Мой отец смотрел программу «Время», теперь я вот иногда ее смотрю. Я пожилой человек, как иначе. И я не могу сказать всем людям в стране, мол, не смотрите телевизор. А что им еще делать? Слава Богу, что там помимо великих пропагандистов есть еще и неплохие профессионалы своего дела. У нас телевидение интереснее, чем за границей, на самом деле. И каналов масса, найдешь всегда что посмотреть. А в СССР смотри, сука, «Спокойной ночи, малыши» – и спать немедленно.
Е-мое, мы семьдесят четыре года жили при коммунизме. Ты-то ни фига не помнишь, а у меня полжизни там прошло. И при всем моем критическом отношении к современному строю – тогда было гораздо хуже, просто нах забыли. …, вообще Северная Корея была. Я-то ладно, я мажор, хрен бы мне что сделали, но я помню все эти колбасные очереди, бомжей, грязь на улицах. Вы просто не понимаете, как жизнь изменилась. Да, все эти сериалы ностальгические, я тоже принимаю там участие, но это…
Как объяснить-то? Это как с армией – я об армии тоже вспоминаю с радостью, хотя это два года, выкинутые из жизни. Но вспоминаю с радостью. Чему я там научился? Ничему, ну прочитал много разве что. Я сам писал: отправьте меня в Афганистан. Все писали, и я писал. Не было такого, как сейчас: «Вот же, бля, наша страна напала на другую страну». Но ностальгии по всему советскому у меня нет. Я в седьмом классе побывал в Чехословакии и вернулся сюда с одним вопросом – почему грязь такая на улицах? А потом отец привез из Японии видеомагнитофон, телевизор и три кассеты – «Братья Блюз», «Melody in Love» (такая мягкая эротика) и «Deep Throat» с Лавлейс, классику порно. Я это дело посмотрел и понял – пиздец коммунизму.
Из интервью Михаила Ефремова Станиславу Кучеру, RTVI (2019):
Половина этого поколения не догнала, а половина этого поколения догнала. И поэтому поколение такое расколотое. Много из этого поколения людей, которые не понимают других людей в этом же поколении. Кто-то не сумел принять… Сначала, пожалуйста, Горбачёва, потом Ельцина, потом чеченскую войну. Потом чего там только не было. Но зато понравилось, что Крым. А кто-то, наоборот, вот это все не принимал, и Крым не нравится. Таких тоже очень много. Это все вот эти восьмидерасты, которые попробовали больше, чем другие поколения, не говоря уже о молодежи, которая родилась в конце 1990-х. Мы же увидели все практически. Мы видели Советский Союз, мы его помним. Мы помним это время. Я в армии служил… это Советский Союз. А потом, когда Горбачёв и понеслась вся эта штука… Но мы еще, конечно, театр-студию создавали на этом всем. Понятно, что время было идеалистическое, романтическое, как угодно назови. И, конечно, в Гениных этих словах есть немало сарказма и иронии. Но все равно это такое, как мне кажется, поколение, которое видело и демократию, и свободу, и жуткую рыночную свободу, и войну, и даже несколько войн сейчас…
Одни говорили, что «мы очень крутые, не допустим авторитаризма». А вторые сидели, думали «скорей бы авторитаризм пришел». Что вот это раздражает… И именно этот водораздел. Кто-то хочет более вперед, а кто-то – как было. Везде этот раздел есть. Кто-то более прогрессивен, кто-то, наоборот, реакционен.
Олег Николаевич Ефремов, отец
Свое последнее интервью Олег Ефремов дал легенде «Комсомолки» Ольге Кучкиной за полгода до своей смерти.
Олег Ефремов, любимый артист России, возглавляющий Художественный театр имени Чехова, тяжко болен. Эмфизема легких, пневмосклероз, «легочное сердце» – все, связанное с дыханием. Встретил в прихожей и сразу вернулся к аппарату, через который должен дышать 15 часов в сутки: постоянная, только чуть ослабленная кислородная маска. Он уже собирался лететь в Швецию, решив, что пойдет на трансплантацию органов, да знаменитый хирург-легочник Перельман отговорил: эти операции делают до 65, при том, по его выражению, легче человеку голову заменить, чем легкие и бронхи. Мы разговаривали накануне отлета Ефремова во Францию – Перельман сказал, что там лучшая медицина по этой части. Характер прежний. Острый глаз также.
– Ты еще куришь?
– Иногда. Нервы, нервы, нервы.
– Мне показалось, ты сохраняешь мужество и спокойствие. Или срываешься?
– Дураки, я думаю, всякий нормальный человек срывается.
– Как ты смотришь на себя самого?
– Я смотрю, чтоб выцарапать хоть какую-то надежду. Вот и все. То есть привыкнуть можно, и 15 часов дышать через аппарат, как я должен дышать. Я сплю с этой штукой, потом еду в театр – там другая штука, которая наполняется кислородом, можно беседовать и даже репетировать. Ну, трубки в носу. Но любое физическое напряжение вызывает одышку, это очень неприятное ощущение, я тебе скажу, когда ты задыхаешься. Мне многое делается неинтересным. Ну, давай, ты о политике пришла поговорить?
– Сомерсет Моэм лет в 40, кажется, написал книгу «Подводя итоги». После чего жил до 90. Я пришла поговорить…
– О Моэме? Давай. (Хитрый глаз).
