol. Arat. Phaen. 173 и № 29). Зевс по прибытии на Крит оставляет бычий образ и вступает в брак с Европой в человеческом виде (41 b) или даже обходится и без превращения (№ 36 а, с); по варианту № 36 b, бык превращается в созвездие; брак совершается не на юге Крита, около Гортины, но севернее, в диктейской пещере (№ 34 а, 41 b).
5. Из литературной истории мифа. Греческая литература, как уже указывалось, много раз возвращалась к мифу о Европе, хотя ранние образцы этих разработок до нас не дошли.
Евмел писал целую поэму «Европия» (Shol. II. VI 131; ср. Paus. IX 5, 8). Этому мифу посвящал свои лирические произведения Стесихор ( frg. 15). У Эсхила была трагедия под названием «Карийцы, или Европа» (№ 38 а), а у Еврипида — трагедия «Критяне», где шла речь о Паси–фае и о похищении Зевсом Европы (см. в TGF у Nauck'a, р. 505, вступительные тексты к фрагментам этой трагедии, а также у нас, № 19 d), и «Фрикс» (см. тексты, приводимые Науком во frg. 820).
При полной потере всех этих материалов мы все же имеем ряд замечательных образцов поэтической интерпретации мифа о Зевсе и Европе, которые мы и приводим в наших материалах (за исключением текста Нонна). Гораций (№ 40) влагает в уста Европы очень красноречивое раскаяние по поводу ее прегрешения и приводит суровые слова ее отца. Овидий (№ 41 b) подробно описывает встречу Зевса–быка с Европой, заигрыванье, ласки и страсть его к ней. Мосх (№ 43) рассказывает о вещем сне Европы, заставившем ее идти на роскошный луг собирать цветы, описывает ее изящную кошницу с многочисленными искусными украшениями, красивого светло–рыжего быка и торжественное сопровождение плывущего Зевса–быка многочисленными морскими чудищами. Он в пластических формах рисует поездку Европы на быке. Ахилл Татий (№ 42 b) описывает картину, изображавшую плывущую по морю на быке Европу, виденную им якобы в Сидоне. В описании говорится о живописности, яркости красок и искусстве композиции. Для литературоведа это — огромный материал к эстетическому и социальному анализу литературы поздней античности. Нонн (I 46 и сл.) искусно вплетает миф о похищении Европы в сложную канву своих «Песен о Дионисе», богато расцвечивая его подробностями. Даже Лукиан (№ 27 b и 42 а) в разработке этого мифа отступает от своего обычного издевательства над древней мифологией и явно любуется традиционными живописными подробностями критского мифа о Зевсе и Европе.
6. Историческая характеристика критского мифа, а) Исследователь Крита К. Гек в 20–х годах прошлого века, а за ним такие мифологи, как Фрезер и Рошер, всецело отождествляли Европу с Луной. От них отличается А. Кук, который, хотя в общем и стоит на солярно–метео–рологической точке зрения, все же, однако, отождествление Европы с Луной считает позднейшим и возникшим под финикийским влиянием. По Куку (I 526 и сл.), первоначально Европа — не что иное, как Мать–Земля, и ее первоначальные функции вегетативные.
b) Вегетативные функции Европы действительно весьма заметны. Сидя на быке, Европа одной рукой держится за рог, а рог, как известно, давний символ плодородия и обилия. В другой руке она держит цветок, тоже вегетативный символ. Мосх посвятил изображению корзин с цветами у Европы целый отдел своей идиллии. Как мы уже знаем, брак с Зевсом происходит либо под платаном, либо на нем, причем платан делается от этого вечнозеленым. Многочисленные монеты на Крите содержат на одной стороне изображение быка, а на другой — изображение Европы на платане или, может быть, на иве. На нескольких монетах около такого изображения Европы стоит надпись: «Tisyroi» (tisyroi–satyroi), что указывает здесь на присутствие Сатиров, тоже демонов леса и плодородия, этой аналогии критских Куретов.
Возможно даже, что, подобно тому как Куреты охраняли колыбель Зевса–младенца под деревом, так охраняли они и свидание Зевса с Европой.
Можно с полной уверенностью сказать, что Европа, являясь вначале одной из бесчисленных ипостасей Матери–Земли, в дальнейшем получила спецификацию в качестве растительной стихии, так что, может быть, почиталось какое–нибудь дерево, отождествленное с ней где–нибудь около Гортины.
в) Но Европа является символом не только растительной, но и животной жизни. Об этом говорит ее связь с Зевсом–быком. Но это не только наша дедукция. Ведь не случайно то обстоятельство, что разыскивающий свою сестру Кадм получает указание оракула остановиться в своем пути и построить город Фивы там, где ляжет белая корова. Не лишено вероятности предположение, что эта корова и есть не что иное, как Европа или какой–нибудь ее аспект.
Однако мифологическое мышление, вырастающее из первобытного стихийного и нерасчлененного коллективизма, всегда отличается универсальным, всеобъемлющим характером, объединяя в одно целое все части мира, вещественным образом их отождествляя и пронизывая их единой стихией жизни. Так случилось и с Европой. Будучи стихией животной и растительной жизни и охватывая в этом смысле весь космос, Европа оказывается, между прочим, Луной. Мифологическое мышление есть обязательно и мышление космическое, уже по одному этому оно не может не охватывать небесных явлений. Ошибка старой солярной теории заключается в абстрактном выделении в мифе небесных и атмосферных явлений, понимаемых первобытным сознанием как проекция земных и человеческих социальных отношений.
Об отождествлении Европы с Луной говорит следующий материал. Корова Кадма имеет на каждом боку по пятну в виде полной Луны (№ 28 b, d). Основанные Кад–мом Фивы по мифологической этимологии имели значение и «быка» (№ 28 с). Как мы уже отметили (III разд.), Селена–Луна, по Hymn. Нош. XXXI 4 и сл., является дочерью Эврифаессы. Значение этого имени — «широко–светящая» — аналогично значению Европы — «широко–глазая». Если Европа связывается с образом коровы, то такова же и Селена. Как и Гера, которая тоже отождествлялась с коровой, она — «волоокая». Об этом — масса текстов. У Нонна (Nonn. Dion.) XVII 240, XXXII 95 — «волоокая Селена»; XI 185, XLIV 217 — «быкоокий Месяц»; Hymn. mag. in Sel. 16 Abel — «быкоокая», «бы–корогая»; 17 — «у тебя быкоокие глаза»; 32 — «быкоокая, рогатая». Она не только имеет коровьи глаза, но и сама является коровой: Porphyr. De antr. nymph. 18 — «Селена есть бык, а бык (т. е. созвездие Тельца) есть наивысшее положение Селены–Луны». Таковы и другие тексты. У Павсания (Paus. VI 24, 6) она с рогами. Существует много эпитетов Селены у поэтов, содержащих указание на ее рогатость. Как и Европа, она тоже едет на быке, например у Ахилла Татия (I 4, № 42 b), или в ее колесницу впряжены белые быки или коровы. Точно так же выше мы имели случай указать, что Европа — охотница (Ps. — Erat. 33 и повторяющий его Hyg. Astr. II 35), но и Селена тоже охотница (Schol. A poll. Rhod. IV 57; Oppian. De ven. 1, 112; Xenoph. De venat. VI 13, IX 2).
Археологи устанавливают близкое родство греческих изображений Европы и римских — Селены, Артемиды Таврополос и Ники на Аписе с лунным серпом между рогами.
Сближает Европу с Селеной и Астартой Лукиан (№ 27 b). Нельзя забывать и того, что Критский Зевс теснейшим образом связан как с представлением о быке, так и с представлением о Солнце, и притом — даже независимо от мифа о Европе. Но раз Зевс — это Солнце–бык, то и Европа воспринималась как лунная корова. И это переплетение астрономических и зооморфических представлений отнюдь не является здесь чем–то внешним и случайным, но есть органический и необходимейший продукт того сознания, которое еще не умело отличать человеческое общество от животного мира, а животный мир — от космоса в целом. Поэтому Европа на Крите — и дерево, и корова, и Луна; она вступает в брак и с быком, и с Солнцем, и с человеком–героем.
Таким образом, космические элементы в критском мифе о Зевсе и Европе очень сильны; но, как и во всех прочих местностях древнего мира, они не имеют здесь ровно никакого изолированного значения и только лишь в порядке научной абстракции могут быть отделяемы от прочих составных частей этой мифологии. Небо, земля и преисподняя включены здесь, как и обычно в первобытной мифологии, в общий поток социальной жизни мира. Эта социальная жизнь или пока еще целиком определяется растительно–животным строем и поэтому создает зооморфические мифы, или начинает выходить за его пределы, создавая уже человеческие и героические образы, но все еще с весьма сильной примесью зооморфизма и вообще хтонизма.
Почти вся буржуазная наука сходится на том, что Европа — это Луна, а ее похищение — образное выражение перехода от полнолуния к ущербу. Это увлечение соляр–но–метеорологической теорией стало настолько обычным, что и теперь многие мифологи продолжают считать ее вполне доказанной. Но, например, Группе не приводит ни одного сколько–нибудь вразумительного и решающего в этом смысле античного текста ни в одном из многочисленных мест своей греческой мифологии, в которых он касается мифа о Европе. Нужно иметь в виду, что у греков решительно все женские божества всегда имеют то или иное отношение к Луне. Гораздо правдоподобнее старая теория Яна и Овербека, принимавших Европу за Землю. Не давая подробного анализа мифа, мы все же должны заметить, что его хтонизм в настоящее время может считаться несомненным. Уже самое имя Европы Ге–сихий (№ 27 а) выразительно толкует в смысле «темноты», а Еврипид (Iphig. Т.) употребляет о Европе весьма интересное выражение: «черная (еугороп) бездна камня». Как мы уже знаем, Зевс, похищающий Европу, также первоначально вполне хтоничен. Об этом говорит не только его быкообразность, но и то, что он приставляет к Европе в виде охраны собаку и змея, в хтонизме которых уже не может быть никакого сомнения. Несомненную аналогию для похищения Европы мы имеем в ряде других похищений героинь подземным богом, и прежде всего в похищении Персефоны. Однако миф о Европе, по–видимому, рано принял другое направление, так что мы не находим здесь отчетливого сказания об освобождении Европы. Группе не так уж не прав, утверждая, что посланный в поиски за нею Кадм первоначально, конечно, освобождал свою сестру, убивая собаку и змея, а может быть, и самого быка–похитителя (подобно тому, как Кадм убивает дракона в Беотии и освобождает Гармонию, и подобно тому, как Геракл убивает быка Пасифаи). Ср. пародию Эвгемера на небесного жреца Кадма у Athen. XIV 77, 658е. Убиение стража Европы, а именно собаки, не отсутствует и в наших источниках, но Псевдо–Эратосфен (№ 33) поручает это Кефалу.
Таким образом, Европа является исконно хтониче–ским божеством, связанным со всем космосом, включая игбо, землю и подземный мир.
г) Однако в том виде, в каком подают нам весь этот миф наши древнейшие источники, уже виден решительный отход от хтонизма в сторону героизма: Европа — уже не ипостась Матери–Земли и подавно не сама Земля, а вполне человеческий герой; Зевс же кое–где даже не превращается в быка, а только посылает его в поиски за Европой. Брак совершается, правда, у потока преисподней, но зато земной муж Европы, хотя он и связан со звездными представлениями, является теперь уже реальным критским царем, и миф трактует его теперь вполне антропоморфно и героически. Следовательно, если в основе этого мифа древняя мистика Матери–Земли и универсального оплодотворяющего начала — Неба, то в глазах историка и мифолога весь этот миф есть также еще идеологическое отражение того непререкаемого исторического факта, что греческая мифология возникла из догреческого матриархата, по–преимуществу восточного, в частности финикийского, и в дальнейшем отразила мировую социальную революцию при переходе от матриархата к патриархату. Миф о Зевсе и Европе свидетельствует о несомненной восточной матриархальной и, следовательно, хтонической подпочве греческой мифологии и о первом появлении из нее героизма именно на Крите. Европа связывается еще с таким местом, как Тевмесс в Беотии. Но надо иметь в виду, что самое название «Тевмесс» образовано по типу именно критских диалектальных форм. Предполагаемый некоторыми учеными центр распространения мифа о Европе в материковой Греции, именно Эпир со своей Додоной, тоже имеет, несомненно, под собой эту критскую матриархальную основу.
Наконец, получив свою законченную форму в период патриархата и героизма, критский миф о Зевсе и Европе впадает в широкое русло античной письменной литературы и живет общей с ней жизнью, переходя из одного периода в другой, от одного стиля к другому вплоть до утонченных и рафинированных форм позднего античного декаданса. Но и здесь остался не только Зевс–бык и не только Астерий Звездный. И сама прихотливая эротика поздних изложений мифа о Зевсе и Европе все еще свидетельствует для историка и мифолога о былых и давно преодоленных стихийно–хтонических периодах этого мифа, получивших теперь такую понятную для античного декаданса трансформацию и сублимацию.
27. a) Etym. Gud. Еугорё.
…Европа названа от eyros («широта»].
Это страна Одиссея [Эпир?].
Etym. Gud. Еугорё.
Европа — собственное имя. Это — дочь Агенора, по которой Агенор после своего воцарения над Фракией назвал тамошнюю землю Европой и соответствующие ее части именем Европии…
Schol. Plat. Tim. 24е.
Европа имеет название по Европе, дочери Агенора, или Фойника, или Тития.
Paus. VII 4, 1, Кондр. (Европа — от Фойника и Перимеды).
Ассий, сын Амфиптолема с Самоса, в своих поэмах написал, что у Фойника и Перимеды, дочери Ойнея, родились две дочери, Астиналея и Европа.
Hesych. Еугорё.
Европия — страна заката, или темная.
Hesych. Еугороп.
Европейское — темное, плоское, [например Eur. Iphig. Τ. 626, «темная бездна скалы» — о возможной могиле для Ореста].
b) Luc. De dea Syr. 4 (Европа — Астарта — Селена).
В Финикии есть также и другое великое святилище, которым владеют сидоняне; как говорят местные жители, оно посвящено Астарте. Мне кажется, что Астарта — это та же Селена. Впрочем, один из финикийских жрецов мне рассказывал, что храм этот посвящен Европе, сестре Кадма и дочери царя Агенора. После исчезновения Европы финикияне выстроили ей храм; они рассказывают священное предание о том, как красота Европы возбудила в Зевсе любовь и как он, превратившись в быка, похитил ее и прибыл с нею на Крит. То же слышал я и от других финикиян. И на сидонских монетах постоянно встречается изображение Европы, сидящей на быке–Зевсе. Тем не менее сидоняне отрицают, что храм их посвящен Европе.
c) Hesych. Eyropia.
Европия — Гера.
d) Paus. IX 39, 4 (отождествление Европы и Деметры).
Есть там, [в Беотии, около города Лебадии,] и святилище Деметры с наименованием «Европа», [широкоглядящая].
e) Etym. Μ. Hellotia.
Так в древности называлась Европа, или потому, что финикийцы называют [так] девицу Геллотию, или от слова helein, [«взять»], поскольку она была, по мифу, «взята» быком.
Etym. Μ. Hellotis.
Так называется Афина. Почиталась она в Коринфе. Был и праздник Геллотии…
Hesych. Hellotia.
Геллотии — праздник Европы на Крите.
f) Athen. XV 678b.
Селевк говорит в «Глоссах», что геллотидой назывался сплетенный из мирты венок окружностью в 20 локтей и что он выносился на празднике Геллотий. В нем, говорят, несли кости Европы, которую [тоже] называли Геллотидой. Геллотии правились и в Коринфе.
Ср. Schol. Pind. 01. XIII 56.
Ср. Steph. Byz. Gortyn.
g) Solin. XI 9 (культ Европы в Гортине).
Река Летей течет мимо Гортины, куда, по преданию гортинцев, была привезена Европа на спине быка.
28. a) Phrynich. Frg. 16 (Eustath. Od., p. 1430).
У Фриниха говорится, что бык, а именно быстроумный белый бык, был тем, кто перевез Европу.
То же самое у Hesych. Argimetos tayros.
О белом быке также у Mosch. II 85 (№ 43) и Achill. Tat. II 15 (№ 42 b).
b) Paus. IX 12, 2, Кондр. (связь Европы, коровы и Луны).
Когда Кадм возвращался из Дельф по фокейской дороге, то проводником его на пути была корова, а эта корова была куплена у пастуха стад Пелагонта. На каждом боку этой коровы был белый знак наподобие полного круга Луны.
c) Schol. Eur. Phoen. 638.
[Кадм] построил Фивы, а Феба по–сирийски значит «корова».
d) Nonn. Dion. IV 293 и сл. (дается длинный оракул, полученный Кадмом, с подробным описанием условий для основания Фив; фигурирует и корова с двумя лунными знаками на боках).
e) Herod. I 2, Мищ. (эвгемеристическое объяснение похищения Европы Зевсом).
Несколько эллинов высадились у финикийского города Тира и похитили здесь царскую дочь Европу; племени эллинов персы, [передающие этот рассказ,] не знают; должно быть, это были критяне.
Ср. Palaeph. 16; Tzetz. Lycophr. Ср. также Ιο. Malal. Chron. II p. 30 f (рассказ о критском полководце Тавре, напавшем на Тир и взявшем в плен среди других также и царскую дочь Европу и потом вступившем с нею в брак).
29. Apollod. Ill 1, 2—4 (общее содержание мифа).
Как уже было у нас указано, Ливия родила от Посейдона двух сыновей, Бела и Агенора.
…Агенор, прибывши в Финикию, вступил в брак с Телефассой и произвел на свет дочь Европу и сыновей: Кадма, Фойника и Килика. Некоторые утверждают, что Европа — дочь не Агенора, но Фойника. Возымевший к ней любовь Зевс отплыл […], превратился в кроткого быка и насильно доставил ее через море на Крит. После бракосочетания с нею Зевса она родила Миноса, Сарпедона и Радаманта. По Гомеру же, [Ил. VI 198 и сл.], Сарпедон происходит от Посейдона и Лаода–мии, дочери Беллерофонта…
III 5, I.
С Европой [после Зевса] вступил в брак правитель Крита Астерий. Он воспитал ее детей.
III 8, 1.
Астерий скончался бездетным.
II 5, 7.
Он, [критский бык, побежденный Гераклом], как утверждает Аку–силай, [frg. 20], был тем самым, который доставил Европу для Зевса.
После соединения с нею произвел трех сыновей: Миноса, Радаман–та и Сарпедона. Затем царь Крита Астерий вступил в брак с Европой. Будучи же бездетным, он усыновил детей Зевса и оставил их своими преемниками на царстве.
III 4, 2 (украшения Европы).
Кадм подарил ей [Гармонии] пеплос и изготовленное Гефестом ожерелье, которое, по иным, было подарено Кадму Гефестом, по Фере–киду же, [frg. 45], — Европой, причем эта последняя будто бы получила его от Зевса.
Ср. Herod. IV 147, Мищ. (заселение острова Феры Кадмом).
Сын Агенора Кадм в поисках Европы высадился на нынешней Фе–ре; понравилась ли ему тамошняя земля, или по какому–нибудь другому побуждению, только известно, что он оставил на острове вместе с несколькими финикиянами родственника своего Мемблиара.
Ср. также Eur. Phoen. Arg. 281, 291, а также Schol. 521.
30. a) Hyg. Fab. 178.
Европа — сидонянка, дочь Аргиопы и Агенора. Юпитер, превратившись в быка, перенес ее из Сидона на Крит и породил от нее Миноса, Сарпедона и Радаманта. Ее отец Агенор послал своих сыновей, чтобы они вернули назад сестру или чтобы они сами не возвращались ему на глаза. Фойник отправился в Африку й там остался, откуда афры получили название пунийцев. Килик дал по своему имени название стране Киликия. Что же касается Кадма, то после блужданий он прибыл в Дельфы, где он получил оракул, повелевавший приобрести у пастухов быка, имевшего на боку изображение Луны, и гнать его перед собою, а также объявлявший ему решение судьбы построить город и царствовать ему в том месте, где бык ляжет. Выслушавши это решение судьбы и исполнивши это повеление, Кадм в поисках воды прибыл к Кастальскому источнику, который охранялся драконом, сыном Марса. После того как этот дракон поубивал товарищей Кадма, этот последний умертвил его ударом камня. По указанию Минервы он посеял зубы этого дракона и вспахал землю, откуда появились [так называемые] спарты. Они сражались между собой; и от них осталось только пятеро — Хто–ний, Удей, Гиперенор, Пенф и Эхион. По вышеупомянутому же быку, за которым последовал Кадм, получила свое название Беотия. Ср. 155.
От Европы, дочери Агенора, — Минос, Сарпедон и Радамант.
b) Myth. Vat. 148.
Европа была дочерью греческого царя Агенора. В то время, когда она собирала цветы на лугу, как это обыкновенно делают девушки, Юпитер, принявши вид красивого быка, поступил с ней следующим образом. Именно, когда Меркурий по приказанию отца прибыл в Финикию, чтобы согнать на ее берег рабочий скот этой страны, Юпитер превратился в быка; присоединившись к животным царя Агенора, он стал соблазнять гулявших по песку девушек; и, лаская по очереди каждую из них, он, теснимый любовью к последней из них, дочери Агенора, захватил ее и доставил ее на своей спине на остров Крит; и так он ублажил себя браком с ней.
Ср. II 76. Myth. Vat. I 204; II 198 (мелкие упоминания о браке Зевса и Европы).
31. Diod. V 18, 1 (краткие упоминания о сыновьях Европы от Зевса — Миносе, Радаманте и Сарпедоне), IV 60, I—2.
Тектам, сын Дора, внук Эллина и правнук Девкалиона, приплывши на Крит вместе с дорийцами и пеласгами, воцарился над островом, женился на дочери Крефея и произвел на свет Астерия. Во время царствования на Крите этого последнего Зевс, как говорят, похитивши Европу в Финикии и перенеся ее на Крит на быке, произвел после соединения с нею трех сыновей: Миноса, Радаманта и Сарпедона. Затеи царь Крита Астерий вступил в брак с Европой. Будучи же бездетным, он усыновил детей Зевса и оставил их своими преемниками на царство.
32. Paus. IX 19, 1, Кондр.
По той же большой дороге [из Фив в Халкиду] есть местечко по вмени Тевмесс. Говорят, что Зевс скрывал здесь Европу.
Ср. Steph. Byz. Teymessos и Etym. Μ. Teymesato.
33. Ps. — Erat. Catast. 33, Радц.
Про него [пса] рассказывают, что это тот самый, который был дан в качестве стража Европе вместе с дротиком. Того и другого взял себе Минос, а впоследствии, когда исцелен был от болезни Прокридой, он подарил этого пса ей; спустя же некоторое время Кефал в качестве мужа Прокриды завладел обоими ими. Он пришел в Фивы с этим псом на охоту за лисицей, о которой было пророчество, что никому ее нельзя убить. Не зная, что тут поделать, Зевс обратил лисицу в камень, а пса вознес к звездам, признав его достойным этого.
Ср. почти в тех же выражениях Hyg. Astr. II 35.
34. a) Theophr. Hist, plant. I 9, 5 (брак под платаном).
Говорят, что на Крите, в области Гортины, имеется возле какого–то источника некий платан, никогда не теряющий своей листвы. Есть предание, что на [в рукописях — «под»] нем Зевс сочетался с Европой. В то же самое время ближайшие к нему платаны свою листву теряют… говорят, что такой же платан есть и на Кипре.
Почти в тех же выражениях об этом платане — Varr. De re rust. I 7, 6; Plin. Nat. hist. Xll 11.
Cp. Solin. XI 9.
b) Callim. Frg. 100 (место купанья Европы).
Относительно источника на Крите, сидящие над которым остаются сухими во время дождя, у критян существует предание, что в нем искупалась Европа после соединения с Зевсом.
35. a) Pind. Pyth. 45 и сл.
…Сын Посейдона владыка Евфем, которого некогда родила Европа, дочь Тития, на берегах Кефиса.
Apoll Rhod. I 179 и сл., Церет.
Следом за ними, покинув Тенар, и Евфем также прибыл.
Посейдону его, что быстрее всех прочих был в беге,
Мощного Тития дщерь породила, юница Европа.
Hyg. Fab. 14 и 157 (вариант о сыновьях Европы).
Евфем — сын Нептуна и Европы, дочери Тития…
b) Paus. Ill 13, 5.
У Праксиллы в ее поэмах есть указание, что Карней является сыном Европы и Зевса и что его воспитали Аполлон и Латона.
36. a) Clem. Rom. Homil. V 13.
Зевс сошелся с Европой при помощи быка.
b) Ps. — Erat. Catast. 14, Радц. (превращение быка в созвездие).
Он (бык], говорят, был помещен среди звезд ввиду того, что привез Европу из Финикии на Крит по морю, как о том рассказывает Еврипид во «Фриксе» (frg. 820). За это дело он особенно замечательно был почтен Зевсом.
Почти в тех же выражениях о том же — Hyg. Astr. II 21.
То же — Ovid. Fast. 603 и сл. (№ 41 a); Nonn. Dion. I 355 и сл.; Schol. Arat. 167.
c) Apul. Metam. VI 29, Кузм.
Причислен будешь ты к древним чудесам, и твой живой пример заставит поверить и… Европе, возлегшей на быке. Если правда, что Юпитер мычал, обратившись в быка…
Ср. Ael. Aristid. III 38.
37. а) Ил. XIV 321 и сл., Гнед. (Гомер о Зевсе и Европе — слова Зевса к Гере).
Ни владея младой знаменитого Феника дщерью,
Родшею Криту Миноса и славу мужей Радаманта;
Ни…
b) Batrach. 78—81, Альтм. (одно из ранних упоминаний Европы — слова мышонка Крохобора, плывущего на спине лягушки Вздуло–морда).
Верно, не так увозил на хребте свою милую ношу
Вол, что по волнам провел до далекого Крита Европу,
Как, свою спину подставивши, в дом свой меня перевозит Сей лягушонок, что мордой противною воду пятнает!
с) Hesiod. Frg. 30 (Schol. II. XII 292).
