– До полной гибели всерьез, как сказал твой любимый поэт.
– В чем вся и штука.
– Ты человек эмоциональный, от чего-нибудь плакал?
– Нет.
– Почему?
– Это уж обратись к врачам.
– Самоанализом не любишь заниматься?
– Все занимаются самоанализом. Сам момент работы… я не говорю, творчества… Павел Нилин однажды сказал мне: неприлично говорить «творчество», надо – «работа». Ты в это время не фиксируешь: то-то и то-то, но это и есть процесс анализа и самоанализа.
– Бог тебя наделил обаянием. Ты, некрасивый, источаешь необыкновенное обаяние, ни одна женщина не могла пройти мимо. Как ты думаешь, почему у тебя не было одной женщины – почему их было много?
– Да не так много, во-первых…
– Ты очаровывался?
– По-разному было. Я не люблю вульгарных женщин. Это может быть совершенно простая женщина, но я говорю об отношении к вещам… Это сразу меня отвращает.
– Любил нежных? Ярких? Интересных?
– Очень разные все. Когда говорят: незаменимых нет – это неправильно. Да, руки, ноги, все одинаково, но то, что мы называем душой… хотя ее нет…
– Души нет?
– Есть наше сознание. Мозг – в нем всякие закавыки, их никак не поймешь.
– В тебе была масса душевных запасов, ты тратил себя очень мощно…
– Тратил. Может, поэтому мне так тяжело. Я все думаю: где же она, эта жизненная сила, я без нее не могу! Не могу я без нее! Я всегда был в определенном тонусе. Я и сейчас думаю: надо поддать. Хотя знаю, что потом будет. Тут-то я уж все знаю. Олечка, выключи, я забыл выключить аппарат, а он забирает у нас с тобой кислород из воздуха…
– Скажи, у тебя никогда не было мысли, что эта болезнь, которая подкралась, как расплата за что-то?
– Да. За неправильный образ жизни.
– Грехи наши тяжкие?
– Нет, у меня нет грехов. Потому что для меня первый грех – предательство. Про убийство не будем говорить, а вот такой житейский… Таких вещей не делал.
– То есть спишь хорошо?
– Со снотворным, да.
– А твой сын, что он для тебя?
– Это так меняется! Я люблю его, несомненно, но он бывает иногда такой…
– Эта история в театре, когда он поднял руку на пожилого человека… Он в театре не работает?
– Я могу это взять на себя, но я не иду на это.
– Я помню, как он вышел первый раз на сцену маленьким, лет в 11–12, в пьесе Володарского, и все остальные актеры показались деревянными, настолько он был органичен…
– Я уговаривал его вернуться в театр как актера. Но он, понимаешь, судится с МХАТ!.. Это длинная история, не хочу говорить.
– Он тебя любит?
– Говорит, что любит. В интервью, журналистам.
– Сколько у тебя внуков? Родственные отношения играют в твоей жизни серьезную роль или второстепенную?
– Второстепенную, к сожалению.
– С твоим отцом у тебя были отношения не второстепенные?
– Да. Он прожил долго, 94 года.
– В детстве, наверное, такой близости не было, как в старости?
– Естественно. Получалось так, что он уезжал до войны, после войны. Работа такая. Наш общий друг Егор Яковлев, когда был избран секретарем райкома комсомола, первым делом позвал меня к себе, на улицу Чехова, подошел к сейфу, раскрыл его, достал оттуда несколько листиков и говорит: вот мой первый подарок. Это были доносы на меня. И на отца. Про него написали: буржуазный недобиток. Он окончил экономический, потом Институт легкой промышленности, был чуть ли не замнаркома легкой промышленности, но ушел где-то в 30-х годах. До сих пор помню название учреждения, где он работал в плановом отделе: Росстеклофарфорторг. Мы жили довольно бедно. Хотя и в престижных арбатских переулках: угол Гагаринского и Староконюшенного.
– И я на Староконюшенном жила. В доме 19.
– Это серый, громадный? Там потом Никита Хрущёв жил, когда его прогнали. А я жил за углом, первый подъезд. Напротив пивная. А наискосок вроде районная банька. Так вот, Никита не любил души-ванны, он ходил в эту баньку. А после поворачивал и шел в пивнушку. Все расступались…
– Откуда ты знаешь?
– А я с балкона смотрел. Третий этаж, все видно. Он выпивал кружку пива, отходил, а вслед ему такая реплика: ни хуя, мы тебя еще и политуру пить научим!.. И это все правда. Хотя и не поверишь. Вот так мы жили. Квартира-коммуналка, но жили только старые большевики. Я помню, когда в газовой колонке жгли вырванные страницы книг, там, где «враги народа»…
– Почему ты пошел в актеры?
