Петухов захохотал и подавился.
— Тише ты! — зашептал Угрюмый — Это что?.. А вот потеха была недавно с заклепками, — Угрюмый хихикнул. — Зачем, говорит, нам закупать заклепки, когда у нас своя мастерская есть? Я, говорит, на всю Россию заклепок наворочаю! Ну, и наворочал… триста восемь пудов. Красивые замечательно: кривые, с утолщением и пережженные. Сто двадцать восемь пудов пришлось в переработку пустить, а остальные и до сих пор на складе стоят.
— Ну, дела! — ахнул Петухов.
— Это что, — оживился Угрюмый, — ты послушай, что у нас с отчетностью творится! У тебя волосы дыбом станут. Есть у нас в механической мастерской Эр-ка-ка[28], и есть инструментальщик Белявский, — сипел Угрюмый, — он же и член Эр-ка-ка. Так он, представь себе, все заказы себе забрал. Сам расценивает, сам же исполняет и сам деньги получает.
Инженер Гейнеман в целях упрощения всяких формальностей по счетно-финансовой части завел такой порядок. Смотрю я однажды и вижу: счет № 91 на сдельные работы, исполненные сдельщиком Кузнецовым Михаилом с товарищами, на сумму 42 475 р. Выдал артельщик такой-то, получил Кузнецов. И больше ничего!
— Постой, — перебил Петухов, — а может, у него товарищей никаких не было?
— Вот то-то и есть!
— Дай как же это?
— Наивный ты парень. — вздохнул Угрюмый, — у него ж, у Гейнемана этого, весь штат в конторе состоит из родственников. Заведующий Гейнеман, производитель работ — зять его, Марков, техник — его родная сестра Эмма Маркова, конторщица — его дочь родная Гейнеман, табельщик — племянник Гейнеман, машинистка — Шульман, племянница родной жены!
— Внуков у Гейнемана нету? — спросил ошеломленный Петухов.
— Внуков нету, к сожалению.
Петухов глотнул чаю и спросил:
— Позволь, друг, а куда ж Эр-ка-и смотрит?
Угрюмый свистнул и зашептал:
— Чудак! Эр-ка-и![29] У нас Эр-ка-и — Якутович Тимофей. Славный парнишка, свой человек. Ему что ни дай — все подпишет.
— Добродушный? — спросил Петухов.
— Ни черта не добродушный, а болтают у нас (Угрюмый наклонился к растопыренному уху Петухова), будто получил он десять возов дров из материалов мостов Западной Двины, четыре с половиной пуда муки и сорок три аршина мануфактуры. Дай тебе мануфактуры, и ты будешь добродушный.
— Тайны мадридского двора! — восхищенно воскликнул Петухов.
— Да уж это тайны, — согласился Угрюмый, — только, понимаешь ли, вышли у нас с этими тайнами уже явные неприятности. Приезжают в один прекрасный день два каких-то фрукта. Невзрачные по виду, брючишки обтрепанные, и говорят: «Позвольте ваши книги». Ну, дали мы. И началась тут потеха. По-нашему, если отчетность на год отстала — пустяки! А по-ихнему — преступление. По-нашему — кассовые книги заверять и шнуровать не надо, а по-ихнему — надо! По-нашему— нарезать болты вручную продуктивно, а по-ихнему — нужно механически! Клепку мостовой фермы на мосту, по-нашему, нужно вручную производить, а по-ихнему — это преступно! Так и не столковались. Уехали, а у нас с тех пор никакого спокойствия нет. Не наделали б чего-нибудь эти самые визитеры? Вот и ходим кислые.
— М-да, это неприятности… — согласился Петухов.
Оба замолчали. Зеленый абажур окрашивал лица в зеленый цвет, и оба конторщика походили на таинственных гномов. Лампа зловеще гудела.
Сильнодействующее средствоПьеса в 1-м действии
Впервые — газ. «Гудок», 1924 г., 3 января.
Если К. Войтенко не уплатят жалованья, пьеса будет отправлена «Гудком» в Малый театр в Москву, где ее и поставят.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Алавдия Войтенко. учительница неопределенного возраста. В шубке и шапочке, в руках какие-то бумаги.
Арымский культотдельщик. среднего возраста, симпатичный. Одет в рыжий френч и такие же штаны.
Аурьер из культотдела. 50 лет.
Сцена представляет кабинет крымского культотдела. Накурено, тесно и паршиво. Одна дверь. На первом плане стол с телефоном и чернильницей. Над столом три плаката: «Если ты пришел к занятому человеку — ты погиб». «Кончил дело — гуляй смело», «Рукопожатия отменяются раз навсегда».
Культотдельщик сидит за столом и задумчиво смотрит в зрительный зал. У двери на стуле курьер. Полдень.Курьер. О-хо-хо… (Кашляет.)
Пауза. Дверь открывается, и входит Войтенко.Куды? Куды? Вам кого?