Зевс, увидевши, что Европа, дочь Фойника, собирает цветы на одном лугу вместе с девушками, возымел к ней любовь и приблизился к ней, превратившись в быка. Из пасти своей он дышал шафраном. Унеся ее путем обольщения и переправившись на Крит, он соединился с ней. А потом поселил ее в таком виде при критском царе Астерионе. Ставши беременной, она родила трех детей: Миноса, Сарпедона и Ра–даманта. Рассказ об этом — у Гесиода и Вакхилида.
38. a) Aeschyl. Frg. 99 (фрагмент о Зевсе и Европе из трагедии «Карийцы, или Европа»),
Быку всеплодный луг гостеприимен был…
Такое Зевс хищение,
Его без сил оставив самого, свершил,
Чтобы сказать в немногом это многое…
С великих порождений
Начав, на свет Миноса я произвела…
(Далее рассказ Европы о Миносе, Радаманте и Сарпедоне.) b) Eur. Frg. 472 (хор жрецов–мистов на Крите — образец пестрейшего мистического синкретизма, см. № 21 b).
39. Anacreontea 35 (52) Bergk., Церет. (Зевс и Европа).
Бык этот, вероятно,
Сам Зевс, мой милый отрок,
Ведь на хребте несет он
Сидонскую царевну,
Плывет широким морем
И рассекает волны
Копытом. Разве мог бы,
Уйдя от стада, морем
Плыть бык другой? Один лишь
Зевс на то способен!
40. Horat. Carm. III 27, 24—72, Шатерн.
Так Европа, стан белоснежный вверив
Хитрому быку, — среди чуд кишащих
Моря, средь угроз, побледнела в страхе,
Хоть и отважна.
Ведь вчера цветы по лугам сбирала
И венок плела — приношенье нимфам,
А сейчас темно, и одни лишь звезды
Видны да волны.
Вот и славный Крит, знаменитый сотней
Городов своих… «О, отец! — взмолилась. —
Мой дочерний долг позабыт! И страстью
Сломлена святость!
Где, откуда я? Согрешившей деве
Смерть одна легка! Наяву ль я плачу
О постыдных днях, или нет позора:
Просто играет
Лишь мечта — ив дверь из слоновой кости
Сон с собой ведет? По огромным волнам
Лучше ли было плыть или рвать на поле
Свежие травы?
О, когда б теперь мне попался гневный
Тот презренный бык, я бы нож вонзила,
Я б сломала рог, хоть и был недавно
Мною обласкан.
Без стыда я край покидала отчий,
Без стыда — уйти не решалась к Орку!
Боги, вас молю, — о, пускай меж львами
Буду нагая!
И пока со щек не пропал румянец,
Соки жизни есть у добычи нежной, —
Я, в своей красе, отдала бы тело
Пищею тиграм.
Ты презренна, дочь, — говорит далекий
Мне отец, — зачем умереть ты медлишь?
Пояс, к счастью, есть — так повесься: ясень
Вот пред тобою.
А к скалам влечет, к остриям на камни,
Где ужасна смерть, — так отдайся буре:
Быстр ее порыв, — коль не хочешь рабски
Прясть по заказу, —
Царской крови дочь, и наложниц множить
При дворе господ». А Венера — тут же!
Смех лукавый, смех! И у сына спущен
Лук его книзу.
Насмеявшись всласть, говорит Венера:
«Удержи свой гнев и задор горячий, —
Ведь рогов сломать не дает покамест
Бык ненавистный.
Бог — твой муж! Узнай! Всемогущ Юпитер!
Перестань рыдать… Научись достойно
Жребий высший несть… Назовут часть света
В память Европы».
41. a) Ovid. Fast. V 603—618, Фемел.
В ночь перед Идами [майскими] бык весь усыпанный
звездами всходит…
Миф сохранился один, как он попал в небеса:
Образ приявши быка и главу разукрасив рогами,
Деве Тирийской свою спину Юпитер склонил.
Правой за гриву держась, подобрав своей левой тунику,
Дева сидит на спине, страх ее только к лицу.
Треплет одежду Зефир, золотыми шаля волосами…
В виде, Сидонка, таком бог и похитил тебя.
Брызгов бояся воды, чтобы нежною ножкой своею
Влаги не тронуть морской, прячешь ты ножку свою.
Бог, чтоб удобней тебе на спине было держаться,
Ниже старается гнуть гордую спину свою.
К берегу только тебя он довез, то предстал пред тобою
Богом Юпитер, с главы ложные сбросив рога.
Бык тот ушел в небеса… а с тобою остался Юпитер…
Суши вся третия часть имя Европы хранит.
b) Ovid. Met. II 836—875, Шерв.
Вдруг его [Гермеса] кличет отец и, любви не открывши причину:
«Сын мой! Верный моих, — говорит, — исполнитель велений!
Ныне не медли. Резов, скользни ты обычным полетом
Вниз и скорее в предел, который на мать свою слева
Смотрит, который зовут его поселенцы Сидонским,
Мчись; там увидишь: вдали на горной лужайке пасется
Царское стадо, — его поверни ты к морскому прибрежью!»
Молвил, и тотчас же скот с горы, как велено, согнан;
На побережье бежит, где великого дочь государя
В обществе тирских девиц привычку имела резвиться.
Между собой не дружат и всегда уживаются плохо
Вместе величье и страсть. Покинув скипетр тяжелый,
Вот сам отец и правитель богов, что держит десницей
Троезубчатый огонь и мир кивком потрясает,
Вдруг обличье быка принимает и, в стадо вмешавшись,
Звучно мычит и по нежной траве, красавец, гуляет.
Цвет его — белый, что снег, которого не попирала
Твердой подошвой нога, и Австр не растапливал мокрый.
Шея вся в мышцах тугих; от плеч свисает подбрудок;
Малы крутые рога; но ты спорить бы мог, что рукою
Сделаны, блещут ясней самоцветов самых чистейших.
Вовсе не грозно чело; и взор его глаз не ужасен;
Выглядит мирно совсем; и Агенора дочь в изумленьи,
Что до того он красив, что сражаться совсем не намерен.
Но хоть и кроток он был, прикоснуться сначала боялась…
Вскоре к нему подошла и к морде цветы протянула.
Счастлив влюбленный; он ей, в ожидании нег вожделенных,
Руки целует, с трудом, ах! с трудом отложив остальное.
Резвится он и в зеленой траве веселится, играя,
Или на желтый песок белоснежным боком ложится.
Страх понемногу прошел — уж он и грудь подставляет
Ласкам девичьей руки: позволяет рога в молодые
Вязи цветов убирать. И дева–царевна решилась:
На спину села быка, не зная, кого попирает.
Бог же помалу с земли и с песчаного берега сходит
И уж лукавой ногой наступает на ближние волны.
Дальше идет и уже добычу несет на пучине
Морем открытым; она вся в страхе; глядит, уносима.
На покидаемый брег. Рог правою держит, о спину
Левой рукой оперлась. Трепещут от ветра одежды.
Ovid. Met. Ill 1—5, Шерв.
Бог уже сбросил тогда быка обманчивый облик,
Снова себя объявил и в диктейских полях поселился,
А удрученный отец искать пропавшую Кадму
Повелевает, грозя, что изгнаньем он будет наказан,
Если ее не найдет.
42. a) Luc. Dial. шаг. 15, Лукьян. (картина шествия Европы на быке по морю).
1.Зефир. Нет, никогда еще, с тех пор как я живу и дышу, я не видел более прекрасного шествия на море! А ты, Нот, видел его?
Нот. Нет, Зефир! О каком это шествии ты говоришь и кто принимал в нем участие?
Зефир. Ну, значит, ты пропустил приятнейшее зрелище, какое вряд ли удастся тебе еще когда–нибудь увидеть!
Η о т. Я был занят на Черном море и захватил своим дуновением также часть Индии, ту, что ближе к морю, поэтому совершенно не знаю, о чем ты говоришь.
Зефир. Но ты ведь знаешь Агенора из Сидона? Нот. Как же, отца Европы. Так что же? Зефир. Вот о ней–то я и хочу рассказать тебе! Нот. Уж не то ли, что Зевс давно уже любит эту девушку? Это я и сам давно знаю.
Зефир. Раз ты знаешь о любви к ней Зевса, то послушай, что было дальше.
2. Европа прогуливалась по берегу моря, играя со своими сверстницами. Зевс, приняв вид быка, подошел к ним, будто для того, чтобы поиграть с ними. Бык был прекрасен, безукоризненно бел, рога красиво изгибались, и взор был кроток! Он прыгал по берегу и так сладко мычал, что Европа решилась сесть к нему на спину. Как только она это сделала, Зевс бегом устремился с ней к морю, бросился в воду и поплыл. Европа, испуганная таким оборотом дела, хватается левой рукой за рог быка, чтобы не упасть, а правой сдерживает раздуваемую ветром одежду.
3.Нот. О Зефир, что за сладостное и любовное зрелище! Плывущий Зевс, несущий свою возлюбленную!
Зефир. Но то, что последовало за этим, было во много раз приятнее, Нот! Внезапно улеглись волны, й мягкая тишина опустилась на море; мы все, сдерживая дыхание, в качестве простых зрителей сопровождали шествие. Эроты же, едва касаясь воды ногами, летели над самым морем с зажженными факелами в руках и пели свадебные гимны. Нерейды вынырнули из воды, сидя на дельфинах, все наполовину обнаженные, и рукоплескали шествию. А тритоны и все остальные морские существа, на которых можно смотреть с удовольствием, составили хороводы вокруг девушек. Впереди всех мчался на колеснице Посидон с Амфитритой, прокладывая дорогу плывшему за ним брату. Наконец, на двух тритонах, запряженных в раковину, ехала Афродита и осыпала всевозможными цветами невесту.
4. В таком порядке шествие двигалось от Финикии до самого Крита. Когда вступили на остров, бык внезапно исчез, и Зевс, взяв Европу за руку, ввел ее, краснеющую и опускающую глаза, в Диктейскую пещеру; она уже знала, что ее ожидало. А мы все разбежались в разные стороны и подняли бурю на море.
Нот. Какое счастье было видеть все это, Зефир! А я–то тем временем видел грифов, слонов и чернокожих людей!
b) AchilL Tat. I 1—2, Бог.
Прохаживаясь по городу и рассматривая разные приношения, я увидел посвященную богине картину, где нарисованы и земля, и море. На картине изображена Европа, море на картине — Финикийское, земля — Сидон. На земле — луг и хоровод девушек, а по морю бык плывет, и на спине у него красавица сидит, и плывет она на Крит вместе с быком. Множеством цветов пестрел луг, среди них разбросаны ряды дерев и кустов: густо росли деревья, близко сходились листья; ветви сцеплялись листьями, и крышу над цветами образовало сплетение листьев. Художник изобразил под листьями тень, и солнце едва пробивалось вниз в тех местах, где мастер приоткрыл сплошной лиственный покров. Ограда окружала весь луг, и внутри венка из листвы луг раскинулся; а под листьями кустов на грядках рядами цветы росли, нарциссы и розы с миртами. Ручей протекал посередине луга, то бил снизу, из глубины земли, то орошал цветы и остальные растения.
Изображен был землекоп, склонившийся над канавой с мотыгой в руках, открывающий путь течению. А в конце луга, там, где земля выступала над морем, художник поместил девушек. Весь облик их — радость и ужас: головы венками украшены, волосы по плечам распущены, ноги совершенно обнажены — верхняя часть ноги не прикрыта хитоном, нижняя — сандалией, пояс подтягивал хитон до самого колена. Лица у всех бледные, черты искаженные, открытые глаза в море уставились, рот слегка приоткрыт, от ужаса они как будто собираются испустить крик, а руки словно к быку протягивают. Они вошли в самое море, пока волна не оказалась немного выше ступней; казалось, они стремятся за быком побежать и боятся дальше в море вступать. У морской воды цвет двойной: у самой земли красноватый, темно–синий подальше в море. И пена изображена, и скалы, и волны, скалы над землей громоздились; пена вокруг скал белела, волна поднималась и о скалы разбивалась в кипении пен. Среди моря нарисованы бык, по волнам несущийся, и горою волна вздымается, где согнутые закругляются бычьи ноги.
Девушка сидела на самом хребте быка, не верхом, но так, что обе ноги ее свешивались с правого бока; левой рукой она держалась за рога, как возница держится за поводья, бык повернулся больше влево, следуя за движением руки, которая им правила. Хитон на груди девушки, до самых чресл; дальше плащ закрывал нижнюю часть тела ее, белый хитон, пурпурный плащ, тело сквозь одежду просвечивало. Глубоко запавшее чрево, чрево с напряженными мышцами, тонкий стан; тонкость эта, опускаясь к чреслам, шире делалась. Сосцы грудей ее слегка выдавались; пояс, стягивая хитон, закрывал и сосцы ее, и отражением тела стал хитон. Обе руки были протянуты, одна к рогам, другая к хитону; и обеими руками, с обеих сторон, придерживала она над головой покрывало, вокруг спины распущенное. Вся ткань выгибалась и растягивалась, и этим живописец изобразил ветер. А девушка сидела на быке, как на плывущем корабле, и ткань служила ей парусом. Вокруг быка плясали дельфины, играли эроты, — ты сказал бы, изображены самые их движения. Эрот увлекал быка. Эрот, малый ребенок, простирал свое крыло, висел у него колчан, он свой факел держал. Он оборачивался к Зевсу и улыбался, будто насмехаясь, что из–за него тот стал быком.
Я одобрял все в этой картине, но, как человек, знающий толк в делах любовных, с особым вниманием взирал на Эрота, увлекающего быка, и воскликнул: «И такой–то младенец царит над небом, землею и морем!»
43. Mosch. Π, Лат.
ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ
Некогда сон ниспослала приятный Европе Киприда,
Третья часть ночи когда наступает, пред самой зарею,
Сон, когда меда сладчайший на вежды спускается к людям
И, свободя от забот, обмыкает их нежною цепью,
5 Сбивчивых снов когда быстрые сонмы проносятся всюду.
В час тот уснувшая сладко в хоромах с высокою кровлей
Дочь финикийской земли повелителя, дева Европа,
Видела, как за нее состязались две части вселенной,
Женам подобные, — Азия с той, что лежит за морями.
10 Вид чужестранки имела одна, а другая туземке
Видом подобна была и за деву свою заступалась,
Первой твердя, что ее родила и сама воскормила.
Мощной рукою к себе увлекала соперница деву, —
Впрочем, не против желанья ее, — утверждая, что волей
15 Рока дана ей Европа от Зевса — эгидодержавца.
В страхе воспрянула дева с богато убранного ложа
С бьющимся сердцем; как бы наяву ей виденье предстало.
Сидя, молчанье хранила она очень долго, обеих
Жен пред очами, широко открытыми, все еще видя.
20 Долго спустя уже дева промолвила робкое слово:
«Кто из небесных богов ниспослал мне такое явленье?
Что за виденье меня пробудило, в пышноубранном
Ложе уснувшую сладко в отцовских чертогах богатых?
Кто была та чужеземка, что мне в сновиденье явилась?
25 Что за любовь в мое сердце проникла, да как благосклонно?
Та и сама приняла меня, словно на дочь свою глядя!
'Но да исполнят блаженные боги мне сон сей во благо!»
Молвивши так, она встала и скликала милых подружек.
Сверстниц, любимых душой, дочерей отцов благородных,
30 Коих всегда созывала, когда хоровод учреждала,
Иль омывала прелестное тело струями речными.
Иль на прекрасном лугу благовонные лилии рвала.
Тотчас оне собралися; имелась у каждой кошница
Для собиранья цветов. Все подружки тут двинулись вместе
35 К лугу прибрежному, где постоянно сбирались толпою.
Роз красотой наслаждаясь н шумом прибоя морского.
Дева Европа сама золотую имела кошницу,
Чудо для взора, великое бога Ифеста созданье,
Ливии бог ее отдал, когда к Посидону на ложе
40 Шла она; дочери милой, красавице Тилефаассе,
Ливия ту подарила кошницу, а деве Европе
Мать ее Тилефаасса преславный свой дар уступила.
Много на ней украшений блестящих искусной рукою
Создано было: златая Ио там, рожденье Инаха,
45 В виде телицы еще, а не в образе женском, скитаясь,
Двигалась быстро она по соленой пучине пространной
Моря, подобно плывущей. А море то было из стали,
Окрест на бреге высоком обрывистом мужи стояли
Тесной толпою, дивясь на телицу, плывущую в море.
50 Был там изваян и Зевс, прикасавшийся тихо руками
К деве Инаха; ее на брегах семиустного Нила
Из круторогой телицы он снова соделал женою.
Нила струи из сребра были вылиты, желтою медью
Телка покрыта была, а из золота Зевс был изваян.
55 Сверху венец огибал всю кошницу искусной работы;
Ермий был виден под ним, а вблизи на земле распростертый
Аргос лежал, неусыпными сразу заметный очами.
Птица из крови его возникала багряной, окрасом
Крыл многоцветным сиял, воспрянувши, словно летучий,
60 Некий корабль, обнимала она край кошницы крылами.
Столько роскошна была непорочной Европы кошница,
Диво, которому равного смертный художник не создал.
Вот, когда прибыли девы с Европой к цветистому лугу,
Всякими стали оне услаждать свое сердце цветами:
65 Та благовонный срывала нарцисс, а другая фиалку,
Та гиацинт или тмин; молодые побеги обильно
Землю весной утучненного луга собой покрывали.
Там и шафрана, подобного золоту, нежные кудри
Рвали они, меж собой соревнуя. Среди их царевна,
70 Ручками рвавшая алые розы, расцветшие пышно,
Так отличалась красою, как между Харит Афродита,
Но ненадолго судьбой ей дано было тешить цветами
Сердце свое и хранить нерушимым девический пояс.
Чуть лишь Кронион увидел ее, как жестокою страстью
75 К ней воспылал, пораженный нежданными в сердце стрелами
Кипра богини, которая может и Зевса осилить.
Вот он, и ярости Геры ревнивой избегнуть стараясь,
И обмануть пожелав непорочное сердце девицы,
Образ скрыл бога и, вид изменивши, в быка превратился;
80 Но не такому подобен он был, какой кормится в стойле,
Или, изогнутый плуг волоча, рассекает им землю
Или какой среди стада пасется, иль, шею под игом
Долу склонивши, влечет нагруженную тяжко телегу.
Светлая рыжая шерсть покрывала все прочее тело,
85 Лишь на челе серебристый кружочек блистал, под которым
Светлые очи сверкали горячей страстью любовной;
Равные между собой рога над челом поднимались,
Словно отрезки рогатой луны молодой полукруга.
Вот он явился на луг и своим приближеньем нисколько
90 Юных девиц не смутил; овладело тут всеми желанье
Ближе к нему подойти к погладить красавца, который
Благоуханьем бессмертным своим заглушал даже луга
Запах приятный. Он стал впереди непорочной Европы,
Шейку ее полизал и доверчиво ластился к деве.
95 Гладит Европа быка, изобильную пену руками
С губ его мягких стирает и с ласкою тихой целует.
Нежно тут бык замычал: ты сказал бы, пожалуй, что слышишь
Сладкие звуки приятно поющей цевницы Мигдонской.
Перед Европой склонил он колена, ей в очи взирая.
100 Шею согнул и указывал ей на широкую спину.
Тут пышнокосым подругам промолвила дева Европа:
«Ближе, подружки мои дорогие! Усевшись на этом
Милом быке, порезвимся! Ведь он, без сомненья, дозволит
Всем на спине посидеть. Поглядите, как ласково смотрит,
105 Как он спокоен и нежен на вид. Он нисколько на прочих
Буйных быков не похож. Человечьим — возможно подумать —
Разумом он одарен, и лишь речи ему не хватает».
Молвнла так и к быну на хребет она села с улыбкой,
Прочие медлили. Тотчас, желанную деву похитив,
НО На ноги бык поднялся и направился к берегу быстро.
Взад обернувшись, Европа подружек своих призывала,
Руки с мольбой простирая; но те не могли уж настигнуть.
В море вступивши, вперед он помчался подобно дельфину,
Чуть лишь касаясь копытами волн беспредельной пучины.
115 В час, когда шествовал он, приутихло широкое море,
Звери морские играли кругом перед Зевса ногами,
Бойко из хлябей глубоких чрез волны скакали дельфины,
Всплыли наверх нереиды из бездны морской и, усевшись
На спины чудищ морских, чередою согласной все плыли.
120 Сам над пучиной земли колебатель далеко шумящий,
Волны равняя трезубцем своим, путь указывал в море
Брату любезному, вкруг же него собирались тритоны,
Бездны широкой морской музыканты, гремящие тяжко,
Брачные песни играя на трубах из раковин длинных.
125 Сидя меж тем на спине быка–Зевса, прелестная дева
Ручкой одною держалась за рог его длинный, другою
Складки сбирала одежды багряной, чтоб их не мочили
Моря седого безбрежные воды, кругом поднимаясь.
Пеплос Европы широкий ветрами надулся, как парус
130 Быстро идущей ладьи, и поддерживал деву в движенье.
Так уносилась она все дальше от милой отчизны;
Скрылись из глаз уже берег шумливый и горы крутые,
Воздух один был кругом, а внизу — беспредельное море.
Взором вокруг все окинув, тут слово промолвила дева:
135 «Милый мой бык, ты куда же несешь меня? Как ты по трудным
Моря дорогам ногами проходишь и водной пучины
Вовсе не трусишь? Ведь в море одним кораблям быстроходным
Двигаться можно, быкам же морские пути недоступны.
Где для тебя здесь питье? Иль какая еда тебе в море?
140 Ты уж не бог ли? Богам лишь приличное ты совершаешь,
Ведь ни дельфины, живущие в море, не ходят по суше,
Ни по пучинам быки: а ты и по суше, и в море
Мчишься бесстрашно, и служат тебе вместо весел копыта.
Можно подумать, что ты и в воздушные синие выси
145 Быстро взовьешься и будешь летать быстрокрылою птицей.
Горе мне, деве несчастной, которая, отчий покинув
Кров, и на этом быке унеслась далеко, по безвестным
Плаваю моря пучинам и так одиноко скитаюсь.
Ты, о владыка безбрежного моря, земли колебатель,
150 Милостив будь мне: тебя ведь я, кажется, спереди вижу, —
Это движенье быка направляешь ты, путь указуя.
Ведь не без воли богов я скитаюсь по влажным дорогам».
Так говорила Европа, и бык круторогий ответил:
«Будь спокойна, о дева, пучины морской не пугайся!
155 Я не иной кто, как Зевс, хоть теперь и быком представляюсь.
Я ведь могу чем угодно являться, чем сам пожелаю.
Страстью к тебе я подвигнут великое море ногами
Вымерять в виде бычачьем. А ныне на острове Крите
Будешь ты жить, где воспитан я сам. Здесь и брачный
чертог твой
160 Будет, и здесь от меня сыновей ты родишь знаменитых,
Кои у смертных людей скиптроносными будут царями».
Так он сказал, и свершилося все, что сказал он. Уж виден
Крит был; Кронион здесь образ свой прежний воспринял и деве
Пояс ее разрешил. Ему ложе устроили Оры.
165 Прежняя дева тотчас стала Зевса супругой младою.
44. Nonn,. Dion. I 46—135, 321—361.
VI. МИНОТАВР И ЛАБИРИНТ
Среди образов критской мифологии, имеющих ближайшее отношение к Зевсу, наиболее значительными являются образы Минотавра и Лабиринта.
1. Основное ядро мифа. О происхождении Минотавра Аполлодор (№ 45 а) рассказывает: сын Зевса и Европы Минос ради получения власти из рук богов просит Посейдона в знак этого выслать ему быка, чтобы он мог принести его в жертву. Однако этого быка, высланного Посейдоном из моря, Минос из–за его красоты оставляет в своем стаде, а вместо него приносит в жертву другого быка; в наказание за это Посейдон делает быка безумным и заставляет жену Миноса Пасифаю, дочь Гелиоса и Персеиды, влюбиться в этого быка. От связи Пасифаи с этим быком и появляется Минотавр, получеловек, полубык, которого, согласно оракулу, Минос заключает в Лабиринт, построенный афинским художником Дедалом. Другая версия этого мифа, сохранившаяся в Myth. Vat. I 47; II 120 (ср. Lact Plac. In Stat. Theb. V 431), гласит, что Минос обращается со своей просьбой не к Посейдону, но к Зевсу и быка посылает не Посейдон, но Зевс, причем этого разъяренного быка усмиряет Геракл и приводит его с Крита к Эврисфею, а мстящая Гераклу Гера переносит этого быка на Марафон, где его умерщвляет Тезей (№ 60 е).
2. Античные и новейшие объяснения. Античность не замедлила и Минотавра объяснить обожествлением исторической личности, т. е. эвгемеристически: он оказывается полководцем Миноса Тавром, который жестоко обращается с пленной молодежью (№ 48 а); или так он назван потому, что, будучи внебрачным сыном Пасифаи от некоего молодого человека Тавра, формально считался сыном Миноса, и само его имя как бы указывало на связь с двумя отцами — формальным и фактическим. Эвгемеризма этих толкований, как везде, нельзя ни принять, ни отвергнуть, поскольку во всяком таком толковании миф трактуется как аллегория какого–нибудь исторического или бытового факта. Но при этом совершенно неизвестно, был ли когда–нибудь такой факт, или он специально придуман толкователем. Кроме того, полагая в основу мифологии произвольные выдумки политиков и поэтов, эвгемеризм целиком игнорирует то, что мифология является всечеловеческим и всенародным мышлением на известной ступени человеческой истории, на которой не было и не могло быть никакого другого мышления, кроме мифологического. Приводимые у нас толкования Палефата (№ 60 а), некоего Гераклита (№ 60 b) и других (№ 60 с) в настоящее время могут вызвать только улыбку.
В Новое время о Минотавре были высказаны все те теории, которые буржуазная наука высказывала вообще о греческих мифах. На первом плане здесь, конечно, солярные толкования, поскольку связи Минотавра с небом довольно прочно фиксируются в источниках. В настоящее время в мифологической науке не может быть никакого вопроса о том или ином использовании солярной теории в ее чистом виде. Были попытки связать Минотавра с разными периодами в истории культуры, поскольку его можно было рассматривать как символ окончания периода человеческих жертвоприношений. Теоретики мифологических заимствований не преминули связать Минотавра и с Финикией, и с Египтом, как будто бы это формальное заимствование сюжета что–нибудь объясняет в его существе. В течение последних 30— 40 лет имела хождение гипотеза о Минотавре и Лабиринте как о фактах, относящихся к сценической бутафории и маскировке, как будто бы под этой бутафорией и маскировкой не залегает ничего другого.
