Амур[74] и Психея
(Апулей. Метаморфозы. IV, 28 — VI, 24)
Жили в одном городе царь с царицей. Было у них три дочери, все три — красавицы. Можно еще было описать красоту двух старших царевен, но никакими словами нельзя было представить всей прелести младшей. Отовсюду, из ближних и дальних стран, сходились люди в тот город; стар и млад — все дивились деве и чтили ее как Афродиту. Думали, что богиня, рожденная из недр морских и вскормленная пеной волн, совлекла с себя божественное естество и поселилась между смертными или что творческая сила небесных звезд снова оплодотворила — уже не море, а землю — и породила новую Афродиту, девственной красотой своей равную из пены рожденной богине. Опустели храмы истинной Афродиты. Никто более не отправлялся на поклонение богине ни в Пафос, ни на Киферу. Деве воссылались мольбы, как великой богине, принявшей человеческий образ, к ней взывали при совершении жертв, ее призывали за жертвенными пирами. По улицам вокруг нее теснился народ, дарил ей венки и рассыпал цветы перед нею.
Гнева исполнилась Афродита, видя, как божеские почести расточаются смертной деве. «Как! Неужели я, праматерь мира, воззвавшая к бытию стихии, неужели я, богиня, подающая благодать всему миру, должна делиться почестями со смертной девой? Неужели образом моим будет облечено существо земное? Напрасно же Парис, фригийский пастух, предпочел меня Афине и Гере. Но не на радость себе восхитила дева мои почести: будет она плакаться на свою красу». Так говорила сама с собой Афродита и призвала сына своего, резвого мальчика Амура, что неотразимыми стрелами своими наносит раны и богам, и людям. Привела богиня Амура в тот город, где жила Психея (так звали красавицу царевну), и, рассказав, в чем провинилась перед ней соперница, полная гнева и скорби, обратилась к нему с такими словами: «Узами материнской любви, сладостными ранами стрел твоих заклинаю тебя, о сын мой, отомсти за меня деве, накажи ты гордую красавицу; исполни мне это одно моление. Пусть воспылает дева жгучей страстью к самому презренному из людей, к смертному, которому не дала судьба не только почестей и богатства, но даже безопасности от нищеты и нужды, к такому низкому и жалкому человеку, который бы не находил себе подобного на земле».
Так говорила богиня и покрывала поцелуями милого сына. Потом пошла она на берег моря. Лишь только нежные ноги богини коснулись разлившихся по взморью волн, как море готово уже служить ей. Тритоны везут на себе золотую колесницу ее и, играя на раковинах, веселой толпой следуют за нею по волнам; одни защищают богиню от солнца, другие подставляют ей зеркало, чтобы полюбовалась и порадовалась она на красу свою. Сидя на спинах дельфинов, толпой сбираются вокруг нее дочери Нерея, вместе с ними плывет и отрок Палемон; поют нереиды веселые песни. Так шествует богиня по водам морским к Океану.
Между тем красота Психеи становилась для нее не в радость. Все любовались на нее, все ее восхваляли, но никому из людей не приходила мысль искать руки ее: красоте царевны дивились как созданию искусного художника. Две старшие сестры Психеи вступили уже в брак и наслаждались семейным счастьем, а Психея все еще оставалась безбрачной и жила в одиночестве, болея и томясь душой и проклиная красу свою, восторженно превозносимую людьми. Отец Психеи, полагая, что причина несчастий его дочери — гнев кого-нибудь из богов, отправился в Кларос, к древнему оракулу Аполлона; принося богу мольбы и жертвы, испрашивал он дочери супруга. И такое гадание дано было ему от оракула:
Деву младую поставь на вершине горы многохолмной,
Пышно одетую в брачно-могильные ризы.
Зятя себе ты не жди от смертного рода людского:
Страшен и дик будет зять твой и видом дракону подобен.
Он, быстрокрылый, носясь по эфиру, все побеждает:
Все сокрушая мечом и пламенем в прах обращая;
Зевс сам страшится его, перед ним и все боги трепещут;
Воды послушны ему и темное царство Аида.
С сердцем, полным скорби, воротился отец Психеи в свой дом и передал жене слова оракула.
Тужат царь с царицей, денно и нощно сокрушаются они и льют горькие слезы, но наконец приступают к исполнению повеления оракула. Приготовили для несчастной девы брачные одежды и, по совершении жертвоприношений, повели ее, оплакиваемую всем народом, на вершину крутой скалы. На пути Психея, видя горькие слезы и безутешную печаль родителей, обратилась к ним с такими речами: «О чем вы плачете и сокрушаетесь? Не видите разве, что над нами тяготеет месть разгневанной богини? Когда слава о красе моей гремела между народами, когда мне воздавались божеские почести и люди единогласно называли меня новой Афродитой, вот тогда бы следовало плакать и сокрушаться. Вижу я — это поклонение моей красоте и погубило меня. Ведите же меня скорее на скалу, указанную оракулом. Влечет меня скорее увидать обещанного супруга. Чего мне страшиться? И мне ли отвергать имеющего власть и силу над всем существующим?» Так говорила Психея, и родители, сопровождаемые народной толпой, повели ее к скале. Войдя на вершину ее, потушили брачные светильники и, печальные, с поникнувшими головами, пошли все назад, оставив деву на вершине пустынной горы. Трепеща от страха, стояла Психея и проливала слезы. Вдруг ощущает она легкое веяние Зефира. Подхватив деву, он несет ее вниз со скалы, в глубокую долину, и бережно опускает на мягкую мураву.