– О, вот это интересно! Об этом можно книжку писать! В Мало-Власьевском переулке стоял особняк Лужского, третьего основателя МХАТа. Его после революции немножко уплотнили, две громадные комнаты дали Бабанину, тоже актеру. Он жил с племянником. Вот к нему-то и привел меня сосед по коммуналке Вадим Юрасов. Это надо было звонить в звонок, лаяла собака, волкодав Геро, проходило время, выходила прислуга, открывала дверь, мы шли жасминовой аллейкой мимо сада и попадали в этот особняк. А было мне 5–6 лет. Потом, уже после 37-го года, в этом особняке появился мальчик Саша, сын расстрелянного генерала Межакова-Каютова. А на самом деле – сын Лужского-младшего! Я каждый вечер приходил к ним, и мне надо было заставить этого Сашку сопливого, чтобы он влез наверх в кладовку и стибрил бутылку виски. Поскольку во время войны часть особняка сдавалась военно-морскому атташе Америки. Сашка очень боялся, но я его заставлял. И мы с ним пили это виски, окурки сигарет «Кэмел» курили…
– Вот когда начался образ жизни!..
– А потом Бабанин поставил нам с Сашкой сцену из «Месяца в деревне», и мы играли ее в актовом зале школы. Потом был дом пионеров, где Александра Глебовна Кудашева руководила студией, Сашка меня звал, я отказывался, он говорит: там девочки. И тогда я сказал: ну пойдем… Потом Сергей и Женя Шиловские ввели меня в булгаковский дом… Если бы не это, конечно, я бандитом был бы наверняка.
– Раз отец дожил до таких лет, и ты должен жить долго.
– Посмотрим.
– А ты смерти не боишься?
– Я смотрю просто: отключился, и все.
– Неведомое страшит.
– Мне ведомо. Это как операция, тебе делают под общим наркозом, и все. Жаль. Жизни жаль. Сейчас все меньше остается… Это мне и плохо.
– Ну да, ты же жадина, ты привык!
– Вот это ты права. Я был жадина!
– Господь тебя ничем не обидел. Он кого любит, того и заставляет страдать.
– Я беру с собой в Париж всего одну книгу.
– Какую?
– Библию. Я не читал Ветхого Завета. Хочу прочесть.
Про похороны. Веселое
Все, что касается «Гражданина хорошего», находилось в зоне ответственности Андрей-Виталича Васильева: когда Ефремов на пару с Орловым выступал в киевском клубе Atlas, я уточнял статус проекта у Васильева (он был в Лондоне) – «Господин» перестал быть цикличным + эфирным, но все еще был на плаву. Хотя хоронили его не раз. И не два. С этого и начал я тогдашнюю свою беседу с лицом проекта.
Михаил, ты со своими «подельниками» несколько раз «хоронил» проект «Гражданин поэт». Это был коммерческий ход?
– Ну, похороны были, один раз похоронили. Потом столько было желающих кинуть горсть земли в могилу проекта «Гражданин поэт», что пришлось провести и второй, и третий раз.
Ну, я слышу какие-то ностальгические нотки…
– Нет, это не ностальгические. Это ностальгические – по площадке.
Кстати, на той же сцене ты праздновал полувековой юбилей – «Запой с Михаилом Ефремовым». Кто придумал такое провокационное название?
– Я думаю, что Васильев придумал. Я, честно говоря, не помню. Это было давно придумано. И вообще, дело в том, что очень много ваш брат-журналист пишет про то, что, ну как говорят, Михаил Ефремов – это кто? Актер-алкаш. И второе, я хотел бы, чтобы меня называли пьянчужкой. «Запой» имеет двоякое значение.
Я понимаю, что это как глагол «запеть».
– «Проснись и пой». Встаю утром, пою. У нас даже Дима Быков пел с Мазаевым в Малом театре один раз.
Серьезно? Я Диму никогда не видел поющим.
– Я так никогда не хохотал. Он не попал ни в одну ноту. Но мне сказал, что у него очень хороший слух, потому что не попасть ни в одну ноту – это уметь надо.
А у тебя еще и дети поющие, по-моему? Ну, не профессионально поющие, однако со слухом и голосом.
– Ну, я, честно говоря, надеюсь. Вот у меня Боря в три года пошел в хор и получил пятерку по сольфеджио.
Это отличная идея, семейная как бы тема, мне кажется, – с детьми что-то исполнить.
– Ну, я надеюсь, что поможет в этом моя жена Соня, «золотые уши России», как ее называет Дмитрий Дибров (но не забывает добавлять при этом, что я «золотая печень России»). Маленьких все-таки пока не хочется еще тащить.
Из интервью Михаила Ефремова журналу «Интервью» (2013):
Знаете, что я больше всего ценю в женщинах? Чувство юмора, иронию, самоиронию, здоровый цинизм и легкое отношение к жизни. И угадайте теперь, почему я ее ни на кого не променяю! Моя супруга не пьет вообще ничего и никогда, и у нее есть четкая позиция относительно алкоголизма. Пьешь? Не контролируешь себя? Оставайся там, где наливали, домой не приходи. Выспишься, придешь в себя – добро пожаловать. Дома ты должен быть в трезвом уме и добром здравии. При этом она всегда знает, где я нахожусь, даже если я сам об этом не сообщаю. Женская интуиция плюс доскональное знание моих привычек и любимых мест в городе. А по поводу того, что Соня меня бьет, – так это правильно. Может и затрещину отвесить. Женщине можно. А моей женщине тем более.
Авторитет
Ты же вот, допустим, уже в десять лет уже знал, что ты будешь…
– Нет, я еще не знал.