Чтобы формулировать (конечно, пока только предварительно) современное отношение мифологической науки к этому странному образу Минотавра, посмотрим сначала, что говорят о нем археологи.
3· Археологические данные. На одной монете из Кнос–са изображается Минотавр в очевидной бычачьей маске, поскольку из–под маски видны две косы волос, и с бычачьим хвостом. Свастика на обратной стороне этой монеты указывает на связь с культом Солнца. Венец Ариадны и Тезея, по одним сведениям (№ 58 а, b), состоял из цветов; по другим (№ 58 с, d) — был сделан Гефестом из драгоценных материалов, так что Тезей вышел из Лабиринта при помощи его сияния, и этот венец вознесен Дионисом на небо.
Таким образом, если Минотавр полубык, а бык и Солнце на Крите отождествляются, то танцы и сцены, в которых участвовали Минотавр и Лабиринт, являлись на Крите изображением тех или иных небесных движений.
На одной вазе из Нолы (Ватиканский музей) изображается убийство Минотавра Тезеем в присутствии Ариадны с венцом и Миноса со скипетром, причем тело Минотавра усеяно звездами. На краснофигурном килике греческого мастера Дуриса (Британский музей) тело Минотавра испещрено глазами наподобие Аргуса, другого бычачьего образа; эти глаза тоже принимают за звезды. На монетах из Кносса около 500 г. до н. э. Минотавр окружен точками и кружками, под которыми тоже можно понимать звезды. На пинаксе (блюде) VI в. до н. э. Минотавр находится между четырьмя звездами. Однако Минотавр не только символ ночного звездного неба, но и Солнца, поскольку греческие слова astron и aster применяются также и к Солнцу. Наличие диска в руках Минотавра на критских монетах также указывает здесь на астрономию, как, может быть, и шар в другой его руке (хотя этот последний может быть и тем камнем, которым Минотавр защищается в борьбе с Те–зеем).
Минотавр в этом смысле был, очевидно, одной из традиционных фигур критской небесной пантомимы, такой же фигурой, как и многие другие, перечисляемые у Лукиана (De salt. 49). На одном чернофигурном сосуде для воды — гидрии (Британский музей) изображены три бегущих широкими скачками Минотавра, с руками, подпертыми в бока, и бычачьими хвостами. На чернофигурном сосуде, так называемом лекифе, из Афин Тезей убивает Минотавра с бычьим хвостом, но с человеческим лицом, что указывает, по–видимому, на снятие в данном случае ритуальной маски быка.
То, что в кносском дворце происходили традиционные игры в масках разнообразных животных, получает некоторое подтверждение у Диодора (№ 54), который рассказывает о такого же рода маскарадах у египетских фараонов. Кносский Лабиринт является, по мнению того же Диодора, подражанием именно египетскому Лабиринту.
Все эти и подобные материалы (см. у А. Кука, 1 490—496) достаточно убедительно доказывают связь Минотавра с мифами и культами Солнца и неба, а также делают весьма вероятным предположение, что Минотавр — это одна из масок кносских придворных танцев. Мы только больше, чем Кук, подчеркивали бы магическое и ритуальное значение этих танцев, которые вытекают из убеждения людей в своем тождестве с жизнью неба и из стремления их помогать небу в его движениях и находить в этих последних также помощь и для себя. Если имеются изображения Лабиринта и с Минотавром посредине, и с Солнцем посредине, то, очевидно, зооморфические и космические представления объединялись. Это единство изображалось в ритуально–танцевальных постановках наподобие множества других видов магической пляски, известных нам из первобытной истории.
4. Хтоническая основа. Принимая во внимание материалы современной археологической науки, а также литературные источники, в настоящее время можно выставить относительно Минотавра несколько положений, достаточно прочно обоснованных.
Первое, что бросается в глаза при обозрении этих материалов, — это черты первобытного нерасчлененного мышления, уводящего нас в седую древность периода матриархата. Первейшим и очевиднейшим фактом является здесь, во–первых, зооморфический и миксантропи–ческий (соединение человеческих и животных черт) характер Минотавра. Здесь он разделяет судьбу многих критских мифологических образов, обладающих тоже чертами получеловеческими, полуживотными (главным образом быкообразными). Уже это одно относит зарождение мифа о Минотавре к эпохе животного фетишизма, т. е. к той отдаленной эпохе палеолита и раннего матриархата, когда господствовали главным образом стихийные методы борьбы за существование и когда вся мифология носила на себе черты несоразмерности, нагро–можденности и какой–то аффективной приподнятости (главным образом на основе первобытного ужаса перед стихийно–хаотически понимаемой природой и обществом).
Во–вторых, нерасчлененно–синтетический метод мышления очень ярко сказывается на Минотавре в том смысле, что образ этот совершенно очевидно всегда наделялся чертами космизма, космического мышления. Но астрономизм Минотавра надо соединить с его зооморфизмом, поскольку образ этот, несомненно, возник еще в ту эпоху, когда человек плохо отличал себя от животного мира, в то же время плохо отличая себя и от природы вообще вместе с небом и его явлениями. Животное, небо и человек — здесь одно и то же; в мышлении здесь еще нет таких категорий, на которые бы могли разделить и расчленить эти три сферы. Минотавр — это и человек, и бык одновременно, но это также и внук Солнца, а может, и сын Зевса — быка — неба, да и по имени он Астерий, что значит не только Звездный, но, может быть, и Солнечный.
В–третьих, наиболее известный родитель Минотавра — это бык, вышедший из моря и посланный Посейдоном. Для мифологического сознания это значит, что данный бык есть или сам Посейдон, или одно из его воплощений. Следовательно, Минотавр связан также и с морем, т. е. обладает также и морской природой. Наконец, особенностью всего мифа о Минотавре является то, что он подземный житель. Представление о нем раз и навсегда связывается у всех именно с подземельем, подземным миром. Это значит, что он сам есть какая–то ипостась воплощения, или, вообще говоря, символ подземного мира. В образе Минотавра скрестились и отождествились небо, море, наземный и подземный мир.
5. Переход от матриархата к патриархату и другие исторические слои в мифологии Минотавра, а) Минотавр не исчерпывается только одним зооморфизмом, хотя бы и в его космической интерпретации. Космический зооморфизм Минотавра есть в нем только наиболее древний пласт, отступающий перед другими мифологическими ступенями, гораздо более важными.
Эти позднейшие ступени говорят нам уже не о небе и не о животном, но о человеке, о его истории и о его социальном развитии. Эта социальная сторона мифа о Минотавре сказывается прежде всего в том, что здесь перед нами символ перехода от человеческих жертвоприношений к более высокой ступени культуры. Минотавра побеждает Тезей, т. е. эту кровавую тьму дикости побеждает светлый и вполне уже человечный героизм, поскольку Тезей связан со светлым богом Аполлоном, с более культурной Аттикой и с новым, более гуманным пониманием человеческих отношений. Но здесь не только новая ступень в культурном развитии, но прежде всего переход к новым социальным отношениям, потому что человеческие жертвоприношения связаны с дочеловеческим пониманием человека, с пониманием его как животного или как вещи. Социальный переход и переворот, зафиксированный в мифе о Минотавре, есть переход от матриархата к патриархату. Именно здесь прекращались человеческие жертвы, и именно здесь начинала отступать всесильная магия и уступать свое место героической воле человека. Как Аполлон убивает Пифона, Персей — Медузу, Кадм — фиванского дракона, Геракл расправляется со многими мифическими чудовищами, а Беллеро–фонт умерщвляет Химеру, — и все это отражение в мифе социального переворота от матриархата к патриархату, точно так же и Тезей убивает Минотавра; и тут для нас не только зооморфический или космический фетишизм, но отражение одного из величайших социальных переворотов человеческой истории.
б) Далее, историзм образа Минотавра проявляется еще и в том, что здесь перед нами отражение каких–то сложных взаимоотношений между Критом и Аттикой. Мы знаем, что значение Крита, этой древней страны величайшей культуры, падает во второй половине II тысячелетия до н. э. Социально–экономическое превосходство постепенно переходит с этого времени к материковой Греции, чтобы потом с еще большей силой проявиться в Малой Азии. А Крит отныне теряет свое культурно–социальное значение, и теряет его навсегда, превращаясь в глухую провинцию с весьма нелестной характеристикой критян, которых Каллимах назвал «постоянными брехунами». Отзвуков этого исторического переворота в области культурно–социальных отношений Крита и материковой Греции нельзя не находить во всех этих мифах о войне Миноса с Афинами, о гибели в Аттике его сына Андрогея, о бесчеловечной дани, наложенной Миносом, об умерщвлении Минотавра Тезеем и об освобождении им афинских пленников.
Далее, черты реально исторических отношений носит на себе и миф о построении на Крите Лабиринта не кем иным, как именно афинским художником Дедалом. Об этом Дедале (тут перед нами первый греческий художник, которого никак нельзя относить только к мифологии) рассказываются прямо какие–то чудеса; достаточно вспомнить хотя бы то, что он со своим сыном Икаром строит первый в мире аэроплан. Это прямо какой–то Леонардо да Винчи бронзового или железного века. Можно ли не находить здесь отражения огромного технического прогресса, который мы находим и в памятниках крито–микенской культуры, и в памятниках начальной истории греческой цивилизации? Повествованйе о тончайших металлических и деревянных работах, которые создавал Дедал, вкрапливается в этот архаический миф о Минотавре как совершенно очевидно позднейшее привнесение, может быть даже кануна цивилизации. Это столь же несомненное позднейшее напластование в мифе подобно тому, как его зооморфизм и космизм и все эти кровавые ужасы людоедства ведут нас в отдаленнейшие времена первобытной дикости.
В этом отношении Минотавр для нас является одним из самых интересных мифологических комплексов.
в) Некоторые современные исследователи говорят о Минотавре и Лабиринте как о сценической бутафории, как о ритуальной или театральной маскировке. Приведенные выше археологические материалы с полной несомненностью доказывают это. Минотавр был и маской в театральном представлении на Крите. Правда, вначале это жуткий символ первобытной дикости, и маска, изображавшая Минотавра, имела исключительно магическое и ритуальное значение. Но жуткое магическое и мистическое использование этой маски среди кровавых ужасов людоедства рано или поздно теряло всю свою магическую значимость и с развитием культуры постепенно утрачивало свой первобытный магизм, становилось в конце концов не больше и не меньше как простой театральной бутафорией. Само собой разумеется, что для использования маски в простом театральном представлении необходимо было известное культурное развитие, которого не могло быть при общинно–родовой формации. Вернее всего, что тут перед нами уже период греческой цивилизации, когда с высоким развитием личности на основе восходящей рабовладельческой формации театр как художественная, а не религиозная организация впервые стал на твердые ноги.
Если рассматривать Минотавра как Зевса, то это в своем последнем завершении несомненно некоторого рода мифологическая дегенерация: когда–то универсальное космическое божество материально–стихийного характера в конце концов превратилось в подземного урода–людоеда в связи с тем, что светлая сторона этого божества локализировалась на небе в виде антропоморфного Зевса Олимпийского. Можно даже сказать, что в образе Минотавра чувствуется уже позднейший гротеск, т. е. доведение страшного и ужасного до такой степени, когда оно становится смешным. Образы Минотавра и Лабиринта пользовались особенной любовью в классической античной литературе. В это время уже не могло быть веры в абсолютный реализм подобного рода образов, и они были только методом определенной идейной и художественной пропаганды, в которой чувство гротеска играло не последнюю роль.
6. Лабиринт, его внешний вид. Лабиринт — это огромное здание, по преимуществу подземное, с массой внутренних дворов и целыми тысячами комнат, с бесконечно длинными, извилистыми, взаимно перепутанными коридорами, с малодоступным входом и труднонаходи–мым выходом; построено оно афинским художником и эмигрантом Дедалом для Миноса, который спрятал туда Минотавра. Мотив запутанности ходов во всем этом образе наиболее основной, и он содержится почти в каждом античном тексте о Лабиринте (например, № 54, 59 а, b). Мыслится Лабиринт, вообще говоря, под землей и погруженным в абсолютную тьму. Однако встречается понимание Лабиринта и как огромной пещеры (например, № 59 а, b); а Софокл (насколько можно судить по Anecd. I 20, 27 Bekker) представлял себе Лабиринт какой–то постройкой без крыши: «необъятное (ahanes — разверстое) — то, что не имеет крыши или настила».
Дошедшие до нас изображения Лабиринта удивляют своим разнообразием: на кносских и других монетах он имеет форму то квадрата, то круга, то спирали. В памятниках изобразительного искусства он даже имеет форму ломаной орнаментальной линии меандра; а на одной мозаике он изображен со стенами и башнями и с площадкой посередине для поединка здесь Тезея и Минотавра. В конце концов невозможно даже понять, подземное ли это помещение или наземное и естественное оно (вроде какой–нибудь пещеры) или искусственное (вроде той постройки, которая обычно приписывается Дедалу). Уже заранее можно предполагать, что тут перед нами какой–то очень сложный комплекс, распутать который едва ли когда–нибудь удастся окончательно. Во всяком случае образ естественно возникшей подземной пещеры не так легко объединить с искусственной и притом очень сложной постройкой Дедала, которую к тому же приходится мыслить скорее на поверхности земли, чем в глубоком подземелье.
В античности (№ 54, 55) было довольно популярным мнение о том, что критский Лабиринт есть не что иное, как подражание египетскому Лабиринту, построенному Аменемхетом, фараоном XII династии, около 2200 г. до н. э. напротив его пирамиды в Гаваре. Описание и исследование этого Лабиринта можно найти у В. М. Флиндерса Петри — «Гавара, Биахму и Арсиноя» (Flinders Petrie W. Μ. Hawara, Biahmu and Arsinoe. Lond., 1889) и в его же статье «Летописи прошлого» (Records of the Past. 1911. X, p. 303—315), а также у X. Р. Холла — «Два лабиринта» (Hall //. R. The two Labyrinths. Journ. of Hell. Stud. 1905. XXV 328).
План и реставрацию этого Лабиринта дают Г. А. Уэн–райт и Э. Маккей в работе «Лабиринт Герзеха и Маз–гунха» (Wainwright G. А. — Mackey Ε. The Labyrinth Gerzeh and Mazghunch. Lond., 1912) и Л. Майрс (My–res J. L. Ann. Arch. Anthr. 1910. Ill 134—136, по Геродоту). О том, что критский Лабиринт есть подражание египетскому, говорят Диодор (№ 54) и Плиний (№ 55).
Некоторые писатели считали, что кносского Лабиринта совсем не было, а был Лабиринт в Гортине (Claudi–an. De sext. cons. Hon. Aug. 634; Cedren. Hist. сотр. I 215). Археологи и путешественники действительно находят около Гортины пещеру, сходную с традиционным описанием Лабиринта. Но конечно, если под Лабиринтом понимать пещеру, то на Крите можно указать немало и других пещер, которые могли в той или иной мере соответствовать традиционной картине Лабиринта в мифе.
7. Существующие объяснения мифа о Лабиринте, а) Одно из наиболее распространенных в науке мнений сводится к тому, что Лабиринт на Крите есть действительно вполне реальная постройка, как это думали многие в античности. При этом А. Эванс прямо отождествлял его с кносским дворцом, имея в виду сообщение греческих писателей о постройке Лабиринта в подражание египетскому Лабиринту, действительно реальному сооружению. Этот взгляд едва ли может быть защищаем в полной мере в настоящее время, поскольку кносский дворец мало чем напоминает традиционное описание Лабиринта, которое составилось у греков едва ли раньше аттического периода.
б) Другие археологи думали, что Лабиринт — это только определенного рода рисунок на колоннах или полах в кносском и других дворцах, рисунок, составленный на манер свастики и меандра и вообще разного рода переплетающихся линий и фигур, а также в форме расплетающегося клубка. При этом некоторые полагали, что в этих сложных рисунках изображалось движение небесных светил по небу.
в) Интересен третий взгляд на Лабиринт, именно у А. Кука (I 479 и сл.). Этот археолог понимает под Лабиринтом орхестру для танцев в северо–западном углу кносского дворца, открытую Эвансом в 1901 г. Эта площадка для танцев, по предположению Кука, имела нанесенные на ней лабиринтные линии, облегчавшие танцорам проявлять их искусство. Она, по Куку, вполне напоминала собой орхестру позднейшего греческого театра, на которой тоже танцевали и на которой тоже была лабиринтная мозаика, помогавшая танцорам. Для подкрепления этого взгляда можно было бы привлечь Гомера (№ 57 b) — о построении Дедалом в Кноссе площадки для танцев Ариадны. Но (Schol. И. АВ XVIII 590) тот же Дедал научил Тезея и его спутников священному танцу, исполнявшемуся по расходящимся и круговым линиям, что имитировало странствование в Лабиринте и освобождение после убийства Минотавра.
Eustath. (П., р. 1166, 17 и сл.) рассказывает, что это был первый совместный танец мужчин и женщин, на что и намекает Софокл в своих словах о кносском танце в Ai. 700. Лукиан (De salt. 49) перечисляет такие темы для танцев на Крите: Европа, Пасифая, два быка, Лабиринт, Ариадна, Федра, Андрогей, Дедал, Икар, Главк, Полиид, Талое. Плутарх (№ 48 b) сообщает о заимствовании у Тезея этого лабиринтного танца, названного де–лосцами «журавль». Этот «журавль» описывается у Пол–лукса (IV 101) так: ««Журавль» танцевали все вместе один за другим рядами, причем на обоих концах каждого ряда были свои вожаки». Вергилий (№ 57 а) красочно изображает игры под названием «Троя», которые были восстановлены в Лациуме Асканием в подражание якобы древним троянским обычаям. Своими запутанными движениями они напоминали, как он говорит, критский Лабиринт.
Однако эту теорию А. Кука нельзя считать вполне доказательной и убедительной. Если в танцах изображался Лабиринт, то это еще далеко не значит, что он и был той площадкой, на которой они происходили. И если были здания с полами, на которых изображались разного рода замысловатые фигуры, то это еще вовсе не значит ни того, что танцы происходили по этим фигурам, ни того, что эти фигуры назывались лабиринтами. Кроме того, теория Кука до некоторой степени противоречит сама себе, потому что, насколько можно судить, он вовсе не отрицает того, что под Лабиринтом надо понимать целые постройки. По крайней мере, говоря о распространении лабиринтов с востока на запад, он приводит тексты о лабиринтах как именно о постройках (№ 55, 56 а, b).
г) Наконец, было высказано мнение о том, что Лабиринт есть, собственно говоря, храм Зевса Лабрандского на Крите (Лабранда — местность около Милазы в Ка–рии), т. е. Labrynthios, поскольку основным символом и атрибутом этого Зевса является двойной топор (по–гречески labrys). Это предположение является весьма правдоподобным в разных отношениях. Общеизвестна близость критской и малоазиатской мифологии. Общеизвестно огромное распространение культа двойного топора на Крите и в Малой Азии. Зевс Лабрандский есть один из древних хтонических Зевсов, а Критский Зевс тоже главным образом хтонический. Самая этимология слова «лабиринт» от labrys, конечно, имеет все преимущества перед такими фантастическими этимологиями9 как у Свиды и Гесихия (№ 59 а), или перед такими отдаленными предположениями современных ученых, как то, что слово это — от аттической горы Лаврион, известной своими серебряными рудниками, причем пришлось выдвинуть на первый план греческое слово layra в значении «часть, отделение или проход».
Какой же анализ можно было бы дать мифу о Лабиринте, исходя из современного состояния мифологической науки?
8. Историческая характеристика Лабиринта, а) Прежде всего необходимо учесть основное содержание этого образа и дать ему соответствующую историческую квалификацию. Этот образ сооружения или пещеры с бесчисленным количеством извилистых коридоров и запутанных помещений по своему непосредственному содержанию очень показателен для архаического или хтони–ческого мышления вообще. Если раздельному мышлению с выделением формально–логических категорий предшествует мифологическое мышление без этого разделения и если ясной и раздельной антропоморфной олимпийской мифологии предшествует спутанное, дисгармоничное мышление, ярко сказавшееся в создании образов, бесконечно разнообразных и рассчитанных на первобытный ужас страшилищ и разного рода полулюдей, полуживотных, то Лабиринт надо рассматривать как наглядную иллюстрацию такого мифологического мышления. Здесь нет того, чем прославилась позднейшая греческая мифология, нет чувства меры, нет соразмерности и пластичности, нет гармоничного равновесия между внутренним и внешним. Лабиринт — это что–то бесконечно запутанное, хаотическое, стихийное, гибельное и ужасающее. Нам кажется, что это один из самых глубоких образов архаического и хтонического мышления вообще, редкий по своей выразительности даже для античной Греции. Тем самым этот образ коренится, конечно, в отдаленной эпохе развитого матриархата, а вернее, восходит даже к еще более ранним временам.
Однако свести этот образ на архаику матриархата невозможно: в нем много разного рода элементов, связанных с различными стадиями развития общинно–родовой формации вообще.
б) Прежде всего необходимо отметить космическую значимость этого образа, характерную вообще для древнего хтонического мышления. Может быть, только на последних своих ступенях хтоническое мышление является хтоническим в узком смысле слова, т. е. связанным только с землей. В более ранние периоды земля вообще ничем не отличается ни от неба, ни от подземного мира и представляет собой единое и нераздельное с ним общекосмическое тело, так что все земное (в том числе животные и человек) есть в то же самое время и небесное. Поэтому нередко встречалось понимание, например, пещер как символов неба или космоса. Порфирий в своем известном трактате «О пещере нимф» занимается не чем иным, как только реставрацией когда–то реально понимаемого отождествления пещеры и космоса. Вот почему, даже если бы не было никаких специальных указаний в источниках, мы должны были бы уже заранее предполагать, что такая пещера или постройка, как Лабиринт, обязательно имеет помимо других значений еще и космическое значение. Это подтверждают и источники.
в) Но в образе Лабиринта находим не только общекосмические, но и чисто исторические черты.
Во–первых, как мы уже указали выше, самое название Лабиринта приводит нас к культу Зевса Лабранд–ского и вместе с тем в область малоазиатской хтониче–ской религии и мифологии, исторические горизонты которой определяются довольно точно. Входя в эту стихию, мы сразу оказываемся в окружении таких представлений, как — о двойном топоре, а двойной топор — это тоже, как мы указывали выше, вполне определенная историческая эпоха. Вместе с тем малоазиатская архаика вводит нас в атмосферу хтонических культов Великой матери, связанных с матриархатом и начальным патриархатом. Лабиринт — это, несомненно, прежде всего культовый танец; и еще большой вопрос, что было сначала: Лабиринт — пещера или Лабиринт — культовое действие и танец. Советский исследователь В. Л. Богаевский в работе «Минотавр и Пасифая на Крите в свете этнографических данных» (Сборник Академии наук СССР в честь акад. С. Ф. Ольденбурга. Стр. 95—113) на основе большого этнографического материала с успехом развивал в области мифологии Минотавра и Лабиринта точку зрения именно культового танца, возникшего в связи с эволюцией земледелия и скотоводства на Крите в течение среднеминойского периода. Если связать Минотавра и Лабиринт с культовым танцем, то сделается вполне понятным, что оба эти мифологические образа рано или поздно переходили в театр и превращались в бутафорию, маски, рисунки — принадлежность более или менее светского представления. Но переход от культового действия к театру — это тоже нечто исторически и хронологически вполне определенное, и здесь тоже вполне ощутительно выступают исторические сдвиги, известные нам также и из других источников.
г) Но самое интересное в историческом отношении явление — это мотив о построении Лабиринта афинским художником Дедалом. Обычно на это совмещение архаики Лабиринта и техники афинского художника почти не обращают никакого внимания. Тем не менее при известной развитости чувства историзма эта контаминация двух совершенно чуждых друг другу социальных и мифологических областей производит самое неожиданное и самое глубокое впечатление. Лабиринт — это один из самых древних символов хтонизма, фетишизма и самой архаической спутанности. Дедал же — это символ очень развитой техники художества, изобретательства, прогресса и даже какой–то безумной научно–экспериментальной отваги. Тут перед нами два совершенно разных периода развития человечества, разделенные между собой тысячелетием. Одно теряется в беспросветной тьме дикости, другое же далеко выходит за пределы общинно–родовой формации и, вероятнее всего, относится уже к периоду греческой цивилизации, и в частности к подъему аттической культуры, И тем не менее эти две сферы тут объединены; эти две сферы преподнесены как единый и нераздельный миф, как миф о создании Лабиринта Дедалом. Это странное соединение двух исторических, социальных и художественных стилей мифологии, конечно, никак не может быть случайным. Очевиднейшим образом выступает здесь перед нами именно позднейшая аттическая рецепция, и именно древнейшего архаического хтонизма. Мы видим, что когда–то непонятный, страшный, ужасающий Лабиринт, отражавший архаическое сознание с его ужасом перед непонятной стихией мира, в конце концов перестал пугать и ужасать людей; он оказался разгаданным, понятным и нестрашным. Мало того, его можно было теперь уже запланировать, построить, прекрасно зная его запутанные входы и выходы. Миф о Лабиринте в том виде, как он дошел до нас, есть повесть о триумфе аттического, а значит, и вообще человеческого художественно–технического гения, о победе над стихийными и темными силами природы, над ее страхами и ужасами, над ее загадками и непонятным нагромождением. Этот Лабиринт создан в результате сознательных научно–технических усилий общественного человека. И недаром один источник (№ 45 b) гласит, что именно Дедал предоставил Ариадне ключ к преодолению всех трудностей по передвижению внутри Лабиринта, и после этого она научила тому же самому Тезея. Однако и без этого сообщения нам было бы совершенно ясно, что раз Дедал сам построил Лабиринт, то он сам же мог и разбираться в его запутанных коридорах и помещениях.