Отдохнув на шелковистой мураве и успокоясь от страха, Психея впала в сладкую дремоту. Пробудясь от сна, она почувствовала себя бодрой и спокойной. Видит она — перед ней зеленая роща, и из рощи струится тихий, светловодный поток; неподалеку от того потока стоит пышный дворец, построенный — видимое дело — не человеческими руками, а каким-нибудь божественным зодчим. При самом входе во дворец было видно, что он служит жилищем кому-нибудь из богов. Крыша, сделанная из драгоценных камней и слоновой кости, покоилась на золотых колоннах, все стены покрыты были фигурами и изображениями, искусно вычеканенными из серебра; даже полы были разукрашены рисунками, составленными из мелких кусочков драгоценных камней. В иных покоях стены были сплошь покрыты золотом и сияли светом даже и в то время, когда не освещались лучами солнца. Поистине, такие чертоги могли бы быть достойным жилищем Зевса, если бы ему пожелалось жить на земле, между людьми.
Привлеченная блеском дворца, Психея подошла к нему ближе и осмелилась даже войти внутрь его. Идет она по дивным палатам и дивится всему, что видит; входит в горницы, где хранятся сокровища: груды драгоценностей лежат на полу, незапертые и никем не охраняемые. Смотрит она на эти драгоценности и слышит, как какие-то голоса говорят ей: «Что ты, царевна, смотришь на эти сокровища? Все это твое. Ступай в опочивальню, приляг на ложе и успокой усталые члены; а не то мы изготовим тебе ванну: освежи сперва свое тело омовением. Мы, говорящие с тобой, твои служительницы; мы будем усердно ходить за тобой. Когда ты вымоешься и отдохнешь, обед твой будет уже готов».
Дивно было все это для Психеи. По предложению чудесных своих служительниц она омылась и освежила себя сном. Встав с ложа, видит — перед нею ставится стол и седалище; на столе появляются различные яства и сладкие напитки — все это подается не служанками, а как будто приносится дыханием ветра. Видеть — она никого не видит, а слышит только чьи-то голоса; эти голоса ей и прислуживают. Когда она встала из-за стола, слышит — вошел кто-то в горницу и начал петь, а другой, пришедший вместе с ним, заиграл на цитре; только ни певца, ни музыканта, ни его цитры Психея не видит. После того послышалось пение хора; пел тот, не видимый тоже, хор веселые, плясовые песни.
Наступил вечер. Психея пошла в опочивальню. Жутко стало ей ночью одной в огромном дворце, но услыхала она ласковый голос своего супруга и успокоилась. На рассвете голос стих — незримый супруг ее удалился. Тотчас же явились на службу новобрачной голоса, служившие ей, и ждали ее приказаний. Так шло долго: каждую ночь к Психее невидимо приходил таинственный супруг ее, и звуки его голоса служили для нее отрадой в ее уединении.
Между тем родители Психеи скорбели и сокрушались о ней непрестанно. Когда слух о ее гибели дошел до старших сестер, живших далеко, они прибыли к родителям, чтобы утешить и разделить с ними печаль их. В ночь, накануне того дня, когда сестры Психеи прибыли в родительский дом, муж говорил ей: «Психея, дорогая подруга моя! Будь осторожна: судьба готовит тебе испытание. Сестры твои думают, что ты погибла, и разыскивают тебя всюду; скоро придут они на ту скалу, с которой унес тебя Зефир, слуга мой. Когда ты услышишь их вопли — не отвечай на них и не показывайся даже сестрам, иначе горе и мне, и тебе». Психея обещала слушаться мужа. Но утром — лишь только он от нее скрылся — принялась она плакать и жаловаться на судьбу свою. «Несчастная я, — говорила она, — эти роскошные чертоги — для меня темница. Никогда больше не слыхать мне человеческой речи; обо мне плачут и тоскуют сестры, а я не только не смею утешить их — не могу и взглянуть на них». Так целый день проплакала Психея и не вкушала в тот день никакой пищи, не омылась ни разу в ванне; дождавшись ночи, в слезах удалилась она в опочивальню.
Скоро явился к ней муж — на этот раз ранее обыкновенного. Видит он слезы Психеи и спрашивает ее: «Разве так обещала вести себя моя Психея? Чего же мне ждать от тебя, на что надеяться? Целый день протомилась ты сегодня и прострадала. Ну, делай как знаешь; только не забудь моего первого предостережения, иначе горькая судьба ожидает тебя». Плачет Психея и молит мужа позволить ей повидаться с сестрами и утешить их. Муж согласился и позволил ей даже, когда придут к ней сестры, одарить их золотом и всякими другими драгоценностями. Только еще раз убеждал он жену, чтобы не поддавалась она любопытству сестер, когда они начнут расспрашивать, кто ее муж и каков он видом. Если же она возымеет желание проникнуть в роковую тайну и увидать его лицом к лицу, то брак их должен быть расторгнут. Благодарит Психея мужа и весело говорит ему в ответ: «Я лучше соглашусь умереть сто раз, чем разлучиться с тобой; мне все равно, кто бы ты ни был. Я люблю тебя больше жизни, считаю тебя лучше самого Амура, Только исполни ты мою просьбу — прикажи Зефиру принести ко мне сестер моих». Муж Психеи, против воли своей, уступает и обещает исполнить ее желание. Лишь только занялась в небе утренняя заря, как он снова исчезает из объятий Психеи.