Войтенко. Мне его. (Указывает пальцем на культотдельщика.)
Курьер. Они заняты, нельзя.
Войтенко(застенчиво). Ну, я подожду.
Курьер. Сядьте тут, только не шумите.
Войтенко садится на стул. Пауза.Войтенко(шепотом). Чем же он занят? Никого нету. Курьер. Это нам неизвестно. Может, они думают…
Что к чему…
Пауза.Войтенко. Мне, голубчик, на поезд надо. Опоздаю я. Может, ты б сказал ему…
Курьер. Ну, ладно. Доложу. (Идет к столу и кашляет. Пауза. Кашляет.)
Культотдельщик(очнулся) Уйди, Афанасий, ты мне надоел. (Задумался)
Курьер(вернулся). Ну вот… я ж говорил… а ну вас к богу.
Войтенко(волнуется). Мне в Евпаторию надо, я опоздаю. (Идет к столу, кашляет.)
Культотдельщик(рассеянно). Уйдешь ли ты, Афанасий? (Поднял глаза.) Пардон! Вы ко мне?
Войтенко. К вам, извините…
Культотдельщик. С кем имею честь?
Войтенко(приседает). Позвольте представиться: учительница школы ликбеза на ст. Евпатория Южных железных дорог Клавдия Войтенко, урожденная Манько.
Культотдельщик. Тэк-с. Что же вам угодно, урожденная Манько?
Войтенко(волнуется). Изволите ли видеть, я еще за август сего года жалованья не получала.
Культотдельщик. Ой… Какая история! Вы. наверное, списков не прислали.
Войтенко(устало): Какое там не прислали! Присылали. (Вертит какие-то бумаги.) Список прислали, и профуполномоченному нашему сенаторскому я говорила… двадцать раз.
Культотдельщик. Пл… Аф-фанасий.
Курьер. Чего изволите?
Культотдельщик. Потрудись узнать, где список на жалованье урожденной Манько!
Пауза. Курьер возвращается.Курьер. Нету урожденной… (Кашляет.)
Культотдельщик. Ну, вот видите!
Войтенко. Позвольте, чтож я вижу? (Волнуется.) Это вы должны видеть! Если у вас пропадает…
Культотдельщик. Виноват-с… Прошу быть осторожнее. Это вам не Евпатория.
Войтенко(начинает плакать). С… августа… месяца… сего бегаешь… ходишь… ходишь…
Культотдельщик (растерялся). Прошу не плакать в присутственном месте.
Курьер. Наплачут полные комнаты, а вытирать мне… Только и делаешь, что с тряпкой бегаешь. (Ворчит неразборчиво.)
Войтенко рыдает.Культотдельщик. Прошу вас успокоиться!
Войтенко рыдает.
Подайте другие списки!
Войтенко (сквозь бурные рыдания). Я на вас жалобу подам в КаКа.
Культотдельщик(обиделся). П-пожалуйста… Хоть в КаКа, хоть в РеКаКа. Не испугаете!
Войтенко. В «Гудок» напишу!! Как вы…
Культотдельщик(бледный как смерть). Виноват. Хе-хе. Зачем же так? Э… Спешить? Афанасий!! Стакан воды урожденной Манько. Присядьте, прошу вас. Хе-хе, экая вы горячка!.. Сейчас… Фрр! Фрр! «Гудок»! Афанасий! Сбегай к Марь Ивановне. Скажи, чтоб был список. Со дна моря чтоб его достала. Хе-хе. Знаете ли, бумаг целая гибель, голова кругом идет.
Войтенко просыхает, вытирает глаза платочком.Курьер(входит). Нашлось. (Протягивает бумагу.)
Культотдельщик(с торжеством). Ну, вот видите, и нашлось. Хе-хе. А вы сейчас плакать… «Гудок»!.. Вот мы вам сейчас резолюцийку напишем… Чирк перышком, и готово… Выдать деньги.
Войтенко(совсем высохла). Я уж надежду потеряла!
Культотдельщик. Что вы! Что вы! Никогда не следует терять надежду!.. Вот с этой резолюцией прямо, потом направо, потом опять направо, потом налево, там отдадите…
Войтенко(сияет). Благодарю вас, благодарю вас!
Культотдельщик. Что вы, помилуйте, это мой долг! А «гудок»-это, знаете, ни к чему. Ну зачем раздувать факты. Аф-фанасий! Проводи! (Приятно улыбается.)
Воспоминание…
Впервые — журн. «Железнодорожник», 1924, № 1, 2 (январь — февраль).
История написания рассказа связана с трудностями прописки Булгакова и его первой жены.
У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны…
Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в пятьдесят свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при восемнадцати градусах мороза.
Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок — низкий, закопченный и треснувший. но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не восемнадцать градусов, а двести семьдесят один — и все они ниже нуля. А для того чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины — двенадцать выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это знач