Таким образом, миф о Лабиринте отнюдь не есть только архаика, только хтонизм, фетишизм и дикость, только старое нерасчлененное мифологическое мышление. Это есть в то же самое время и символ победы человеческого гения над стихией, подобно тому как мифология Геракла есть победа восходящей культуры над природой, как Прометей есть символ восходящей цивилизации; также и в образах Амфиона и Орфея мы находим глубокое переплетение архаической магии с чисто художественным воздействием человеческого искусства при явной победе этого последнего над первой. В этом смысле Лабиринт является одним из самых интересных семантических комплексов античной мифологии, одним из самых выразительных комплексов разнообразных ступеней социального развития, разделенных тысячелетиями, но объединенных в одной простой и гениальной концепции всепобеждающего человеческого творчества.
9. Вопрос о реальности Лабиринта. В заключение необходимо коснуться также и вопроса, не раз бывшего в науке предметом дискуссии, именно вопроса о реальности Лабиринта. Выше мы уже видели, что одни высказываются за его реальность, другие считают это поэтическим вымыслом. Ни с тем, ни с другим воззрением нельзя согласиться.
Существует достаточно оснований для того, чтобы не считать образ Лабиринта отражением какой–нибудь определенной реальности, будь то какая–нибудь пещера или постройка Дедала. Здесь могут быть соображения как принципиального, так и фактического характера. Принципиально совершенно невозможно сводить миф на буквальное воспроизведение тех или иных физических реальностей. Такой позитивизм умерщвляет живую стихию мифа, убивает наличествующую в нем специфику человеческого мышления на определенной ступени развития. Кроме того, если и говорить здесь о какой–нибудь реальной подоплеке мифа, то эта реальность, конечно, не физического, а социального характера; и, указав на ту или иную пещеру и на ту или иную постройку как на прообраз мифического Лабиринта, мы тем самым еще совершенно не затрагиваем социальной сущности этого мифа.
Как не было единообразия относительно определения местонахождения Лабиринта на Крите, так же в античном сознании не было единого мнения: естественным произведением природы или архитектурным сооружением он является. Был ли Лабиринт под землей или на земле, тоже известно не очень хорошо. Наконец, представления о виде или форме Лабиринта тоже различны, и дошедшие материалы отличаются поразительной пестротой и разнообразием. О какой же физической реальности Лабиринта можно говорить при таких условиях? Имеет большое значение то, что Геродот (№ 53), несмотря на свою общеизвестную египтоманию, рассказывая о египетском Лабиринте, ни слова не сказал о критском Лабиринте, в то время как это было для него тут вполне естественным и даже необходимым. Важно также и то соображение, что такое огромное сооружение; как критский Лабиринт, содержащий в себе несколько тысяч комнат, конечно, сохранилось бы до времен Диодора Сицилийского. Но этот последний категорически отвергает наличие в его время каких–нибудь остатков от старого Лабиринта (№ 54).
Однако, с другой стороны, сводить миф о Лабиринте и какой бы то ни было вообще живой миф на поэтическую фикцию также является принципиально недопустимым. Миф вообще не есть поэтическая фикция и даже не есть поэзия вообще. Миф есть для мифически мыслящего субъекта нечто абсолютно реальное, а вовсе не вымышленное. Поэтический вымысел есть достояние не этих изучаемых нами отдаленных эпох первобытного творчества, но продукт позднейших времен, когда художественное творчество превращается в чисто формалистическую игру образами, часто в отрыве от окружающей жизни. Несомненно, какая–то вполне определенная реальность кроется под этим образом Лабиринта на Крите, потому что эти лабиринты в большом количестве существовали в разных местах — ив Египте, и в Малой Азии, и на островах (№ 55, 56 а, b). Почему же ему было не существовать и на Крите? Другой вопрос, где именно на Крите был этот Лабиринт, какой именно вид имел и какова история той реальности, которая имела здесь наименование Лабиринта. Тут возможны всякого рода сомнения и предположения; но неясности в этом вопросе нисколько не преуменьшают для нас значения самого мифа о Лабиринте как реальности совершенно в другом смысле, реальности отражения в мифе различных ступеней исторического развития.
Очевидно, миф о Лабиринте отражает собой победу организующего и планирующего принципа в общественной жизни.
Это была победа патриархата над матриархатом. В мифологии это была победа героизма над хтонизмом, но мало и этого. Мы уже видели, что в лице Дедала нам приходится сталкиваться с позднейшей цивилизацией, с огромным подъемом научно–технического и художественного творчества, или, попросту говоря, с восходящей аттической культурой. Именно здесь был разгадан этот древний хтонизм; и именно здесь вся спутанная его иррациональность переводилась на язык конструктивного мышления. Дедал ее уже мог конструировать своими научными и техническими средствами. Это и есть подлинная историческая и культурно–социальная реальность мифа о Лабиринте.
Роль аттической традиции в мифологии Лабиринта никак не приходится преуменьшать. Действительно, о критском Лабиринте нет ни одного слова ни у Гомера, ни у Гесиода, ни у Геродота. Первое упоминание о нем мы находим только у древнейших историков (№ 53) и у трагиков (№ 51 а). В дальнейшем миф о Лабиринте представлен у Аполлодора (№ 45 а, b, с), Гигина (№ 47 а, b, с), Диодора Сицилийского (№ 46 а, b) и Плиния (№ 55), продолжающих, несомненно, эту аттическую традицию. Да и нигде, кроме Аттики, научно–техническое и художественно–ремесленное развитие не достигло такого преобладающего значения. Немудрено, что мифологическое сознание древних связало победу над Минотавром именно с Афинами, с их Тезеем, а конструктивную разгадку Лабиринту приписали тоже Афинам с их Дедалом. Таким образом, социальная история мифа о Лабиринте вскрывает нам длинный ряд исторических ступеней, начиная с времен матриархата, продолжая периодом строгого патриархата и героизма и кончая восходящей аттической рабовладельческой цивилизацией. Все это дано в едином и цельном мифологическом комплексе.
45. a) Apollod. Ill 1, 3—4 (общее резюме мифа о Минотавре).
Так как Астерий, [царь Крита, земной супруг Европы,] умер бездетным, Минос, намереваясь царствовать над Критом, встретил к этому препятствие. Объявивши, что получил царство от богов, он ради внушения доверия к этому сказал, что исполнится все то, чего бы он ни просил от богов. И действительно, во время одного жертвоприношения Посейдону Минос попросил его выслать из морской глубины быка, пообещавши принести ему в жертву того быка, который явится. Когда Посейдон выслал ему прекрасного быка, он принял царство; но, отославши этого быка на пастбище, он принес в жертву другого быка. Когда Минос овладел морем, он сначала стал властвовать почти над всеми островами. Посейдон же, разгневанный на него за непринесение в жертву быка, привел этого последнего в бешенство, Пасифае же внушил страсть к этому быку. Та, влюбившись в быка, взяла себе в помощники Дедала, который был строителем, бежавшим из Афин из–за совершенного им убийства. Этот Дедал изготовил деревянную корову на колесах… [испорченное место], выдолбил ее внутри и, содравши шкуру с какой–то коровы, обшил свою корову этой шкурой; поместивши ее на том именно лугу, на котором прнвык пастись бык Посейдона, предложил прийти туда Пасифае. Бык, придя сюда, сошелся с нею, как с настоящей коровой. Она же родила Астерия, который был прозван Минотавром. Этот Астерий имел лицо быка, а прочее все человеческое. Минос сохранял его по указанию оракула в Лабиринте. Этот Лабиринт, созданный Дедалом, представлял собой постройку, затруднявшую выход из нее вследствие внутренних кривых и переплетающихся ходов.
b) Apollod. Epit., p. 175, 21 и сл. (убиение Минотавра Тезеем, прибывшим из Афин на Крит в виде кровавой дани Минотавру).
…Когда Тезей клятвенно согласился [на условия брака], Ариадна попросила Дедала показать ей выход из Лабиринта. Когда тот это сделал, она дала Тезею нить. Он привязал эту нить у дверей Лабиринта и вошел туда, влача ее за собой. Тезей захватил Минотавра в самой крайней части Лабиринта и убил его ударами кулака; потом, придерживаясь нити, он вышел из Лабиринта наружу.
c) Apollod. Epit. Vat. I 7, 9 (некоторые любопытные подробности).
Когда Тезей прибыл на Крит, дочь Миноса Ариадна, возымевши к нему любовные чувства, объявила, что она ему поможет, если он согласится при своем возвращении в Афины взять ее с собой в качестве жены… Когда Тезей согласился на это клятвенно, она просила Дедала показать выход из Лабиринта. Когда тот предложил нить, она дала ее Тезею, собиравшемуся туда войти. Привязавши ее к дверям, Тезей вошел туда, таща ее за собой. Минотавра он нашел в самом отдаленном месте Лабиринта, бил его кулаками и умертвил. Придерживаясь нити, он опять вышел оттуда наружу. И ночью он прибыл на Наксос вместе с Ариадной и (освобожденной молодежью].
46. a) Diod. IV 61 (другое подробное изложение мифа).
Минос, узнавши о несчастье со своим сыном, явился в Афины, требуя правосудия за убийство Андрогея. [Так как ему не было оказано никакого внимания], он возбудил войну против афинян и взмолился Зевсу, чтобы в городе Афинах начались засуха и голод. Когда вскоре в Аттике и во всей Элладе наступила засуха и стали погибать плоды, собрались предводители городов и вопросили бога, как можно избежать этих зол. Бог изрек, чтобы они шли к Эаку, сыну Зевса и Эгины, дочери Асопа, и повелел им вознести мольбы об этих несчастьях. Когда они исполнили это предписание, Эак внял их молитвам, и засуха, прекратившись среди других эллинских племен, осталась только у афинян. Афиняне были принуждены ради этого вопросить Зевса о прекращении своих дел. Бог в связи с этим изрек, что [это произойдет], если за убийство Андрогея они дадут Миносу удовлетворение, которое тот присудит. Так как афиняне повиновались Зевсу, Минос назначил им каждые девять лет отдавать семь юношей и столько же девушек на съедение Минотавру, сколько бы времени ни жило чудовище.
После того как приношения были сделаны, население Аттики освободилось от этих бедствий, и Минос прекратил войну против Афин.
По прошествии девяти лет Минос вновь появился в Аттике с большой свитой и забрал [требуемые] две семерки молодых людей. Когда собирались отнять тех, которые были с Тезеем, Эгей условился с кормчим о том, что если Тезей победит Минотавра, то они возвратятся назад с белыми парусами; если же они погибнут — с черными, так, как это делали обычно. Когда они приплыли на Крит, Ариадна, дочь Миноса, влюбилась в Тезея, отличавшегося красотой и своими благородными качествами. Тезей, сговорившись с ней и взяв ее в помощники, убил Минотавра и спасся, после того как при ее помощи узнал выход из Лабиринта.
b) Diod. IV 77.
После этого, бежавши на Крит» он, (Дедал,] стал другом царя Миноса, так как поразил его славой своего искусства. Как передают мифы, Дедал содействовал* страсти Пасифаи, жены Миноса, когда та влюбилась в быка, тем, что он устроил приспособление, похожее на этого быка. В мифах повествуется, что до последнего времени Минос ежегодно, по обычаю, посвящал прекраснейшего из принадлежащих ему быков Посейдону и приносил его в жертву этому божеству. Но тогда, когда появился бык, выдающийся своей красотой, Минос принес в жертву [не этого, а] другого быка, из числа худших.
Разгневанный на Миноса Посейдон заставил его жену Пасифаю влюбиться в быка; как раз с помощью хитрости [Дедала] Пасифая сочеталась с быком и родила известного в мифах Минотавра. Рассказывают, что он был от рождения двойной природы, имея верхнюю часть тела, от плеч, бычью, все же остальное — человеческое. Говорят, что для этого чудовища Дедал построил Лабиринт, имеющий бесконечные, изогнутые и труднонаходимые ходы. В нем были приносимы в пищу ему семь афинских юношей и девушек, присланных из Афин, о которых мы сказали выше.
Тогда, рассказывают, Дедал, почувствовавши угрозу Миноса из–за сооруженной им коровы и испугавшись гнева царя, отплыл с Крита при содействии Пасифаи на ее же корабле.
47. a) Hyg. Fab. 41.
Минос, сын Зевса и Европы, вел войну с афинянами. Его сын Андрогей был убит в сражении. После того как Минос победил афинян, они стали его данниками. Именно, он постановил, чтобы они ежегодно посылали на пожрание Минотавру по семи своих детей. Тезей, после того как он возвратился из Трезен и услышал, какое бедствие поразило государство, дал обещание самому по доброй воле отправиться к Минотавру. Отпуская его, отец предписал ему иметь белые паруса на корабле, если он будет возвращаться победителем. А те, которые отправлялись к Минотавру, плыли с черными парусами.
b) Hyg. Fab. 42.
После того как Тезей прибыл на Крит, его полюбила Ариадна, дочь Миноса, и притом до такой степени, что она предала брата и спасла чужестранца. Именно она показала Тезею выход из Лабиринта. Войдя туда и убивши Минотавра, он по совету Ариадны вышел оттуда наружу при помощи разматывания нити. Поскольку он дал ей раньше обещание, он увез ее с намерением вступить с нею в брак.
Ср. Fab. 38.
Тезей убил Минотавра в городе Кноссе.
c) Hyg. Fab. 40.
Пасифая, дочь Солнца и супруга Миноса, в течение нескольких лет не совершала жертвоприношений богине Афродите. Вследствие этого богиня вложила в нее невыразимую любовь к быку. Когда Дедал пришел сюда в качестве изгнанника, она попросила у него помощи. Он сделал для нее деревянную корову, на которую он надел шкуру настоящей коровы. Пасифая в этой деревянной корове соединилась с любимым ею быком. Она родила Минотавра, имевшего голову быка, а нижнюю часть — человека. Тогда Дедал сделал для Минотавра Лабиринт с недоступным выходом, куда Минотавр и был заключен. Узнавши об этом, Минос заключил Дедала под стражу. Однако Пасифая освободила его от оков. После этого Дедал соорудил крылья для себя и своего сына Икара, приспособил их к себе, и они оттуда вылетели. Летевший выше Икар, когда растаял воск крыльев, ниспал в то море, которое по его имени стало называться Икарийским. Что же касается Дедала, то он перелетел в Сицилию к царю Кокалу. Другие рассказывают, что Тезей после убиения Минотавра вернул Дедала на родину, в Афины.
48. a) Plut. Thes. 15—19, Алекс.
Вскоре с Крита в третий раз приехали послы. Мстя за смерть Андрогея, изменнически, как думали, убитого в Аттике, Минос объявил ей войну и наносил населению огромный вред. Наслали на страну бедствие и боги: настал голод; свирепствовали повальные болезни. Оракул объявил афинянам, чтобы они дали Миносу удовлетворение и заключили с ним мир, причем говорил, что царь перестанет сердиться на них и их бедствиям наступит конец; вследствие чего они отправили к нему посла и заключили мир с условием посылать каждые девять лет в дань семь мальчиков и столько же девушек, с чем согласно большинство историков. Если верить в высшей степени строгому преданию, детей по приезде их на Крит съедал в Лабиринте Минотавр или же они бродили там и, не находя выхода, погибали. Еврипид говорит, [frg. 996 и сл.,| что Минотавр был:
Чудовище, напрасное смешение двух пород,
или:
Наполовину бык он и наполовину человек.
Филохор [FHG 1, frg. 38) говорит, что критяне не согласны с этим преданием. По их словам, «Лабиринт был тюрьмою, в которой страшного было только то, что заключенные не могли убежать из нее. Минос устроил в память Андрогея гимнастические игры, где раздавал в награду победителям детей, содержавшихся до этого в Лабиринте. На одних из первых игр одержал победу пользовавшийся тогда огромным влиянием у царя его полководец Тавр, человек суровый и неприветливый, который обращался гордо и жестоко и с афинскими детьми».
Ср. Plut. Quaest. graec. 35.
…Лишь только он, [Тезей,] прибыл на Крит, в него влюбилась — с чем согласны все прозаики и поэты — Ариадна, дала ему нить и научила его, как ему выбраться из извилистого Лабиринта, после чего он убил Минотавра и отплыл с Ариадной и молодыми людьми. Ферекид говорит, [FHG I, frg. 106,] что Тезей пробуравил дно критских кораблей, чтобы лишить их возможности гнаться за ним. По рассказу же Демона, он убил полководца Миноса Тавра, который напал с флотом в гавани на Тезея, когда последний готовился сняться с якоря. По словам историка Филохора, когда Минос устроил игры, для всех было ясно, что победителем останется опять Тавр, вследствие чего его возненавидели, его влиянием тяготились из–за его характера; кроме того, его подозревали в связи с Пасифаей. Вот почему Минос согласился на просьбу Тезея вступить в состязание с Тавром.
На Крите в числе зрителей игр обычай позволяет находиться также и женщинам, вследствие чего на них присутствовала и Ариадна, которая была очарована наружностью Тезея и пришла в восторг, когда он оказался сильнее всех. Минос обрадовался больше всего тому, что побежден был в борьбе и поднят на смех Тавр, поэтому он отдал Тезею молодых людей и освободил его город от дани.
b) Plut. Thes. 21, Алекс, (о танце журавля, введенном Тезеем на Делосе в подражание Лабиринту).
На обратном пути с Крита Тезей пристал к Делосу. Принесши богу жертву и посвятивши ему статую Афродиты, полученную им от Ариадны, он устроил вместе с молодыми людьми танец, который и в настоящее время исполняется на Делосе, танец, где с помощью ритма делались запутанные фигуры; затем участвующие становились в обыкновенном порядке в подражание запутанным ходам и извилинам Лабиринта. По словам историка Дикеарха, делосцы называют этот танец «гера–нос», т. е. «журавль». Тезей исполнил его вкруг алтаря, «составленного из рогов» — сложенного исключительно из левых рогов животных.
49. a) Catull. LXIV 77—115, Фет.
Некогда, чтоб искупить Андрогея убийство, должен был
Юношей самых отборных и с ними девиц наилучших
Кекропса город обычно на пищу сдавать Минотавру.
Как притесняемый город такою бедой удручен был.
То из–за милых Афин пожелал Тезей свое тело
Кинуть на жертву скорей, чем чтобы подобные трупы,
Хоть и не трупы еще, из Афин отправлялися к Криту.
Легкий направив корабль на веслах и с ветром попутным,
Прибыл к Миносу он пышному и к горделивым жилищам.
Как увидала его дочь царская алчущим взором,
Та, что дотоле росла среди благовоний отрадных
Чистой постели своей, в объятиях матери нежной,
Как у Эврота растут над самым течением мирты
Иль как дыханье весны выводит различные краски,
То не раньше с него свела воспылавшие очи,
Как когда всем телом она огонь восприяла
И до мозга костей потаенного вся возгорелась.
О, жестокий душой бог–мальчик, ты в ярость вводящий
Жалких и к горю людей прибавляющий радости тоже,
Так же и ты, чей Голгос, чей Идалий, лесом покрытый,
Что за волненьем наполнили душу вы пылкую девы,
Часто вздыхающей ныне при мысли о русом пришельце.
Сколько вынесла страху она в томящемся сердце!
Часто бывала она и золота даже бледнее,
Как с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Или смерти Тезей добивался, иль славы в награду.
Но не напрасно она, не бесплодно богам обещала
Молча дары, хоть уста при обетах хранили молчанье,
Ибо, как дуб, что махал ветвями на самой вершине
Тавра, или сосну, что в коре потливой и в шишках,
Вихрь беспощадный, дохнув, со всем их стволом вырывает,
А они далеко с исторгнутым падают корнем
И, широко на пути низвергался, все раздробляют,
Так и Тезей побежденное тело чудовища ринул,
И напрасно оно бодает рогами на ветер.
Цел повернул он стопы, он оттуда с великою славой,
Путь блудящий управивши тонкою ниткой, чтоб сбиться,
Из Лабиринта идя, не мог он по разным извивам
Храмины, где разобрать без того ничего невозможно.
49. b) Verg. Aen. VI 14—33, Брюс.
Дедал, как то говорят, чтоб бежать из Минойского царства,
15 На быстромчащих крылах дерзнул довериться небу;
Необычайным путем он к Арктам выплыл холодным
И над Халкидикской стал, наконец, он вершиною, легкий
Сим возвращенный впервые землям, тебе посвятил он
Греблю крыльев, о Феб, и поставил огромные храмы.
20 Гибель Андрогея здесь на вратах; там Кекропиды пени
Осуждены приносить (горе им) по семи ежегодно
Тел их детей; стоит для брошенных жребиев урна.
Гносийский остров напротив, из моря восстав, отвечает:
Здесь — беспощадная страсть к быку, и здесь подставная
25 Тайно Пасифая, род нечистый, двухвидное чадо,
Сам Минотавр предстоит, беззаконный Венеры образ.
Там оный труд; этот дом и неразрешимые козни;
Впрочем, царицы позднее тронут великой любовью,
Дедал строенья коварство и хитрости сам обнаружил,
30 Нитью слепые следы направив. И ты часть большую
В славном бы занял труде, если б скорбь то позволила, Икар.
Дважды пытался отец изваять паденье на злате,
Дважды отцовские руки падали.
50. a) Ovid. Met. VIII 152—182, Шерв.
Сотню быков заколол, обетной Юпитеру жертвой,
Славный Минос, лишь достиг с кораблями земли куретидов,
Свой разукрасил дворец, побед поразвесил трофеи.
155 Рода позор между тем возрастал. Пасифаи измену
Гнусную всем раскрывал двоякого чудища образ.
Принял решенье Минос свой стыд удалить из покоев
И поместить в многосложном дому, в безвыходном зданьи.
Дедал, талантом своим в строительном славный· искусстве,
160 Зданье воздвиг; перепутал значки и глаза в заблужденье
Ввел кривизною его, закоулками всяких проходов, —
Так по фригийским полям Меандр прозрачный, играя,
Льется, неверный поток и вперед и назад устремляет;
В беге встречая своем супротивно бегущие волны,
165 То он к истокам своим, то к открытому морю стремится
Непостоянной волной: так Дедал в смущение вводит
Сетью путей без числа; и сам возвратиться обратно
Мог он едва на порог: столь было обманчиво зданье!
После того как туда полубык–полуюноша заперт
170 Был и уж два раза зверь напитался актейскою кровью,
В третий — он был усмирен через новое девятилетье
Помощью девы; та дверь, что дважды вовек не открылась.
Снова была найдена показаньем распущенной нити;
И, не замедлив, Эгид, Миноиду похитив, направил
175 К Дии свои паруса, но спутницу–деву, жестокий.
Бросил на бреге ее; покинутой, слезно молящей,
Помощь Вакх даровал и объятья, и чтобы всевечно
Славилась в небе она, он снял с чела ее венчик
И до созвездий метнул; полетел он воздушным пространством,
180 И на лету в пламена обращались его самоцветы.
Остановились в выси, сохраняя венца очертанье.
Близ Геркулеса со змием в руке и с согбенным коленом.
b) Ovid. Heroid. Χ 91 и ел., 99—110, Зел. (из письма Ариадны к Тезею).
Мне ведь Ми нос был отцом, родила меня дочь Гелиоса,
И, что дороже всего, был женихом мне Фесей!
Лучше бы жил Андрогей. Не пришлось бы столице Кекропа
Гостя пролитую кровь кровью детей искуплять;
Полубыка–полумужа, Фесей, булавой суковатой
Не поразила б твоя неукротимая длань;
Я б не дала тебе нити, что выход тебе указала,
Что для спасенья в руках долго скользила твоих,
Уж не дивлюсь я тому, что победа тебя осеняет,
Что распростертый урод критскую землю покрыл:
Рог тот изогнутый мог ли в железное сердце проникнуть?
И без защиты руки грудь охраняла тебя.
Грудь твоя — в ней и кременъ, и из кованой стал« кольчуга,
В ней тот Фесей, что кремня тверже и стали глухой. .
51. a) Eur. Thes. TGF. Frg. 385 (беглое указание схолиаста на наличие в еврипидовском «Тезее» эпизода о принесении молодежи в жертву Минотавру).
b) СаШт. Hymn. IV 310—313.
Те, кто на Крите избег ревущего дикого сына
Пасифаи и мест извивного вкось Лабиринта,
Вкруг, владыка, твоих алтарей под звуки кифары
Танец вели круговой, и Тезей дирижировал хором. .
c) Claudian. Epigr. IV 7—12 (восхваляются быки некоего Клитум–на, которым уступал бы даже Минотавр, если бы он целиком воспроизвел собой своего отца–быка).
И ни Крита поля, и ни бычьей любви очевидец
Кносс, и ни Ида сама стад таких не пасли.
Сам личину прияв чудовища и человека,
Странным ликом своим выдавши матери грех,
Даже и критский юнец не явит красоты столь великой,
Если звериная масть вскроет отца целиком.
d) Stat. Theb. XII 665—676.
Но огромным щитом далеко утесняет отряды
Сын Нептуна Тезей. На щите — его славы первины:
Сто городов на щите и сотня крепостей Крита;
Тут же и сам он стоит в извилинах дикой пещеры,
Шею сжимая быка сопротивного с клочьями шкуры;
Нервными пальцами вкруг и рукой мускулистой он вяжет
Зверя, лицо отвернув и рогов избегая враждебных.
Страх проникает врагов, когда, образом сим огражденный
Диким, в бой он вступил. Узрели дважды Тезея,
Дважды кровавые длани убийств, память древних деяний,
Зрит и сам он отряд сотоварищей, зрит и порог он,
Некогда страшный, и Кносянки дрожь пред нехваткою нити.
e) Rufin. in Anthol. lat., № 732 (длинное и нецензурное описание чувств Пасифаи, откуда мы приводим только последние строки).
…Она порождает (увы, беззаконие!) двухтелесного, которого молодой Кекропид уничтожил, сразивши своею рукой и покинувши при помощи нити Кносянки печальный кров чертога.
52. a) Plat. Phaed. 58а.
По словам афинян, на этом корабле некогда отправился на Крит Тезей с тою «дважды семеркой», Тезей спасший и сам спасшийся. По преданию, афиняне дали тогда обет, в случае если отправленные спасутся, ежегодно посылать на Делос священное посольство. Это–то посольство с тех пор и до сего времени афиняне каждый год неукоснительно отправляют в честь Аполлона.
b) Isocr. X 27 и сл.