– О тебе. Удовлетворен ли ты жизнью, какую прожил? Был ли счастлив?
– Понимаешь, все эти понятия счастлив-несчастлив – это несерьезно.
– А что серьезно?
– Серьезно вот это: ведь и эмфизема, и остальное закладывается гораздо раньше. Сейчас бы я этого не допустил. Потому что понимаю, что самое ценное – это здоровье. Вот и все. Я жил всегда достаточно активно. В этом, может быть, характер. Я и пил достаточно серьезно. И курил, конечно. И все остальное…
– Про остальное чуть позже…
– Нет, я не Андрон Кончаловский…
– А я не собираюсь спрашивать имена. Но ты всегда жил богато…
– Не в смысле денег, конечно. Я жил интенсивно. И главным всегда было дело.
– Все вокруг театра.
– К сожалению.
– Почему, к сожалению?
– От этого в кино многие роли были сыграны моими любимыми коллегами, потому что я не мог сниматься. Ну, слава Богу. Но сейчас, когда идет пересмотр всего, хочется подраться, а нездоровится. Театроведение в жалком виде.
– Тебе это так важно?
– Я же театром занимаюсь!
– Ну и что? Книги о тебе уже написаны.
– Меня не это волнует. Меня волнует единый общий процесс. И когда или не понимают, или принцип – булавку куда-нибудь вогнать… Хотелось кого-то защитить, что я делал всегда. Но сейчас я в таком промежутке. Иногда совсем плох. Думал уходить из театра. Но они мне объяснили, что в конце концов важно, что я там есть.
– Последнее, что ты сделал, – «Три сестры»? Я плакала на нем. И была счастлива. За себя как за зрителя. И за тебя как режиссера.
– Спектакль, который раскрывает Чехова побольше, чем предыдущие. По сути дела, сидя здесь, я все равно руковожу театром. Кто-то слышит… а кто-то нет…
– Как это организовано? К тебе приходят люди? Или ты ходишь?
– Никуда я не хожу. Ко мне. Единственный раз меня одели и довезли до Лужкова. После этого я сажусь в машину и говорю шоферу и Славе Ефимову, директору театра: слушайте, братцы, давайте съездим посмотрим Андроников монастырь, я его никогда не видел!
– Где Рублёв?
– Ну конечно! А я не был! И еще хотел посмотреть со стороны берега стрелку, где Шатров бизнесом занимается…
– Фирма «Красные холмы»?
– Он давно хочет меня туда отвезти. И вообще предлагает целый театр: бери… Я посмотрел со стороны: такие солидные здания. И монастырь посмотрели. Так что в будущем, если я смогу, конечно, то Рублёва там буду смотреть обязательно!
– Я думала, ты скажешь: театр открою!
– Нет, тут достаточно работы. Может быть, я еще выпущу спектакль. «Сирано». Могу тебе сказать почему. В память Юры Айхенвальда, это его перевод.
– Вы дружили?
– «Дружить» – трудное слово. Но мы были очень знакомы.
– В память «шестидесятников» тех лет?
– В память его.
– Над Художественным сейчас какой-то туман, и из этого тумана доносятся голоса, что надо бы уже театр отдать кому-то другому. Как ты к этому относишься? Страдаешь?
– Я плюю на это. Потому что, во-первых, это исходит от меня. Во-вторых, почему-то Художественный театр имени Чехова особенно интересует критиков: если какая-то гадость, с удовольствием ее растиражируют. Потом они могут наоборот…
– Почему я позвонила тебе – прочла, что ты покидаешь МХАТ.
– Я сам, здесь вот сидя, говорил, что, наверное, надо уже думать о преемнике. И когда был в больнице, позвал к себе Лёлика(Олега Табакова. – О.К.). Он прекрасный организатор, имя и так далее. И сказал: ты имей в виду… Но сейчас пока нет.
– А он что тебе ответил?
– Он кивал. Все-таки ученик.
Позже принесут «Общую газету» с монологом Табакова, в том числе об отказе возглавить МХАТ имени Чехова. Ефремов, читая, нахмурится, отложив газету, скажет: «Думаю, он не совсем верно меня понял».
– В твоей жизни радостные моменты с чем связаны: с началом репетиции, с финалом премьеры, с выездом в лес, с появлением актрисы или актера – от чего екало сердце?
– От чего екало? Ну когда выпьешь хорошо, да еще с дамой… А сейчас этого нет.
– Ты испытываешь одиночество?
– Понимаешь, оно мне необходимо.
– С самим собой не скучно?
– Нет. Я читаю в это время. В последнее время перестал. Я так много всегда читал! Очень много! Историю, прозу…
– Стихи любишь?
– Не всякие. Пастернака, еще со времен «Живаго».
– А Бродского? Чухонцева?
– Не очень трогают. Как мне представляется, своей эмоциональной сухостью…
– Тебя больше трогает сердечная поэзия?
– Почему, у Пастернака не только сердечная поэзия. Он чувственен. Вот это я понимаю. Это я и люблю на театре, и всюду. То есть искусство переживания.
– В «Трех сестрах» ты сделал такую плоть жизни… за сердце хватало…
– В этом секрет театра и есть. Кино – великое искусство, но все равно консервы, так или иначе. А театр – если только заниматься всерьез актерским искусством…