В это время на Крите воспитывалось рожденное от Пасифаи, дочери Гелиоса, чудовище, которому по велению оракула государство посылало дань, состоявшую из дважды семерки молодых людей. Видя, что их уводят и посылают всенародно на смерть, беззаконно, на глазах у всех и еще при жизни страдающих, Тезей до такой степени вознегодовал, что предпочитал скорее умереть, чем оставаться в живых главой государства, вынужденного платить врагам такую скорбную дань.
Совершив переезд и усмирив чудовище, соединявшее природу человека и быка и обладавшее силой, которая приличествует составленному из таких тел, Тезей спас молодежь, возвратил ее родителям и освободил государство от такого беззаконного, страшного и неизбежного предписания.
c) Luc. Ver. hist. II 44 (в контексте фантастических рассказов). На этом острове жили быкоголовые дикие люди, по имени букефа–лы, с головой и рогами быка, как у нас изображают Минотавра.
d) Serv. Verg. Aen. VI 21 (краткое упоминание о посылке афинской молодежи на Крит с перечислением имен посылаемых и с указанием на подвиг Тезея. Интересны ссылки на Plat. Phaed. 58а, на «Сафо в лирических произведениях и Вакхилида в дифирамбах», а также и на Eur. Неге. 1326, где Тезей предлагает Гераклу дары, которыми его почтили афиняне «за критского быка и дважды семь детей, спасенных» им).
е) Macrob. Sat. I 17.
Ферекид сообщает, [FHG 1, frg. 106,] что Тезей был привезен на Крит к Минотавру, принес обет Аполлону Улию и Артемиде Улии, [греч. oylios — гибельный,] за свое спасение и возвращение.
53. Herod. II 148, Мищ. (описание египетского Лабиринта).
Цари эти пожелали оставить по себе общий памятник, ради чего соорудили Лабиринт немного выше Миридского озера, подле так называемого города крокодилов. Я видел его и нашел, что он выше всякого описания. Действительно, если собрать вместе все эллинские укрепления и другие сооружения, то оказалось бы, что они стоили меньше труда и денег, нежели Лабиринт, хотя в Эфесе и на Самосе есть замечательные храмы. Правда, были и пирамиды, превосходящие описание, каждая из них стоила многих, даже огромных сооружений эллинов, но Лабиринт превосходит самые пирамиды. Это двенадцать крытых зал, порталами своими расположенных одна против другой и соединенных между собою в одно помещение; шесть зал обращены на север, а шесть на юг. Снаружи они окружены общей стеной. Покои в Лабиринте двоякого рода, одни подземные, другие на поверхности земли над первыми; всех покоев три тысячи, по полторы тысячи в каждой половине. Покои наружные мы видели сами, ходили по ним, рассматривали их и на основании этого говорим о них, тогда как о покоях подземных мы узнавали только по рассказам. Египетские сторожа ни за что не хотели показывать их нам, потому что, говорили они, там помещаются гробницы царей, соорудивших Лабиринт, и священных крокодилов. Таким образом, о подземных покоях мы говорим по слухам, а наружные, превосходящие дела рук человеческих, мы осматривали сами. Действительно, переходы через покои и извилистые повороты от одной залы до другой, исполненные разнообразнейшего великолепия, представляли тысячи чудес, когда, бывало, переходишь из залы в покои, из покоев в коридоры, из коридоров в другие покои, из этих покоев в новые залы. Крыша над всеми помещениями, равно как и стены, сделана из камня; на стенах в изобилии рельефные изображения; каждая зала снабжена кругом колоннами из кусков белого камня, отлично сложенных. К тому самому углу, где кончается Лабиринт, тесно примыкает пирамида в сорок саженей вышиною, с огромными, высеченными в стенах изображениями; к пирамиде ведет подземный ход.
54. Diod. I 61.
После смерти этого царя [Актисана] власть приняли египтяне и поставили местного царя Менда, которого некоторые называют также Марром. Этот последний не проявлял никакой военной деятельности и велел воздвигнуть себе самому склеп под названием Лабиринт, который не столько был удивительным произведением по своим размерам, сколько неподражаемым в своей искусности. Действительно, вошедший в него уже не мог легко найти из него выхода. Некоторые говорят также и то, что Дедал, переправившись в Египет и поразившись искусством этих произведений, построил для критского царя Миноса Лабиринт, подобный египетскому. В нем, как повествуют мифы, находился так называемый Минотавр. Однако критский Лабиринт совершенно исчез то ли вследствие срытия его каким–то правителем, то ли вследствие разрушения этого произведения от времени. Египетский же Лабиринт сохранил все сооружение в нетронутом виде вплоть до нашего времени.
Ср. 1 97 (краткое упоминание о заимствовании Дедалом плана Лабиринта из Египта).
55. Я/т. Nat. hist. XXXVI 19 (13), Тахо–Годи (описание египетского и других Лабиринтов).
Скажем и о Лабиринтах как именно о необычайном произведения человеческих усилий, а не о фиктивном, как это можно было бы считать.
Даже и теперь сохраняется в Египте в области Гераклеополиса Лабиринт, построенный впервые, как передают, царем Петессухом или Тифоем 3600 лет тому назад. Однако Геродот сообщает, что все это — работа многих царей, в том числе и последнего, Псамметиха. Причина построения этого здания толкуется различно. Демотелес считает, что это был дворец Мотеруда, Ликей принимает его за усыпальницу Мери–да; многие же, чему более всего можно доверять, — что это здание посвящено Солнцу. Нет сомнения, что во всяком случае отсюда Дедал взял образец Для своего критского Лабиринта, воспроизводящего, однако, только сотую долю египетского. Он заключает в себе извилистые ходы, сходящиеся и расходящиеся в перепутанном виде. Это не тот уэор, что мы видим на полу или на площадках для детских игр, заключающим в себе несколько тысяч шагов ходьбы. Нет, это извилины с частыми дверями, приводящие к ложным входам и вновь направляющие на те же ошибочные пути. Это Лабиринт, второй по древности после египетского. Третий — на Лемносе и четвертый — в Италии.
Все они были перекрыты сводами из полированного камня; египетский же (что в самом деле удивительно) имеет вход из колонн паросского мрамора; остальная часть—из пригнанных друг к другу массивов сиенита, которых не могли разрушить века, хотя бы и при участии населения Гераклеополиса, удивительным образом разрушившего это ненавистное здание.
Невозможно подробно описать расположение этого строения и его отдельные части, поскольку оно было разделено на участки, или на 16 отделений (которые я назвал номами), причем их названия относятся к такому же количеству обширных дворцов. Кроме того, Лабиринт вмещает храмы всех египетских богов и, сверх того, 15 маленьких храмов Немезиды, много шестигранных пирамид по сорока локтей высотой. Те, которые уже замучились от хождения, вновь приходят здесь к запутанным извилинам тамошних дорог. Там можно найти даже и помещения высоко у потолка с портиками, откуда спускаются по лестнице в 90 ступеней; внутри — колонны из порфира, изображения богов, статуи царей, наводящие ужас образы. Некоторые из дворцов так построены, что, когда раскрывают двери внутри, возникает страшный грохот. Большею частью дворцы эти расположены во мраке. В свою очередь друряе массивные постройки расположены вне стен Лабиринта и называются Итрон. Отсюда другие ходы, вырытые в земле, ведут в подземные дворцы. За 50 лет до Александра Великого Циркуммон, евнух царя Не–хтеба, был только единственным, кто прибавил сюда немногое. Передают также и то, что, когда воздвигали из четырехугольных плит своды, их подпирали столбы, сваренные в масле. О египетском и критском лабиринтах сказано достаточно.
Лемносский Лабиринт, подобный им, более известен 150 колоннами, которые при помощи колес были так ловко подвешены, что вращались от прикосновения ребенка. Его построили архитекторы Змил и Рол, а также местный житель Феодор. От него существуют остатки, в то время как критский и италийский лабиринты не оставили и следов.
Надо сказать и об италийском Лабиринте, который построил себе Порсена, царь этрусков, для погребения, а вместе с тем и для того, чтобы тщеславие иностранных государей было превзойдено италийцами. Но так как всевозможные баснословные вещи превосходят здесь все границы, мы воспользуемся в своем изложении словами самого М. Варрона. «Порсена похоронен, — говорит он, — вблизи города Клузиу–ма. В этом месте остался четырехгранный памятник из четырехугольных плит. Каждая сторона его имеет 300 футов в длину и 50 в высоту. Внутри четырехгранного подножия находится непроходимый Лабиринт. Если кто–нибудь вошел туда без клубка нити, он не сможет найти выхода. На этом четырехгранном памятнике стоит пять пирамид — четыре по бокам н одна в середине. Каждая их сторона у основания имеет 75 футов, в высоту 150. Вершины этих пирамид увенчаны медным шаром и куполом над всеми ними, с которого спускаются на цепях колокольчики, издающие при движении ветра звон на большом расстоянии, как это некогда было в Додоне. Сверху этого шара находится еще четыре пирамиды, и высота каждой по 100 футов». На платформе этих четырех находится еще пять пирамид, высоту которых Варрон постыдился назвать. Легенды этрусков рассказывают, что эта высота равнялась всей высоте здания. Вот до чего безумный бред ищет славы, в то время как эти расходы никому не приносят пользы. Кроме того, этим истощаются силы государства, однако только для большего прославления строителей.
Ср. Diod. I 61 (№ 54) и Maneih. FHG 34—36 (Лабиринт построен каким–то фараоном в качестве гробницы для самого себя).
56. a) Strab. VIII 6, 11, Мищ. (Лабиринт около Нявплии).
Около Навплии были пещеры н сооруженные в них лабиринты. Называются они циклоповскими.
b) Strab. XVH 1, 37, Мищ. (то же).
Тут же есть здание Лабиринта, похожее на пирамиду, и находящаяся подле него гробница царя, соорудившего Лабиринт. Подле правого входа в канал, именно на расстоянии тридцати или сорока стадий вверх, находится площадь, имеющая форму стола; на ней помещаются деревня и большой дворец, состоящий из такого количества царских помещений, сколько прежде было округов: именно столько там зал, окруженных колоннами и соединяющихся одна с другой; все они размещены в один ряд и у одной стены, перед которой все дворцовые залы идут, как одна длинная стена, а ведущие в залы пути идут с лротивоположной стороны. У входов в залы находятся в большом числе длинные крытые ходы, соединяющиеся между собою извилистыми путями, так что ни вход в какую бы то ни было залу, ни выход из нее невозможен для постороннего человека без проводника. Замечательно, что крыша каждого помещения состоит из цельного камня, равно как крытые ходы покрыты в ширину монолитными чрезвычайной величины плитами, причем нет нигде ни дерева, ни другого какого–нибудь материала. Взошед–ши на крышу, не очень высокую, так как дворец всего в один этаж, можно видеть каменную равнину, покрытую большими камнями; глядя отсюда по направлению к залам, видишь их в один ряд на двадцати семи монолитных колоннах. Самые стены сложены из камней не меньших размеров. В конце этого здания, занимающего пространство больше стадии, помещается гробница — четырехсторонняя пирамида, каждая сторона которой имеет четыреста футов ширины и такую же вышину. Похороненный в пирамиде царь называется Исмандес. Говорят, что такое количество зал сделано в Лабиринте потому, что, по требованию обычая, все округи в лице знатнейших своих представителей сходились сюда со своими жрецами и жрицами для совершения жертвоприношений и преподнесения богам даров, а также для решения важнейших дел. Каждый округ занимал отведенное ему особое помещение.
с) Strab. X 4, 8, Мищ.
С другой стороны, древние писатели сообщают о Миносе другие сведения, противоречащие приведенным выше; именно, будто он был тираном, прибегавшим часто к насилиям, суровым сборщиком податей. В трагедиях этих писателей воспроизводятся история Минотавра, Лабиринт, приключения Тезея и Дедала.
57. a) Verg. Aen. V 577—602, Брюс, (сравнение с Лабиринтом детских скачек под названием «Троя»).
После того как с весельем взоры своих и собранье
Все миновали они на конях, возгласом подал
Знак им готовым Эпитид далеко и щелкнул бичом он.
580 Поровну те разделились и, три составив отряда,
Их раздробили, ряды разведя, но, вызваны снова,
Путь повернули назад, понеся враждебные копья.
Скачки заводят другие потом, возвращенья другие,
Друг против друга летя, в кругах круги выплетают
585 Разные и затевают подобие битв под оружьем;
Вот они в бегстве тыл обнажают; к врагу свои дроты
Вот обращают; вот, мир заключив, несутся согласно.
Некогда так Лабиринт, говорят, на Крете высокой
В темных стенах имел запутанный путь и обманы
590 Хитрые тысяч дорог, почему все знаки возврата
Путало неумолимо и невозвратимо коварство,
Именно так и дети тевкров следы свои в скачке
Путают и соплетают в игре сраженье и* бегство,
Дельфинам уподобляясь, что вплавь зыбучее море
595 Либии или Карпафии браздят (и играют на волнах).
Оный скачки обычай и оные битвы впервые,
Альбу когда опоясал стенами Лонгу, Асканий
Восстановил, обучив справлять их древних латинов
Так же, как мальчиком сам и с ним троянская младость
600 Чад обучили албаны; отсюда великая после
Рома их приняла и предков честь сохранила;
Троей то ныне, троянских детей называется строем.
b) Ил. XVIII 590—605, Гнед. (танцы на щите Ахилла в подражание Лабиринту, но без его упоминания).
Там же Гефест знаменитый извил хоровод разновидный,
Оному равный, как древле в широкоустроенном Кноссе
Выделал хитрый Дедал Ариадне прекрасноволосой.
Юноши тут и цветущие девы, желанные многим,
Пляшут, в хор круговидный любезно сплетяся руками.
599 Пляшут они и ногами искусными то.закружатся
Столь же легко, как в стану колесо под рукою испытной,
Если скудельник его испытует, легко ли кружится;
То разовьются и пляшут рядами, одни за другими.
Купа селян окружает пленительный хор и сердечно
Им восхищается; два среди круга их головоходы,
Пение в лад начиная, чудесно вертятся в средине.
Ср. Schol. II. XVIII 590.
58. a) Bacchylid. XVI 113—116. Анн. (венец Тезея и Ариадны).
И кудри герою окутал венец…
b) Timachid. ар. Athen. XV 684 f.
Нежный Тезеев цветок, подобный яблокам [нежным]…
Тимахид говорит, что из этого цветка был сплетен
венец Ариадны…
Ср. Paus. V 19, 1.
c) Ps. — Erat. Catast. 5, Радц. (о созвездии Венца).
Это, как говорят, венец Ариадны. Дионис поместил его среди звезд, когда боги устроили их свадьбу на [острове] так называемом Дии; Дионис хотел сделаться для них видным. Этим венцом впервые увенчала себя его невеста, взяв его у Ор и Афродиты. Автор критских песен, [может быть Эпименид,] говорит, что, когда Дионис пришел к Миносу, желая обольстить Ариадну, он дал ей этот венец в подарок. Этим–то и была обманута Ариадна.
Этот венец, как говорят, есть изделие Гефеста и сделан из червонного золота и индийских камней. Рассказывают, что с помощью его и Тезей был спасен из Лабиринта, так как этот венец испускал свет. А среди звезд Дионис поместил его позднее, тогда, когда оба они, [Тезей и Ариадна,] пришли на Наксос, как знак своего избрания Ариадны. Это одобрено было и богами.
Ср. Hyg. Astr. II 5 (то же самое, буквально в тех же самых выражениях).
59. a) Suid. Labyrinthos.
Место наподобие раковины. Говорится о болтунах в том смысле, что они «не пользуются дверями» (me labein thyran), или в том смысле, что они пользуются многочисленными изворотливыми выражениями.
На море, о Лабиринт, скажи мне, кто тебя создал. Как добычу в волнах моря седого найдя?
Ср. Anthol. Pal. VI 224.
Ср. Hesych. Labyrinthos (буквальное повторение слов Свиды о болтунах).
b) Etym. Μ. Labyrinthos.
На острове Крит находится гора с одной пещерой, содержащей много гротов. Пещера эта трудна для входа в нее и недоступна для выхода из нее. Говорят, что в ней был заключен Минотавр. Поскольку из Лабиринта трудно было выбраться, слово это употребляется относительно запутанной речи, из которой никто не может выпутаться.
Ср. Lex. Gtid. (то же слово, буквально те же самые выражения, но с прибавлением этимологии).
Это lagyrinthos от «большого кружения» (lian gyreyeisthai) входа в него — ввиду темноты и извилистости его путей, — в результате изменения звука «г» на «б».
c) Paus. I 24, 2, Кондр.
Против этих изображений, о которых я говорил, находится легендарная битва Тезея против Миносова быка, [Минотавра]; неизвестно, [предание об этом не сохранилось], был ли Минотавр человек или зверь.
d) Paus. II 31, 1, Кондр. (Минотавр Астерион).
На площади Трезена находится храм со статуей Артемиды–Спасительницы. Говорят, что его соорудил Тезей и назвал богиню Спасительницей после того, как он, победив Астериона, сына Миноса, вернулся с Крита. Этот подвиг считается для него самым замечательным из всех, им совершенных, не столько потому, как мне лично кажется, что Астерион и ре вое ходи л храбростью всех противников, убитых Тезеем, сколько потому, что, сумев найти выход из Лабиринта и незаметно бежать после такого совершенного им подвига, Тезей доказал вполне убедительно, что, руководимый лишь божьим промыслом, спасся и он сам, и его сотоварищи.
e) Senec. Episi. XL1V 7 (о том, что происходит в морали, когда цель заменяют средством).
Таким образом, люди только удаляются от достижения той цели, к которой стремятся, и, чем сильнее стремятся к ней, тем больше затрудняют себе путь и только идут назад. Так именно бывает с теми, кто торопится выйти из Лабиринта. Самая торопливость замедляет их.
60. a) Palaeph. 2 (эвгемер*истические объяснения).
Истина же заключается в следующем. Говорят, что Минос, страдавший половой болезнью, был излечен Прокридой, дочерью Пандио–на… [пропуск в рукописи].
Как раз в это время юноша по имени Тавр, отличавшийся красотой, сопровождал Миноса. Пасифая, покоривши юношу любовью и склонивши его на связь, родила от него сына. Минос же, рассчитавши время своей половой болезни и сообразивши, что этот ребенок не может быть от него, так как во время болезни он с женой не общался, тщательно исследовал дело и узнал, что этот младенец от Тавра. Однако Минос не решился его убить, думая, что он будет братом его детям. Он отправил его в горы для того, чтобы тот с возрастом стал помогать пастухам.
Юноша, однако, возмужав, не стал подчиняться волопасам. Минос, узнавши об этом, приказал доставить его в город и усмирить. Если–де он последует охотно, то пусть идет свободным; а если нет, то в оковах. Юноша, услышав об этом, удалился в горы и поддерживал жизнь грабежом скота. Когда Минос послал большой отряд, чтобы захватить его, юноша, выкопав глубокий подземный ход, заперся в нем. Во все время его пребывания там ему бросали овец и коз; и, питаясь так, он жил. Когда Минос желал наказать какого–нибудь человека, он посылал его к заключенному в подземном жилище, и тот погибал. Минос, захвативши Тезея в качестве неприятеля, привел его на то место, чтобы там предать смерти. Ариадна же прислала меч в темницу, в которой ТезеЛ и убил Минотавра… [пропуск…] благодаря этому случаю.
Поэты же превратили этот рассказ в мифический вымысел.
b) Heraclit. De incred. 7.
Говорят, что Пасифая влюбилась в Тавра, но не так, как утверждают многие, а именно в животное из стада (ведь было бы смешно, если бы царица стремилась к неосуществимой связи), но в одного местного человека по имени Тавр. Воспользовавшись в качестве помощника для этой страсти Дедалом и ставши беременной, она родила похожего на Тавра сына, которого многие называли Миносом, но по виду уподобляли Тавру. В результате соединения того и другого он получил имя Минотавра.
c) Excerpt. Vat. VII.
Пасифая, влюбившись в некоего местного юношу, сделала Дедала сообщником и помощником в своей любви. Она и прежде имела обыкновение рассматривать то, что он создавал.
Когда он мастерил прекрасное изображение коровы, необычайно похожее на живую, Пасифая, постоянно ходившая в дом Дедала, также и в данном случае являлась якобы для рассматривания этой коровы и сходилась там со своим возлюбленным, пока это не стало известным. Рассказ этот мифичен.
d) Myth. Vat. I 43 (позднейшее, более широкое резюме всей истории Минотавра с очень редкой мотивировкой и аллегористикой).
Когда Солнце указало на прелюбодеяние Марса и Венеры, Вулкан окружил их постель тончайшей сетью, которой они были незаметно опутаны и от которой они освободились с большим срамом на глазах у всех богов. Венера, глубоко страдая от этого происшествия, стала преследовать все потомство Солнца путем насылания на него небывалой любви. Вследствие этого дочь Солнца и супруга критского царя Миноса Пасифая воспылала любовью к быку. Будучи помещенной при помощи искусства Дедала в деревянную корову, покрытую шкурой очень красивой телки, она вступила в связь с быком. От этого брака появился Минотавр, который после своего заключения в Лабиринт стал питаться человеческим мясом.
Минос, однако, имел от Пасифаи много детей — Андрогея, Ариадну, Федру. Андрогей, будучи могучим атлетом, побеждал всех на афинских состязаниях и был убит афинянами по сговору с соседями–мегар–цами. Скорбя об этом, Минос собрал корабли и начал войны с Афинами; и после победы над афинянами установил для них наказание, чтобы они каждый год посылали на съедение Минотавру семь своих сыновей и семь своих дочерей.
Однако на третий год был послан сын Эгея Тезей, выдающийся своим мужеством и красотой. Ставши предметом любви царской дочери Ариадны, он по совету Дедала совершил свой путь при помощи нити, и после убиения Минотавра он победителем бежал с похищенной им Ариадной. Когда Минос узнал, что все это произошло по содействию Дедала, он загнал его вместе с его сыном Икаром в Лабиринт под арест. Однако Дедал, подкупивши стражу, под видом изготовления подарка, которым он якобы мог умилостивить царя, взял воск и перья и, сделавши из них крыль.я и себе, и своему сыну, улетел. Икар, устремившийся в более высокие места, когда перья растаяли от солнечного жара, упал в море, которое от него и получило свое наименование. Что же касается Дедала, то он донесся сначала до Сардинии, а потом до Кум, где в храме, посвященном Аполлону, он изобразил падение своего сына.
Правда же заключается в следующем. Именно, Тавр был секретарем Миноса. Его полюбила Пасифая и qou^acb с ним в доме Дедала. Так как она родила двух близнецов: одного от Миноса, а другого от Тавра, то и говорится, что она родила Минотавра. Когда же Дедал был заключен в тюрьму, то царица его освободила, подкупивши стражу. А он, после потери своего сына в море, добрался на корабле до Кум. Этого касается Вергилий в словах: «Весло крыльев» (Аеп. VI 19). Ведь крылья бывают и у пернатых, и у кораблей (как, например, в выражении: «Мы распускаем крылья парусов»).
Ср. II 121, 126.
е) Myth. Vat. I 47.
Когда Минос, сын Юпитера и Европы, с целью жертвоприношения своему отцу подходил к жертвеннику, он обратился с молитвой к божественной силе, чтобы она указала достойное своего алтаря жертвенное животное. Тогда вдруг появился бык, который отличался чрезвычайной белизной. Пораженный им Минос, забывши о благочестии, предпочел принести в жертву свое собственное животное. Также говорят, что к появившемуся быку воспылала любовью Пасифая. В результате этого Юпитер, оскорбленный собственным сыном, в гневе вложил в этого быка ярость, и тот стал не только опустошать критские поля, но и разрушать стены. Его победил посланный Эврисфеем Геркулес и после победы доставил в Аргос. Там он был Эврисфеем посвящен Юноне. Однако Юнона, ненавидя этот дар, свидетельствовавший о славе Геркулеса, изгнала этого быка в Аттику, где он и получил наименование Марафонского. Впоследствии его убил сын Эгея Тезей.
VII. РОЖДЕНИЕ И ВОСПИТАНИЕ ЗЕВСА НА КРИТЕ
1. Вступительные замечания. До сих пор мы касались либо фетишистского прошлого Критского Зевса, либо разных иноименных ипостасей Зевса (Талое, Астерий, Загрей, Минотавр). Рассматривая эти ипостаси, получить то или иное представление о самом Зевсе можно было только путем кропотливого филологического анализа. К самому Зевсу мы обращались только в связи с каким–либо другим мифическим образом (Зевс и Европа). Теперь мы должны коснуться самого Зевса, и притом, конечно, в его специфически критском образе. Таким специфически критским мифом о Зевсе является миф о его рождении и воспитании. Его надо считать поэтому основным и центральным во всей мифологии Критского Зевса.
Основными текстами для этого мифа являются: Геси–од (№ 61 а), Еврипид (№ 61 b, ср. Lucr. в № 61 с) и Каллимах (№ 63). Особенно много говорили о критской мифологии Диодор (№ 64) и Страбон (№ 65 а). С древнейших времен этот образ Критского младенца Зевса дошел до поздней античности и разрабатывался не раз как художественно, так и философски (№ 66—67). Мифографы (№ 62) также отдали дань этому мифу и никогда не забывали о нем в своем изложении античной мифологии. Особенно важен Диодор.
2. Диодор о критской мифологии и о Зевсе. Знаменитый античный историк Диодор Сицилийский оставил нам в своей «Исторической библиотеке» специальное изложение критской мифологии, занимающее главы V 64—80. (Главнейшее из этого приведено в № 64, 65 b.).
Несмотря на предвзятость своих мифологических воззрений, он дает очень много материала из критской мифологии.
а) Как известно, Диодор является эвгемеристом; и это намного снижает ценность его данных. Античный эв–гемеризм объяснял происхождение богов из обожествления виднейших царей и героев.
Эвгемеризм был вполне бездоказателен, поскольку вовсе не говорил об исторически известных личностях, чтобы показать, как из их обожествления получились те или иные боги. Наконец, с философской точки зрения эвгемеризм есть разновидность упадочно–эллинистического субъективного идеализма, поскольку крупнейшее социальное явление объясняется здесь как результат сознательного и намеренного развития определенного рода субъективных представлений.
б) И тем не менее изложение критской мифологии у Диодора Сицилийского представляет собой огромный интерес и является ценнейшим документом и первоисточником для нашей науки о Крите и его мифологии. Конечно, подстановка под каждую мифологическую фигуру той или иной мнимой исторической личности, характер и поведение которой заимствуется из самого же мифа, не может приниматься всерьез. Но самое главное у Диодо–ра — это то, как характеризуются самые эти мифологические фигуры Крита и соответствующие им мнимые исторические личности. И здесь как раз и возникает у Дио–дора та сяецифика критской мифологии, которая представляет большой интерес.
в) Прежде всего, по Диодору (V 77, 3 и сл.), большая часть греческих божеств распространилась но разным местам именно с Крита. Среди этих божеств Диодор называет Деметру, Афродиту, Аполлона, Артемиду. Приведем также и Myth. Vat III 3: «По преданию, Юпитер был вскормлен на Крите, потому что, как утверждает Саллюстий, известно, что критяне впервые создали религию», Такое мнение критян о себе и самого Диодора о критянах отражает тот замечательный период в истории средиземноморской культуры., когда фетишизм переходил в анимизм и когда главную роль в этом переходе играл именно Крит. Правда, не Криту было суждено дать окончательное завершение анимизма и, в частности, довести его до того художественного политеизма, которым прославилась позднейшая Греция. Но указания на распространение богов и демонов с Крита свидетельствуют о том, что Крит в этом отношении был в свое время наиболее плодородной почвой.
Далее, Диодор дает характеристику и самих этих древних критских богов и демонов и даже перечисляет их главнейшие имена, правда уже в греческой форме. Эти боги и демоны отличаются, с одной стороны, чертами древнего хтонизма и оргиазма. С другой стороны, однако, Диодор не устает подчеркивать позднейшие элементы этого демонизма, связывающие его, как мы теперь сказали бы, с веком металла и с переходом от матриархата к патриархату.
г) Таковы уже те первые демоны, с которых Диодор начинает свое изложение критской мифологии и которых он называет адейскими Дактилями (V 64). Эти демоны, по Диодору, являются основателями мистерий и таинств, изобретателями заговоров не только на Крите, но и в других места (64, 4). Но эти же самые демоны открыли «употребление «огня», а также природу меди и железа.
Другой тип критских демонов, α котором говорит Диодор (V 65, № 65 а), Куреты тоже являются либо порождением· Земли, либо потомками идейских Дактилей. Он* живут в горах и ущельях. Но эти дикие демоны, с другой стороны, по Диодору, являются изобретателями скотоводства, пчеловодства, оружия и наставниками в делах общественного благоустройства. Следовательно, этих демонов тоже надо относить к переходной эпохе между чистым. хтонизмом и героическим антропоморфизмом.
Дальше идут у Диодора. Титаны (V 77 и сл.Х которых он тоже производит либо от Земли и Неба, либо от одного из Куретов, и какой–то Титий. То и другое происхождение Титанов достаточно ярко свидетельствует об их глубоком хтонизме. Но Диодор тут же спешит характеризовать Титанов как устроителей человеческой жизни и как творцов всех благ цивилизации, избавившей: людей от дикого состояния.
Восхваляется прежде всего Кронос, особенно много сделавший для благоустройства человеческого общества, так что в его царствование люди жили блаженной жизнью и ни в чем не нуждались. Другие Титаны — также устроители и творцы человеческой культуры (V 67): Гиперион создал науку о движении неба; сын Иапета Прометей принес людям огонь; Мнемозина — создательница наук, имен для вещей, памяти; Фемида изобрела оракулы, учредила обряды, дала людям общественные законы и развивала науку. Дети Кроноса и Реи, по Диодору, тоже прославились своими благодеяниями для людей. Гестия изобрела строительство домов, а Деметра ввела земледелие (68). Посейдон — бог мореплавания и коневодства. Плутон же ввел погребальные обряды (6ft).
д) Наконец, Зевсу, сыну Кроноса в Реи,. Диодор посвящает главы 7Q—72 (№ 64)ι Он, очевидиц является «у него самым главным критским божеством». Сначала идет подробный рассказ о том, как Кронос, боясь превосходства своих детей, всех их уничтожал и как: его жепе Рее удалось спасти только одного Зевса. Вес эта происходит на самом) Крите. Рождается Зевс на критской Иде; Рея передает его–на воспитание идейсним Куретам, а те привлекают для его кормления козу Амальфею–Весь этот хтонизм усаливается: характерными магмами потери новорожденным Зевсом иутша получением прозвища Шкуродер'жца в» связи с вскормившей· его» козой и особыми метаморфозами пчел, приносивших ему мед. На Крите же Зевс основывает и свой первый город, остатки которого Диодор находил еще в его время (70). Все это хтонизм.
Но в следующей же главе (71) Диодор говорит о совершенно других функциях Критского Зевса, сразу вводя нас в атмосферу общественной борьбы и социального строительства. Оказывается, Зевс стал здесь источником «мужества, понимания и справедливости», причиной и творческим устроением справедливого общества, вырастающего на разумных, а не на стихийных основаниях. Так, он вводит в обиход человеческого общества суд, старается искоренить преступность и установить народовластие. Диодор подробно сообщает о борьбе Зевса с Гигантами и о победе над ними, рассматривая этих последних как представителей анархии и антиобщественного беспорядка; победивши эти стихийные силы, Зевс справедливым образом распределил и все дары среди богов и людей, за что и получил вечное признание. В дальнейшем (72) в связи с этим рассматривается (эвгемеристически) обожествление Зевса и некоторые его важные эпитеты.
После обрисовки характера самого Зевса Диодор говорит о его детях и о распределении им между ними различных, тоже благодетельных функций: Афродита, Хари–ты, Илифия, Артемида, Оры, Афина (73); Музы, Гефест, Арес, Аполлон, Асклепий (74); Гермес, Дионис (75); Геракл, отличный от знаменитого сына Алкмены, и Брито–мартис, или Диктинна, которую Диодор представляет изобретательницей охотничьих сетей, близкой к Артемиде (76); Плутон (77). Специально рассказывается о детях Зевса и Европы — Миносе (78), Радаманте и Сарпедоне.
(79) , тоже прославившихся своей организационной деятельностью в области государственного устройства, мореплавания, военного дела и судопроизводства. В заключение.
(80) Диодор говорит о народах, последовательно прибывавших на Крит и впоследствии объединенных в одно государство (этеокритяне, пеласги, доряне и варвары).
Таким образом, при всем своем хтоническом происхождении Зевс является, по Диодору, устроителем и организатором культурного человеческого общества, причем центральной областью его введения является не техника и вообще не внешняя цивилизация, не науки и искусства, но именно общественно–политическая жизнь.
гражданское и государственное благоустройство. Все это вводит нас в область патриархата и героизма, а также раннего рабовладения. Этим смешением архаического хтонизма и восходящего, воинствующего героического века, по Диодору, как раз и определяется вся специфика критской мифологии, и в частности Критского Зевса.
в) В заключение характеристики критской мифологии у Диодора приведем еще одно ценное его рассуждение о сравнительном значении критской и греческой мифологии. Именно, в V 77 утверждается, что элевсинские, самофракийские и прочие мистерии являются тайной, открываемой только немногим посвященным; кносские же мистерии и таинства открыты для всех желающих и не составляют ровно никакой тайны ни для кого. Это сообщение Диодора мы считаем чрезвычайно ценным потому, что здесь в наивной форме выражена глубочайшая противоположность вещественного, вполне чувственного, для всех открытого и всем понятного фетишизма, с одной стороны, и того позднейшего анимизма, в котором демон вещи уже отделяется от самой вещи, мыслится в виде некоей внутренней сущности вещей и требует для своего познания и для общения с ним специальной подготовки. В критской мифологии мы находим не только героизм, но и чрезвычайно ярко выраженный фетишизм. Крит — это удивительное по своей интенсивности и органичности слияние тех мифологических ступеней, которые обычно мыслятся раздельно и даже как взаимно противоречащие, а именно фетишизма, анимизма и героизма.
3. О некоторых особенностях мифологии Критского Зевса. Прежде всего отметим, что Титаны тоже трактуются у Диодора как исконно критские демоны и что Зевс происходит тут именно от Титанов.
а) Сущность титанизма уже рассматривалась нами выше в связи с мифологией Загрея. Сейчас мы скажем о ней только кратко, имея в виду специально мифологию Зевса. Этот титанизм есть, собственно говоря, тот же хтонизм, являясь только одним из его двух полюсов. Когда речь идет о хтонизме вообще или, выражаясь мифологически, о царстве Геи и Урана, то имеется в виду наличие одной и той же стихии бытия и подчеркиваемая в мифах плодовитость Урана. Титаны являются этой же самой общемировой стихией жизни, но они выражают собой результат этой космической стихии в каждом отдельном моменте, когда данная вещь, или субъект, уже появляется из мирового хаоса в качестве более или менее самостоятельного индивидуума и противостоит всем прочим. Если смотреть на то общее, что имеется во всех вещах мира, то это будет царство Урана и Геи. Если же смотреть на то единичное, чем отличается каждый момент этого общего от другого его момента, то это будет царство Титанов, т. е. субъектов, упорно противостоящих друг другу. Вот почему главный титан Кронос поглощает все свои порождения, не желая делиться с кем бы то ни было и стремясь только утвердить самого себя в своем отличии и в отрыве от всего прочего. И вот почему для Кроноса невыносима бесконечная плодовитость Урана, которую он и побеждает.
Что же такое Зевс? Порождение титана Кроноса, не попавшее опять в лоно своего отца и пожелавшее противопоставить себя ему? Очевидно, если Кронос все создаваемое поглощал, то противостоящий ему Зевс все создаваемое им должен оставлять в его свободном и самостоятельном существовании, не уничтожая его, но, наоборот, всячески устраивая его и организуя. Вот почему позднейшие орфики и неоплатоники противопоставляли Зевса и Титанов, находя в Зевсе принцип свободного творчества жизни и принцип устроения возникшей из него жизни. Эти орфики и неоплатоники имели специальный технический термин для этой творческой сущности Зевса, именуя самого Зевса демиургом, а его деятельность — демиургией и резко противопоставляя демиургию и титанизм.
б) Но тут–то возникает та удивительная особенность Критского Зевса, которая наиболее для него специфична и которая соответствует тому, что отмечалось выше у Диодора. Именно критская мифология каким–то удивительным образом совмещает высшее начало жизни, или, как мы сказали, демиурга, с конкретно–человеческим и даже интимно–человеческим отношением ко всему дикому и стихийному фетишистски–демоническому миру. А именно, критская мифология особенно интенсивно трактует тему о рождении божественного младенца, а также и о его воспитании со всеми привходящими сюда чисто человеческими аксессуарами. В критском мифе о рождении и воспитании Зевса мы как раз и находим эту поразительную смесь фетишизма, демонизма и героизма, эту невероятную, но вполне убедительно подаваемую мифическую смесь дикой стихийности и в то же время человеческой интимности, когда страшные чудовища и демоны, какие–то нечеловеческие и дикие стихии универсально–космического характера вдруг оборачиваются самым обыкновенным человеческим младенцем с самыми обык-· новенными няньками и люльками, воспитателями, физическим возрастанием и учебой. Насколько можно судить, только Крит и мог создать такую невероятную, но вполне убедительную смесь. У некоторых исследователей даже возникал вопрос о связях критской мистериальной мифологии с христианской идеологией. Правда, эти исследователи тем самым уже теряли чувство историзма и начинали христианизировать те языческие мифы, которые или вообще не имеют никакого отношения к христианству либо напоминают его только своей формальной структурой. И тем не менее миф о рождении и воспитании Зевса на Крите есть действительно нечто неповторимое во всем античном мире, и это совмещение фетишист–ско–демонической дикости и человеческой интимности всегда будет обращать на себя особое внимание всех исследователей античного мифа.
в) Быть местом рождения Зевса на Крите претендовали и гора Ида (Диодор в № 64), и гора Дикта (Апол–лодор в №62а), и какая–то неизвестная Козья гора (Эгейон) около Ликта (Гесиод в № 61 а), а вне Крита — Ликейская гора в Аркадии (Каллимах в № 63), Итома в Мессении (Paus. IV 33, 1); Павсаний тут же говорит о неисчислимом количестве мест, которые указывались как места рождения и воспитания Зевса. Но если рождение Зевса относили, например, к Аркадии, то Каллимах (,№ 63) все же переносит его младенцем на Крит и говорит. о воспитании его именно там.
Традиционный критский миф повествовал о кормилице Зевса козе Амальфее. Кроме этой традиционной версии были и другие. Используя нумизматические данные, Нильссон (Gesch. d. Gr. Relig. 1941, 298) делает предположения также о собаке или свинье в этой роли.
г) Мотив рождения Зевса, как признается в современной науке (например, Нильссон), является совершенно негреческим, так как в Греции боги не рождаются и не умирают. В тех немногих случаях, где говорится о рождении богов, мы всегда имеем в основе тот или иной негреческий культ, как, например, для Аполлона на Делосе, для Артемиды в Эфесе или для Семелы во Фракии. Конечно, согласно теогонии, все боги, кроме Земли, так или иначе рождаются. Но их рождение греки относили к каким–то стародавним и незапамятным временам, к каким–то сумеркам своей доистории, свидетельствуя этим самым, что мотив рождения и смерти богов не является мотивом их собственной мифологии, а относится к каким–то неведомым предшественникам. Во всяком случае для грека классического периода рождение и умирание богов является курьезной экзотикой, а отчасти даже веселой выдумкой (как, например, рождение Гермеса, а отчасти, может быть, даже рождение Афины из головы Зевса).
4. Куреты и Корибанты. Необходимо коснуться еще одного весьма яркого мифологического образа, связанного с Критским Зевсом и являющегося как бы обрамлением всей этой мифологии Зевса–младенца. Это так называемые Куреты, или, что то же, Корибанты, причем те и другие весьма похожи на идейских Дактилей, Тельхинов, Кабиров и других демонов переходной поры от хтонизма к героизму. Все эти демоны тоже являются весьма выразительным примером отождествления хтонизма и героизма, когда стихийно–демоническая и оргиастическая сущность демона объединяется вокруг новорожденного младенца то ли с прогрессом в металлургии и военном деле, то ли прямо с интимно–человеческими чувствами. Не приводя относящегося сюда обширного текстового материала, скажем кратко о том, что современная наука думает об этих Куретах, или Корибантах.
а) Их нет ни у Гомера, ни в «Теогонии» Гесиода (№ 61 а). Но Страбон (№ 65 а) приводит тексты и из Гесиода (т. е. из генеалогий, дошедших до нас под именем Гесиода), и из других послегомеровских писателей. Из этих ссылок явствует, что уже ранняя литературная традиция не умеет точно различать Куретов и Корибантов, равно как отличать иератических Куретов от Куретов этнографических, хотя различие между ними часто все же проводилось вполне определенное (ср. № 62 f, g). Выше (№ 21 b) уже приводился фрагмент из еврипидовских «Критян», где упоминаются Куреты. О связи Куретов с младенцем Зевсом на Крите читаем не только у Калли^ маха (№ 63), но и у многих позднейших историков и ми–фографов (№ 62 а, b).
Единственная разница, которую можно наметить между Куретами и Корибантами, — в том, что Корибанты связаны главным образом с малоазиатским культом Ки–белы; Куреты же — с Критским Зевсом. Во всем остальном они совершенно неразличимы. Первый критский царь был курет Крес, и сам Крит иные источники называют Куретидой; также кое–кто называет Крит и Кори–бантидой, а Критский Аполлон — тоже сын Корибанта.
Очень много говорили об этом образе античные генеалогии Куретов и Корибантов. Происхождение этих демонов высокое, хотя их функции — максимально хтони–ческие. У Страбона (№ 65 а) они так и называются — «землеродные», а у Оппиана (De ven. 3, 7 и сл.) Кронос превращает их ради наказания во львов, а Зевс в этом виде делает их царями зверей. То они сыновья самих Зевса и Геры, то Крес трактуется как сын Зевса и нимфы Идеи; то Куреты—дети Аполлона и нимфы Данаиды; то они от Реи, то — из слез Зевса. Говорилось также, что они — потомки Дактилей и появились из дождей. Также и Корибантов производили и от Кроноса, и от Реи, и от Зевса с Каллиопой, и от Аполлона с Фалией, и от Афины и Гелиоса (вместе с родосскими тельхинами). Говорили и о том, что Корибант — сын Кибелы и Иасио–на или сын подземной Коры — супруги Аида, рожденный без отца. В античности насчитывали их девять или десять, а то и два или три. Юлиан же, отождествляя Кори–банта с Гелиосом, признает его только в единственном числе (Or. V 167).
Со всем этим контрастируют и в то же время глубочайшим образом объединяются основные функции этих демонов. Именно, в отношении Куретов можно сказать, что их единственная функция сводится к вскормлению, воспитанию и обучению младенца Зевса на Крите, а также и к его охране от Кроноса: они заглушают его крики шумными танцами и ударами в щиты. Старая теогония вполне обходилась без этого образа Куретов; и если не считать намеков у Еврипида (№ 21 b, 61 b), то, собственно говоря, впервые только у Каллимаха в его гимне Зевсу (I 52 и сл., № 63) находится ясное указание на эту ку–ротрофию (воспитание Зевса у Куретов).
б) Однако эта основная функция Куретов становится понятной только тогда, когда мы учтем и все другие особенности этого образа. Диодор (V 65, № 65 b) и Страбон (№ 65 а) дают для этого обширный материал. Куреты трактовались и как организаторы скотоводства, пчеловодства, охоты и металлургии, и как организаторы человеческого общежития, как представители необходимых для тех времен пророческого искусства и волшебства, как создатели особой мудрости. Корибанты же прежде всего — спутники и служители малоазиатской Кибелы, оруженосцы Аттиса и оргиастические поклонники Кибелы (ср. у Лукреция в № 61 с). Они близки к кругу Диониса, это отражается и в самой мифологии. Они воспитывают, охраняют и развлекают также и младенца Загрея, танцуя вокруг него (Orph. frg. 34). Этот оргиазм критских демонов связывался в представлении древних тоже с теми или другими позднейшими художественными формами; Куреты исполняли различные танцы, соединенные с песнями: пиррихий (он же прюлис), гипорхему, пеан. Правда, они весьма шумно и беспорядочно пользовались копьями, ударяя ими в щиты, также тимпанами, кимвалами, флейтами. Но Дионисий Галикарнасский определенно говорит о ритмичности этой музыки (Ant. Rom. VII 72). Оргиазм удивительным образом переплетался здесь с элементами культуры бронзового века. Оргиазм Корибантов вообще любимая тема эллинистической литературы. Не только Платон (ср. Legg. VII 790d) и Аристофан, но и большинство поэтов и прозаиков на разные лады расписывают это экстатическое состояние, приписывая ему всякого рода очистительные и даже ман–тические функции. В конце концов эти Корибанты и их поведение (корибантствовать) вошло в поговорки и часто применялось в переносном смысле о разного рода безумствах и экзальтации.
Платон (Conv. 215е) уподобляет корибантству действие речей Сократа и вообще (Ion. 534а) художественного творчества, а Дионисий Галикарнасский (Opusc. I 176, 15—22) — воздействие речей Демосфена на слушателей.
в) Мифология Куретов и Корибантов, и притом в своем иератическом культовом виде, как составная часть мифа о младенце Зевсе, имела известное распространение и за пределами Крита. Сведения об этом идут с Пелопоннеса (Аркадия, Аргос, Лаконика, Мессения, Эли–да), Эвбеи, островов Самофракии и Кипра, из Малой Азии — Троады и всей Фригии, Карии, особенно Эфеса и Смирны. Но конечно, приоритет в этой мифологии за Критом.
Все отмеченные выше материалы о Зевсе на Крите и о Куретах и Корибантах при нем носят по преимуществу характер иератический, мистериальный, или священный. Но в Греции была весьма сильна и другая линия развития курето–корибантской мифологии, — та линия, которая пыталась трактовать этих демонов не как демонов, но как реальное историческое племя, как этнографическое понятие. Правда, во времена нетронутого мифологического мышления все понималось в мифическом свете, так что невозможно определить, где кончалась мифология и начиналась этнография. Тем не менее этнографическая тенденция в понимании куретов и корибантов все же имела вполне определенное место.
г) В качестве этнографического понятия куреты известны прежде всего в Этолии, где, возможно, они занимали Плеврон. Большой славой пользовалось сказание о борьбе этолян и куретов, где одну из основных ролей играл знаменитый Мелеагр. Подробный рассказ об этой борьбе этолян и куретов находим в «Илиаде» (IX 529— 599). Другие источники говорят о том, что Этол, явившийся с эпейцами из Элиды, изгнал куретов из Этолии в соседнюю Акарнанию. В Акарнании была местность под названием Куретида. Акарнанских куретов другие источники соединяют с какими–то куретами, жившими по Ахелою. Были попытки путем филологических конструкций объединить ахелойских и акарнанских куретов с хал–кидскими куретами на Эвбее, где наличие этого народца тоже засвидетельствовано. Есть источник, называющий всю Эвбею Куретидой. Нонну (Dion. ХШ 13, ср. XXXVI 278) принадлежит целый рассказ об эвбейцах, сопровождавших Диониса в его индийском походе под командованием семи корибантов, которых Нонн, по–видимому, не отличает от куретов. Халкидские куреты, как можно заключить из разных источников, очень рано стали пониматься как мифологические Куреты, воспитывавшие и охранявшие Зевса на Крите.
Но вообще сомнительно, можно ли рассматривать куретов с этнографической точки зрения, т. е. *ак реально–историческое племя. Акарнанские куреты — тоже не без связи с Критским Зевсом. По крайней мере Etym. Gud. 342, 3 свидетельствует: «Куреты—это акарнаицы, которые воспитали Зевса». Говорили также, что Кносс был заселен выходцами из акарнанской Куретиды. Представление об этих этолийско–акарнанско–ахелойско–халкид–ских куретах восходит к той ступени первобытного мышления, когда и всякое реальное историческое племя расценивалось так же фетишистски и так же тотемистически, как и вообще все существующее. С нерасчлененностью исторического и мифического столкнулся и Страбон (№ 65 а) — наш основной источник для античного представления о куретах, но, конечно, он не смог в этом разобраться.
Сам Крит тоже был местом распространения не только иератического мифа о Зевсе и куретах, но и этнографического о них представления. Как мы уже указывали, первый царь Крита, по иным источникам, был курет Крес. Куреты мыслились также основателями многих критских городов (Элевферы, Итан, Биен, Иерапитны и даже самого Кносса). Гесихий же прямо называет куретов «критским народом».
Наконец, имеется источник, который считает корибантов вообще первобытными людьми (PLG III, adesp. 84): «…куретов и корибантов Гелиос возрастил первыми из деревьев».
д) В заключение об античных Куретах и Корибантах следует сказать то же, что и в отношении прочих мифологических фигур, связанных с Критским Зевсом: Куреты и Корибанты прошли все обычные для античной мифологии периоды развития. Об этом говорят даже те отрывочные тексты, которые современный мифолог собирает из всех уголков античной литературы.
Куреты и Корибанты связаны с идеей физического перевоплощения (во львов), что указывает на большую хтоническую древность этой мифологии. Чтобы эту древность представить еще более разительно, укажем на историка Истра, на которого ссылается Порфирий (De abst. II 56; FHG I frg. 47): «В своем обзоре жертвоприношений Истр утверждает, что в древности Куреты приносили детей в жертву Кроносу». Куреты — это символ человеческих жертв; и отсюда их связь с древнейшими эта. — пами первобытного общества. Служение же их младенцу Зевсу является гораздо более поздней концепцией, связанной уже с победой олимпийцев над Титанами, т. е. с победой патриархата над матриархатом, и с победой героизма над стихийно–хтонической анархией.
Не только охрана Зевса, но также и оргиазм Куретов и Корибантов тоже говорит о позднейших периодах, когда у людей достаточно развилась психика, чтобы переживать эти оргиастические состояния по поводу идейных и объективно значимых моментов действительности. Как и миф о младенце Зевсе, о воспитании и обучении, развитой оргиазм тоже есть достояние, возможно, даже кануна самого патриархата. Знаменитое критское объединение хтонизма и человеческой интимности осталось в глазах античности навсегда за Критом. Крит был подлинной ареной этого перехода от хтонизма к героизму, а остальная Греция только воспользовалась плодами этой огромной культурной революции.
В дальнейшем историческом развертывании этой мифологии мы находим возникновение таких существенных и колоссально важных функций у этих демонов, как общественное строительство, металлургия и ремесло.
К еще более позднему времени относятся художественные элементы знаменитой курето–корибантской музыки вокруг младенца Зевса. Когда здесь появились позднейшие формы лирики, включая элементы развитой мелодики и ритмики, этот миф уже втягивался в то художественное преобразование древней беспорядочной мифологии, закрепленной в глазах человечества за именем Гомера, но фактически начавшейся гораздо раньше. Это уже был не только не матриархат, а поздний патриархат и раннее рабовладельческое общество. Правда, для периода классики Куреты и Корибанты все еще слишком дики и стихийны, и потому они не могли найти для себя здесь прочного места. Даже такой любитель всего хтони–ческого, как Гесиод, легко обходится без них в своей концепции критского младенца Зевса. Зато в период поздней классики и эллинизма, когда Куреты и Корибанты понимались уже не буквально, а переносно, эти дикие оргиасты получили свое новое признание и стали весьма популярными фигурами для обозначения тех или других художественных и даже философских категорий.
Прежде всего Корибанты стали символом художественного и философского восторга и экзальтации, так что и Сократ, и Демосфен, и вообще все восторженное, приподнятое и вдохновенное в искусстве и философии стало пониматься как проявление корибантства. Завершением этого корибантского переосмысления классики является Нонн, который нередко самих муз называет Корибанти–дами (Dion. XIII 46 и еще не менее десятка других текстов); а Юлиан, как мы видели выше, даже само Солнце, «единотронное с матерью», т. е. занимающее вершину бытия одинаково с Матерью богов, считает единым и универсальным Корибантом.
Гораздо более умеренным представлением о Куретах и Корибантах в поздней греческой философии является понимание их как такой материальной стихии, которая призвана, связав свою стихийность, служить охране идеального, умопостигаемого мира (№ 67). Как ни далеко это представление от звериных демонов первобытной дикости, оно все еще сохраняет центральное зерно древнего мифа об охране Куретами и Корибантами мирового владыки и героя, освободившего мир от демонической анархии и бесчинства — Зевса.
Таково огромное историческое значение курето–кори–бантской мифологии, прошедшей через всю античность.
5. Критско–греческие параллели, а) Огромное значение критской мифологии для греческой в настоящее время не подвергается сомнению. Правда, Виламовиц старался принизить влияние Крита (см. Der Glaube der Hel–lenen. BerL, 1931. I). Крит в настоящее время почти всегда трактуется как колыбель греческой мифологии.
Еще в своих прежних работах 20–х и 30–х годов Нильс–сон указывал на зависимость греческой мифологии и религии от критской. В последнем же нам известном труде, «Geschichte der griechischen Religion» {Munch., 1941), он уже прямо говорит о преемственности многих греческих культов от критских и приводит ряд параллелей между обеими мифологиями. Интересно отметить и то, что Нильссон, раньше весьма скептически относившийся к пониманию огромного количества женских фигур, раскопанных на Крите, как фигур Великой матери, в настоящее время говорит о том, что древнейшие божества критян — это женщины <стр. 280, 285, 301). Он резко противопоставляет обе мифологии в том отношении, что критские боги рождаются и умирают, в то время как греческие боги являются вечно сущими. Критских рудиментов в греческой мифологии очень много. Меньше всего их у Гомера, мифологию которого Нильссон совершенно правильно характеризует как мифологию патриархата, и гораздо более трезвую (301), хотя, конечно, он совершенно далек от нашего его понимания. Но некоторые греческие боги тоже рождаются, воспитываются, достигают зрелого возраста и даже умирают аналогично Критскому Зевсу.
Общеизвестно рождение аттического героя Эрихто–ния. Но первоначально это вовсе не герой, а самое настоящее божество, которое только в дальнейшем снизилось до героя. Он является и сыном богов, а именно Гефеста и Земли. После того как он зародился в самой земле, Афина Паллада передала его на хранение трем сестрам, дочерям Кекропса, в ящике со змеями. Дочери Кекропса, открывшие этот ящик вопреки запрету, либо были ужалены находящимися там змеями, либо впали в безумие и кончили самоубийством. Эрихтоний же был воспитан Афиной Палладой, и, когда он стал афинским царем, он и посвятил ей храм (Эрехтей — дублет Эрихтония).
Как божественный младенец понимался также Плу–гос, сын Деметры и Иасиона, которые вступили в брак на трижды вспаханном поле. Об этом читаем еще у Гомера (Од. V 125—128) и у Гесиода (Theog. 969—971). Ге–сиод прямо указывает на Крит как на место этого бракосочетания. Некоторую роль этот Плутос играл и в элев–синских мистериях, тоже связанных с критской традицией. О смерти его ничего не известно. Но памятники изобразительного искусства дают его в разных возрастах, начиная от младенца и кончая седовласым старцем. О воспитательницах его тоже ничего не говорится, но он изображается на руках у Эйрены и Тихи. Ребенок с рогом изобилия или ребенок, передаваемый одними богами другим богам или героям на воспитание, — этот мотив вообще нередок в архаическом искусстве.
Мотив кормления божественного младенца зверями переносится и на героев. Это свидетельствуется сообщением Гигина (Fab. 252), который приводит для этого несколько интересных примеров: «Телеф, сын Геракла и Ав–ги, был вскормлен самкой оленя; Эгист, сын Фиеста и Пелопы, — козой; Эол и Беот> сыновья Посейдона и Ме–ланиппы, — коровой; Гиппофой, сын Посейдона и Ало–пы, — лошадью; Ромул и Рем, сыновья Марса и Илии, — волчицей? Антилох, сын Нестора, положенный на горе Иде, — собакой». К этому можно прибавить также и сообщение Элиана (Var. hist. XII 42), что Кир, сын Манда–ны, был вскормлен собакой. Все подобного рода мифы, несомненно, восходят к догреческой старине, так как уже Гомер чувствует себя слишком культурным и цивилизованным, чтобы выдвигать такого рода мифы на первый план. Ближайшим предшественником Греции здесь был, конечно, Крит.
в) Наконец, подлинным ренессансом критской мифологии Зевса была мифология Диониса в Греции начиная с VII в. до н.э., органически вошедшая во всегреческое сознание и заново переделавшая всю гомеровскую мифологию разлагавшейся родовой знати. Здесь тоже появились и божественный младенец, и его кормление и воспитание, и его смерть от Титанов, и его последующее восстановление. То, что в мифах об Эрихтонии и Плутосе дошло до нас только в отрывочном виде, а именно первобытная мифология вечного круговращения жизни и смерти, дано здесь в самой яркой и последовательной форме и развито орфиками и платониками в целую философскую систему. Этот Дионис, несомненно, идет еще с матриархальных времен и в VII в. был мистической и оргиастической реставрацией древнего матриархата.
61. a) Hesiod. Theog. 468—487, Верес, (древнейший литературный вариант о рождении Критского Зевса).
Но наконец, как родить собралась она Зевса–владыку,
Смертных отца и бессмертных, взмолилась к родителям Рея,
470 К Гее великой, Земле, и к звездному небу, Урану, —
Пусть подадут ей совет рассудительный, как бы, родивши,
Спрятать ей милого сына, чтоб мог он отомстить за злодейство
Крону–владыке, детей поглотившему, ею рожденных.
Вняли молениям дщери возлюбленной Гея с Ураном
475 И сообщили ей точно, какая судьба ожидает
Мощного Крона–царя и его крепкодушного сына.
В Ликтос послали ее, плодородную Критскую область,
Только лишь время родить наступило ей младшего сына,
Зевса–царя. И его восприяла Земля–великанша,
480 Чтобы на Крите широком владыку вскормить и взлелеять.
Быстрою, черною ночью сначала отправилась в Дикту
С новорожденным богиня и, на руки взявши младенца,
Скрыла в божественных недрах земли, в недоступной пещере,
На многолесной Эгейской горе, середь чащи тенистой.
485 Камень в пеленки большой завернув, подала его Рея
Мощному сыну Урана. И прежний богов повелитель
В руки завернутый камень схватил и в желудок отправил.
b) Eur. Bacch. 120—134, Анн. — Зел.
Крита юдоль святая,
Мрачный приют куретов,
Зрел ты рожденье Зевса.
С гребнем тройным на шлеме,
Там корибанты обруч
Кожей нашли одетый.
Дико тимпан загудел:
С сладкими звуками слиться хотел
Фригийских флейт; тимпан вручили Рее,
Но стали петь под гул его вакханки.
Сатирам Рея его отдала:
Звонкая кожа с ума их свела.
В триетериды святые
Его звон веселит хороводы,
Их же любит наш царь Дионис.
c) Lucr. II 629—640, Петровск.
Вооруженный отряд, которому греки куретов
Имя фригийских дают, играя оружием острым,
Тут же пускается в пляс, опьяненный пролитою кровью,
Страшно при этом тряся косматыми гребнями шлемов;
Изображают они диктейских куретов, на Крите
Зевса младенческий крик заглушавших, коль верить преданью,
Вместе с детьми, что вокруг дитяти в стремительной пляске
Мчались и медью о медь, кружась, ударяли размерно,
Чтобы ребенка Сатурн не настиг прожорливою пастью
И не поранил бы тем материнского сердца навеки.
Вот потому–то Великую Мать провожают с оружьем.
62. a) Apollod. I 1, 5—7.
…А когда Кронос женился на сестре своей Рее, он поглощал рождавшихся детей вследствие пророчества ему Геи с Ураном о том, что он будет лишен власти собственным сыном. Первой поглотил он Гестию, когда она родилась, затем Деметру и Геру, после них Плутона и Посейдона. Разгневанная этим Рея пришла на Крит, когда была беременна Зевсом, и там родила его в пещере Дикты. Его отдала она на воспитание Куретам и Нимфам, дочерям Мелиссея, Адрастии и Иде. Эти последние воспитывали мальчика молоком Амальфеи, а Куреты в полном вооружении, охраняя младенца в пещере, ударяли копьями по щитам, чтобы Кронос не услышал голоса ребенка. Рея же, завернув в пеленки камень, подала его Кроносу, чтобы он поглотил его как родившееся у нее дитя.
b) Hyg. Fab. 139 (краткое резюме мифа).
После того как Опс родила Зевса от Кроноса, Гера попросила, чтобы она его уступила ей, потому что Кронос сбрасывал Орка в Тартар и Посейдона в воду, зная, что есть предречение о лишении его царства тем, кто, происходя от него, останется в живых. Когда он спросил Опс, где находится тот, кого она родила, она показала ему завернутый камень. Кронос его пожрал. Заметивши же это, он начал искать Зевса по землям. А Гера отправила Зевса на остров Критский. При этом кормилица мальчика Амальфея подвесила его в колыбели на дереве, так что его нельзя было найти ни на небе, ни на земле, ни на море. И чтобы не было слышно плача ребенка, она созвала юношей и дала им небольшие медные щиты и копья и заставила их стучать, двигаясь вокруг дерева. По–гречески они были названы Куретами. Другие \у других] называются Корибантами, кроме того, они называются Ларами.
c) Anton. Liberal. 19, Алекс.
Говорят, на Крите есть посвященная пчелам пещера, где, по преданию, родила Зевса Рея и куда нельзя входить ни богу, ни человеку. В известное время в гроте ежегодно видно огромное яркое пламя. По рассказам, это происходит всякий раз, когда кипит кровь, пролитая при рождении Зевса. В пещере живут священные пчелы, кормилицы Зевса. В нее дерзнули войти Лай, Кербер и Эголий в надежде вволю поживиться медом. С ног до головы одетые в броню, они вынули соты и увидали пеленки Зевса. Спала с тела их броня; громом загремел Зевс и схватил молнию, но мойры и Фемида удержали его: в гроте нельзя было умереть никому. В пернатых превратил Зевс всех воров, родоначальников птиц, — дроздов, галок, «керберов», как называют их греки, и сов. Их появление — хорошая примета, да и предсказывают они лучше других птиц — они видели кровь Зевса.
d) Ps. — Erat. Catast. 13, Радц.
На этом созвездии [Возничего] есть изображение козы и козлят. Мусей говорит, что, когда родился Зевс, Рея отдала его на руки Фемиде, а Фемида отдала младенца Амальфин; у последней была коза, и она положила к «ей Зевса. Эта коза и вскормила Зевса. Коза эта была дочерью Гелиоса, настолько страшной, что боги времен Кроноса, ужасаясь вида этого порождения, просили Гею скрыть ее в какой–нибудь из пещер на Крите. И Гея укрыла ее у себя и попечение о ней поручила Амальфии, а эта последняя ее молоком выкормила Зевса. Когда ребенок вырос и собирался воевать с титанами, у него не было оружия. Тогда ему было предсказано, что надо воспользоваться шкурой козы как оружием вследствие ее неуязвимости я ее страшного вида, а также вследствие того, что в середине спины она имела лик Горгоны; Зевс исполнил это и с помощью такого искусного средства получил двойной вид. Кости козы он покрыл другой шкурой. Он сделал ее живой и бессмертной я вознес ее на небо как звезду.
e) Sera. Verg. Аеп. I 394.
У греков можно прочесть, что был некий мальчик, созданный Землей н совершенный по красоте всего своего тела, которого звали Аэтос. Когда Юпитер из–за своего отца Сатурна, пожиравшего всех сыновей, стал воспитываться на острове Крите в идейской пещере, этот мальчик был первый, кто отдал себя в его распоряжение. Впоследствии, когда Юпитер возмужал и изгнал отца из царства, Юнона, встревоженная красотой мальчика и как бы горем от внебрачной связи (своего супруга), превратила этого мальчика в лтнцу, которая по–гречески от него и называется Aetos, [Орел).
(Кроме того, у Сервия идет рассказ о помощи Орла Зевсу в борьбе с Гигантами, когда этот Орел доставил ему молнию, и о помещении Зевсом этого Орла на небо в виде созвездия, причем приводятся также и другие мотивы этого помещения.).
f) Paus. VIII 37, 6, Кондр. (о различии Куретов и Корибантов при описании храма Владычицы в Аркадии).
Что же касается куретов — их изображения стоят под статуями — и корибантов, которые в виде рельефа изображены на пьедестале (это совершенно иной вид божеств, не куреты), то хотя я и знаю о них, но я прохожу их молчанием.
g) Luc. De salt. 8, Бар. (тоже о различии обоих родов).
Первой, говорят, Рея нашла усладу в искусстве пляски, повелев плясать во Фригии корибантам, а на Крите куретам. Богиня немалую получила пользу от их искусства: они спасли Зевса, совершая вокруг него свою пляску, и сам Зевс, наверно, признает, что он в долгу у куретов за сохранение жизни, так цак только благодаря их пляске избежал он отцовских зубов.
Это была вооруженная пляска; справляя ее, куреты ударяли с шумом мечами о щиты и скакали весьма воинственно, словно одержимые каким–то божеством. Впоследствии лучшие из критян, ревностно предававшиеся пляске, сделались отличными плясунами.
63. Callim. Hymn. I, Недович (одно из более подробных изложений мифа).
При возлияниях Зевсу — что следует песней восславить,
Как не извечного бога, великого всех властелина,
Что укротил зёмлеродных, закон небожителям создал?
(Рождение Зевса в Аркадии.)
5 Как же его воспевать—как Диктейского иль как Ликейца?
Сердце в сомненье: расходятся слухи о родине бога.
Зевс, говорят, будто ты был рожден на идейских вершинах;
Зевс, говорят, из Аркадии ты; кто же, отче, ошибся?
Критяне лживы всегда, даже гроб тебе, царь, смастерили
Критяне, — ты же не умер совсем н живешь бесконечно.
10 Рея тебя родила на Паррассии, там, где вершина
Эта покрыта кустами кругом. С того времени место
Стало святым; и ни зверь ни один, что нуждается в родах,
К месту тому не придет, ни жена ыи одна. Апиданцы
Назвали гору стариннейшим ложем божественной Реи.
15 Там, где тобой разрешились у матери мощные недра,
Стала искать она ключ родниковый, в котором могла бы
Нечистоту свою смыть от родов и обмыть тебе тельце.
Но ведь тогда еще не протекал ни Ладон величавый,
Ни Эриман, самый чистый из рек: вся Аркадия древле
20 Вовсе безводной была; лишь потом хорошо орошенной
Стала она. Но в то время, как Рея тобой разрешилась,
Много дубов возвышал на теперешнем русле Иаон.
Мел а с носил на себе многочисленные колесницы.
Многие звери селились в земле на верху Кариона.
25 Там, где потоки теперь, человек путешествовал пеший
По каменистой Метопе, по Крафнсе, жаждой томимый,
Хоть под ногами его и таилась вода в изобилье.
Затруднена неудобством таким, мать–Рея сказала:
«Милая Гея, роди же и ты: легки твои роды!»
30 Молвила так и, поднявши свою величавую руку,
Стукнула гору жезлом — широко расступилась вершина
Надвое и источила великий поток.
(Перенесение Зевса на Крит.)
…Тогда Рея
Тельце омыла твое и, закутав, дала тебя Неде
В критский тайник отнести, потаенное дать воспитанье.
35 Неда — любимая нимфа из всех помогавших при родах,
Возрастом старшая нимф других, кроме Стиксы с Филирой.
Милость немалую ей даровала богиня, назвавши
Именем Неды поток, что всегда протекал недалеко
От городища кавконов, носящего имя Лепрейон:
40 Слился поток тот с Нереем, и эту древнейшую воду
Род Ликаонской медведицы пьет (и потомки Аркада).
Фены оставив уже, когда нимфа несла тебя, отче
Зевс, в направлении Кносса (до Кносса от Фен недалеко),
Ты потерял свой пупок: отвалился он, демон; отсюда
45 Эту равнину кидонцы назвали «Пуповое поле».
Зевса тебя понесли на плечах кирбантов подруги —
Нимфы Диктеи, Мелей; тебя в золотую корзину
Спать Адрастея кладет; ты сосешь у козы Амалфеи
Тучное вымя, потом ты вкушал и от сладкого меда:
50 Ибо там вдруг обнаружились соты пчелы Панакриды —
Возле идейских вершин, что Панакрами прозваны были.
Быстро куреты вокруг тебя в пляске скакали военной
И ударяли оружьем, чтоб слышали Кроновы уши
Звуки щитов, а не крики твои, подраставший младенец.
(Мощь подросшего Зевса.)
Ты хорошо вырастал и питался, о Зевс–небожитель.
Скоро ты отроком стал, и пушок на щеках появился,
Но уже в возрасте детском ты все изрекал совершенно, —
Так что и братья твои, хоть и старше тебя они были,
Не помешали тебе воцариться в небесном жилище.
60 Древним аэдам не полная правда известна об этом:
Думали, будто три Кронова сына делились по жребью…
Кто об Олимпе и Аде его бы мечтать согласился, —
Разве безумец какой? Лишь о равном так спорить привычно»
Эти ж уделы богов слишком разнятся собою.
65 Если бы лгал я, то только такое, что нравится слушать:
Вовсе не жребии содеял тебя первенствующим богом, —
Подвиги рук, твоя сила и мощь, что у царского трона.
Ты поручил возвещать свои знаменья самой высокой
Птице, и я бы хотел, чтоб, друзья, они были счастливы.
(Мудрость и добродетели Зевса.)
70 Юношей выбрал ты самых прекрасных: не в плаваньи дальнем
Опытных, или щитов потрясателей, иль песнопевцев, —
Их предоставил ты младшим богам, попечение вверив
Им о другом; а себе ты избрал тех, что городом правят,
Тех, в коих власти умелой оружье, гребец, земледелец
75 И все другие ремесла — правителям что не подвластно?
Мы, например, воспеваем кующих металлы Гефеста,
Или в оружьи Арея бойцов, или ловчих Хитоны,
То ж Артемиды; мы к Фебу относим искусников лиры,
К Зевсу же только царей, ибо Зевсу священнее прочих
80 Только вожди, и в уделе твоем ты им быть предназначил.
Вверил ты им охранять города, — а сам восседаешь
Сверх городов, назирая, кто правит народом разумно,
Кто же из них управляет народом посредством насилья.
Всем предоставил ты им и в обилии жить, и в богатстве,
85 Впрочем, не поровну всем: как свидетель, здесь может быть
назван
Нынешний царь наш, во всем далеко остальных превзошедший,
Вечером он совершает дела, что поутру замыслил, —
Вечером то, что крупнее, а малое — только помыслив.
Год был бы нужен другим, а иным — не один даже; сам ты
90 Все достиженье иных отнимал, прекращая их рвенье.
Радость прими же, всевышний Кронид, подающий нам благо,
Цельность дающий нам бог. Кто дела твои может восславить?
Нет и не будет таких, кто бы Зевса деянья восславил.
Радуйся, отче, и радуйся вновь! Дай нам доблесть и блага:
95 Доблести нет — и богатство не даст возрасти человекам,
Блага без доблести то ж. Так дай же и доблесть, и блага!
64. Diod. V 70—72, Тахо–Годи (Эвгемеристическое изложение мифа).
(70, 1) О происхождении и царстве Зевса существует разногласие. А именно, некоторые говорят, что он принял власть после перехода Кроноса из людей в [чин] богов, не овладевши отцом путем насилия, но потребовавши этой чести себе на основании закона и справедливости. Некоторые же рассказывают, что относительно рождения Зевса Кроносу был оракул, что родившийся от него сын захватит его власть силой. (2) Вследствие этого Кронос многократно уничтожал родившихся детей, а негодующая Рея, не имевшая возможности изменить намерений мужа, своровала рожденного ею на вышеназванной Иде Зевса и тайком передала его на воспитание Куретам, жившим недалеко от Иды. Эти же последние, унеся его в какую–то пещеру, передали его Нимфам, приказавши всячески ухаживать за ним. (3) Эти Нимфы кормили ребенка, смешивая мед и молоко, и достали для питания вымя козы по имени Амальфея. Еще до недавнего времени остаются на острове многочисленные памятники рождения и кормления этого бога. (4) Когда Куреты его несли, у ребенка, говорят, огпал пупок около реки с названием Тритон, и эта посвященная ему местность, от случившегося там, получила название Омфала, [Пупка,] и также окружающая равнина — название Омфалийской. Что же касается Иды, в которой случилось воспитываться этому богу, то получила освящение и пещера, в которой он имел местопребывание. Также были предоставлены божеству лежащие вокруг нее луга на вершине горы. (5) Но нельзя пройти молчанием самое странное и мифологическое о пчелах. А именно, желая сохранить бессмертную память об их свойствах, этот бог, говорят, изменил их окраску и сделал ее близкой к золотистой меди, а так как место то было особенно высокое и в нем возникали сильные ветры и выпадал значительный снег, то он сделал их незамечаемыми и нечувствительными, когда они обитают в весьма холодных местах. (6) Вскормившей его козе были возданы некоторые другие почести, а именно, Зевс получил от нее прозвище Эгиоха [Шкуродержца]. Когда же он возмужал, то, говорят, он основал около Дикты первый город, откуда возник и миф о его рождении. Хотя этот город исчез в последующие времена, еще и доныне остаются камни его фундаментов.
(71, 1) Рассказывают также, что этот бог отличается от прочих своим мужеством, пониманием, справедливостью и всеми другими добродетелями. Поэтому–то, когда он принял власть от Кроноса, он в высочайшей степени облагодетельствовал человеческую жизнь. А именно, он первый из всех открыл, что поступать справедливо людям в их взаимных отношениях лучше, чем несправедливо. Он отклонил их от того, чтобы достигать чего–либо насилием, а научил судом на судилищах решать споры. Вообще же относительно благозакония и мирных договоров он многое восполнил, убеждая добрых, а дурных поражая наказанием и страхом. (2) Рассказывают, что он прошел почти по всей вселенной, устраняя преступных и нечестивых, вводя равенство и народовластие, после того как он (так гласит предание) одолел Гигантов: на Крите — тех, что около Миднна, а во Фригии — тех, что вместе с Тифоном. (3) Перед битвой с Гигантами на Крите (есть предание) Зевс принес в жертву быка Гелиосу, Урану и Гее, причем на всех жертвах [на внутренностях жертв] ему явилось пророчество, предсказывавшее победу и переход врагов на его сторону.
Сообразно с этим произошел и конец войны. Мусей перебежал от врага, и ему удалось быть при распределении почестей. Но противники были все богами уничтожены. (4) Боги же помогли ему, [Зевсу,] и в других битвах против Гигантов, в Македонии у Паллены, в Италии на равнине, которая издревле благодаря своей выжженной почве называется Флегра и которая в более поздние времена была названа Кумы. (5) Гиганты были наказаны Зевсом за их противозаконие по отношению к другим людям и за то, что они подчинили своих соседей, заставив их верить их телесному превосходству, а с другой стороны, не вселили веры в тех, которые создали законы справедливости, и что они затеяли войну с теми,.которые всеми считаются богами вследствие·их всеобщих благодеяний. (6) Поэтому, говорят, Зевс не только до конца истреблял нечестивых и дурных, но также и наделял достойными почестями и лучших из богов и героев, а также и людей. Благодаря множеству его благодеяний и превосходству силы ему со стороны всех были единогласно предоставлены на вечные времена власть и жилище на Олимпе.
(72, 1) Было предписано и жертвы ему совершать большие, чем всем остальным богам. И после его ухода с земли на небо в душах осчастливленных людей возникли правильные мнения, что именно он есть господин над всем происходящим на небе, — добавлю — также и над дождями, громами и молниями и прочим подобным. (2) Поэтому он и был назван Зевсом, ввиду того что он оказывается для людей виновником жизни (dzen), выращивателем плодов до конца, ввиду благорастворения атмосферы, а также ввиду того, что он оказывается как бы водителем человеческого рода; назван он высочайшим и царем, ввиду преизбытка власти; благим советником и промыслителем, ввиду прекрасного разумения при подаче советов.
65. a) Strab. X 3, 7 (Куреты, Корибанты и другие демонические существа как оргиастическое окружение Критского Зевса).
…Куреты как народ отличаются от этолян и акарнян, приближаясь скорее к басням о Сатирах, Силенах, Вакханках и Титирах. Излагающие историю Крита и Фригии утверждают, что Куреты были подобные же божеские существа или слуги божеств, причем история их переплетается рассказами о различных священнодействиях, то таинственных, то иного рода, относящихся к воспитанию Зевса на Крите, к оргиям Матери богов во Фригии и в окрестностях троянской Иды. До того простираются противоречия в этих сказаниях, что одни принимают корибантов, кабиров, идейских дактилей и тельхинов за одно с куретами, а другие считают эти народы только родственными между собою и признают некоторые, незначительные впрочем, отличия между ними; говоря кратко и вообще, всех их считают восторженными, вакхическими, все они пляшут в вооружении под звуки и шум кимвалов, тимпанов и оружия, а также под звуки флейты и восклицания, наводя страх на людей во время священнодействий, принимая на себя вид служителей божества. Поэтому празднества эти смешиваются с самофракийскимн, лемносскими и многими другими, так как усматривают в исполнителях их одних и тех же людей. Впрочем, весь этот материал составляет предмет теологического исследования и не чужд умозрению философа.
Strab. X 3, 11—12.
(11) На Крите совершались кроме этих празднеств еще особенные празднества в честь Зевса с оргиями и с участием таких слуг, которые соответствовали Дионисовым Сатирам. Их называли Куретами. Это были молодые люди, исполнявшие вооруженный танец. В движениях последнего они воспроизводили миф о рождении Зевса, причем танцевавшие представляли Кроноса, пожиравшего своих детей тотчас по рождении, и Рею, пытавшуюся скрыть роды, удалить новорожденного и спасти его, где можно. Ради этого Рея обращается к Куретам, которые тимпанами и другими инструментами производят шум, совершают в вооружении шумный танец около богини, устрашают Кроноса и желают обманом скрыть сына его. Предание гласит также, что Зевс отдан был на воспитание им же. Куреты удостоились этого названия или за то, что оказали такое содействие, будучи еще детьми (coroi), или за то, что воспитали Зевса–ребенка (говорят об этом двояко). Они представляют собой как бы Сатиров Зевса.
(12) Берекинты, составляющие одно из фригийских племен, и фригийцы вообще, а также троянцы, живущие в окрестностях Иды, почитают Рею, устраивают в честь нее оргии, называя ее Матерью богов, Великою богинею фригийскою и Агдистою, а также Идаею, Диндименою, Сипиленою, Пессинунтндою и Кнбелою, по именам местностей. Эллины называют служителей также Куретами, однако не в силу той басни, о которой мы говорили, а <считают ими) каких–то совсем иных лиц, подобных Сатирам, состоящим в услужении. Эти лица называются также Корибантами.
(19) Кроме сказанного об этих божественных существах, носящих различные наименования, некоторые утверждают еще, что так назывались не только служители богов, но и сами боги. Так, по словам Гесиода, у Гекатера и дочери Форонея было пять дочерей, «от которых родились богини, горные Нимфы, ничтожное поколение Сатиров, к делу неспособных, а также боги–Куреты, любители танцев и всяких забав». Автор «Форониды» называет куретов флейтистами и фригийцами; другие писатели — рожденными от Земли, вооруженными медными щитами; третьи называют фригийцами не куретов, но корибантов, а тех считают критянами; куреты же будто бы первые в Евбее начали носить медное вооружение, почему и называли их халкидами. Потом, некоторые утверждают, что Корибанты даны были Рее Титанами в качестве вооруженных служителей, причем Корибанты выводятся <ими> из Бактрианы, а другими — из Колхиды. В критских сказаниях Куреты именуются кормильцами и стражами Зевса и выводятся на Крит Реею из Фригии. По мнению других, те из девяти Тельхинов названы были Куретами, которые сопровождали Рею на Крит и воспитали Зевса, потом будто бы Корибант, друг их и основатель Иерапитны, подал повод прасиям — [Прас — город на Крите] — у родосцев говорить, что Корибанты — какие–то божественные существа, дети Афины и Гелия. Наконец, существуют еще мнения, будто Корибанты — дети Кроноса или же Зевса и Каллиопы, при этом отождествляют их с кабирами, говоря, что эти последние ушли на Самофракию, называвшуюся прежде Мелитою, и что деяния их были исполнены таинственности.
(20) Скепсиец [историк Деметрий Скепсийский], который собрал эти сказания, не принимает изложенных выше мнений, утверждая, что на Самофракии не рассказывается ничего таинственного о кабирах. Он присоединяет тут же и мнение Стесимброта с Фасоса (FHG II, frg. 14), что на Самофракии установлены празднества кабирам, а название свое кабиры, по его мнению, получили от горы Кабира в Берекинтии. Некоторые считают Куретов служителями Гекаты и отождествляют их с Ко–рибантами. Тот же скепсиец в другом месте замечает, что почитание Реи на Крите не туземного происхождения и не распространено достаточно, но что таково оно только во Фригии и Троаде, причем скепсиец расходится с Еврипидом. Кто говорит иначе, тот, по словам того же писателя, рассказывает скорее басни, чем историю. Впрочем, к такому мнению могла привести случайная одноименность местностей, именно: Ида — название критской и троянской горы; Дикта есть местность в Скепсии и гора на Крите; потом холм Иды называется Питною… откуда город Иерапитна.
(21) Акусилай–аргивянин (FHG I, frg. 6) называет Камилла сыном Кабиры и Гефеста, а сыновьями Камилла были три Кабира; кроме них были нимфы–Кабириды. По словам Ферекида (FHG I, frg. 6), от Аполлона и Ретии родилось девять Корибантов, которые занимали Самофракию; а Кабира, дочь Протея, и Гефест родили трех Кабиров и трех нимф–Кабирид; тем и другим установлены были священнодействия. Наибольшим почетом Кабиры пользуются на островах Имбросе и Лемносе, впрочем, и в городах троянских; названия городов таинственны. Геродот (III 37) сообщает, что культ Кабиров и Гефеста существовал также в Мемфисе, но что упразднен был Камбизом. Места почитаний этих божественных существ необитаемы, именно: Коринантий, что в Амакситии, составляющей часть нынешней области Александриев, подле Сминфия, Корибисса и Скепсии подле реки Евреента. Мнение, будто куреты и корибанты не кто иные, как юноши и мальчики, которым предлагали участвовать в празднествах Матери богов для исполнения танца в вооружении, считается Скепсием достойным веры. Корибанты так названы от corypto, [«трясу головою»,] и bainein, [«идти»,] потому что в танцах они выступали, тряся головою; таких лиц Гомер (Од. VIII 250 и сл., Жук.) называет искусными танцорами.
Но пригласите сюда плясунов феакийских; зову я самых
искусных…
Так как корибанты были плясуны и легко вдохновлялись, то и мы употребляем термин «корибантствовать» о бешеных движениях.
(22) Что касается дактилей идейски*, то, по мнению одних, так назывались первые обитатели страны, которая простирается у подошвы Иды; равным образом отдельные оконечности горы Иды, все посвященные Матери богов, называются ее пальцами — dactyloi. Софокл (frg. 337) полагает, что дактили были первые пять мужчин, что они открыли железо и обработали его впервые, что они изобрели много других предметов, полезных для человека, что у этих пяти мужчин было пять сестер и что благодаря числу «десять» они все названы были дактилями — пальцами. Разные лица говорят об этом различно, к сомнительному прибавляя новое сомнительное; причем приводятся различные названия и различное число дактилей, в числе которых называют какого–то Келмина, а также Дамнаменея, Геракла и Акмона. Одни считают их туземцами на Иде, другие — пришлыми, но все согласны в том, что они первые на Иде начали обрабатывать железо, все считают их фиглярами, служителями Матери богов и жившими во Фригии, в окрестностях Иды. Троаду называют Фригией потому, что когда Троя была разрушена, то страною овладели жившие в соседстве фригийцы. Куретов и корибантов считают потомками идейских дактилей, именно: будто первые сто мужчин, родившиеся на Крите, были названы идейскими дактилями, от них было девять потомков, куретов, каждый из этих последних произвел на свет по десяти детей, которые назывались идейскими дактилями.
Strab. VII, frg. 50.
Многие говорят, что на Самофракии почитались те же самые боги, что и у кабиров, но при этом не в состоянии определить, кто были каби–ры, а также кирбанты, корибанты, куреты и идейские дактили.
Strab. X 4, 16.
Он [критский законодатель] установил также упражнения в стрельбе, в военных танцах, которые впервые были изобретены Куретом; впоследствии военный танец назван был по имени организатора его пирри–хою, так что и юношеским играм не были чужды упражнения, полезные для войны.
b) Diod. V 65, Тахо–Годи.
Рассказывают, что после идейских дактилей появились на Крите девять куретов. Одни повествуют, что куреты являются порождением Земли. Другие, что они — потомки идейских дактилей. Населяют они лесистые горы и места с ущельями и вообще такие, которые имеют прикрытия и естественные убежища, ввиду того что они еще не изобрели постройки жилищ. Они отличаются тем, что умеют наставлять многому полезному. Они первые образовали стада овец и приручили других животных и научили пчеловодству. Подобным же образом они стали водителями общей взаимной дружбы и сожительства, а также единомыслия и некоторого благочиния. Они придумали мечи, шлемы и вооруженные танцы. Производя при помощи этого великий шум, они обманывают Кроноса. Говорят, что они гостеприимно приняли и воспитывали Зевса, когда его мать Рея передала его им тайком от отца Кроноса.
66. a) Hymn. Orph. XXXVIII, Недович (гимнический образ Куретов).
Шумные медью куреты, имея оружье Ареса,
На небесах, на земле и на море, вы многообильны,
Зверорожденные духи, хранители светлые мира,
Вы обитаете на Самофраке, на почве священной,
Первые вы для людей свои таинства установили;
Чуждые смерти куреты, имея оружье Ареса,
Движете вы Океан, море движете, также деревья.
Шествуя легкой стопой, оглашаете гулом вы почву,
10 Светлые блеском оружья. Все звери к земле припадают,
Слыша идущих; смятенье и крик достигают до неба,
Пыль, закружась от шагающих ног, поднимается к тучам;
Вместе же все зацветают цветы. Неподвластные смерти
Демоны, вы и кормильцы людей, и губители вместе.
15 Ведь неожиданно вы устремляетесь, гневные, к людям,
Жизнь нам губя и добро и сбивая с пути человеков,
И воздыхает великое море глубокой пучиной,
Высоковерхое древо низвержется на землю с корня,
И отголосок небесный шумит среди шелеста листьев.
20 О корибанты–куреты, владыки, прекрасные мощью!
На Самофраке вы правите, дети великого Зевса,
Вечные духи, питатели душ, туманные видом,
Вы на Олимпе слывете небесными и близнецами.
Легки дыханием, ясны и ласковы, нас сохраняя,
25 Вы покровители Ор, плодоносцы и в духе владыки.
b) Hymn. Orph. XXXIX, Недович (гимн Корибанту).
Я призываю царя величайшего неистощимой
Почвы Кирбанта, богатого долей, Аресова сына,
Жуткого ночью курета, что держит ужасные страхи,
Друга видений, что бродит один, корибанта–владыку,
5 Светлого видом, с природой двойной многовидного бога,
Красного кровью убийства двоих его кровных собратьев,
Ты, что решеньем Деметры сменил себе чистое тело,
Взяв зверовидную форму покрытого мраком дракона, —
Внемли, блаженный, призывам и гнев от нас тяжкий отрини,
10 Души избавь от видений нечистых и страх наводящих.
c) Hymn. Orph. XXXI, Недович (гимн Куретам).
Прыгая вооруженны, шаги прибивая, Куреты,
Пляшете вы как волчки, благозвездные, горные духи;
Лирой искусной сверх ритма, вы движетесь, легкие следом,
Вооруженные стражи, вожди с выдающейся славой,
5 С Матерью вместе в горах вы бушуете, оргиофанты:
К благочестивым глаголам грядите, милость явите
Пастырю, с радостью в духе, всегда расцветая роскошно.
67. a) Damasc. 278, II, р. 150, 22 (Куреты —от Реи). В–четырнадцатых, мы спросим в отдельности и самостоятельно, почему первый отец, [Фанет,] и третий, [Зевс,] не производят чина Куретов у эллинов, но одна только Рея рождает Куретов, которых мы называем неумолимыми. Вообще же почему координированы с нею трое, в то время как, по богопредаиному сказанию, у нее — только один «неумолимый»?
b) Procl. In Crat. 396b, p. 58, I (Куреты, Кронос и Зевс; Куреты охраняют не Кроноса, который является их причиной, но Зевса).
Таково превосходство устроения этого бога Кроноса сравнительно с более слабыми и его чистое единение с умопостигаемым, что он не нуждается в охране Куретов так, как Рея, Зевс и Кора. Ибо все они через эманацию во вторичное нуждаются в крепкой охране Куретов. А Кронос, прочно утвердившийся в себе и устранивший себя от всего вторичного, крепче охраны Куретов и единовидно содержит в самом себе их причину. Именно это чистое и непорочное дает осуществление всем эманациям Куретов.
c) Procl. In Tim. 28с, I, p. 317, 11—19 (Куреты — «страшная стража»).
Ибо как богослов ставит вокруг Зевса чин Куретов, так и Платон (Prot. 32Id) говорит, что около него стоит «страшная стража», и как тот утверждает его, [Зевса,] на вершине Олимпа, так и этот предоставил ему акрополь, где он, навеки утвердившись, все устрояет через средние чины. Этим сказано, что он за демиург, и сказано, что божественный ум есть причина всего творения. При этом следует припомнить, что Орфеем и Платоном он воспевается как демиург Зевс.
d) Procl. Theol. Plat. V 3, p. 253, 36 (мыслительная природа Куретов).
Однако Платон, следуя Орфею, неумолимую и непорочную триаду мыслительных богов определенно называет триадой Куретов, как в «Законах» (VII 796) говорит Афинский гость, восхваляя воинственные песни, игры и ритмическую пляску Куретов. Ведь Орфей приставляет стражами к Зевсу трех Куретов. И узаконение критян, и все эллинское богословие относит к этому чину чистую, непорочную жизнь и деятельность. Не указывается ничто другое целомудренное, чистое и незапятнанное.
e) ProcL Theol. Plat. V 35 init., p. 322, 23 (Куреты Афины, относящиеся к чину ее мыслительной чистоты).
Итак, после такого неопределенного и общего учения о богах выставим открыто эллинское предание, сообщенное нам Платоном, и покажем, что он включительно до имен следовал эллинским богословам в мистическом созерцании трех царей и в изъяснении непорочных богов, не отступая от руководства указанных [богословов]. Ибо кто даже из мало знакомых с эллинской теософией не знает, что в их неизреченных таинствах и сочинениях о богах особенно прославляется ими чин Куретов, как представитель непорочной особенности, повелевающий богиней и возложивший на нее охрану мира? Итак, эти боги, говорят, охраняют царицу Рею и Демиурга всего мира, проникая вплоть до виновников частичного рождения живых существ и демиургии, и охраняют Кору и Диониса, изымая их из вторичного, подобно тому как здесь охраняют рождения живых существ всей жизни и перводейственной монады всесовершенной демиургии. Поэтому этот чин Куретов знали не только Орфей и предшествовавшие Платону богословы и, зная, почитали, но воспел его и Афинский гость в «Законах» (VII 796b), ибо на Крите, говорят, воинственные игры Куретов были первоначальными образцами всякого ритмического движения.
Первичные Куреты, будучи богами умопостигаемой и спутниками тайной [монады], довольствуются происходящими оттуда признаками. А Куреты во вторичных и третичных чинах зависят от умозрительной [мыслительной] монады Афины… Отсюда и Куреты получили наименование, будучи представителями нетленной чистоты богов.
f) Procl. In Crat. 406d, p. 112, 14 (то же).
Теперь Сократ воспевает охранительное [начало] под именем Паллады, а усовершительное под именем Афины. Ритмическую пляску выясняет он через движение, которое приписывает первичному чину Куретов, а во вторичном смысле — другим богам. Ведь богиня [Афина] сообразно этой потенции есть вождь Куретов, как говорит Орфей.
g) Procl. In R. P. I, p. 138, 12.
Ведь первичные Куреты и другие посвящены чину Афины и, по преданию, опоясаны ветвью оливы, как говорит Орфей.
h) Procl. In Tim. 42d, III, p. 310, 25.
…И потому, что с ними существует божественность Куретов, озаряющая нетленность мышлением, а движением — стойкость, дающая всем им неумолимую силу, при посредстве которой они, владея собою, руководят всем универсальным.
i) Procl. Theol. Plat. VI 13, p. 382, 10 (Корибанты).
Говорится, что Куреты окружают демиурга–универсума и пляшут вокруг него, выявленные Реею. Итак, среди умозрительных богов первый чин Куретов получил существование. Аналогичен тамошним Куре–там чин Корибантов, предшествующий Коре и отовсюду ее охраняющий, как говорит богословие. Поэтому они и получили свое наименование.
j) Julian. Or. V. 168b (триадическое деление).
Сопровождают его, [Аттиса,] данные Матерью Корибанты, три начальных субстанции из сильнейших после богов родов.
k) Ps. — Jambl. Theol. arithm. IX 59.
И Орфей, и Пифагор характерно называют эту эннеаду, [девятку,] куретической, потому что она тройным образом посвящена трем Куре–там, или Коре…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1. Недостаточность литературных данных. Бросим теперь общий взгляд на все сказанное. Только изредка мы пользовались археологическими данными. В подавляющем же большинстве случаев мы имели дело с показаниями обеих античных литератур и лишь путем исторического анализа реконструировали эти отдаленные и часто весьма загадочные образы критской мифологии. Нечего и говорить о том, что при любой точности метода реконструкции непосредственное использование письменности самого Крита дало бы гораздо более надежный, а главное, гораздо менее фрагментарный, более цельный результат.
Несомненно, на Крите был свой богатейший эпос, были свои песни и поэмы, в которых критские боги, демоны и герои, конечно, выступали в гораздо более ярком и цельном виде, чем это мы можем получить из данных последующей литературы. Однако тут перед нами та неизбежная ограниченность материала, с которой сталкивается всякий исследователь Крита; и в настоящее время здесь ничего нельзя поделать. Привлечение археологических данных в более широких размерах, чем это делали мы, конечно, во многом уточнило бы отдельные мифологические образы и сделало бы наше изложение более конкретным. Но если иметь в виду специально мифологию Зевса, то надеяться на особенно большие результаты археологического исследования совершенно не приходится, так как добытые археологическим путем изображения, лишенные письменных пояснений, всегда создают обширное поле для всякого рода неопределенности, для всякого рода догадок, гипотез и более или менее субъективных домыслов.
Поэтому предложенное выше исследование со всеми его греческими и латинскими текстами необходимым образом содержит в себе известную долю произвольности, фрагментарности и всякого рода неопределенности, избежать каковую можно было бы только при условии нашего непосредственного обладания в той или другой форме самим критским эпосом. Может быть, эта возможность еще и не потеряна; и, может быть, когда–нибудь наука и будет обладать этим эпосом, а не только строить о нем догадки по позднейшим данным.
2. Археологические данные. Гораздо больше мы можем получить не столько из анализа отдельных археологических данных, которые в большинстве случаев трудно связать именно с Зевсом, сколько из общей археологической периодизации Крита, устанавливаемой в настоящее время наукой.
Первый период Крита — это так называемый древне–минойский период, занимающий приблизительно промежуток времени между 3000 и 2100 гг. до н.э. Безусловное господство матриархата в предыдущее тысячелетие начинает колебаться в этот период, хотя господство женщины все еще остается несомненным. Древнеминойский период на Крите заставляет нас признавать в качестве типического именно изображение женщины с воздетыми руками и раскрытой ладонью или сидящую женскую обнаженную фигуру со сложенными на груди руками.
Впервые в изображениях мужская фигура появляется на Крите только в так называемый среднеминойский период, т. е. в период 2100—1600 гг. до н.э. Историки указывают на укрепление отцовского рода в этот период, на объединение многих родов под водительством одного начальника–мужчины, на развитие массового скотоводства и на развитую торговлю Крита с другими странами, хотя здесь еще и остаются следы матриархата. Наиболее интересные мужские фигуры были найдены в святилище на вершине холма Петсофа над Палекастро. Фигуры эти обнаженные, с пояском вокруг торса, иногда с кинжалом, иногда в шапочке, красного цвета (в то время как женские фигуры — белого цвета). Позы этих мужчин представляют собой подражание женщине — руки тоже сложены на груди (этим подчеркивались у женщины ее плодоносящие функции).
Встречаются здесь также мальчики и юноши с очень развитыми бедрами, а также с другими признаками дву–полости, указывающими на рудименты матриархата. Число мужских фигур значительно увеличивается к концу среднеминойского периода, хотя в изобразительном искусстве положение мужчины еще недостаточно прочно. Так, на печатях из Кносса мы имеем женское божество, изображенное на холме, с одной рукой на поясе и с другой, властно воздетой и держащей копье; мужчина же здесь стоит внизу в ритуальной позе, защищая свои глаза как бы от нестерпимого света, исходящего от богини. Несомненно, уже в пределах среднеминойского периода изобразительные памятники дают нам и мужчину–вождя, иной раз даже окруженного дружиной, и мужчину–бога, правда все еще подчиненного древнеминойской богине.
Необходимо добавить, что и вообще в бронзовый век (так характерный для среднеминойского периода на Крите и в других местах Европы) тоже начинают появляться изображения мужчин взамен абсолютного господства в прошлом женской фигуры.
Что касается, наконец, так называемого позднеми–нойского периода, 1600—1100 гг. до н.э., то здесь еще больше растет централизация Крита в Кноссе, а также растет власть вождя и военачальника, ведущего большие войны и одерживающего большие победы, находящегося, кроме того, в разнообразных политических и дипломатических, военных и торговых отношениях с другими странами. Можно ли ограничивать минойский Крит только рамками общинно–родовой формации, включая ее разложение? Это вопрос очень сложный, который выходит за рамки настоящего исследования. Советская историчеекая наука предполагает на Крите уже наличие раннего рабовладения в позднеминойский период, а элементы его — даже гораздо раньше того. Однако изобразительное искусство даже в период рабовладения на Крите ставит женское божество выше мужского. Крит до последнего времени считал своим божеством Великую мать, но не какое–нибудь мужское божество.
Эта общеархеологическая периодизация, хотя и она тоже не дает прямых и непосредственных выводов для мифологии Критского Зевса, тем не менее является для нее далеко не безразличной. Здесь возможны некоторые выводы как по существу, так и в отношении хронологии Критского Зевса.
Собственно говоря, с исторической точки зрения мы можем говорить только о наличии на Крите, как и во всем эгейском мире и во всей Греции, трех основных периодов: матриархата, патриархата и рабовладения, но не об их точной датировке, не об их точной специфической (именно для Крита) характеристике. Особенно это касается вопроса о рабовладении, которое в столь раннюю эпоху могло быть, конечно, только крайне примитивным и имеющим мало общего с тем классическим рабовладением, которое развилось в Греции на тысячу лет позже. Классическое греческое рабовладение, предполагавшее большое развитие человеческого мышления, приводило мифологию не к расцвету, но к гибели и заменяло ее натурфилософией и наукой. Историки говорят лишь о редких очагах раннего рабовладения в эгейском мире и о его дворцовом или храмовом характере. Выяснение подлинного существа этого раннего рабовладения — дело будущего, но, по–видимому, не столь далекого, так как уже расшифровка письменности на Крите, в Микенах, дает много нового для его характеристики (ср. критический обзор литературы у Я. А. Ленцмана — Расшифровка крито–микенских надписей. «Вопросы истории», 1955, № 9, стр. 181 —187). Большое участие в расшифровке этих письмен приняли виднейшие советские ученые С. Я. Лурье и Я. А. Ленцман. О том, какая невообразимая путаница царит в науке по поводу общих вопросов истории И тысячелетия до н.э. в Греции, можно судить по той большой литературе и ее критической оценке, которую мы находим в прекрасной статье акад. А. И. Тюменева «К вопросу об этногенезе греческого народа» («Вестник древн. истории», 1953, № 4, стр. 19— 20). Наконец, новейшую общую сводку истории Крита можно найти во «Всемирной истории», изд. Академии наук СССР, т. I, 1956, стр. 401—422, а также в изд. «Древняя Греция». Акад. Н. Инст. Ист. М., 1956.
3. Выводы. Что касается самого существа мифологии Критского Зевса, то ввиду указанного выше приоритета женщины в минойские периоды, по крайней мере с точки зрения изобразительного искусства, необходимо утверждать, что и вся мифология Зевса на Крите должна была носить тот или иной матриархальный характер. Крит позднеминойского периода с установившимся рабовладельческим строем в мифологии еще переживает давно пройденные этапы своего социально–экономического развития в связи с большой консервативностью религии, мифологии и культа. Реконструкция Критского Зевса на основании позднейшей литературы, в которой память о матриархате почти целиком исчезла, в то же время не рисует его еще в тех типично героических чертах, которые оформились только впоследствии в материковой Греции.
Возьмем, например, тот же двойной топор, который так характерен для Крита. Взятый сам по себе, он, конечно, весьма мало говорит о матриархате, и мы без всяких оговорок поняли его как древнейший фетишистский символ Зевса. Но этот символ, как мы теперь знаем, относится к периоду матриархата или, самое большее, к началу его разложения. При таких условиях двойной топор едва ли толковался исключительно в мужском смысле. Либо он сам содержал в себе те или иные моменты женского божества, либо находился в окружении женской мифологии и так или иначе с ней соотносился. Такие фигуры, как Астерий, Талое или Минотавр, матри–архальны уже потому, что являются фетишами космического или зооморфического типа.
Анализируя миф о Зевсе и Европе, мы выше указывали на то, что Европа уходит своими корнями очень глубоко в мифологию универсального женского божества. Однако те поздние источники, на основании которых конструируется мифология Зевса и Европы, рисуют Зевса уже как всемогущего властелина, а Европу — как самую обыкновенную финикийскую царевну. Установленный нами матриархальный приоритет в мифологии Крита должен внести в эту концепцию весьма существенную поправку. А именно, на самом Крите (по крайней мере в его минойские периоды) Зевс никогда не был универсальным божеством, и потому миф о Зевсе и Европе является для нас только позднейшей и уже чисто греческой материковой рецепцией, которая, однажды войдя в литературу, получала к тому же идеологию и стиль в связи с развитием самой литературы вплоть до античного декаданса.
Точно так же и миф о рождении или воспитании Зевса получает несколько иное освещение в связи с преобладанием матриархальной мифологии на Крите. Становится вполне ясным то обстоятельство, что греки, у которых боги не рождались и не умирали, относили их рождение к тем временам, когда мужское божество еще не достигло своего предельного обобщения и все еще мыслилось как подчиненное женскому божеству. Поэтому миф о божественном младенце Зевсе греки всегда и охотно относили именно к Криту.
Наконец, из общеархеологической периодизации можно делать и некоторые хронологические выводы для Критского Зевса. Именно, если изобразительное искусство дает нам мужские статуэтки только с бронзового века, или среднеминойского периода, то, следовательно, этот последний, т. е. годы 2100—1600, является еще пока слишком ранним периодом для возникновения мифологии Зевса. Очевидно, только в позднеминойский период (вторая половина II тысячелетия до н.э.) можно говорить о возникновении и развитии мифологии Зевса; и, может быть, только под влиянием материковой Греции, под влиянием Микен и олимпийской мифологии, на Крите впервые обозначились более или менее ясные черты верховного мужского божества (да и то здесь имеют место только домыслы и предположения).
Крит сыграл ту огромную мировую роль в истории мифологического развития, которая состояла в разрушении тысячелетней матриархальной мифологии и в постепенной замене ее мифологией патриархата и раннего рабовладения. Однако, создав эту мифологию, Крит был не в силах довести ее до полного развития. Это было блестяще осуществлено только самими греками, и притом никак не раньше микенской культуры, в период уже специально–олимпийской мифологии. Прибавим к этому, что такая оценка мифологии Критского Зевса получена нами из сопоставления позднейших литературных данных с памятниками изобразительного искусства Крита. Делать, однако, окончательные выводы из одного только сопоставления позднейших литературных данных с археологией совершенно невозможно, поскольку изобразительное искусство и мифология вполне могут и не совпадать в своем развитии и даже находиться в известном взаимном противоречии.